Человек и природа у Шолохова.

Принцип "двойного уподобления"

В литературе ХХ века, вероятно, нет более яркого писателя-пейзажиста, чем Шолохов. Изумительное богатство, красота и сила пейзажной живописи Шолохова всегда обращали на себя внимание исследователей. Наряду с проблемой трагического, тема шолоховского пейзажа была постоянным предметом внимания и изучения шолоховедов. Даже самые яростные ненавистники Шолохова отдают ему должное в этом отношении. А те, кому признать хоть какой-то талант за Шолоховым – нож острый, занимаются совершенно безнадежным делом: пытаются доказать, что не только в «Тихом Доне», но и в «Поднятой целине» пейзажи "взяты" Шолоховым из чужой рукописи.

В «Тихом Доне» пейзаж, картины природы играют совершенно беспрецедентную в истории русской литературы роль. Я имею в виду размах, масштабы, количество пейзажных картин: их несравненно больше, чем в любом произведении до Шолохова.

Это как музыкальный ряд в фильме. По сути дела, в «Тихом Доне» (да и в «Поднятой целине») мы имеем сплошной поток образов природы (а не отдельные включения), поток, который сливается в цельный пейзажный фон со своим сюжетом. И сюжет этот движется параллельно основному эпико-трагедийному действию и во взамосвязи с ним. Пейзаж в «Тихом Доне» – своеобразное зеркало всего сложного сюжетного движения романа.

Но дело не только в этом. Это следствие. Главное в другом. В мировосприятии Шолохова природа является настолько мощной и всеопределяющей силой, что в художественном мире этого писателя образ человека по сути неотделим от образа природы, они образуют нерасторжимое единство. У Шолохова нет "равнодушной" к человеку природы. И нет человека, равнодушного к природе. Он может жить в природе, не осознавая её красоты, не ощущая своей с ней нерасторжимой связи, но эта связь существует, и рано или поздно, хотя бы на краю жизни, но открывается и для самого нечуткого, самого "слепого" к ней человека. Как для Дарьи Мелеховой, например. "Я вон какую жизню прожила и была вроде слепой, а вот как пошла из станицы по-над Доном да как вздумала, что мне надо будет вскоре расставаться со всем этим, и кубыть, глаза открылись! Гляжу на Дон, а по нем зыбь, и от солнца он чисто серебряный, так и переливается весь, аж глазам глядеть на него больно. Повернусь кругом, гляну – господи, красота-то какая! А я ее и не примечала…"Дарьясо слезами вслушивается в"хватающие за сердце крики чаек", "с жадностью и изумлением, словно впервые"смотрит на "прилепившийся к стеблю кукурузы цветок повители",срывает его, разглядывает"нежнейший, розовый по краям раструб розового цветочка",а потом "бережно"кладет на "высушенную ветрами землю".

Автор не лишает дара восприятия красоты природы даже самых несимпатичных ему людей. Листницкий, к примеру, не только видит и чувствует эту красоту, но и может через ассоциацию с ней оценить силу поэзии, когда, к примеру, "перебирает все сохранившиеся в памяти, пахучие и густые, как чабрецовый мед, бунинские строки".

Многие шолоховеды считают одной из самых фундаментальных черт шолоховского миропонимания то, что в его художественном мире человек всеми сторонами своей личности связан многосторонними и разнообразными связями с миром природы. Эта общая формулировка верна, но она не схватывает и не передаёт специфики именно шолоховской художественно-философской концепции человека и природы. То же самое и теми же словами можно сказать и о некоторых других писателях, например, о Пришвине. Как же точнее определить свойственные только шолоховскому видению мира специфические черты? Размышляя об этом, Н.Драгоми­рецкая в одной из своих работ написала, что шолоховское "восприятие природы, живущей вместе с человеком, говорит… о новом процессе – о том, что зрение человека, героя и художника, стало зорче, что художественное сознание "преступило" запретную для века ХIХ черту, вошло в природу как в "свое другое", расширилось, стало изучать какие-то неопознанные еще свойства материи, роднящие всё в природе с человеком"[313]. Как это понимать? Что это за "запретная черта" между природой и человеком, которую не переступали в ХIХ веке художники и герои их произведений? Исследовательница имеет в виду, в частности, знаменитое пушкинское выражение "равнодушная природа", равнодушная" к человеку и его судьбе. Так же "равнодушна" к человеческой жизни и судьбе природа у Тургенева, этого тончайшего мастера литературного пейзажа, вспомните финал его "Отцов и детей". Н.Драгомирецкая пишет, что в ХIХ в. один только Тютчев как будто бы полемизировал с Пушкиным в стихах "Не то что мните вы, природа…", но в то же время "он стоит на его же, пушкинской, философской позиции: поэт не воссоединяет человека с природой, дух с материей, а и в природе открывает "душу", родственную человеку (уравнивает явления еще не универсально)"[314].

