Народного сознания

Шолохов наследует Л. Толстому в главном: в соединении, сочетании человеческого и исторического в изображаемом событии. Но вот в способах раскрытия характера Шолохов не мог следовать за Толстым прямо. Принцип – тот же, а путь к душе человеческой ему пришлось искать иной. И для этого были по крайней мере две очень существенные причины.

1. Первая из них связана с жанровой спецификой «Тихого Дона» как «трагедии в форме эпоса». Значительная роль трагедийного элемента в структуре эпопеи (принцип действия, роль поступка, выбора, индивидуальной воли и т.п.) накладывала определенный отпечаток и на психологический рисунок образа (об этом ниже).

2. А вторая причина заключается в том, что толстовская «диалектика души», принципы и способы психологического анализа, его "техника" и "технология" были выработаны автором "Войны и мира" на ином «материале».

На каком же? На материале анализа души интеллигента, аристократа, – отнюдь не народного сознания в собственном смысле слова. Давно уже стало общепринятым представление о том, что Толстой как художник-психолог занимается раскрытием «диалектики души» человека. Чернышевский впервые на это указал, сформулировал суть приема и ввел в употребление сам полюбившийся исследователям и критикам термин.

Но ведь «диалектики души» в том смысле, в каком это понятие применяется к толстовскому методу психологического анализа характеров его главных героев, у народных персонажей толстовской прозы, по существу, нет. Сравните Платона Каратаева с Пьером Безуховым. Один – весь «круглый», всегда равный самому себе, не меняющийся, внутренне неподвижный. Другой – весь «процесс», текучий, как река; он находится в состоянии постоянной внутренней душевной эволюции, так же как и другие герои этого типа: Болконский, Наташа, Николай Ростов, а также Левин, Анна Каренина, Дмитрий Нехлюдов.

Очевидно, что Шолохов и Толстой имеют дело с разными типами сознания, с разным психологическим, душевным материалом. Оговоримся: по преимуществу с разным (ведь как в романах Толстого есть крестьяне и солдаты, так и у Шолохова есть дворяне, интеллигентные офицеры, генералы и т.д.)

Основной материал Шолохова – собственно народное, крестьянское сознание. По сравнению с сознанием толстовских героев-дворян и аристократов оно иное. Оно не «примитивно» (ведь шолоховские крестьяне – совсем не то, что крестьяне Бальзака, Золя, даже бунинской «Деревни» или чеховских повестей «Мужики», «В овраге»). Лучше сказать, что оно не развито, имея в виду прежде всего сферу интеллектуальную, рациональную. Ведь если взять другую сторону сознания – сферу эмоциональную, область чувств, – то здесь шолоховские крестьяне не уступят никаким толстовским аристократам. Разве нельзя, к примеру, сопоставить любовную коллизию «Тихого Дона» (по ее эмоциональной глубине, напряженности, силе, душевному богатству) с любым дошолоховским литературным шедевром о любви: с произведениями Прево («Манон Леско»), Стендаля, Тургенева, Л.Толстого – кого угодно? По силе и богатству чувства, яркости и тонкости его художественного выражения смело можно поставить Аксинью Астахову рядом с Анной Карениной, а Григория – с Андреем Болконским или кавалером де Грие.

Как снисходительно прозвучало в свое время знаменитое карамзинское восклицание: «И крестьянки любить умеют!». Еще и Белинский, упрекая Пушкина за "дворянскую спесь" таких произведений, как "Чернь", "Поэт", "Родословная моего героя"[289], писал в то же время, что "мужицкий мир… слишком доступен для всякого таланта… так тесен, мелок и немногосложен, что истинный талант недолго будет воспроизводить его", что "русский поэт может себя показать истинно национальным поэтом, только изображая жизнь образованных сословий"[290].

Вспомните, как пренебрежительно отозвался в дневнике о крестьянской любви даже и сам Л.Н.Толстой, впервые показавший в литературе, по ленинским словам, "подлинного мужика", так глубоко понявший крестьянскую нравственность и философию: «Какая там любовь!». Он долго думал о создании романа "Крестьяне", но так его и не написал, не в последнюю очередь потому, что то, на чем должно было держаться произведение, – любовь, – казалось ему, не имеет достаточной почвы в крестьянской среде[291].

