Шолоховские принципы и приемы психологического анализа

Исследователи шолоховского стиля часто отмечали как характерную внешнюю его примету свободное владение стилевыми традициями классиков, "прямой и открытый ввод в свои произведения разнообразных стилевых фигур других писателей", так что отдельные "толстовские", "чеховские", "гоголевские" места и приемы у Шолохова выглядят настолько "толстовскими", "чеховскими", "гоголевскими" и др., что "по ним можно анализировать и определять специфику стиля данного писателя"[301]. Это касается и традиций "активного" и "пассивного" психологизма.

В "Тихом Доне" нередко можно встретить характерные для метода "тайной психологии" "ударные" психологические детали, обозначающие кульминационные или итоговые фазы развития чувства. Вот пример из первой части. После возвращения Степана из лагеря Аксинья долго не виделась с Григорием. И вдруг встретила его у Дона. Проходя мимо, Григорий позвал ее в подсолнухи. Аксинья смотрит ему вслед "мутным от прихлынувших слез взором". Взгляд ее падает на след, оставленный на песке "остроносым гришкиным чириком". "Воровато огляделась – никого, лишь на дальней пристани купаются ребятишки. Присела на корточки и накрыла ладонью след, потом вскинула на плечи коромысло и, улыбаясь на себя, заспешила домой".

Иногда такая деталь бывает контрастной. Отстраненный от командования дивизией, направленный командовать сотней в другую часть, живущий в то время, после соединения повстанцев с деникинцами, одним заполняющим его ощущением равнодушия ко всему на свете, Григорий узнает о смерти Натальи и получает отпуск. По дороге в Татарский он говорил с Прохором "без умолку, вспоминал всякие потешные истории, происходившие с… однополчанами, смеялся… Прохор случайно взглянул на Григория, увидел, как по смуглым щекам его обильно текут слезы …"

Порой можно встретить "чисто толстовский" авторский анализ чувств и мыслей героя, выявляющий в них скрытую для самого персонажа внутреннюю логику, причинно-следственную связь, с использованием характерных именно для толстовского стиля синтаксических конструкций: "Григорий страдал не только потому, что по-своему он любил Наталью и свыкся с нею за шесть лет, прожитых вместе, но и потому, что чувствовал себя виноватым в ее смерти. Если бы при жизни Наталья осуществила свою угрозу – взяла детей и ушла жить к матери, если бы она умерла там, ожесточенная в ненависти к неверному мужу и непримирившаяся, Григорий, пожалуй, не с такой силой испытывал бы тяжесть утраты, и уж, наверное, раскаяние не терзало его столь яростно".

А вот опять-таки весьма похожая на "толстовскую" "расшифровка" выражения лица человека (Дуняшки): "Лицо ее, веселое, тронутое загаром и у переносицы веснушками, словно говорило: "Мне весело и хорошо оттого, что день, подсиненный безоблачным небом, тоже весел и хорош; оттого, что на душе вот такой же синий покой и чистота. Мне радостно, и больше я ничего не хочу". Разве это не похоже на то, как Л.Толстой "расшифровывал" в приведенном ранее примере улыбку Наташи Ростовой на ее первом балу?

Л.Киселева приводит примеры других "толстовских" приемов психологического анализа, например, "чисто толстовские генерализации – перечисление реакций разных героев на одно и то же событие, что заключается авторским выводом-оценкой" или "непримиримое авторское отношение ко всяческим проявлениям лжи и фальши, толстовское "срывание всех и всяческих масок"[302]. Так, в конце 8-й главы первой части описывается первое столкновение казачьего разъезда с немецким, в котором все его участники (в том числе Степан Астахов и Козьма Крючков) действуют бессмысленно и бестолково, объятые страхом. А следующая, совсем маленькая 9-я главка представляет собой авторское "резюме": "Из этого сделали подвиг. Крючков, любимец командира сотни, по его реляции получил Георгия. Товарищи его остались в тени. Героя отослали в штаб дивизии, где он слонялся до конца войны, получив остальные три креста за то, что из Петрограда и Москвы на него приезжали смотреть влиятельные дамы и господа офицеры… А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались нравственно искалеченные. Это назвали подвигом". Таково шолоховское «срывание масок».