Действительно, для Тютчева в природе есть и "душа", и "свобода", и "любовь", и "язык", как есть все это в человеческой жизни. Но это другая, "своя" душа и "свой" язык, недоступные и непонятные человеку. Ведь поэт во всех своих попытках разгадать тайну природы отчаивается понять её "язык" и в конце концов доходит до отрицания этой "души", когда восклицает:

И чувства нет в твоих очах,

И правды нет в твоих речах,

И нет души в тебе.

Или даже так:

Природа – сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

У Шолохова природа и человек не равнодушны друг к другу и не отделены непереходимой чертой. Они понимают "язык" друг друга и часто говорят на одном языке. Точнее, у Шолохова есть свой художественный язык, свои универсальные средства для выражения и человеческой души, и "души" природы, и их неразрывной взаимосвязи. Это проявляется на уровне "элементарных частиц" художественного мира Шолохова, т.е. на уровне слова и тропа, и прорастает в структуру целостного художественного образа человека, или растения, или животного, или пейзажа, и особенно тогда, когда человек и мир природы даются в их взаимосвязях, а также при их сопоставлениях или противопоставлениях. В описаниях явлений природы то и дело проглядывают "человеческие" черты, в описаниях человека – "природные". При изображении того и другого употребляются одни и те же выразительные слова, и особенно часто удивительно действенные шолоховские глаголы. Дуняшка "ласточкой чертила баз", "козой скакнула к воротам", " прожгла по базу" (это в сцене начала грозы, и глагол "прожгла" явно соотносит стремительное движение человека с молнией, "прожигающей" небо), " неслась к дому, как былка, захваченная ветром". Дарья " вилась в походке". "Тучей буревой укрепился на пороге" разгневанный Пантелей Прокофьевич. "Черным вихрем ворвался " на площадь в Вешенской взбунтовавшийся против власти Фомин – на черном коне, в бурке, с привязанным к хвосту коня пулеметом. Казачата " козлоковали в чехарде". Старики, мобилизованные в белую армию, так " умахивали от красных", бросая мешающую бежать одежду, что вся степь желтела от брошенных полушубков. Хуторские ребятишки "серой воробьиной тучей сыпались за санями". Авдеич Брех, неистощимый враль, не замечая насмешек, увлеченный своим враньем, " горит в небывальщине". Штокман, агитируя казаков, " точил, как червь древесину", "наталкиваясь на холодную сталь недоверия, не отступал, а прогрызал ". В шолоховских глаголах – отчетливые оценочные оттенки. К примеру, и Григорий, и Митька Коршунов молодыми поздно возвращались с игрищ. Но о возвращении Григория говорится так: " Пришел с игрищ после первых кочетов… На полу – перерезанная крестом оконного переплета золотая дрема лунного света". А о возвращении Митьки так: "По вечерам уходил на игрища и редко приходил домой рано, все больше заря выкидывала ".

Сравнение, выраженное творительным падежом существительного, Л.Киселева называет "стянутым в одно слово образом", обращает внимание на распространенность этого тропа в устном народном творчестве и в "Слове о полку Игореве" и пишет, что "Шолохов очень любит такой тип образа, "Тихий Дон" полон им"[315]. Вот еще примеры, кроме выше приведенных: "Пантелей Прокофьевич чертом попер в калитку"; Дуняшка "бубенцами рассыпала смех по горнице", "сваты сплели бороды разномастным плетнем"; "немазаной арбой заскрипела люлька"; "туман сползал в яры безголовой гадюкой"; "оранжевым абрикосом вызревало солнце"; "полой водой течет над дорогой песня"; "волками въехали казаки в деревню".

В портретных описаниях героев – постоянные ассоциации с животными: "вислый коршунячий нос", "звероватая улыбка" Григория, "широкая, как лошадиное копыто, ладонь" Пантелея Прокофьевича, "ласковые телячьи глаза" Прохора Зыкова, "желтые, кошачьи, с поставленными торчмя зрачками" глаза Митьки Коршунова, его же "волчья" манера поворачиваться всем телом, с негнущейся шеей. "Волчье" в описаниях Коршунова имеет постоянный отрицательный оттенок. "Волчья" походка у Каледина, "волчья" хватка у Подтелкова. "По-волчьи" вспыхивают глаза Степана Астахова при встрече с Григорием. "Волчье" есть и в Григории, но постоянная, через весь роман проходящая ассоциация Григория с волком имеет разное, все время меняющееся содержание: этот "волк" – не только "зверь", он то хищник, то воин, то жертва. В сцене первого свидания Григория и Аксиньи (на покосе): "Рывком кинул её Григорий на руки – так кидает волк на хребтину себе зарезанную овцу". В столкновении с братом: "Оскалив по-волчьи зубы, Григорий метнул вилы". После разговора в ревкоме: "Зверем скрывался он в кизячном логове и по-звериному сторожил каждый звук и голос снаружи". В начале восстания: "Зачем металась душа, как зафлаженный на облаве волк?" После боя под Климовкой, убийства матросов о Григории говорят: "Сердце как волчиное исделалось" (Ильинична); "Серый какой-то стал, как бирюк" (Дуняшка). После соединения с деникинцами Прохор состояние Григория характеризует так: "Истый бирюк в человечьей коже". Во время службы в Красной Армии на шутливое обращение Прохора к Григорию: "Ваше благородие" – тот "ощерился, как волк, а зубов у него полон рот, не меньше сотни". В конце романа Григорий говорит бандитам из отряда Фомина: "Ежели бы я пограмотнее был, может, и не сидел бы тут с вами на острове, как бирюк, отрезанный половодьем".