Шолохов показал, какая там может быть любовь, как умеют любить крестьяне и крестьянки. Любовь Анны Карениной и Алексея Вронского поставила их вне своего круга. С любовью Григория и Аксиньи в жизнь хутора и семьи Мелеховых также врывается нечто разрушающее все каноны, неподвластное никаким запретам: «Так необычна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встрече почему-то стыдились люди смотреть. Товарищи Григория, раньше трунившие над ним по поводу связи с Аксиньей, теперь молчали, сойдясь, и чувствовали себя в обществе Григория неловко, связанно… Вязало их что-то большее… и потому в хуторе решили, что это преступно…»

По словам В.Кожинова, «с вторжением стихии этой любви Дон, в сущности, перестает быть Тихим»[292], – недаром рождение любви Григория и Аксиньи на первых страницах романа символически подчеркнуто, оттенено картиной страшной грозы, потрясшей спокойный дотоле Дон. А когда любви этой что-либо угрожает, Аксинья готова на все, чтобы ее отстоять: "Гришку отнять у всех, залить любовью…" Л.Ф.Киселева считает, что такой "гармонии ответных чувств и авторского отношения к ним", как в "Тихом Доне", русская литература не знала после пушкинского "Евгения Онегина". "Отношения Андрея Болконского, Наташи Ростовой и Пьера, Анны Карениной и Вронского, героев Тургенева и Достоевского – это порою и "состоявшиеся" романы (в житейском понимании этого слова), но так или иначе, полностью или частично, – "безответные". В них мир чувств участников – разнопланов, безответен или ответен частично; ему адекватно и отношение автора к своим героям"[293]. В другой статье Л.Ф.Киселева пишет, что Григорий и Аксинья "равны как характеры и не ищут один в другом восполнения". Ведь "даже для князя Андрея чувство к Наташе Ростовой, этой "переполненной жизнью девочке", – необходимо, в первую очередь, для собственного воскрешения, обновления взгляда на жизнь, людей" (та же жажда "восполнения" чего-то недостающего есть в отношениях Левина и Кити, Анны и Вронского). "В отношениях Григория и Аксиньи ничего подобного нет; они не делаются ущербными, когда судьба разводит их, вновь соединяя Аксинью с мужем или с Листницким, Григория с женой, Натальей. Но тем сильнее это чувство, освобожденное от всяких побочных мотивов, осознанных или неосознанных; тем больше оно дает обоим. Чувство их не зависит ни от каких видимых причин (разлука, измена и т.п.), не подстегивается ими и не заглушается. Все это не влияет на героев сколько-нибудь существенно, а проходит как-то внешне, стороной… постепенно и неуклонно; а чувство остается и углубляется. Чувство предстает как властная, сильнее воли самих героев, стихия жизни"[294].

Не только сила и накал чувства, но и мужество в любви характеризует как Григория, так и Аксинью. Аксинья ради этой любви действительно готова на все и ничего не боится.

Вот характерная сцена. Во время восстания Григорий неожиданно для себя, подчиняясь неосознанному порыву, вошел в дом в Вешенской, где жили Аксинья и Степан Астахов.

«Степан только что опорожнил стакан и, как видно, хотел закусить, но, увидев Григория, отодвинул тарелку, прислонился спиной к стене. Как ни был пьян Григорий, он все же заметил и мертвенно побледневшее лицо Степана и его по-волчьи вспыхнувшие глаза…

Аксинья, закутанная в ковровый платок, не узнавая Григория, подошла к столу, глянула сбоку, и в черных расширившихся глазах ее плеснулся ужас. Задохнувшись, она насилу выговорила: «- Здравствуйте, Григорий Пантелеевич!

Лежавшие на столе большие узловатые руки Степана вдруг мелко задрожали… Преодолев волнение, Степан расстегнул воротник душившей его рубахи, налил дополна стаканы, повернулся лицом к жене:

- Возьми стакан и садись к столу.

- Я не хочу.

- Садись.

- Я же не пью её, Степа!

- Сколько разов говорить? – голос Степана дрогнул… В тишине было отчетливо слышно, как бурно и прерывисто дышит присевшая к столу Аксинья.

