Функции комического

КОМПОЗИЦИОННАЯ ФУНКЦИЯ

Давно замечено, что в "Тихом Доне" и в "Поднятой целине" сцены остро драматические и трагические чередуются с комическими. Найден и ответ: это делается для того, чтобы снять напряжение, разрядить обстановку, подготовить к новому трагическому узлу; для того, чтобы создать просвет там, где слишком сгущаются тучи. Ответ верный, но не универсальный, не для всех случаев. Бывает и так, бывает и наоборот, а бывает, что смешное и нелепое становится выражением подлинно драматических состояний.

В "Тихом Доне" нагромождение нелепых и смешных случаев происходит с Пантелеем Прокофьевичем в момент нарастания драматизма происходящих на Дону событий гражданской войны, когда всему домашнему порядку Мелеховых грозит полное разрушение. Дом, семья, хозяйство – все разваливается, всему приходит конец. Погиб Петр. Похоронили Наталью и Дарью. Приближается фронт. "Как станет Дон – погонят красные нас до самого моря!" Все валится из рук у старика. Взялся поправлять ярмо, работа не клеилась, и старик изрубил ярмо в щепки. "Так же вышло и с починкой хомута:… дратва оборвалась два раза подряд, – этого было достаточно: страшно выругавшись, Пантелей Прокофьевич вскочил, опрокинул табурет, отбросил его ногой к печке и, рыча, словно пес, принялся рвать зубами кожаную обшивку на хомуте, а потом бросил хомут и, по-петушиному подпрыгивая, стал топтать его ногами...

Жертвой необузданного стариковского гнева пал забравшийся в палисадник трехмесячный поросенок. Ему Пантелей Прокофьевич колом переломил хребет, а через пять минут, дергая при помощи гвоздя щетину с прирезанного поросенка, виновато, заискивающе посматривая на хмурую Ильиничну, говорил:

– Он и поросенок-то был так, одно горе… Один черт он бы издох. На них аккурат в это время чума нападает; то хучь съедим, а то бы так, зря пропал. Верно, старуха? Ну, чего ты как градовая туча стоишь? Да будь он трижды проклят, этот поросенок! Уж был бы поросенок, как поросенок, а то так, оморок поросячий! Его не то что колом – соплей можно было перешибить! А прокудной какой! Гнездов сорок картошки перерыл!

– Её и всей-то картошки в палисаднике было не больше тридцати гнезд, – тихо поправила его Ильинична.

– Ну, а было бы сорок – он и сорок бы перепаскудил, он такой! – не задумываясь, отвечал Пантелей Прокофьевич".

В этих сценах смешное и грустное, комическое и драматическое переплетаются так, что отделить одно от другого невозможно. Как говорится, и смех, и грех…

Иногда не смешное следует за ужасным, а, наоборот, комическое бывает чревато трагическим. Вот после прихода красных на сходе, собранном для избрания нового атамана (которого, впрочем, как говорит Пантелей Прокофьевич, скорее всего, не "самим выбирать" придется, а"сверху спустют"), Авдеич Брех, "собрав курагот зубоскалов, тачал о том, как стоял у него на квартире красный комиссар и как приглашал он его, Авдеича, занять командную должность. "– Я, говорит, не знал, что вы – вахмистр старой службы, а то – с нашим удовольствием, заступай, отец, на должность…"

– На какую же? За старшего – куда пошлют? – скалился Мишка Кошевой.

Его охотно поддерживали:

– Начальником над комиссарской кобылой. Подхвостницу ей подмывать.

– Бери выше!

– Го-го!.. – Авдеич! Слышь! Это он тебя в обоз третьего разряда малосолкой заведывать.

– Вы не знаете делов всех… Комиссар ему речи разводил, а комиссаров вестовой тем часом к его старухе прилабунился. Шшупал её. А Авдеич слюни распустил, сопли развешал – слухает…"

А уже в следующей сцене, в которой появляется Авдеич Брех, мы в последний раз видим его живым: его, арестованного, отправляют в Вешенскую – на расстрел, и отправил туда шутника за такую вот "контрреволюционную пропаганду" "скалившийся" вместе с другими над его фантазиями Михаил Кошевой, собственноручно включивший Авдеича в "черный список" врагов Советской власти.