В объектах природы у Шолохова – человеческие черты: "За чертой, не всходя, томилось солнце"; "На минуту затуманилось солнце, заслоненное курчавой спиной облачка"; "голубая проседь низкорослой полыни", " в обним жали морозы", "весна отворяла жилы рек"; "на середине реки бугрилось стремя, смыкались и трясли седыми вихрами зеленые волны", " понурые горбились березы", "дорога вылизана безлюдьем"; " навзничь под солнцем лежали золотисто-бурые степи", старый конь Бахарь "выделял среди других лошадей и по-старчески безнадежно-крепко и грустно любил одну молодую кобылицу"; "старая хромая сука со слезящимся старушечьим взглядом ".

Через ассоциации с природными явлениями описываются эмоциональные реакции и психологические состояния. Чувство можно "взнуздать", а можно " не взнуздывать ". Человек может, овладев собой, "накинуть узду на услужливую память"; а иногда, наоборот, "разнузданная память" может взять власть над человеком. Чувство "колосится". На чувство, как на колос, можно "наступить сыромятным чириком". Его можно "вытоптать", как кони вытаптывают цветущее поле. " Отнятой у муравья былкой" играет Аксинья. "Тучей буревой" возникает на пороге разгневанный Пантелей Прокофьевич. "Полыхает" зарево и "полыхает" лицо женщины. "Обжигает" человека неожиданный голос ("Спокойный голос его обжег Аксинью"), "обжигает" руки накаленная солнцем упряжь или ведро. Стыд и радость "выжигает щеки". "Чахнет румянец" на пожелтевших щеках Натальи, как "чахнет" он "на осенних листьях". Слезы блестят, как роса или смола и наоборот: капельки росы и смолы блестят, как слезы. Человек человеку "заглядывает в глаза", как "засматривают солнцу в глаза подсолнухи". Голова казачки "тихо поворачивается, следя глазами за Григорием", "так поворачивается шляпка подсолнечника, наблюдающего за медлительным кружным походом солнца".

Мысль может "опалить", как молния "опаляет небо". "Ноющая" мысль может не давать покоя человеку ни днем, ни ночью. В мыслях можно идти "ощупью, осторожно, как через Дон по мартовскому ноздреватому льду"; Аксинья, "о чем бы ни думала, что бы ни делала все эти годы, всегда неизменно, неотрывно в думках своих была около Григория. Так ходит по кругу в чигире слепая лошадь, вращая вокруг оси поливальное колесо". А Григорий, "встав на грани" между белыми и красными, мучительно раздумывая, где же правда, "изо дня в день, как лошадь, влачащая молотильный каток по гуменному посаду, ходил в думках вокруг все того же вопроса и наконец мысленно махнул рукой: "С Советской властью нас зараз не помирить, дюже крови много она нам, а мы ей пустили, а кадетская власть зараз гладит, а потом будет против шерсти драть. Черт с ним! Как кончится, так и ладно будет!"

Самые сложные психологические состояния, острейшие идейные и моральные коллизии, движение времени, жизнь и изменения в жизни, переломы в настроениях и судьбах отдельных людей и массы народа Шолохов может наглядно передавать через сравнения и ассоциации с природными явлениями.

Однообразная жизнь хутора дана цепью олицетворяющих глаголов: "Над хутором шли дни…, текли недели.., ползли месяцы".Время " заплетает дни, как ветер конскую гриву".