- Выпьем, жена, за долгую разлуку. Что же, не хочешь? Не пьешь?

- Ты же знаешь…

- Я зараз все знаю… Ну не за разлуку! За здоровье дорогого гостя Григория Пантелеевича.

- За его здоровье выпью! – звонко сказала Аксинья и выпила стакан залпом.

- Победная твоя головушка! – прошептала хозяйка, выбежав на кухню.

Она забилась в угол, прижала руки к груди, ждала, что вот-вот с грохотом упадет опрокинутый стол, оглушительно грянет выстрел… Но в горнице мертвая стояла тишина…»

А после недолгого молчания «Степан поднял руку, потер шершавой ладонью загорелый лоб и, – с восхищением глядя на Аксинью,– сказал: «Молодец, жена! Люблю за смелость!»

Американский исследователь творчества Шолохова назвал любовный сюжет «Тихого Дона» «самой замечательной историей любви в советской литературе»[295].

Да, шолоховские крестьяне и крестьянки любить умеют! В сфере чувств они могут соперничать с кем угодно. А вот если взять другую сторону сознания: интеллект, мышление, – то здесь толстовские и шолоховские герои, конечно же, несравнимы. Не в том смысле, что они, как говорится, «умом слабы» рядом с толстовскими интеллектуалами. Вовсе не слабы, и при надлежащем культурном развитии и в этом отношении не уступят никому. Разные они в другом – психологическом – смысле. У Шолохова сознание, рацио не является внутренним душевным регулятором в такой степени, как у Толстого. И это кладет резкую психологическую грань между их героями. Здесь как будто действуют несколько иные психологические законы.

Один пример. Андрей Болконский пошел на войну, чтобы встретить Анатоля Курагина и отомстить за свою оскорбленную, поруганную любовь к Наташе. И вот увидел его, наконец, но – на хирургическом столе, раненого, жалкого, плачущего, с отрезанной ногой. И Андрей прощает его. Прощает скорее умом, а не сердцем.

А теперь вспомните и сравните отношения соперников в «Тихом Доне». Вражда Степана и Григория – всегда в силе. Что бы ни происходило между ними, они продолжают ненавидеть друг друга. Всегда помнят непогашенный счет. Григорий говорит Степану при встрече на охоте:

«Ты мне не жалься, не пойму. Сытый голодного не разумеет».

После того, как Григорий спас жизнь Степану в бою, вывел его, раненого, из-под огня (отдал ему коня, а сам, задыхаясь, бежал рядом, держась за стремя), Степан признается, что в бою он стрелял в него:

– "Как шли, я сзади до трех раз в тебя стрелял…Не привел бог убить.

Они столкнулись глазами. Из запавших глазниц нестерпимо блестел отточенный взгляд Степана. Степан говорил, почти не разжимая стиснутых зубов:

– Ты меня от смерти отвел… Спасибо… А за Аксинью не могу простить. Душа не налегает… Ты меня не неволь, Григорий…

– Я не неволю, – ответил Григорий.

Они разошлись по-прежнему непримиренные".

То же – в отношениях между Аксиньей и Натальей. Два эпизода столкновений между ними написаны с потрясающей силой. С какой жестокостью кричит Аксинья сопернице, изуродовавшей себе шею лезвием косы в попытке покончить с собой: «Ты-то нужна ему? Глянь-ка, шею-то у тебя покривило! Здоровую бросил, а на калеку позавидует? Не видать тебе Гришки!»А потом, спустя годы(уже после долгой разлуки и новой встречи с Григорием): «У нас с тобой так: я мучаюсь – тебе хорошо, ты мучаешься – мне хорошо…. Одного ить делим?.. Завладала я Григорием опять и уж зараз постараюсь не выпустить его из рук».

Дело не в том, что у Толстого люди добрые, а у Шолохова жестокие. И у того, и у другого они могут быть разными. Та же Аксинья нежно заботится о детях Натальи после ее смерти.