Однако Шолохову для решения стоявшей перед ним главной задачи воссоздания "диалектики" народной, крестьянской души не подходил ни метод "тайной психологии", ни "активный психологизм", – ни один из этих типов психологического анализа в чистом виде. Перед ним была дилемма: с одной стороны, его герои – люди с простым, неразвитым сознанием, которые не всегда способны словом выразить свои мысли, душевные состояния, к тому же это цельные характеры, у которых внутренние побуждения проявляются в поступке, в прямом действии; в то же время, с другой стороны, эти люди волею обстоятельств поставлены в такие ситуации, которые поневоле заставляют активно работать сознание, вызывая колебания, сомнения, противоречащие одно другому побуждения. Они все время стоят перед необходимостью совершать выбор, принимать решения, – то есть ввергнуты в неостановимый внутренний психологический процесс. Как тут быть? Как примирить крайности, как согласовать противоположные, противоречащие друг другу условия? Как избежать односторонности?

Шолохов находит выход – создает свой способ, особый тип психологической характеристики. Этот способ анализа соединяет в себе, казалось бы, несоединимое: активный и пассивный психологизм, толстовскую «диалектику души» с пушкинско-тургеневско-чеховской системой косвенного выражения внутренних состояний, «тайной психологией».

Результатом становится не просто эклектическое смешение приемов и признаков разных способов психологического анализа, а свой, особый, глубоко оригинальный психологический рисунок, который представляет собой опосредованное выражение диалектики души. Этот сложный термин, предложенный А.Бритиковым[303], достаточно точно выражает существо шолоховского психологического метода.

Шолохов передает не психологический процесс в его непосредственно-речевом выражении (как Толстой); и не отдельные «ударные» детали, отражающие итоги или кульминационные моменты психологического процесса (как Тургенев), но занимается непрерывной обрисовкой – через внешние проявления – всей внутренней диалектики души.

Так что в целом шолоховский метод представляет собой пластический анализ существа всех внутренних процессов в их внешнем выражении (в мимике, жесте, взгляде, поступке, движении, порыве, действии и т.д.), т.е. художник ищет и передает отпечаток внутреннего во внешнем, однако не через отдельную ударную деталь, а через сложную гамму, совокупность многочисленных внешних проявлений. Приведем примеры из «Тихого Дона».

Бой под Климовкой. В непостижимо короткий миг Григорий зарубил шашкой четырех матросов. Поскакал за пятым. Двое казаков силой стащили его с коня. Давайте посмотрим, как Шолохов передает психологический процесс, душевное состояние Григория, в котором смешалось очень многое: ярость, просветление, раскаяние, ужас от содеянного и многое другое.

«Еще двое казаков и Прохор, спешившись, подбежали к Григорию, силой стащили его с коня. Он забился у них в руках, крикнул:

- Пустите, гады!.. Матросню!.. Всех!.. Ррруб-лю!..

- Григорий Пантелеевич! Товарищ Мелехов! Да опомнитесь вы, – уговаривал его Прохор.

- Пустите, братцы! – уже другим, упавшим голосом попросил Григорий. Его отпустили…

Но Григорий кинул на снег папаху, постоял, раскачиваясь, и вдруг скрипнул зубами, страшно застонал и с исказившимся лицом стал рвать на себе застежки шинели. Не успел сотенный и шага сделать к нему, как Григорий – как стоял, так и рухнул ничком, оголенной грудью на снег. Рыдая, сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший под плетнем. Потом… попытался встать, но не смог, и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико прозвучавшим голосом:

- Кого же рубил?… – и впервые в жизни забился в припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: – Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, бога ради!… в бога мать… Смерти… предайте!..