Буйный, страстный человек смиряется под ударами жизни: "Посмирнел, лег, как трава под полой водой".Вся судьба, вся "биография" Ильиничны – в одном эпитете: " горбатая в работе жизнь". Пантелею Прокофьевичу его жизнь представляется как конь, когда-то послушный человеку, а теперь норовистый, вышедший из повиновения, выбрасывающий из седла: "Теперь он уже чувствовал со всей полнотой, что какие-то иные, враждебные ему начала вступили в управление жизнью. И если раньше правил он хозяйством и вел жизнь, как хорошо наезженного коня на скачках с препятствиями, то теперь жизнь несла его, словно взбесившийся, запененный конь, и он уже не правил ею, а безвольно мотался на её колышущейся хребтине и делал жалкие усилия не упасть ". Признаки коня незаметно переходят на "жизнь", – ("правил ею", на её «колышущейся хребтине»). Это перед началом восстания. А после его разгрома прошедшая не раз через хутор война "все перепутала и лишила старика возможности жить и править своим домом так, как ему хотелось. Война разорила его, лишила прежнего рвения к работе, отняла у него старшего сына, внесла разлад и сумятицу в семью. Прошла она над его жизнью, как буря над деляной пшеницы, но пшеница и после бури встает и красуется под солнцем, а старик подняться уже не мог. Мысленно он махнул на все рукой – будь что будет!"

Жизнь – река (постоянная, на всем протяжении романа развивающаяся параллель, о которой уже шла речь ранее). Жизнь может "лететь, как резвый конь", может "мелькануть, как летний всполох". "Тенью от тучи проклубились" дни метаний Григория, который по жизни "блукает, как метель в степи". А его брат Петр не "блукает", "на свою борозду попал". Разделила их жизнь, "поросли непролазью пережитого тропы, прежде сплетавшие их, к сердцу не пройти". Здесь обычная метафора " дорога жизни " развертывается в метафорическую картину: "Так над буераком по кособокому склону скользит, вьется гладкая, выстриженная козьими копытами тропка и вдруг где-нибудь на повороте, нырнув на днище, кончится, как обрезанная, – нет дальше пути, стеной лопушится бурьян, топырясь неприветливым тупиком". Образ, соединяющий в себе "природное" и "человеческое", то "стягивается в одно слово" [Л.Ки­селева], то развертывается в "сложную метафорическую тему" [выражение В.М.Жирмунского о метафорах Блока, которое шолоховеды считают вполне применимым к шолоховскому стилю[316]].

У Шолохова не просто "олицетворение" природы в её описаниях. И не просто сравнение с природными явлениями и процессами при изображении человека. Здесь постоянная, неразрывная, «интерактивная» обратная связь. Рассматривая найденные в "Поднятой целине" такие "обоюдоострые" метафорические образы, в которых природа дается через уподобление человеку, а человек через уподобление природе, А.Бритиков назвал их термином "двойное уподобление" (природа – человек, человек – природа)[317]. Он не счел такой тип, такую форму образности существенной для характеристики своеобразия шолоховской поэтики и тем самым, по мнению Н.Драгомирецкой, "прошел мимо новизны художественной идеи, в ней заключенной, нового качества образа, родившегося именно как результат двойного уподобления". Между тем, – пишет она, – "вся шолоховская образность построена на двойном уподоблении, сложном тождестве, проявляющемся в тех или иных формах", – и так определяет его структуру: Шолохов "сливает противоположные явления в сложное живое единство, в одном раскрывает свойства другого, обнаруживает их одноприродность"[318]. Этот общий структурный принцип "двойного уподобления" надеюсь, понятен из приведенных выше многочисленных примеров. В шолоховском мировосприятии и художественном мире человек не просто близок к природе, он чрезвычайно тесно сродняется с ней, природа и человек в шолоховском образе, построенном на "двойном уподоблении", дополняют друг друга, действительно обнаруживают для читателя свою "одноприродность".