Здесь – другая психология отношений. И – что, может быть, еще важнее – разные позиции, разные точки зрения художников на эти отношения, на человека, на жизнь вообще. Шолохов, как уже говорилось, допускает наибольший нажим на человека, и во взгляде на него он бывает совершенно необычен, невероятен, непостижим с точки зрения всех литературных канонов. На это впервые обратил внимание Петр Палиевский: у Шолохова всё не так, всё иначе, чем принято в литературе. Эта иная точка зрения «выступает прямо в мелочах. Вот, скажем, Мелехов и Аксинья на задах огорода собираются расстаться; Аксинья упрекает его, что он же начал, и Григорий отвечает: «Сучка не захочет, кобель не вскочит». У какого писателя это не означало бы конца: подрезал и сжег, высказал что-то б о льшее, чем оскорбление, чтоб уж не оживало. Вспомним у Толстого в «Воскресении», – «рыжая», сидящая с Масловой в тюрьме, которая вдруг завыла, потому что, как говорит Толстой, вспомнила про свою любовь, и чем кончилась эта любовь, когда ее избранник Федька смазал ее сзади купоросом. На этом обрывается любовь, так как куда уж дальше. У Шолохова она только начинается.

Или вот сцена, где Аксинью изнасиловал отец. Безобразная грязная канава; брат с матерью приволокли его домой, отбили почки, и он умер, не приходя в сознание. Представим себе, что означал бы этот факт для любого из хорошо известных нам современных писателей. Какой материал для фрейдиста! Вся последующая жизнь – сплошной подтекст и воспоминание, от которого женщина хочет и не может уйти… Но ведь и для реалиста тоже. У Фолкнера, например, разве нельзя было бы вернуться к этому лет этак через тридцать, причем бы выяснилось, что все это время участники только о том и думали, готовя расплату. О Хемингуэе нечего и догадываться, его ответ известен; все помнят рассказ Марии, который объясняет наконец ее характер. Женщина поругана навсегда, ее не поднимет и рыцарское внимание.

Что же у Шолохова? Это событие просто забыто. То есть сыграть свою роль оно, конечно, сыграло, подмяло на время, но чтобы определить характер, остаться в центре души – об этом смешно и думать. Новизна этого взгляда не может не останавливать»[296].

Это тоже одна из граней шолоховского «свирепого реализма». Даже в таких проявлениях жизнь принята Шолоховым. Как писал П. Палиевский, «именно принята, а не с ужасом, отвращением или злорадством отображена»[297]. Принята и в самых высших, самых ярких, ослепительно прекрасных ее мгновениях, и в проявлениях самых жестоких и, казалось бы, непереносимых. Это не равнодушие, а мудрость художника.

Так и в любви Григория и Аксиньи есть и добро, и зло (скажем, в отношении к Наталье), и божеское, и сатанинское: тут красота. Та самая, о которой Достоевский устами Мити Карамазова сказал свои бессмертные слова: «Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей…»

Добро и зло в человеческой душе бывает переплетено у Шолохова так тесно, что порой, кажется, в этом отношении он не уступит и самому Достоевскому. Михаил Кошевой курицу зарезать не может, на животных у него "рука не налегает", а "врагов" из своих же хуторян рубит безжалостно, не моргнув глазом, – на них у него "рука твердая". Читатель с самого начала не испытывает к нему особых симпатий: так уж освещена эта фигура Шолоховым. Но из всех своих знакомых ведь только Кошевому доверил Григорий быть поверенным в своих отношениях с Аксиньей: к Кошевому приходит он ночевать, когда ушел из родительского дома, Кошевой передает его весточку Аксинье. Степан Астахов тоже с начала и до конца показан в романе как человек суровый, нелюдимый, часто жестокий. Но именно он в день начала восстания укрыл в своем доме от неминуемой расправы раненного вилами Кошевого, хотя в романе нет ни слова о каких-то особых личных отношениях Михаила и Степана.

А вот "заслуженный палач фоминской банды" Чумаков; всё, что мы знаем о нем, характеризует его как совершенно безжалостного, лишенного даже проблеска добрых чувств к кому бы то ни было человека. "Такая уж у меня должность – убивать людей",– говорил он Григорию, признаваясь, что ночью хотел "порешить" его вместе с Капариным, когда заподозрил, что они хотят уйти из банды. Но вот банда Фомина разгромлена, осталось от нее только пять человек. Уходя от красноармейской погони, один из них – Стерлядников – получает тяжелое ранение и просит остальных:

"Братцы! Предайте меня смерти… Я уже не жилец тут… Стреляй сюда, – он поднял руку и пальцем указал себе на переносицу.– Чтобы сразу свет потух… Будете на моем хуторе – скажите бабе, мол так и так... Нехай не ждет.

