Психологический пейзажный параллелизм

Раскрытие состояния человеческой души через образ природы – наиболее известная, распространенная форма литературной пейзажной живописи.

Классический пример такого приема – знаменитый дуб в «Войне мире», описание которого раскрывает душевные состояния князя Андрея. Сначала – это дуб, еще не проснувшийся от зимней спячки посреди уже пробудившегося березового леса: «С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца. «Весна, и любовь, и счастье! – как будто говорил этот дуб, – и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья…» «Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, – думал князь Андрей, – пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем: жизнь – наша жизнь – кончена».

А потом, после встречи с Наташей в Отрадном, – тот же, но могучий, летний, пышно распустившийся дуб – и новое состояние, новые мысли князя Андрея: «Нет, жизнь не кончена в тридцать один год…»

Здесь, в этом знаменитом пейзажном параллелизме, всё строится на открытом, акцентированном одухотворении, олицетворении пейзажа и заострении передаваемой при помощи его мысли.

У Шолохова нет такой акцентированности, хотя порой встречаются такие же почти прямые аллегории (например, сравнение вновь вспыхнувшего чувства Аксиньи к Григорию со снежной глыбой, которая ждет только толчка, чтобы сорваться и безоглядно ринуться вниз в своем сокрушительном движении: "Зимою над крутобережным скатом Обдонской горы, где-нибудь над выпуклой хребтиной спуска кружат, воют знобкие степные ветры. Они несут с покрытого голызинами бугра белое крошево снега, сметают его в сугроб, громоздят в пласты. Сахарно-искрящаяся на солнце, голубая в сумерки, бледно-сире­невая по утрам и розовая на восходе солнца – повиснет над обрывом снежная громадина. Будет она, грозная безмолвием, висеть до поры, пока не подточит ее из-под исподу оттепель или, обремененную собственной тяжестью, не толкнет порыв бокового ветра. И тогда, влекомая вниз, с глухим и мягким гулом низринется она, сокрушая на своем пути мелкорослые кусты терновника, ломая застенчиво жмущиеся по склону деревца боярышника, стремительно влача за собой кипящий, вздымающийся к небу серебряный подол снежной пыли… Многолетнему чувству Аксиньи, копившемуся подобно снежному наносу, нужен был самый малый толчок»).

Пейзажный образ у Шолохова всегда, даже в психологическом параллелизме, сохраняет свою "самоценность", самостоятельность, хотя при этом чаще всего не напрямую, очень тонкими, почти неуловимыми ассоциациями связывается тем не менее с психологией героя. Кроме того, Шолохов в гораздо меньшей степени, чем Л.Толстой, олицетворяет (т.е. очеловечивает, одухотворяет) картину природы.

Вот пример: сцена свидания Григория и Аксиньи на берегу Дона. Роль толстовского дуба, т.е. значение своеобразного «катализатора», вызывающего и усиливающего скрытые до того чувства, выполняют в этом эпизоде вербы на противоположном донском берегу. Герои встречаются здесь дважды: в самом начале, когда рождалась их любовь, и вот теперь, после разрыва, долгой разлуки, охлаждения, страданий, когда они вновь увиделись на том же самом месте и вдруг забрезжило старое.

Григорий, «ужаленный тоской, покоренный нахлынувшими воспоминаниями, сказал:

- Здравствуй, Аксинья, дорогая!

- Здравствуй.

В тихом голосе Аксиньи прозвучали оттенки самых чужеродных чувств – и удивления, и ласки, и горечи… С минуту простояли молча. Над головами их, как кинутая тетивой, со свистом пронеслась чирковая утка. Ненасытно облизывая голубые плиты, билась у обрыва волна. По разливу, затопившему лес, табунились белорунные волны. Ветер нес мельчайшую водяную пыль, пресный запах с Дона, могущественным потоком устремляющегося в низовья».

Пейзаж пока нейтральный. Но вот он переключается в психологический план:

«Григорий перевел взгляд с лица Аксиньи на Дон. Затопленные водой бледноствольные тополя качали нагими ветвями, а вербы, опушенные цветом – девичьими сережками, пышно вздымались над водой, как легчайшие диковинные зеленые облака. С легкой досадой и огорчением в голосе Григорий спросил:

- Что же?.. Неужели нам с тобой и погутарить не об чем? Что же ты молчишь?

- Но Аксинья успела овладеть собой; на похолодевшем лице ее уже не дрогнул ни один мускул, когда она отвечала:

- Мы свое, видно, уж отгутарили…

- Ой ли?

- Да так уж, должно быть! Деревцо-то – оно один раз в году цветет…

- Думаешь, и наше отцвело?»

Психологический параллелизм обнажает, высвечивает мотивы этой встречи и разговора: зазеленевшие легким, почти неощутимым облаком вербы не близко, на другом берегу Дона, но они зацвели, они намекают на вспыхнувшую снова надежду, что чувства не умерли, что они оживут, уже оживают, и эта параллель «вербы – чувство» предвещает новое сближение. Параллель недосказана, но ее смысл переходит в диалог, и хотя после того, как взгляды героев сходятся на вербе, и они перехватывают эти взгляды друг друга, Аксинья говорит, что ее с Григорием «деревцо отцвело», но сама она уже в это не верит и надеется, что не отцвело деревцо их любви, что оно снова зазеленеет и расцветет.

Здесь нет прямого сопоставления чувства и природы, есть лишь легкий намек. Нет и олицетворения пейзажа; по словам А.Бритикова, в этой картине «природа лишь на миг соприкасается с человеческой душой. Сопоставление остается недосказанным, параллель – внутренней, намекающей»[322].

