Автор и его герой-правдоискатель

Высшая художественная объективность автора «Тихого Дона» сказывается во всем: в характерах, в построении композиции и сюжета, в структуре повествования, в авторских отступлениях. А в первую очередь она связана с тем, что в центр романа помещен не рыцарь «белой» идеи, и не рыцарь идеи «красной», а правдоискатель Григорий Мелехов, вставший «на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их». Это ключевая фраза всего романа, определяющая, как гамлетовский монолог «Быть или не быть…», как знаменитая фраза Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» – философский, содержательный, да и художественный фокус всего произведения. В этом смысле Григорий отчетливо отделен от других героев: все, с кем сталкивает его судьба, занимают разные, но вполне определенные позиции. Он порой даже завидует своим антиподам, таким, как Листницкий и Кошевой: «У них у обоих свои, прямые дороги, а я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь».

Григория Мелехова часто обвиняли (и другие герои «Тихого Дона», и критики, и литературоведы) в подверженности различным идеологическим влияниям: он то монархист, то большевик, то автономист, то анархист. Но это обманчивое впечатление, так только кажется; в идеологических спорах он всегда занимает свою, самостоятельную позицию. И даже «убийственно простым вопросам» и доводам большевика Гаранжи он «пробовал возражать» и воспринимал их не с восторгом, а «со страхом», «с ужасом», отчетливо сознавая при этом, что они разрушают его прежние понятия «о царе, о родине, о казачьем воинском долге». Эти авторские ремарки говорят о том, что воздействие идей «умного и злого большевика» не может быть окончательным, они неизбежно будут подвергнуты сомнениям и пересмотру, что и происходит спустя всего лишь полтора-два месяца, когда во время отпуска в родном хуторе «свое, казачье», взяло верх и «вытравило из сознания семена той правды, которую посеял в нем Гаранжа». Суждения и доводы другого идеолога – Изварина, убежденного сепаратиста, умного и образованного, – казалось бы, падают на благодатную почву сословных иллюзий и предрассудков, которые казак Григорий Мелехов впитал с детства, с молоком матери. Но Григорий и его аргументы воспринимает с осторожностью и сопротивлением: «Мне трудно в этом разобраться… Блукаю я, как метель в степи», – и отвергает настойчивые попытки Изварина обратить его в свою веру: «Сам ищу выхода». В беседах с приверженцами разных идей он как бы "испытывает" их: Изварину излагает идеи Гаранжи, Подтелкову, наоборот, идеи Изварина, и слушает "контраргументы" того и другого. Сам всё равно колеблется, недаром в этот момент солнце над двускатной крышей, кажется ему, застыло в нерешительности: на какую сторону покатиться? Потом, после разговора в ревкоме, он даст такую оценку той и другой позиции, да и своей собственной тоже: "Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали. Одной правды нету в жизни. Видно, кто кого одолеет, тот того и сожрет… А я дурную правду искал, душой болел, туда-сюда качался…":

А идеологу «белого» дела Копылову он говорит: «Я, брат, чую, что ты тут неправильно гутаришь, а вот припереть тебя не умею… Не путляй меня, я и без тебя запутанный!» И когда Григорий горько сетует: «Спутали нас ученые люди! Господа спутали! Стреножили жизню, и нашими руками вершают свои дела», – то в этом обвинении, брошенном от лица «простых людей» «людям ученым», есть горькая правда. Это обвинение всем идеологиям и всем идеологам, которые проводят свои эксперименты, с людьми не считаясь, защищая интересы отдельных групп, а не всех людей и не каждого отдельного человека.