Такое мировосприятие в "Тихом Доне" свойственно и для автора, и для героев. В этом отношении они сходны, и сходство это тем более подчеркивается тем, что и герои, и автор видят мир изнутри мировосприятия человека земли, глазами пахаря и – поскольку шолоховский пахарь одновременно и воин, казак – глазами воина. Герои видят в людях природное не хуже автора. Порой природное им даже ближе. Чрезвычайно характерно, что шолоховские герои при встрече порой узнают сначала коня, а потом его хозяина. Иногда по коню догадываются о присутствии хозяина. Выше уже был приведен пример, когда Дуняшка досмерти напугала домашних, издали узнав привязанного к телеге коня Григория и решив, что это его, убитого, везут на подводе. В кубанской слободе Белая Глина, где принял свою смерть Пантелей Прокофьевич, Григорий смог проститься с отцом лишь потому, что зоркий Прохор, "проезжая по одной из улиц, всмотрелся в привязанного к забору высокого гнедого коня, сказал: "А ить это кума Андрюшки конь! Стал быть, наши хуторные тут".Для крестьянина, тем более казака, конь – самое родное существо. Вспомните, как на двенадцатый день после получения "похоронки" на Григория Мелеховы узнают из письма Петра, что Григорий не убит, а только ранен, да еще и стал первым георгиевским кавалером в хуторе – за геройское спасение жизни командира полка на поле боя. Петро и рад за брата, и обижен – на то, что, по слухам, "плохо Гришка присматривает за конем, – а ему, Петру, обидно, так как конь Гнедой – его, Петра, собственный и кровный". "Я ему доводил до ума через казаков, что если он не будет ухаживать за конем, как за своим добром, то встренемся, и я ему морду в кровь побью, хотя он и крестовый кавалер теперь". Много описано в романе человеческих смертей, есть среди них сцены пронзительно-трагические, и в таком же трагическом ключе описывает Шолохов гибель коня: "Казачьи кони от потрясшего землю взрыва будто по команде присели и ринулись вперед; под Григорием конь тяжко поднялся на дыбы, попятился, начал медленно валиться на бок. Григорий поспешно соскочил с седла, взял коня под уздцы… Конь всхрапывал и подгибал трясущиеся задние ноги. Желтый навес его зубов был мучительно оскален, шея вытянута. На бархатистом сером храпе пузырилась розовая пена. Крупная дрожь била его тело, под гнедым подшерстком волнами катились судороги… Григорий смотрел в тускнеющие конские глаза… он только чуть посторонился, когда конь как-то неуверенно заторопился, выпрямился и вдруг упал на колени, низко склонив голову, словно прося у хозяина в чем-то прощения. На бок лег он с глухим стоном, попытался поднять голову, но, видно, покидали его последние силы: дрожь становилась все реже, мертвели глаза, на теле выступала испарина. Только в щетках, где-то около самых стаканов копыт, еще бились последние живчики. Чуть вибрировало потертое крыло седла. Григорий искоса глянул на левый пах, увидел развороченную глубокую рану, теплую черную кровь, бившую из нее родниками, сказал спешившемуся казаку, заикаясь и не вытирая слез: "Стреляй с одной пули!" – и передал ему свой маузер".

Когда Григорий возвращается из Красной Армии и думает о работе на земле, он обращает внимание, что у одного из быков, запряженных в арбу, на которой его везут из Миллерова, "правый рог был надломлен и рос, косо ниспадая на лоб… Опираясь на локти, полузакрыв глаза, Григорий… стал вспоминать тех быков, на которых ему в детстве и потом, когда он уже стал взрослым, пришлось работать. Все они были разные по масти, по телосложению, по характеру, даже рога у каждого имели какую-то свою особую форму. Когда-то водился на мелеховском базу бык вот с таким же изуродованным, сбитым набок рогом… Много неприятностей и огорчений доставил он в свое время Григорию".

Сравнение человека с животным – и в положительном, и в отрицательном смысле – для казаков самое близкое и понятное. Григорий не любит своего нового начальника штаба, полковника Андреянова, назначенного вместо убитого Копылова, за "безудержную и старческую болтливость, которой страдают некоторые словоохотливые и неумные люди, еще смолоду привыкшие судить обо всем легко и развязно. С людьми этой птичьей породы Григорий не раз встречался на своем веку и всегда испытывал к ним чувство глубокого отвращения".

Свою собственную судьбу, будущее своего дела казаки тоже яснее всего определяют через параллели с природными явлениями, с животным миром. Перспективы восстания становятся для них очевидными задолго до его разгрома: "Мужика, его в России – темная туча, а нас, казаков, сколько? Горсть!" "Собьют нас в кучу, и очутимся мы на ужачином положении, вроде как ужаки в половодье где-нибудь на островке". "Коли хочешь знать, мы зараз как бездомная собака: иная собака не угодит хозяину либо нашкодит, уйдет из дому, а куда денется? К волкам не пристает – страшновато да и чует, что они звериной породы, и к хозяину нельзя возвернуться – побьет за шкоду. Так и мы. И ты попомни мои слова: подожмем хвост, вдоль пуза вытянем его по-кнутовому и поползем к кадетам. Примите нас, братушки, помилосердствуйте! Вот оно что будет!"Параллели яснее ясного: повстанцы – нашкодившие собаки, хозяева – белые, а красные –" звериной породы", "волки" – к ним пристать "страшновато".

Земля, по народному поверью, и кормилица, и спасительница. К земле прижимается оголенной грудью Григорий в припадке после убийства матросов под Климовкой. Земля облегчает ему нестерпимо острую боль в сердце, которую Григорий часто стал испытывать, когда был в фоминской банде. "Но он нашел верный способ избавления от боли: он ложился левой стороной груди на сырую землю или мочил холодной водой рубашку, и боль медленно, словно с неохотой, покидала его тело".

Взгляд изнутри крестьянского мира, глазами пахаря особенно очевиден в шолоховских сравнениях при описании неба ("небесное" – всегда описывается через "земное") или природных стихий, вообще пейзажа. Вот, к примеру, только несколько характерных шолоховских пейзажных сравнений:

"По Дону наискось – волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном – туман, а вверху звездное просо".

«Вороное небо полосовали падучие звезды. Падала одна, и потом долго светлел ворсистый след, как на конском крупе после удара кнута».