Два раза Кошелев вскидывал винтовку и опускал её, всё больше и больше бледнея… Чумаков яростно толкнул его плечом, вырвал из рук винтовку.

– Не можешь, так не берись, щенячья кровь… – хрипло крикнул он и снял с головы шапку, пригладил волосы.

– Скорей! – потребовал Фомин, ставя ногу в стремя.

Чумаков, подыскивая нужные слова, медленно и тихо сказал:

– Василий! Прощай и прости меня и всех нас, ради Христа! На том свете сойдемся, и там нас рассудят… Бабе твоей перекажем, об чем просил…– Он подождал ответа, но Стерлядников молчал и бледнел, ожидая смерти… Много смертей видел Григорий на своем веку, а на эту – смотреть не стал… Выстрела он ждал с таким чувством, как будто ему самому должны были всадить пулю между лопатками… но когда сзади резко, отрывисто громыхнуло – у него подкосились ноги, и он еле удержал вставшего на дыбы коня.

Часа два они ехали молча. Только на стоянке Чумаков первый нарушил молчание. Закрыв глаза ладонью, он глухо сказал:

– И на черта я его стрелял? Было бы бросить его в степи, не брать лишнего греха на душу. Так и стоит перед глазами…

– Все никак не привыкнешь? – спросил Фомин.– Сколько народу ты перебил – и не мог привыкнуть? У тебя же не сердце, ржавая железяка вместо него…

Чумаков побледнел, свирепо уставился на Фомина:

– Ты не трогай меня зараз, Яков Ефимович! – тихо сказал он.– Ты не квели мою душу, а то я и тебя могу стукнуть… Очень даже просто!"

Это одно из самых страшных мест в романе. Проблеск человеческого чувства, голос совести в закоренелом убийце, которого даже бандиты не считают за человека, – где еще найдешь столь сильное и правдивое изображение таких психологических состояний, кроме как у Шолохова? Ярко высвечены душевные движения всех участников драматической сцены – и Стерлядникова, и Чумакова, и Григория, и Фомина. Таков уж шолоховский "свирепый реализм".

Говоря о своеобразии психологии шолоховских и толстовских героев и о различиях способов психологического анализа этих писателей, нужно иметь в виду, мне кажется, следующее.

При всей разнице взглядов Толстого и Шолохова на жизнь для понимания их методов анализа человеческой души существенно все же и то, что один – Толстой – в качестве материала такого анализа имеет перед собой прежде всего интеллигентское, аристократическое, дворянское сознание, а другой – Шолохов – по преимуществу сознание крестьянское, т.е. иной не только социальный, но и психологический тип.

На это можно было бы сказать: ну что ж, Шолохову и нужно было сделать то, перед чем остановился Толстой: распространить созданную им систему средств психологического анализа – «диалектику души» – на анализ народного сознания. Этим он решил бы задачу и сделал бы новый шаг вперед в эстетическом освоении действительности.

Шолохов именно это и сделал. Раскрыл «диалектику души» человека из народа. Но – не толстовским способом. Он его видоизменил, развил, обогатил. Психологический анализ у Шолохова осуществляется в иных формах. Почему?

Во-первых, потому, что вряд ли можно было бы раскрывать психологию простых малограмотных казаков при помощи рефлексии, длинных и изощренных внутренних монологов, подробно развитой внутренней речи вообще (а для Толстого это главный путь к душе). Они были бы неуместны, искусственны. Эстетическая фальшь бросалась бы в глаза.

Во-вторых, герои «Тихого Дона», в особенности Григорий, – люди сильного и – главное – цельного характера. Раздвоенность Григория не есть его психологическая доминанта. Главное в его характере – верность своей идее правды, своему идеалу, а следовательно – цельность. Ему – простому казаку – глубоко чужды самоуглубление и самоанализ, он вовсе не склонен к рефлексии.

В-третьих, это трагический герой, для которого не рефлексия, а действие, поступок является естественной реакцией на события, и основной прием, которым пользуется художник для передачи сознательного и подсознательного мира своих героев, – это действие.