Сотенный подбежал к Григорию, со взводным навалились на него, оборвали на нем ремень шашки и полевую сумку, зажали рот, придавили ноги. Но он долго еще выгибался под ними дугой, рыл судорожно выпрямлявшимися ногами зернистый снег, и, стоная, бился головой о взрытую копытами, тучную, сияющую черноземом землю, на которой родился и жил, полной мерой взяв из жизни – богатой горестями и бедной радостями – все, что было ему уготовано».

Вот такая сложная гамма "внешних" деталей. Но внутреннее психологическое состояние человека передано чрезвычайно ярко. Читатель не может этого не почувствовать, не увидеть, не понять.

Вот сцена расставания Григория с Аксиньей перед его уходом на службу. Психологические состояния обоих передаются тем же способом:

«-Григорий, вставай, светает! – Аксинья, привстав на колени, надела юбку, вздыхая, долго искала спички.

Пока позавтракали и уложились – рассвело. Синими переливами играл утренний свет. Четко, как врезанный в снег, зубатился плетень.

Григорий оторвал от себя исступленно целовавшую его Аксинью. Он с рассчитанной медленностью затягивал подпруги, садился на коня и разбирал поводья.

Аксинья, касаясь пальцами его ноги, часто повторяла:

- Гриша, погоди… что-то хотела сказать… – и морщилась, вспоминая, растерянная, дрожащая.

Ну, прощай! Дитё гляди… Поеду, а то батя вон где уж…

- Погоди, родимый! – Аксинья левой рукой хватала холодное стремя, правой прижимая завернутого в полу ребенка, и глядела ненасытно, и не было свободной руки, чтобы утереть слезы, падавшие из широко открытых немигающих глаз …»

Один и тот же способ передачи внутренних состояний применяется не только к Григорию, но и к Аксинье. И не только к ней. Другие казаки ведь сродни им – тот же психологический тип. Как, к примеру, Шолохов передает реакцию Степана Астахова на сообщение о том, что его жена "с Гришкой Мелеховым спуталась"?Точно так же."Степан, бледнея, рвал с груди пиявок, давил их ногою. Последнюю раздавил, застегнул воротник рубахи и, словно испугавшись чего-то, снова расстегнул… белые губы не находили покоя: подрагивая, расползались в нелепую улыбку, ежились, собираясь, в синеватый комок… Томилину казалось, что Степан жует что-то твердое, неподатливое на зубы. Постепенно к лицу вернулась краска, прихваченные изнутри зубами, окаменели в недвижности губы. Степан снял фуражку, рукавом размазал по белому чехлу пятно колесной мази, сказал звонко: "Спасибо за вести".

А вот сцена, описывающая душевные переживания Степана в момент, когда он узнает, что Аксинья бросила его, ушла из дома. Степан вернулся домой ночью, увидел беспорядок, начал догадываться о том, что произошло. Как Шолохов передает его состояние?

«Степан оглядел горницу, понял. Швырком кинул лампу, не отдавая себе отчета в том, что делает, рванул со стены шашку, сжал эфес до черных отеков в пальцах, – подняв на конце шашки голубенькую, в палевых цветочках, позабытую Аксиньину кофточку, подкинул ее кверху и на лету, коротким взмахом, разрубил пополам. Посеревший, дикий, в волчьей своей тоске подкидывал к потолку голубенькие искромсанные шматочки; повизгивающая отточенная сталь разрубала их на лету. Потом, оборвав темляк, кинул шашку в угол, ушел на кухню и сел за стол. Избочив голову, долго гладил дрожащими железными пальцами невымытую крышку стола».

Еще пример. Сцена сватовства. Пантелей Прокофьевич опасается, что гордый Коршунов может отказать и не выдать Наталью за Григория, тем более что для этого есть основания: весь хутор судачит о связи Григория с Аксиньей Астаховой. Но он переживает и торжественность момента, и не прочь ускорить формальности, чтобы побыстрей перейти к самой приятной части процедуры сватовства – к выпивке. Как Шолохов передает это сложное психологическое состояние? Он показывает, как все эти чувства отражаются в поведении старика: «Пантелей Прокофьевич хотел зачем-то перекреститься, но заскорузлые клешнятые пальцы, сложившись в крестное знамение и поднявшись до половины следуемого пути, изменили форму: большой черный ногтястый палец против воли хозяина нечаянно просунулся между указательным и средним, и этот бесстыдный узелок пальцев воровато скользнул за оттопыренную полу синего чекменя, а оттуда извлек схваченную за горло красноголовую бутылку… Пантелей Прокофьевич ласково шлепал широкой, как лошадиное копыто, ладонью бутылку в зад».