«Ущербленный пятнистый месяц вдруг выплеснулся из-за гребня тучи, несколько секунд, блестя желтой чешуей, нырял, как карась, в текучих тучевых волнах…»

«На небе вспыхнула молния, она, как пахарь-работник, наискось распахнула взбугренную черноземно-черную тучу».

"Вхолостую палила молния, ломая небо на остроугольные голубые краюхи".

"Зыбились гордые звездные шляхи, не попранные ни копытом, ни ногой; пшеничная россыпь звезд гибла на сухом, черноземно-черном небе, не всходя и не радуя ростками; месяц – обсохлым солончаком, а по степи – сушь, сгибшая трава, и по ней белый неумолчный перепелиный бой да металлический звон кузнечиков…"

"Ветер нес огонь из цигарок, перевеивал снежную пыльцу. Под звездами он хищно налетал на белопёрую тучу (так сокол, настигнув, бьет лебедя круто выгнутой грудью), и на присмиревшую землю, волнисто качаясь, слетали белые перышки-хлопья».

"Отягощенную вешней жарою землю уже засевали первые капли дождя"

«Накрапывал мелкий, будто сквозь сито сеяный дождик».

«Ядреный дождевой сев начал приминать травы».

"Над огнем метелицей порошили бабочки".

"Серебряным дождем сыпала над поверхностью воды мелочь-рыбешка"

«Пулемет взлохматил тишину пронзительным сорочьим чечеканьем, разбрызг воющих пуль пронизал березки…»

«На месяц бинтом легло облако; ничего не видно за серой непроглядью..»

Этот взгляд человека земли, крестьянина-пахаря особенно очевидно чувствуется при воссоздании картин войны, военного пейзажа, в частности.

"Фронт еще не улегся многоверстной неподатливой гадюкой".

"Хмурое лицо земли оспой взрыли снаряды".

"Солдаты муравьями ползли меж кустов и деревьев…копошились у каждой рытвинки, совали головы в каждую ямку. И все же, когда майским ливнем буйно брызнул и затопотал по лесу стрекочущий пулеметный огонь, – не выдержали: ползли назад, гусеницами влипали в землю, позли по-змеиному, влача за собою по грязи след… По лесу, осекая хвою, щепя сосны, с гадючьим шипом зарываясь в землю, скакали и, чмокая, рвались разрывные пули".

"Над лесом, уродливо стриженным снарядами, копится темнота, дотлевает на небе дымный костер Стожаров, Большая Медведица лежит сбоку от Млечного пути, как опрокинутая повозка с косо вздыбленным дышлом…"

"Матросы пошли в атаку на пулеметы в лоб, не ложась, без крика. С бугра далеко виднелось тоскливое снежное поле… По нему на протяжении версты черной сыпью лежали трупы порезанных пулеметным огнем матросов. Одетые в бушлаты и кожаные куртки, они чернели на снегу, как стая присевших в отлете грачей…"

"От дальнего острова тополей, гонимые ветром, высоко и стремительно неслись два ворона… Гухнуло орудие, пристрельный снаряд с тугим нарастающим скрежетом стал приближаться, и когда вой его, казалось, достиг предельного напряжения, один из воронов, летевший выше, вдруг бешено завертелся, как стружка, схваченная вихрем, и, косо простирая крылья, спирально кружась, еще пытаясь удержаться, стал падать огромным черным листом. "Налетел на смерть! – в восторге сказал… красноармеец.– Как оно его кружануло, лихо!"

"Может, и Григорий лежит, проклеванный пулями…"

Изредка в описании эпизодов войны или пейзажа с "военным" оттенком встречаются изысканно-книжные тропы: "Голубой ливень клинков…"; "Холодный северо-восточный ветер горнистом трубил в лесах, мчался по степи, разворачиваясь в лаву, опрокидываясь и круша ощетиненное каре бурьянов". Чаще – наоборот: книжно-литературные метафоры и сравнения разворачиваются в ярко-живописные, конкретные и сугубо реалистические шолоховские развернутые "метафорические темы".

Метафора " волны атаки " превращается в наглядную и эмоционально насыщенную картину: "Наступали французским способом – волнами. Шестнадцать волн выплеснули русские окопы. Колыхаясь, редея, закипая у безобразных комьев смявшейся колючей проволоки, накатывались серые волны людского прибоя… Из шестнадцати волн докатились три последних, а от изуродованных проволочных заграждений, поднявших к небу опаленные укрепы на скрученной проволоке, словно разбившись о них, стекали обратно ручейками, каплями… Девять с лишним тысяч жизней выплеснули в тот день на супесную невеселую землю неподалеку от деревни Свинюхи".

"Волны массового дезертирства" увидены глазами Прохора Зыкова: "Едут-то как, прямо в а лками. Как, скажи, их из мешка вытряхнули!"