Христоня, приехав на побывку из Деникинской армии, со смехом рассказывает Григорию, как его ранили под Балашовом, а в следующий раз он появляется на страницах романа уже мертвый: привезли в хутор хоронить, "под правым глазом – дырка, махонькая, с гривенник". "Какого казака-то свалили! – горюет Пантелей Прокофьевич. – А ить будто недавно приходил проведывать нас… Эх, Христан, Христан! Нашлась и на тебя вражья пуля…"

В плане композиции очень важным структурным элементом шолоховского эпоса становится введение параллельных трагическим героям и сюжетным линиям комических героев и сюжетных линий, связанных с трагическими по принципу зеркального отражения. Такова в "Тихом Доне" взаимосвязь образов и сюжетных линий Григория Мелехова и Прохора Зыкова. Невыносимая усталость Григория Мелехова от бесконечной, затянувшейся войны – и комические приключения Прохора Зыкова, надумавшего "из части смыться" и с этой целью приискать себе какую-нибудь дурную болезнь, – зеркально связаны между собой по принципу контраста. Григорий Мелехов и Прохор Зыков – своего рода Дон-Кихот и Санчо Панса. Так же связаны в "Поднятой целине" образы Нагульнова и деда Щукаря.

ИДЕЙНАЯ ФУНКЦИЯ КОМИЧЕСКОГО

Бывают периоды, когда смех выступает как острейшее оружие в схватках противников из разных лагерей. "Способ разить врага смехом, восходящий к глубокой древности, всегда считался в народе одной из форм борьбы, победа в которой оценивалась не ниже, чем победа в срежении на поле брани. Гоголь в «Тарасе Бульбе» воспроизвел эту древнюю народную традицию в сцене перебранки запорожцев с ляхами.. Самые "зубастые" казаки высмеивают разодетых ляхов, выстроившихся на валу, – и те не выдерживают едкого слова: "Грянули с вала картечью… Ворота отворились, и выступило войско"[329].

Есть такие перебранки и в "Тихом Доне" между белыми и красными. В начале восстания из-за нехватки боеприпасов казаки стреляли самодельными, лишенными никелевой оболочки пулями. Они вылетали из ствола "растопленным свинцовым комочком", летели "с диким воем и фурчаньем" на небольшое расстояние, но при попадании наносили жуткие раны и увечья. Разузнав, в чем дело, красноармейцы, не очень опасаясь таких пуль, подъезжали близко и дразнили противника: "Жуками стреляете!".

Когда воюющие оказались разделены Доном, они переругивались друг с другом через реку:

"Один голосистый казак-хоперец сложил трубою руки, крикнул:

– Эй, краснопузые! Чего же вы дома наши не жгете? Спичек у вас нету? Так плывите к нам, мы вам дадим!

Ему из темноты зычно ответили:

– Вас не прихватили на месте, а то бы сожгли вместе с домами!

– Обнищали? Поджечь нечем? – задорно кричал хоперец.

Спокойно и весело ему отвечали:

– Плыви сюда, белая курва, мы тебе жару в мотню насыпем. Век будешь чесаться!

На заставах долго переругивались и всячески язвили друг друга, а потом постреляли немного и притихли".В это же времяодин "веселый красноармеец" забрал у Мелеховых "желтого петуха с обмороженным гребнем", а когда Ильинична стала упрашивать оставить его "на развод", красноармеец ответил, "размахивая петухом: "Этот петух, бабка, кукарекал против Советской власти, и мы его присудили за это к смертной казни! Хоть не проси – сварим мы из него лапши, а тебе взамен старые валенки оставим".