Так что прием этот имеет универсальный характер. Он широко применяется и в «Поднятой целине» (посмотрите, например, сцену исключения Нагульнова из партии). Однако характернейшая стилевая черта шолоховского эпоса – перевод внутренней диалектики души на язык зрительных, слуховых, моторных и других пластических образов. Такие характеристики имеют уже мало общего с толстовскими, хотя и выработаны на их основе: путь к душе человеческой в них принципиально иной. Это другая технология психологического анализа.

Конечно, в «Тихом Доне» психологический анализ очень многообразен, и было бы неверно всё в этой сфере сводить к одному, хотя и весьма широко применяемому и универсальному для Шолохова способу.

Можно увидеть в «Тихом Доне», к примеру, использование "чеховского" приема подтекста – одной из форм «тайной психологии». Григорий на войне. Автор пишет, что он очерствел душой: в текст вводится развернутая авторская характеристика: «Крепко берег Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы, джигитовал казак и чувствовал, что ушла безвозвратно та боль по человеку, зачерствело сердце, будто солончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалости. С холодным презрением играл он чужой и своей жизнью; оттого прослыл храбрым – четыре георгиевских креста и четыре медали выслужил. На редких парадах стоял у полкового знамени, овеянного пороховым дымом многих войн; но знал, что больше не засмеяться ему, как прежде; знал, что ввалились у него глаза и остро торчат скулы; знал, что трудно ему, целуя ребенка, открыто глянуть в ясные глаза; знал Григорий, какой ценой заплатил за полный бант крестов и производства». Главный мотив в этом описании: зачерствело сердце казака, нет у него жалости к человеку больше. Но затем следует сцена: Григорий целится из винтовки в человека. И, увидев, что по прикладу ползет божья коровка, бережно снимает ее и сажает на траву.

Что же получается? Значит, не совсем очерствел казак. Но об этом не сказано прямо. Сказано косвенно – вот такой деталью. И этот мотив подтверждается описанием дальнейших действий Григория. В том бою он взял в плен немецкого офицера и трех солдат. Офицера оглушил прикладом, а солдат заставил бежать, стреляя, – не в них, а в воздух: не губит казак в азарте боя, зря, как случилось когда-то в первом бою, человеческие жизни.

В этом романе можно встретить и авторские характеристики внутренних состояний героя, внешне похожие на толстовские: «Он не мог объяснить себе, почему он вышел и велел отпустить пленного. Ведь испытал же он некоторое злорадное чувство, что-то похожее на удовлетворение, когда с усмешкой про себя проговорил: «Пустим к жене… Ступай», – а сам знал, что сейчас позовет Прохора и прикажет хоперца стукнуть в садах. Ему было слегка досадно на чувство жалости, – что же иное, как не безотчетная жалость, вторглось ему в сознание и побудило освободить врага? И в то же время освежающе радостно. Как это случилось? Он не мог дать себе отчета».

В чем самые главные отличия шолоховских авторских психологических характеристик от толстовского "объясняющего, аналитического слога" (формулировка Л.Гинзбург[304])? "Психологический анализ Толстого есть вскрытие бесконечно дифференцированной обусловленности поведения", и сам "механизм всепроникающей обусловленности"[305] в авторском повествовании выражается в его открытой аналитичности, так что в нем причинно-следственные связи вскрываются путем введения "объясняющих" логических конструкций и соответствующих синтаксических форм типа "потому, что", "в связи с тем, что", вследствие этого" и т. п. Авторские психологические наблюдения Шолохова, в отличие от этого, имеют по крайней мере два специфических признака, выявленные исследователями[306].