Между "натурфилософским" мировосприятием и миропониманием героев и автора, разумеется, есть существенная разница. Герои мыслят "природными" образами чаще спонтанно, стихийно, лишь иногда осознанно прибегая к такого рода параллелям, автор же применяет принцип "двойного уподобления" сознательно, осмысливает связи человека и природы глубоко философски, и из этих параллелей часто вырастают авторские философские обобщения. Иногда они выражены прямо в речи повествователя, например, когда он рассуждает о судьбе человека, который не может покорно смириться с уготованной ему судьбой и, протестуя, бьется головой о землю, "на которой родился и жил, полной мерой взяв из жизни – богатой горестями и бедной радостями – всё, что было ему уготовано… Лишь трава растет на земле, безучастно приемля солнце и непогоду, питаясь земными животворящими соками, покорно клонясь под гибельным дыханием бурь. А потом, кинув по ветру семя, столь же безучастно умирает, шелестом отживших былинок своих приветствуя лучащее смерть осеннее солнце".

Иногда это обобщение находит выражение в пейзажном образе-символе, где образ природы становится выражением человеческой судьбы и авторским философским размышлением об этой судьбе, о жизни и смерти человека (об этом ниже). Образ природы у Шолохова несет громадную философскую нагрузку, это определяется авторским взглядом на мир, авторской философией бытия и эпико-трагедийным ключом восприятия жизни.

Природа у Шолохова – подчас последняя и решающая инстанция, оценивающая и регламентирующая поведение людей. Жизнь человеческая, у Шолохова, кстати, в её конце, как бы трагичен ни был её финал, почти всегда получает своеобразное продолжение в жизни природы, вновь и вновь расцветающей и ликующей " всё так же ", несмотря ни на что.

Особенно ярко это выражено в многочисленных шолоховских описаниях могил (Петра, Танюшки – дочери Григория и Аксиньи, Дарьи, Валета, деда Гришаки, деда Сашки). Природа на шолоховских могилах никогда не бывает "равнодушной", она всегда яростно " кипит " и всегда " сияет ", " обласканная " ветром и " согретая " солнцем. Так что, по словам Н.Драгомирецкой, "в шолоховском мире… в какой-то момент исчезает чувство смерти, словно падает та роковая грань, черта, которая так страшила героев Толстого"[319] (и Пушкина, и Тургенева, и Тютчева тоже).

Принцип "двойного уподобления" является универсальным для шолоховской образности и находит свое развитие в развернутых пейзажных описаниях и картинах самого различного типа, о которых и пойдет речь далее.

При этом мы рассмотрим:

1) основные виды пейзажных образов;

2) наиболее типичные приемы включения пейзажных картин;

3) их характер и функции в сюжете.

Тем самым попытаемся выстроить своего рода типологию шолоховских пейзажных образов.

2. Пейзаж "связанный" и "свободный"

(психологический и философский)

Исследователи обычно выделяют в шолоховской прозе две основных разновидности пейзажных образов: субъективированный (психологически связанный) и самостоятельный (свободный) пейзаж.

Критика 30-х годов, обескураженная беспрецедентным обилием и мощью пейзажных образов в произведениях Шолохова, заговорила о том, что «пейзаж, несмотря на свою блестящую живопись, крепость и яркость,… слишком част и обилен и кажется порой совершенно немотивированным… приобретает самодовлеющее, независимое от отношения к нему героев романа существование»[320].

Критика вообще оценивает пейзаж чаще всего с чисто психологической точки зрения: «соответствует» или «не соответствует» он душевному состоянию персонажа. У Шолохова такой субъективированный, психологически насыщенный, «связанный» пейзаж можно найти очень часто. Он обычно бывает связан с эмоциональным состоянием воспринимающего его героя. Когда Григорий уходит из семьи, он не случайно видит " алмазно отсвечивающую черноту в окнах Степанова дома" и "рудое, в синих подтеках, трупно синеющее над ветряком небо". Когда в пасхальную ночь Наталья решается на самоубийство, небо затянуто " черногрудыми тучами", "отсыревшая темнота давит хутор", а на Дону "с протяжным, перекатистым стоном хрястнул лед".

Перед казнью Подтелкова над головами казаков "вились молнии, крылом недобитой птицы трепыхались зарницы". Сцену самоубийства Каледина сопровождает описание тревожного карканья вороньей стаи. В начале: "За окнами сухо и четко кричали перелетавшие вороны. Они кружились над белой колокольней, как над падалью ". В конце: Богаевский, упавший на колени возле койки выстрелившего себе в сердце генерала слышит "только четкое тиканье лежавших на столике ручных часов… да через окно – обрекающее, надсадное и звучное карканье ворон".