Комическое может выражать позитивную оценку человека или явления. К примеру, характеристика Ленина революционно настроенным казаком Чикамасовым выражает положительное к нему отношение, несмотря на то, что в ней находит отражение и дискредитирующая Ленина молва о том, что он заслан в Россию немцами. Когда Бунчук на вопрос, "из каких народов Ленин будет", отвечает, что он русский, в ответ следует недоверчивое: "Хо?!" – и возражение: "Нет, браток! Ты, видать, плохо об нем знаешь. Знаешь, каких он кровей? Наших. Сам он из донских казаков, родом из Сальского округа, станицы Великокняжеской, – понял? Служил батарейцем, гутарют. И личность у него подходящая, – как у низовских казаков: скулья здоровые и опять же глаза… Гутарют, будто спервоначалу войны попал он к немцам в плен, обучался там, а потом все науки прошел, да как начал ихних рабочих бунтовать да ученым очки вставлять, – они и перепужались до смерти. "Иди, говорят, лобастый, восвоясы, Христос с тобою, а то ты нам таких делов напутляешь, что и в жисть не расхлебать!" – и проводили его в Россию, забоялись, как бы он рабочих не настропалил. Ого! Он, брат, зубец!… В Сибирской губернии таких и на кореню не бывает".

Еще чаще средствами комического выражается негативное отношение людей к тому, что им не нравится. Пантелей Прокофьевич чрезвычайно разочарован видом белогвардейских и иностранных "генералов", которых ему поручено встретить "хлебом-солью": "Внутри у Пантелея Прокофьевича все клокотало от негодования… За свою бытность он не таких генералов видывал! Взять хотя бы на императорском смотру: иной идет – вся грудь в крестах, в медалях, в золотом шитве; глядеть, и то душа радуется, икона, а не генерал! А эти – все в зеленом, как сизоворонки. На одном даже не фуражка, как полагается по всей форме, а какой-то котелок под кисеей, и морда вся выбрита наголо, ни одной волосинки не найдешь, хоть с фонарем ищи… Пантелей Прокофьевич нахмурился и чуть не плюнул от отвращения…"

Впрочем, дело не только и не столько во внешности "гостей". Настроение еще больше падает, когда выясняется, зачем пожаловали в хутор эти "генералы", и после их отъезда старики вовсе переругались, оценивая происшедшее. " Диковинные времена заступили! – сказал один из них и широко развел руками.– Бывалоча, на войне егорьевский крест али медаль давали за больши-и-ие дела, да геройства, да кому давали-то? Самым ухачам, отчаюгам!.. Недаром сложили поговорку: "Иль домой крестом, иль лежать пластом". А ныне медали бабам понавешали… Да хучь бы было за что, а то так… Казаки пригнали в хутор, а они кольями побили пленных, обезруженных людей. Какая же тут геройства? Не пойму, накажи господь!"

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ЮМОРА

Комическое у Шолохова – одно из важнейших средств раскрытия многообразия характеров и внутреннего богатства человеческой души. Юмор помогает людям пережить страдания и неудачи, выйти из полосы несчастий и преодолеть растерянность, а автору служит ярким средством для выражения таких психологических переломов и контрастных психологических состояний.

Вот струхнувший в бою Пантелей Прокофьевич оставил позиции. Его догнал командир – Григорий.

"Сутуловатая фигура беглеца была странно знакома, но распознавать было некогда, и Григорий еще издали заорал:

– Стой, сукин сын… Стой, зарублю!..

И вдруг человек в ватной куртке замедлил бег, остановился, и, когда стал поворачиваться, – характерным, знакомым с детства жестом выказывая высшую степень возбуждения, – пораженный Григорий, еще не видя обличья, узнал отца.

Щеки Пантелея Прокофьевича передергивали судороги.

– Это родной отец-то – сукин сын? Это отца грозишь срубить? – срывающимся фальцетом закричал он. Глаза его дымились такой знакомой неуемной свирепостью, что возмущение Григория разом остыло, и он, с силой придержав коня, крикнул:

– Не угадал в спину! Чего орешь, батя?

– Как так не угадал? Отца и не угадал?!"

Возвращенный в строй, обиженный и пристыженный старик никак не может успокоиться и сердито ворчит: "Вот они какие пошли, сынки-то! Нет того, чтобы уважить родителю или, к примеру говоря, ослобонить от бою, а он его же норовит… в это самое направить… да-а-а… нет, покойничек Петро, царство ему небесное, куда лучше был! Ровная у него душа была, а этот сумарок, Гришка-то, хотя он и командир дивизии, заслуженный, так и далее, а не такой. Весь на кочках, и ни одну нельзя тронуть. Этот при моей старости на печку не иначе как шилом будет подсаживать".