Герои Шолохова – люди того типа, о которых Пьер Безухов после Бородина размышляет: "Они просты. Они не говорят, но делают…" Так, может быть, никакой «диалектики души», внутреннего психологического процесса тут вовсе и нет? Как у толстовского Тихона Щербатого или у солдат, которые "не говорят, но делают"?

Но все дело в том, – и в этом большая сложность, – что волею обстоятельств Григорию навязаны мучительные идейные и моральные колебания. Он ощущает их как огромное внутреннее неудобство, от которого надо скорее избавиться.

Для интеллигента – допустим, Болконского, Безухова или Вадима Рощина, Андрея Старцова, Юрия Живаго – такое положение тоже мучительно. Но их тяготит прежде всего само существо противоречий, которые они могут охватить, осветить разумом и попытаться распутать этот клубок при помощи анализа и самоанализа. Что же касается формы, – т.е. рефлексии, самоанализа, углубленных размышлений – то эти виды деятельности сознания для них привычны и особых неудобств не составляют.

Григорий же к такой работе сознания непривычен, не приучен, она для него необычайно тяжела и неудобна. Когда большевик Гаранжа убийственно простыми аргументами ставил его в тупик и разрушал сложившуюся систему взглядов, Григорию жить стало не проще, а гораздо труднее, чем раньше: «Толчок был дан, проснулась мысль, она изнуряла, придавливала простой, бесхитростный ум Григория. Он метался, искал выхода, разрешения непосильной для его разума задачи». «Тревожное смятение сквозило в каждом его движении», – пишет автор о состоянии Григория, в котором «бродила желчь гаранжевского учения».

К тому же Григория Мелехова тяготит не только существо противоречий и колебаний, но и само наличие их. Для него мучительно уже и то, что он поставлен жизнью в противоречивые положения и ситуации, которые требуют от него размышлять и выбирать. Не случайно он всегда стремится отбросить это состояние, освободиться от необходимости размышлять и выбирать. Вспомним сцены начала восстания. Григорий мчится из своего убежища в хутор. Мучительные сомнения, колебания, наконец, отброшены, и Григорий чувствует, как «отпустило» его тяжкое внутреннее напряжение, он ощущает «огромную лютую радость», в нем «освободились пленные, затаившиеся чувства». Он хочет сохранить это состояние, убеждает себя «не взнуздывать чувств, всеми силами сохранить достигнутую ясность». В душе его на миг вновь ворохнулось сомнение: «Богатые с бедными, а не казаки с Русью… Мишка Кошевой и Котляров тоже казаки, а насквозь красные…». Но он усилием воли отбрасывает его: «Григорий со злостью отмахнулся от этих мыслей». Надолго ли? Очень скоро он вновь окажется в тисках противоречий, не меньших, чем те, которые тяготили Пьера Безухова в Торжке после его разочарования в масонстве, или чем те, которые мучили князя Андрея после Аустерлица.

Григорий вновь и вновь вынужден путаться в лабиринте сомнений и противоречий, в тисках обстоятельств, которые настойчиво требовали от него размышлять и выбирать.

Следовательно, «диалектика души» как сложный внутренний психологический процесс, хотя бы и навязанный герою извне, – налицо. Какими средствами его обнаружить? Ведь, грубо говоря, Григорий, по сравнению с толстовскими интеллигентами, – почти что "немой". Он мучается, а словами выразить то, что его тяготит, не всегда может. Так же, между прочим, как и другие казаки, хоть тот же Котляров, который говорит о себе: "Я словами не справен по причине темноты своей и малограмотности".Григорий тоже "всего лишь церковную школу кончил", "словами справен"не больше Котлярова, выразить сложную мысль или чувство словом для него не просто. Как же Шолохов решает задачу?

Разумеется, он не мог пройти мимо тех средств и способов анализа психологии, которые до него были разработаны литературой, русской классикой прежде всего. И здесь нужно обратить внимание на два типа психологического анализа, разработанных русской классической литературой: на пушкинско-тургеневско-чеховскую «тайную психологию» и на толстовский «активный психологизм».