Во-первых, речь автора настолько органично сопрягает литературные, книжно-метафо­рические формы с чисто народными и разговорными, что "в результате возникает стилевая целостность, в контексте которой принадлежность тех или иных форм к разным стилевым пластам не воспринимается"[307]. Вот фрагмент авторской характеристики деда Гришаки: "Летом с восхода до заката солнца сиживал на завалинке, чертил костылем землю, угнув голову, думал неясными образами, обрывками мыслей, плывущими сквозь мглу забвения тусклыми отсветами воспоминаний" (здесь разговорно-просторечное "сиживал", "угнув голову" соседствует с изысканно-литературным "тусклыми отсветами воспоминаний", "сквозь мглу забвения" и т.п.). То же самое мы увидим почти во всех такого типа авторских характеристиках героев.

Во-вторых, у Шолохова почти не встречаются характерные для Толстого описания психологических состояний героев в обобщенно-логической форме (их еще называют "генерализациями"). Если такая "генерализация" и возникает в тексте, то она тут же переключается в конкретно-изобразительный план. Общее суждение о состоянии Григория: "Григорий жил в состоянии властно охватившего его холодного, тупого равнодушия", – тут же, в следующей фразе, переходит в форму конкретно-изобразительного выражения этого состояния: "Жил, понуро нагнув голову, без улыбки, без радости". Общее суждение о замкнутости жизни в хуторе: "Жили, замкнувшись от всего синего мира" заключено конкретной деталью: "закрывшись… наружными и внутренними, на болтах ставнями", – и дальше этот образ развертывается в конкретную картину: "С вечера, если не шли в гости, зачековывали болты, спускали с привязи цепных собак, и по всему хутору тарахтела лишь деревянным языком стукотушка ночного сторожа".

А в каждом дворе, по обобщенной авторской характеристике, идет своя "обособленная от остальных, полнокровная, горько-сладкая жизнь", и это суждение тут же, в рамках одной фразы, развертывается в целую цепь конкретно-изобразительных картинок: "дед Гришака, простыв, страдал зубами; Сергей Платонович, перетирая в ладонях раздвоенную бороду, наедине с собой плакал и скрипел зубами, раздавленный позором; Степан вынянчивал в душе ненависть к Гришке и по ночам во сне скреб железными пальцами лоскутное одеяло; Наталья, убегая в сарай, падала на кизяки, тряслась, сжимаясь в комок, оплакивая заплеванное свое счастье; Христоню, пропившего на ярмарке телушку, мучила совесть; томимый ненасытным предчувствием и вернувшейся болью, вздыхал Гришка; Аксинья, лаская мужа, слезами заливала негаснущую к нему ненависть".

Авторские характеристики соединяют в себе не только обобщенное суждение с конкретно-изобразительной "картинкой", но и в самой характеристике внутренних состояний человека сочетают духовное и физическое. Если говорится о "противоречии" в душе героя, то оно тут же характеризуется как "неразрешенное, саднящее", если о "раскаянии", то в такой физически-ощутимой форме: "давясь горечью раскаяния". По наблюдениям Н.Великой, обнаружившей и описавшей в "синтетическом" стиле Шолохова это совмещение "образа-мысли" и "образа-картины", единство конкретного и обобщенного, "связь и обратимость сфер духовного и физического, природного бытия прослеживаются у Шолохова во всей стилевой структуре, вплоть до их истока, словесного микрообраза". Это проявляется, например, в том, что обычные традиционные метафоры, такие, как "дорога жизни", – "из поэтических формул превращаются в художественный образ"[308]. "Дорога жизни" Григория – в образ ускользающей из-под ног тропы: "Трудно нащупывалась верная тропа; как в топкой гати, зыбилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности – по той ли, по которой надо, идет". А "дорога жизни" Дарьи совсем иная: "Сквозь жизнь шла она легко и уверенно, шла, выжидающе приподняв ласковые брови, словно надеясь с минуты на минуту встретиться с радостью".