А спустя немного, успокоившись и слушая восхищенные отзывы других стариков-ополченцев о своем сыне, Пантелей Прокофьевич сменил гнев на милость, и польщенный, охотно согласился:

– И не говори! Таких сынов по свету поискать! Полный бант крестов, это как, шутка? Вот Петро, покойничек, царство ему небесное, хотя он и родной сын был и первенький, а все не такой! Уж дюже смирный был, какой-то, чума его знает, недоделанный. Душа у него под исподом бабья была! А этот – весь в меня! Ажник превзошел лихостью!

Пантелей Прокофьевич вспыльчив, необуздан до бешенства, и именно в минуты его неистового гнева часто оказывается смешон. Вот проявляет строптивость Дуняшка, которой отец и брат запрещают встречаться с Михаилом Кошевым. "Сердцу не прикажешь!" – говорит она Григорию. "Но тут в разговор вступил Пантелей Прокофьевич. Грохнув кулаком по столу, заорал:

– Ты, сукина дочь, цыц у меня! А то я тебе такое сердце пропишу, что и волос с головы не соберешь!.. Вот пойду зараз, возьму вожжи…

– Батенька! Вожжей-то ни одних у нас не осталось. Все забрали! – со смиренным видом прервала его Дарья.

Пантелей Прокофьевич бешено сверкнул на нее глазами и, не сбавляя голоса, продолжал отводить душу:

– Возьму чересседельню – так я тебе таких чертей…

– И чересседельню красные тоже взяли! – уже громче вставила Дарья, по-прежнему глядя на свекра невинными глазами.

Этого Пантелей Прокофьевич снести уже не мог. Секунду глядел он на сноху, багровея в немой ярости… а потом хрипло крикнул:

– Замолчи, проклятая, сто чертей тебе в душу! Слова не дадут сказать! Да что это такое? А ты, Дунька, так и знай: сроду не бывать этому делу!.. Только пикни ишо: возьму шелужину, так я тебе…

– Их, шелужинов-то, на базу днем с огнем не сыщешь, – со вздохом сказала Ильинична.– На базу хоть шаром покати…

Пантелей Прокофьевич глянул на старуху остановившимися глазами, вскочил, как сумасшедший, выбежал на баз.

Смеялись все, кроме Дуняшки… Но как только по крыльцу затопотал Пантелей Прокофьевич, – лица у всех сразу стали серьезные. Старик ворвался ураганом, волоча за собой длиннейшую ольховую жердь.

– Вот! Вот! На всех на вас, на проклятых, языкастых, хватит! Ведьмы длиннохвостые!… Шелужины нету?! А это что? И тебе, старая чертовка, достанется! Вы у меня её отпробуете!…"

С юмором казаки у Шолохова хвастаются, с не меньшим юмором ругаются. В передаче этой виртуозной ругани Шолохов обходится без "ненормативной лексики", хотя нередко о ней упоминает ("матерясь, он долго хлестал себя через спину", "Дарья выругалась страшным мужским ругательством"; "Мать… мать… мать…" – неслось с той и другой стороны в рукопашной схватке между белыми и красными и т.д.). В ругани казаки "отводят душу", как делает это Прохор Зыков "в отступе", задираясь от скуки со встречными, как, например, с кубанцем, который хотел в ответ "вытянуть его через лоб плетью", но Прохор проворно выхватил карабин, положил его на колени. "Кубанец отъехал, матерно ругаясь, а Прохор, хохоча во всю глотку, орал ему вслед:

– Это тебе не под Царицыном в кукурузе хорониться! Пеношник – засученные рукава! Эй, вернись, мамалыжная душа! Налетел? Подбери свой балахон, а то в грязи захлюстаешься! Раскрылатился, куроед! Бабий окорок! Поганого патрона нету, а то бы я тебе намахнулся! Брось плеть, слышишь?"