2. Литературные источники:

а) «тайная психология» («пассивный психологизм»)

Это тот тип психологической характеристики, который идет от пушкинской прозы, в совершенстве разрабатывается Тургеневым и находит дальнейшее выражение и углубление в творчестве Чехова. Речь идет о методе косвенной психологической характеристики, или «тайной психологии», как ее называл Тургенев. Credo Тургенева: «Поэт должен быть психологом, но тайным: он должен знать и чувствовать корни явлений, но представлять только самые явления – в их расцвете и увядании»[298]. При этом неукоснительно должны соблюдаться два требования:

1. Строжайший отбор и художественный лаконизм. «Кто все детали передает – пропал, надо уметь схватывать одни характеристические детали. В этом одном и состоит талант». То есть необходимо передавать не все детали психологического процесса, а только главные. Поэтому в психологическом анализе Достоевского Тургенев видел только «самоковыряние», у Толстого осуждал «маленькие штучки, хитро подмеченные и вычурно сказанные, мелкие психологические замечания».

2. Второе требование, связанное с первым: писатель должен показывать не ход, не течение психологического процесса, а его результаты, выраженные внешне, пластически – в движении, действии, поступке, жесте, порыве, выражении лица и т.д.

Итак, в целом оба требования сводятся к следующему: отражать внутреннее во внешнем, но – главным образом в узловых точках.

Тургенев считал, что в работе писателя над психологией героя должно быть две стадии:

Первая – для самого писателя. Он обязан глубоко вдуматься во внутренний мир героя, в образ мыслей, движение чувств, «забраться в душу» персонажа, представить себе ход его мысли и чувства во всех деталях, подробностях и нюансах. Но все это должно быть проделано предварительно. Это не для читателя, а для самого писателя. Сам Тургенев неукоснительно соблюдал это правило. Например, в процессе работы над своими романами он писал дневники от имени Базарова, Шубина. Но где в тексте «Отцов и детей» или «Накануне» вы найдете следы таких дневников?

Вторая стадия – для читателя. Читателю писатель должен представить не мелкие подробности и детали психологических состояний героя, а основное, главное. И не внутреннюю лабораторию ума и сердца, но внешние проявления чувства: в движении, жесте, интонации, изменении внешнего облика.

Это и есть «тайная психология», которая строится на «подтексте». Чеховская поэтика подтекста, хемингуэевский «принцип айсберга» представляют собой дальнейшее развитие и усовершенствование такой техники и технологии психологического анализа.

Вот пример тургеневской «тайной психологии» из романа «Отцы и дети».

Глава 4-я, встреча Базарова в доме Кирсановых. Посмотрим, как проявляется отношение к нему и как он сам определяется в отношениях с обитателями дома (т.е. как обнаруживаются в тексте психологические реакции персонажей друг на друга). Прямо, т.е. от себя, или же от лица героев Тургенев об этом практически не говорит ни слова. В гостиную входит Павел Петрович. Он подал руку Аркадию, поцеловался с ним. Николай Петрович представил его Базарову. «Павел Петрович слегка наклонил свой гибкий стан и слегка улыбнулся, но руки не подал и даже положил ее обратно в карман».

Базаров отдал свой плащ слуге, сел на диван, – видимо, не собираясь никуда уходить. Но вот Аркадий хочет выйти почистить платье. Базарову предстоит остаться в гостиной вместе с Павлом Петровичем.

«Постой, я с тобой пойду!»,– воскликнул Базаров, внезапно порываясь с дивана».

Базаров и Аркадий вышли.

«- Кто сей? – спросил Павел Петрович.

- Приятель Аркаши.

- Он у нас гостить будет?

- Да.

- Этот волосатый?

- Ну да.

Павел Петрович постучал ногтями по столу».

Между Павлом Петровичем и Базаровым ничего еще не произошло, не произнесено ни слова друг другу. Но ясно, что «кошка» между ними уже пробежала, что между ними возникла «нелюбовь» с первого взгляда. Ни слова в тексте об «отношениях» в авторском описании или комментарии. Но для читателя всё совершенно ясно. Всё определилось благодаря нескольким точным психологическим деталям. Таков первый тип психологического анализа, явившийся для Шолохова своеобразным источником выработки собственного метода художественного исследования человеческой души.

Дата добавления: 2015-08-18