Н.Г.Чернышевский, который ввел в употребление "определительный термин" "диалектика души" для обозначения толстовского психологизма, в той же статье указал на преимущественно монологический характер этого психологизма; воспроизведение внутреннего, или, как выражался еще Чернышевский, "психического" монолога "составляет в его таланте особенную, только ему свойственную силу"; в творчестве других писателей монологи "только внешностью отличаются от диалогов: в знаменитых своих рефлексиях Гамлет как бы раздвояется и спорит сам с собою; его монологи в сущности принадлежат к тому же роду сцен, как и диалоги Фауста с Мефистофелем или споры маркиза Позы с Дон-Карлосом"[309].

В чем специфика "внутреннего монолога" как формы психологического анализа у Шолохова? Л.Киселева считает, что "психологический анализ… обнаруживается в "Тихом Доне" в какой-то совершенно своеобразной форме – полудиалогической, полумонологической и всегда в виде несобственно-прямой речи, представляющей собой слияние монолога с диалогом, с авторским отношением и еще с чем-то; точнее, монолог в форме диалога и "хора"[310]. Она назвала этот вид внутреннего монолога "хоровой формой психологического анализа" и отчетливо показала его отличия от обычной формы внутреннего монолога, соединяющего в несобственно-прямой речи, как правило, "голоса" только героя и автора. Вот примеры такой (обычной) формы: "Он кончил воевать. Хватит с него. Он ехал домой, чтобы в конце концов взяться за работу, пожить с детьми, с Аксиньей. Еще там, на фронте, он твердо решил взять Аксинью в дом, чтобы она воспитывала его детей и постоянно была возле него. С этим тоже надо было кончать – и чем ни скорее, тем лучше"; "Ей очень хотелось под каким-нибудь предлогом пойти к Мелеховым, побыть там хоть минутку, хоть одним глазком взглянуть на Григория. Просто немыслимо было думать, что он тут, рядом, и не видеть его. Но она все же пересилила это желание, не пошла. Не девчонка же она в самом деле. В ее возрасте незачем поступать легкомысленно". Здесь голос автора сплетается с голосом Григория или Аксиньи.

А вот другие, причем гораздо более типичные для стиля Шолохова примеры. В них "голосов" больше, чем два, как это было в только что приведенных случаях.

Аксинья увидела на лесной поляне цветы, "перегнулась полнеющим станом, чтобы понюхать, и вдруг уловила томительный и сладкий запах ландыша… И почему-то за этот короткий миг, когда сквозь слезы рассматривала цветок и вдыхала его грустный запах, вспомнилась Аксинье молодость и вся ее долгая и бедная радостями жизнь. Что ж, стара, видно, стала Аксинья… Станет ли женщина смолоду плакать оттого, что за сердце схватит случайное воспоминание? Так в слезах и уснула…"

Григорий приехал домой на побывку, усадил на колени детей. "Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травою, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным. И сами они – эта плоть от плоти его – как крохотные степные птицы. Какими неумелыми казались большие черные руки отца, обнимавшие их. И до чего же чужим в этой мирной обстановке выглядел он – всадник, на сутки покинувший коня, насквозь пропитанный едким духом солдатчины и конского пота, горьким запахом походов и ременной амуниции.. Глаза Григория застилала туманная дымка слез, под усами дрожали губы… Нет, нет, Григорий положительно стал не тот! Он никогда ведь не был особенно чувствительным и плакал редко даже в детстве. А тут эти слезы, глухие и частые удары сердца и такое ощущение, как будто в горле беззвучно бьется колокольчик…

Он испытывал внутренний стыд, когда Мишатка заговаривал о войне: никак не мог ответить на простые и бесхитростные детские вопросы. И кто знает – почему? Не потому ли, что не ответил на эти вопросы самому себе?"