Резко меняется характер пейзажных деталей и картин, введенных в описание батальных сцен в разные моменты схватки: до боя, во время боя и после боя (например, в З7-й главе 6-й части). Всё дано через восприятие Григория. До боя: "Весна отворяла жилы рек. Ядренее становились дни, звучнее нагорные зеленые потоки. Солнце приметно порыжело, слиняла на нем немощно желтая окраска. Ости солнечных лучей стали ворсистей и уже покалывали теплом. В полдень парилась оголенная пахота, нестерпимо сиял ноздреватый, чешуйчатый снег. Воздух, напитанный пресной влагой, был густ и духовит". Во время боя, конной атаки – только отдельные бросившиеся в глаза и запечатлевшиеся в памяти детали: "плотно и зло прижатые конские уши", "шея, вытянутая, как на плаху", "короткий кусок бурьянистой хуторской толоки, поглощаемый конскими копытами" двух несущихся друг на друга конских лав, "вскинутая запененная конская морда", "в глазах – копошащаяся куча конных", "папахи и малахаи с белыми повязками, припавшие к лошадиным шеям". "Вот-вот хутор, черные купы садов, часовенка на пригорочке, широкий проулок… С конских спин – мыло и кровь.. Лошадь с красноармейцем зашкобырдала через голову. У другой колени подогнулись, морда по уши в снег…" После боя: "Словно повязка свалилась у него с глаз. Опять, как и перед атакой, увидел он светившее миру солнце, притаявший снег возле прикладков соломы, слушал весеннее чулюканье воробьев по хутору, ощущал тончайшие запахи ставшей на порог дней весны. Жизнь вернулась к нему не поблекшая, не состарившаяся от пролитой недавно крови, а еще более манящая скупыми и обманчивыми радостями. На черном фоне оттаявшей земли всегда заманчивей и ярче белеет оставшийся кусочек снега…"

Вот последний день пребывания Григория в банде Фомина. "Затуманившимися глазами" смотрит Григорий на "поросший кучерявым подорожником двор, на крытую соломой хату с желтыми ставнями, на высокий колодезный журавль", видит на одном из кольев старого плетня "лошадиный череп, выбеленный дождями, черневший провалами порожних глазниц", зеленую тыквенную ветвь, цепляющуюся "мохнатыми усиками за выступы черепа, за мертвые лошадиные зубы, и свесившийся кончик её, ища опоры, уже доставал ветку стоявшего неподалеку куста калины … Охваченный внезапным приступом густой тоски, он лег под плетень ничком, закрыл лицо ладонями…" А вот ночью Григорий покидает банду. "Верст пять он гнал лошадей не останавливаясь, а потом перевел их на шаг, прислушался – не идет ли позади погоня? В степи было тихо. Только жалобно переплетались на песчаных бурунах кулики да где-то далеко-далеко чуть слышно звучал собачий лай. В черном небе – золотая россыпь мерцающих звезд. В степи – тишина и ветерок, напитанный родным и горьким запахом полыни… Григорий приподнялся на стременах, вздохнул облегченно, полной грудью …" Другое положение – другое настроение – совсем другой пейзаж.

Одна из разновидностей такого связанного, психологически насыщенного пейзажа встречается при описаниях моментов мучительного выбора Григория, колеблющегося между разными правдами. Есть своя правда в доводах казачьего сепаратиста Изварина, предрекающего неизбежное столкновение казачества с большевиками, "как только кончится война и большевики протянут к казачьим владениям руки". Есть своя правда в аргументах Подтелкова, утверждающего, что, если не пойдут казаки в революцию вместе с остальной Россией, то снова возьмут верх "атаманья" и "штаб-офицеры", "так же над народом, какой трудящийся, будут измываться. Тянись перед всяким их благородием, а он тебя будет ссланивать по сусалам". А состояние Григория, колеблющегося между «правдами» Изварина и Подтелкова, передается через пейзажную картину. Григорий "мучительно старался разобраться в сумятице мыслей, продумать что-то, решить. Минут десять стоял он, молча вычерчивая на стекле вензеля. За окном, над крышей низенького дома, предзимнее, увядшее тлело на закате солнце: словно ребром поставленное на ржавый гребень крыши, оно мокро багровело, казалось, что оно вот-вот сорвется, покатится по ту или иную сторону крыши ". Образ застывшего перед выбором пути солнца – прямая психологическая проекция внутреннего состояния остановившегося в нерешительности перед решающим выбором своего пути героя. Психологический связанный пейзаж – очень часто встречающийся у Шолохова прием.

Но еще чаще, пожалуй, встречается у него пейзаж как бы «свободный», самодовлеющий, развивающийся параллельно действию и не ориентированный обязательно на восприятие конкретного героя. Такой пейзаж становится средством выражения авторской позиции, авторской точки зрения, и дан он не в восприятии героя, а «от рассказчика». Его функция не столько психологическая, сколько философская: это своеобразный философский иносказательный комментарий к эпическому и трагическому действию. Философское подытоживание – основной смысл такого относительно самостоятельного пейзажного потока, пейзажного фона «Тихого Дона»[321].

Дата добавления: 2015-08-18