Сравнение человека с природой у Шолохова обычно движется не в сторону их противопоставления (это бывает только в прямом контрасте), а в сторону сближения, даже слияния в тождество, в новое целостное единство. В развернутых сравнениях Шолохова отчетливее всего проявляется основополагающий для его мировидения и стиля принцип "двойного уподобления". Приведем один из таких примеров.

"Всходит остролистая зеленая пшеница, растет; через полтора месяца грач хоронится в ней с головой, и не видно; сосет из земли соки, выколосится; потом зацветет, золотая пыль кроет колос; набухнет зерно пахучим и сладким молоком. Выйдет хозяин в степь – глядит, не нарадуется. Откуда ни возьмись, забрел в хлеба табун скота: ископытили, в пахоть затолочили грузные колосья. Там где валялись – круговины примятого хлеба… дико и горько глядеть.

Так и с Аксиньей: на вызревшее в золотом цветенье чувство наступил Гришка тяжелым сыромятным чириком. Испепелил, испоганил – и все.

Пусто и одичало, как на забытом затравевшем лебедою и бурьяном гумне, стало на душе у Аксиньи после того, как пришла с мелеховского огорода из подсолнухов.

Шла и жевала концы платка, а горло распирал крик. Вошла в сенцы, упала на пол, задохнулась в слезах, в муке, в черной пустоте, хлынувшей в голову… А потом прошло. Где-то на донышке сердца сосало и томилось остренькое.

Встает же хлеб, потравленный скотом. От росы, от солнца поднимается втолоченный в землю стебель; сначала гнется, как человек, надорвавшийся непосильной тяжестью, потом прямится, поднимает голову, и так же светит ему день, и тот же качает ветер…"

Три состояния пшеничного поля – и четыре образа чувства, четыре фазы изменения состояния Аксиньи. Что с чем сравнивается? Сначала – человек с природой, потом – незаметно – это сравнение переходит в сравнение природы с человеком. Сначала – "как колос, так и Аксинья". Потом – колос, стебель – "как человек". Н.В.Драгомирецкая сопоставила эту шолоховскую развернутую параллель с толстовским сравнением бытия людей с небом (в сцене на Аустерлицком поле) и пришла к выводу, что у Толстого "познание устремлено на внутренний мир человека ("самопознание") и оставляет "другое" ("небо") в известном смысле "вещью в себе" ("вечное", "справедливое" небо Аустерлица – какой оно природы? Не человеческой, не земной, но какой?). Герой Толстого (и сам Толстой), чувствуя "грани", "стены" между противоположностями, все время наталкивается на мысль о "двух знаниях": доступном человеку и недоступном ему. Вот внутренний монолог князя Андрея, различающего эти знания: "Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего"[323]. Сравнение Толстого направлено прежде всего на выявление различий между человеком и природой. У Шолохова сравниваемые противоположности сливаются в тождество, образ человека сращивается с образом природы, так что они оба "равно участвуют в единой, общей жизни мира, словно зависят друг от друга"[324]. Н.Драгомирецкая из этого сопоставления делает выводы как о структуре шолоховского сравнения ("двойного уподобления"), так и о философских основаниях его: "У Толстого сравнить – это сблизить два явления лишь по сходству и, следовательно, выявить различие между ними (формула сравнения: А не есть В; А только напоминает В, и потому А как В); у Шолохова сравнить – это слить противоположные явления в сложное живое единство, в одном раскрыть свойства другого, обнаружить их одноприродность (следовательно, уже не только сравнить!). Шолоховский образ можно было бы записать такой формулой: А не есть В, и тем не менее А есть В... У Шолохова человек видится в образе восполненным, продолженным миром [природы], по существу бесконечным в своем единстве со всей жизнью. Таковы философские основы образности Шолохова"[325].

Психологический пейзажный параллелизм развивается у Шолохова вплоть до замещения образа чувства, переживания человека образом природы. Вот сцена на могиле деда Сашки, убитого за то, что пытался воспротивиться реквизиции лошади, без которой погибнет новорожденный жеребенок (разъяренные сопротивлением строптивого деда красноармейцы застрелили и жеребенка, и старика). Григорий хоронит убитого. "Под тем же старым разлапистым тополем, возле одетого ряской пруда, где некогда схоронил дед Сашка дочушку Григория и Аксиньи, нашел и он себе последний приют… Удрученный воспоминаниями Григорий прилег на траву… и долго глядел на величаво распростертое над ним голубое небо. Где-то там, в вышних беспредельных просторах гуляли ветры, плыли осиянные солнцем холодные облака, а на земле… всё так же яростно кипела жизнь; в степи, зеленым разливом подступившей к самому саду, в зарослях дикой конопли возле прясел старого гумна неумолчно звучала гремучая дробь перепелиного боя, свистели суслики, жужжали шмели, шелестела обласканная ветром трава, пели в струистом мареве жаворонки, и, утверждая в природе человеческое величие, где-то далеко-далеко по суходолу настойчиво, злобно и глухо стучал пулемет".

Картина природы в данном случае не просто "соответствует" чувствам героя, не "оттеняет" их и не "контрастирует" с ними, а именно заменяет описание его внутреннего состояния. Такое замещение у Шолохова иногда соединяется с авторским философским обобщением и естественно перерастает в чрезвычайно емкий пейзажный образ-символ ("черное солнце" и др., об этом см. ниже).

Дата добавления: 2015-08-18