Склонность к юмору как черта народного, национального характера выражается в произведениях Шолохова очень часто в том, что в самых тяжких, в самых невыносимых условиях люди прибегают к юмору, подшучивают над своими несчастьями, и этот спасительный смех помогает выдержать удары судьбы, не согнуться в самых трагических обстоятельствах. Пантелей Прокофьевич в разговоре со стариком Бесхлебновым бранит молодых казаков, что не умеют они воевать, и по привычке хорохорится, хотя сам только что сбежал из своей части: "Кабы не моя ножная хворость – я бы им показал, как надо с неприятелем сражаться! Мы, старики, – народ крепкий". А когда Бесхлебнов язвительно намекает ему: "Гутарют, что эти крепкие старики на энтом берегу Дона так умахивали от красных, что ни на одном полушубка не осталось, всё с себя до живого тела на бегу посымали и покидали", – Пантелей Прокофьевич круто меняет разговор: "Великое дело – зипун, то бишь полушубок! Жизня дороже его али нет, спрашиваю? Да и не всякий старик может в одеже резво бегать. На этой проклятой войне нужно иметь такие ноги, как у борзого кобеля, а я, к примеру, где их достану? Ну, пока прощай, а то я с тобой загутарился, а там дело стоит… А насчет войны не сумлевайся: придолеют наши мужиков!"

Такой юмор часто приправлен горечью и носит характер «автоиронии». Вот как в "Тихом Доне" оценивают казаки свое положение после поражения восстания и неудач Деникинской армии: "Пихнули нас красные так, что теперича до самого моря будем пятиться, пока не упремся задом в соленую воду". Насмешка над своими злоключениями слышится в балагурстве Прохора Зыкова над своим увечьем – потерянной на войне рукой: "А меня, вот видишь, как белые-поляки обработали, в рот им дышло! – Прохор показал пустой, завязанный узлом рукав защитной гимнастерки.– Жена увидела, слезьми кричит, а я ей говорю: "Не реви, дура, другим головы отрывает, и то не обижаются, а рука – эка важность! Зараз деревянные приделывают. Энта, по крайней мере, холоду не будет бояться, и обрежешь её – кровь не пойдет". Беда, что не научился, девка, одной рукой с делами управляться. Штаны не застегну – и шабаш! От самого Киева до дому с расстегнутой мотней ехал".

Такая насмешка над собой звучит и в рассказе Христони о том, как его ранили красные под Балашовом: "– Шли в пешем строю по подсолнухам. Они били, стал быть, из пулеметов и из орудий, ну и из винтовок, само собой. Человек я из себя приметный, иду в цепи, как гусак промеж курей, как ни пригинался, а все меня видно, ну, они, пули-то, меня и нашли. Да ить это хорошо, что я ростом вышел, а будь пониже – аккурат в голову бы угодили! Были они, стал быть, на излете, но вдарили так, что ажник в животе у меня все забурчало, и каждая горячая, черт, как, скажи, из печки вылетела… Лапнул рукой по этому месту, чую – во мне они сидят, катаются под кожей, как жировики, на четверть одна от другой. Ну, я их помял пальцами и упал, стал быть. Думаю: шутки дурные, к едрене матери с такими шутками! Лучше уж лежать, а то другая прилетит, какая порезвей, и наскрозь пронижет. Ну, и лежу, стал быть. Нет-нет, да и потрогаю их, пули-то.. Они все там, одна вблизи другой. Ну, я и испужался, думаю: что – как они, подлюки, в живот провалются, тогда что? Будут там промеж кишков кататься, как их доктора разыщут? Да и мне радости мало. А тело у человека, хоть бы и у меня, жидкое, пробредут пульки-то до главной кишки – и ходи тогда, греми ими, как почтарский громышок… Ну, как взяли этот Балашов, и я туда прикомандировался… в лазарете лежал. Доктор там такой, стал быть, шустрый, как воробей. Все упрашивал: "Давай пули вырежем?" А я сам себе на уме… Спросил: "Могут они, ваше благородие, в нутро провалиться?" – "Нет, говорит, не могут". Ну, тогда, думаю, не дамся их вырезать! Знаю я эти шутки! Вырежут, не успеет рубец затянуться – и опять иди в часть. "Нет, говорю, ваше благородие, не дамся. Мне с ними даже интереснее. Хочу их домой понесть, жене показать, а они мне не препятствуют, не велика тяжесть". Обругал он меня, а на побывку пустил, на неделю". Увы, последней в жизни Христони оказалась эта побывка в родном хуторе… В следующий раз привезли его туда с дыркой от пули «под правым глазом». Кстати, этим качеством – самоиронией – обладают у Шолохова даже так называемые "враги", только у них насмешка над собой часто приобретает характер злой шутки, не автоиронии, а автосарказма. Разногласия внутри "белого" лагеря Шолохов передает в "Тихом Доне" через резко-ироничные взаимные оценки руководства Добровольческой армии Деникина и Донского правительства Краснова: "Донское правительство – проститутка, зарабатывающая на немецкой постели"; "Если правительство Дона – проститутка, то Добровольческая армия – кот, живущий на средства этой проститутки". Едко, горько, ничего не скажешь, но ведь и на самом деле Донское правительство делилось с Добровольческой армией Деникина (ориентировавшейся не на немцев, а на страны Антанты) получаемым из Германии боевым снаряжением.