Сам Григорий ищет просто «человечьей» правды, «под крылом которой мог бы посогреться всякий». Он пытается увидеть ее и в «белой», и в «красной», и в «самостийной» идее. Но, оказавшись в любом из этих лагерей, он лишь поначалу обретает некоторое душевное равновесие, стремясь при этом «всеми силами сохранить достигнутую ясность», однако тщетно: всякий раз он очень скоро осознает узость и неправду каждой из этих партийных «правд» и снова чувствует одно и то же: «Как в топкой гати, зыбилась под его ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности – по той ли, по которой надо, идет». Григорий сам не может ясно сформулировать словами суть той «правды», которую ищет. В решающий для его судьбы момент спора в ревкоме он произносит роковую для него фразу: «Что коммунисты, что генералы – одно ярмо», – и выражает тем самым свое неприятие той и другой ограниченной классовой «правды», но когда ему в ответ говорят: «Ты сам не знаешь, чего ты хочешь», – он «охотно» (тоже неслучайная ремарка) соглашается: «Не знаю!». И Григорий, и окружающие его люди ощущают такое его состояние как раздвоенность. Сам он рассуждает об этом так: «До се блукаю… От белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби». А начштаба мелеховской дивизии Копылов говорит своему комдиву: «Давно к тебе приглядываюсь, Григорий Пантелеевич, и не могу тебя понять… С одной стороны, ты – борец за старое, а с другой – какое-то, извини меня за резкость, какое-то подобие большевика … Ну, не чудак ли ты?». Но такая кажущаяся «раздвоенность» Григория вовсе не есть его психологическая доминанта; главное в его характере – верность своей идее правды, своему идеалу, а следовательно, цельность. Впечатление раздвоенности возникает потому, что и сам Григорий, и другие соотносят его позицию и его искания либо с правдой «белых», либо с правдой «красных». А означает это двойственное впечатление только то, что его собственная правда, та, которую он ищет и на которую инстинктивно ориентируется своим нравственным чутьем, несводима к этим односторонним правдам и что она глубже и шире их. Это значит, что частные правды его не устраивают. А общую «человечью» правду очень трудно, да, наверное, и невозможно выразить словами, в логических формулах и терминах, и Шолохов выражает ее в романе на языке искусства: не столько в прямом слове, сколько в поведении, поступке, эмоциональной реакции героя. Например, в том порыве, который бросает Григория в бешеную скачку, когда он, загнав коня, пытается успеть спасти от смерти Котлярова и Кошевого – виновников смерти его брата Петра: «Кровь легла промеж нас, но ить не чужие же мы!» А раньше – на защиту от насилия польской девушки Франи, на выстрел в Чубатого, который просто так, без нужды убил пленного, или на спасение от смерти раненого Степана Астахова, когда, «подчиняясь сердцу», Григорий отдал ему своего коня. Таких и похожих поступков у Григория множество, и именно в них проступает смутный, но в то же время прочный, освященный глубинными народными представлениями о добре и справедливости идеал «человечьей правды» (именно такими словами определяется в «Тихом Доне» самая главная из всех «правд», и они появляются в тексте тогда, когда люди творят деятельное добро, совершают гуманные поступки). А с другой стороны, одна и та же коммунистическая идеология может быть названа в авторской речи и «большой человеческой правдой», и "желчью гаранжевского учения", и «пагубным ядом» – это смотря в какой момент «блуканий» Григория. Не менее контрастные оценки даются в тексте и «белой идее». И когда Григорий оказывается в том или другом лагере, логика и ожесточение борьбы неизбежно ведут его к целой цепи жестокостей, убийств и горьких разочарований. Отсюда эти очевидные параллели: убийство четырех красных матросов – убийство четырех польских уланов, убийство красного казака Семиглазова – убийство корниловского полковника, которого Григорий «навернул» в бою, будучи в Конной Буденного, и т.п. Поэтому путь Григория в соотнесении со сталкивающимися и борющимися частными, сословными, классовыми «правдами» представляется ему самому и другим, в том числе исследователям романа, бесконечным «блуканием». Григорий стремится к определенности, но не может примкнуть ни к кому, потому что не хочет частичной правды. А по существу-то он инстинктивно, «нутром», очень твердо если и не знает, то «чует», как он выражается, «человечью» (общую для всех людей, общечеловеческую) правду, которую ищет и которой не столько осознанно, сколько инстинктивно руководствуется в своих поступках. С этой точки зрения еще вопрос, кто в б о льшей степени «блукает» и заблуждается: Григорий или его антагонисты из белого и красного лагерей.

Несомненна симпатия, любовь автора к своему герою; его установка при создании этого характера, казалось бы, чисто «положительная»: «Я хотел рассказать об очаровании человека в Григории Мелехове»[346]. Это Шолохову, безусловно, удалось. И хотя из всех персонажей Григорий ближе, роднее всех для автора, но в конечном счете и по отношению к нему он сохраняет объективность, и о нем может порой сказать так, что у читателя, как говорится, «мороз по коже» пойдет: «Сам он еще судорожно цеплялся за землю, как будто и на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность и для него, и для других».

Может быть, это равнодушие? Ведь писал же Солженицын, что Шолохов убивает всех своих любимых героев и что это доказательство того, что не он подлинный автор «Тихого Дона», потому что настоящий автор так не поступает. Но для русской литературы «хэппи энд» вообще несвойственен, а уж для Шолохова тем более. Его эпос не отстранен и не равнодушен, а объективен и трезв.

Дата добавления: 2015-08-18