Аксинья, вернувшись домой от Мелеховых, где увидела, наконец, вернувшегося из Красной Армии Григория, "сбросила кофту и платок, не зажигая огня, прошла в горницу… потом прошла к окну и устало опустилась на лавку. Много раз в жизни не оправдывались, не сбывались ее надежды и чаяния, и, быть может, поэтому на смену недавней радости пришла всегдашняя тревога. Как-то сложится теперь ее жизнь? Что ждет ее в будущем? И не слишком ли поздно улыбается ей горькое бабье счастье?"

Григорий, уйдя из банды Фомина, ночью постучал в окно Аксиньи. Он "хотел обнять Аксинью, но она тяжело опустилась перед ним на колени, обняла его ноги и, прижимаясь лицом к мокрой шинели, вся затряслась от сдерживаемых рыданий… Видно, и ее, такую сильную, сломили страдания. Видно, солоно жилось ей эти месяцы…"

Вот закончился тяжелый разговор с Кошевым. "Теперь все понятно… Григорий с ненавистью посмотрел в спину уходившему Михаилу, не раздеваясь, лег на кровать. Что ж, все произошло так, как и должно было произойти. И почему его, Григория, должны были встречать по-иному?.."

"Все это было не так-то просто. Вся жизнь оказалась не такой простой, какой она представлялась ему недавно. В глупой, ребячьей наивности он предполагал, что достаточно вернуться домой, сменить шинель на зипун, и все пойдет как по писаному: никто ему слова не скажет, никто не упрекнет, все устроится само собой и он будет жить да поживать мирным хлеборобом и примерным семьянином. Нет, не так это просто выглядит на самом деле".

Во все этих случаях к голосу героя подключается не только голос автора; здесь звучит "хор" голосов. "В этот "хор", – пишет о такого рода "внутренних монологах" Л.Ф.Киселева, – свободно входят и автор, и герой, и многие, многие другие. Он представляет собой такую всеобъемлющую форму всеобщего смешения и слияния, что даже трудно определить его составные элементы. " Что ж, стара, видно, стала Аксинья " – несомненно, это думает она сама, это итог её размышлений, но не она одна: очевидно, так думает и автор, и другие стоящие за ним люди, и вообще – сама жизнь: это её суждение о человеке… В толстовской "диалектике души" каждый человек излучал сложный мир своей индивидуальности, в хоровой форме психологического анализа – так, как она оформилась у Шолохова в "Тихом Доне", – в одного человека включается целый мир "[311].

Учитывая безусловную специфичность шолоховских способов построения внутреннего монолога как одной из главных форм раскрытия "психического процесса", все равно следует еще раз подчеркнуть, что в целом шолоховский психологизм представляет собой плодотворное развитие, видоизменение и обогащение толстовского аналитического принципа, но находит свое непосредственное выражение чаще не во внутренней речи, а в генетически связанных с пушкинско-тургеневской «тайной психологией» формах пластических и динамических. Это, если возможно прибегнуть к несколько оксюморонному способу выражения, активно-пассивный психологизм.

Следует еще раз обратить внимание и на связь этих форм не только с характером «человеческого материала» Шолохова, но и с жанровой спецификой «трагедии в форме эпоса».

Роль выбора, поступка в поэтике трагедии выдвигает на видное место действие, отличающееся динамичностью, поэтому психологический анализ в эпическом произведении с сильным трагедийным элементом предпочтительнее строить на динамике внешних проявлений внутреннего состояния героя. Из тех разновидностей психологизма, которые перечислил Н.Г.Чернышевский в статье о толстовской "диалектике души", Шолохову ближе всего тот, который направлен преимущественно на "связь чувств с действиями"[312].

Самые тяжкие потрясения и самые сильные переживания он предпочитает передавать через гамму внешних проявлений. Выше было приведено несколько примеров такого рода. Вот еще один. Только что привезли в хутор убитых Христоню и Аникушку, и вот Дуняшка увидела в окно подводу с привязанным к ней сзади "служивским подседланным конем".

"– Ну, ишо какого-то убитого с фронта везут! – Дуняшка присмотрелась внимательнее, и щеки ее стали белее полотна. – А ить это… а ить это…– невнятно зашептала она и вдруг пронзительно крикнула: – Гришу везут!… Его конь – и, рыдая, выбежала в сенцы.