В "Тихом Доне" есть разные типы острословов. Авдеич Брех – неистощимый фантазер, Христоня, наоборот, умеет видеть смешное порой даже вовсе не в смешных ситуациях, Прохор Зыков – тоже, он вообще от всех несчастий спасается только юмором. Чувством юмора обладают у Шолохова все русские люди, и потому стихия комического так ярко просвечивает в его трагическом повествовании о народной судьбе в эпоху революции.

Но есть в его произведениях фигуры особые – собственно комические, в которых комическое становится доминантным свойством характера героя.

Таков, например, в "Тихом Доне" Авдеич Брех. Фамилия этого казака, собственно, Синилин. Ушел он на службу в Атаманский полк (т.е. в казачью часть, которая несла службу по охране царя в Зимнем дворце) Иваном Авдеичем Синилиным, а вернулся оттуда Авдеичем Брехом – с кличкой, приставшей к нему навечно из-за его рассказов о своей службе в качестве царева слуги, спасителя и хранителя императора.

Вот пример одного из его юмористических "выступлений": "Оно, видишь, как случилось – Авдеич откашлялся и достал из шаровар кисет. Всыпав на крюченную ладонь щепоть табаку, кинул в кисет вывалившиеся оттуда два медяка, обвел слушателей счастливыми глазами. – Из крепости убег заарестованный злодей. Туды-сюды искать – нету. Вся власть с ног сбилась. Пропал вовзят – и шабаш! Ночью призывает меня караульный офицер, прихожу. Да-а.. «Иди, говорит, в покой ихнего инператорского величества, тебя… сам государь инператор требует». Я, конечно, оробел, вхожу. Стал во фронт, а он, милостивец, ручкой меня по плечу похлопал и говорит: «Вот что, говорит, Иван Авдеич, убег первый для нашей инперии злодей. В землю заройся, а сыщи, иначе и на глаза не являйся!» – «Слушаю, ваше инператорское величество», – говорю. Да-а-а, братцы мои, была мне закрутка… Взял я из царской конюшни тройку первеющих коней и марш-марш.– Авдеич, закуривая, оглядел потупленные головы слушателей, одушевляясь, загремел из висячего облака дыма, закутавшего его лицо.– День скачу, ночь скачу. Аж на третьи сутки под Москвой догнал. В карету его, любушку, и тем следом обратно. Приезжаю в полночь, весь в грязе, и прямо иду к самому. Мне это – разные-подобные князья с графьями не пускать, а я иду. Да… Стучусь. «Дозвольте, ваше инператорское величество, взойтить». – «А это кто таков?» – спрашивает. «Это я, говорю, Иван Авдеич Синилин». Поднялась там смятенья, – слышу, сам кричит: "Марея Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар! Иван Авдеич приехал!"

Громом лопнул в задних рядах смех".

Любит Иван Авдеич приврать, живет своими фантазиями, "горит в небывальщине", не обращая внимания на насмешки окружающих. Вот этот балагур, Авдеич Брех, в "Тихом Доне" за свой острый язык был расстрелян в числе семи "контрреволюционеров" хутора Татарского, – он вместе с Григорием Мелеховым был включен Михаилом Кошевым и Штокманом в черный список опасных врагов Советской власти. Потом на сходке возмущенные казаки спрашивают Штокмана: "За что же Авдеича Бреха расстреляли?"

Можно сказать, что в «Поднятой целине» он возродился в другом комическом характере – в образе деда Щукаря.

Дата добавления: 2015-08-18