Ильинична, не вставая из-за стола, прикрыла глаза ладонью. Пантелей Прокофьевич тяжело поднялся со скамьи, пошел к двери, вытянув вперед руки, как слепой…

Прохор Зыков открыл ворота, мельком взглянул на сбежавшую с крыльца Дуняшку, невесело сказал: – "Принимайте гостей… Не ждали? … – и догадался сказать: – Не пужайтесь, не пужайтесь! Он живой. В тифу он лежит.

Пантелей Прокофьевич сделал несколько неуверенных шагов, опустился на одну из ступенек. Мимо него вихрем промчалась в дом Дуняшка, чтобы успокоить мать… Старик сидел молча. Из глаз его градом сыпались слезы, а лицо было неподвижно, и ни единый мускул не шевелился на нем. Два раза он поднимал руку, чтобы перекреститься, и опускал ее, будучи не в силах донести до лба. В горле его что-то булькало и клокотало…

Выбежав за калитку, Дуняшка увидела Аксинью. Ни кровинки не было в белом Аксиньином лице. Она стояла, прислонившись к плетню, безжизненно опустив руки. В затуманенных черных глазах ее не блестели слезы, но столько в них было страдания и немой мольбы, что Дуняшка, остановившись на секунду, невольно и неожиданно для себя сказала: – Живой, живой! Тиф у него. – И побежала по проулку…К мелеховскому двору отовсюду спешили любопытные бабы. Они видели, как Аксинья неторопливо пошла от мелеховской калитки, а потом вдруг ускорила шаги, согнулась и закрыла лицо руками".

Самая страшная, наполненная огромным трагизмом сцена гибели и похорон Аксиньи построена почти исключительно на описании действий героя: "… он упал.. и еще раз упал… потом, не поднимаясь с колен, вынул из ножен шашку, начал рыть могилу. Земля была влажная и податливая… чтобы легче было дышать, он разорвал на себе рубашку… Землю он выгребал руками и шашкой… но пока вырыл могилу глубиной в пояс – ушло много времени… Уже в могиле он крестом сложил на груди ее мертвенно побелевшие смуглые руки, головным платком прикрыл лицо.. чтобы земля не засыпала ее полуоткрытые, неподвижно устремленные в небо и уже начавшие тускнеть глаза… Ладонями старательно примял на могильном холмике влажную желтую глину и долго стоял на коленях возле могилы, склонив голову, тихо покачиваясь".

Мало с чем в мировой литературе сравнима эта сцена по своей психологической напряженности. В ней сконденсированы все предыдущие трагические переживания, и для раскрытия внутреннего состояния героя не нужно никаких "внутренних монологов": за каждым его движением читатель ощущает огромный груз и страшную тяжесть уже пережитого. Никаких особых "выразительных средств" – эпитетов, сравнений, метафор… И только в конце вспыхивает итоговая, все заключающая ослепительная метафора: "Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца".

Поскольку трагедийность как особая черта видения мира присуща Шолохову как художнику вообще, то стилевой принцип, о котором речь шла выше, распространяется не только на «Тихий Дон», но и на другие его произведения.

Объективный по преимуществу способ психологического анализа, его глубина и многомерность, соответствие стиля материалу, теме и жанровому принципу – одно из главных условий художественного совершенства «Тихого Дона».

Шолохов предложил свой, чисто реалистический способ психологической передачи «диалектики души» смятенного, развороченного революцией народного сознания. Этот принцип соседствует в литературе первой половины ХХ века с другими, например, с платоновским «косноязычием», с бабелевской поэтикой контрастов, с выявлением «тайного тайных» в подсознании человека в прозе Всеволода Иванова, с булгаковским «фантастическим реализмом», с пытливым исследованием извивов и закоулков человеческой мысли у Леонова и др.

В этой стилевой пестроте прозы первой половины ХХ века шолоховский метод психологического анализа – один из самых результативных в передаче внутренних состояний человеческой души.

Дата добавления: 2015-08-18