Между боями

15 сентября 1944 года эскадрилья произвела взлет и взяла курс по маршруту Средники — Бобты — Минск — Смоленск — Орел... На конечном аэродроме, располо­женном рядом с авиазаводом, мы приземлились 21 сен­тября. Была двойная радость: до пункта сдачи машин долетели все самолеты, ни одного не оставили на проме­жуточных аэродромах, и второе — летчики, техники поздравили меня с днем рождения, о котором я в сума­тохе перелета вообще забыл. Мы благополучно сдали самолеты и перелетели на другой аэродром, где летчикам предстояло отработать технику пилотирования на истре­бителе Як-3, а техническому составу — изучить особен­ности его обслуживания.

Як-3 — самолет облегченной конструкции с мощным вооружением. В первых сериях на нем стояла одна 23-миллиметровая пушка и два крупнокалиберных пуле­мета (12,7 мм). Потом «як» вооружили тремя 23-мил­лиметровыми пушками. За счет небольшого веса были улучшены маневренные качества самолета. В фашист­ской Германии не было истребителей, равных Як-3.

Мы радовались, что придется воевать на такой ма­шине. Во время облета принятых самолетов проверили их исправность, работу систем, приборов, а затем стали готовиться в обратный путь, который пролегал теперь через другие города: Воронеж — Харьков — Прилуки— Житомир — Могильно (недалеко от Владимира-Волын­ского).

Когда прилетели на свой аэродром, к нам подошли командир полка, начальник штаба и замполит. Я доло­жил о выполнении задания, сказал, что вместо десяти сданных машин получено десять новых, что перелеты прошли без происшествий. Командир полка был дово­лен. Приказал построить весь личный состав эскадрильи, всем объявил благодарность. После этого сообщил, что мне присвоено очередное воинское звание «капитан», поздравил меня и, вытащив из планшета заранее при­готовленные погоны, вручил их мне.

— И последнее,— сказал уже другим тоном,— через несколько дней командир дивизии будет проводить в нашем полку летно-тактическое учение. Вторая эскад­рилья должна будет показать преимущества и возмож­ности нового самолета. Так что готовьтесь.

После построения личный состав сфотографировался с командованием полка на память. Майор Пасынок дол­го расспрашивал меня о том, что видел в тылу. Я ска­зал, что народ ждет от фронтовиков скорейшего разгро­ма врага. Все, что надо для фронта, будет, лишь бы воевали хорошо.

— Тогда вот что, Иван,— знакомо взял меня под локоток замполит,— завтра или послезавтра проведешь для личного состава полка политинформацию. Тему определим так: «Чего ждет в тылу народ от нас, фрон­товиков».

Отказываться было бесполезно, хотя для меня вы­ступление перед большой аудиторией всегда было тяже­лым испытанием. О воздушном бое я еще мог говорить перед кем угодно, а вот о политике, экономике — за­труднялся. Но майор Пасынок жестко вел свою ли­нию — раз ты командир-воспитатель, обязан быть активным пропагандистом. Мы, командиры, понимали, что он прав, не обижались.

Выступление, кажется, получилось. Тимофей Евстафьевич пожал мне руку, поздравил с «великолепной политинформацией». Я видел, что он умышленно пере­оценивает мои «таланты» пропагандиста, но было при­ятно слушать похвалу. Умел наш комиссар все же за­жечь людей, поддержать в них активность, боевой, не­унывающий дух! Всегда вспоминаю о Тимофее Евстафьевиче с особым теплом: это был душа-политработник, такой же, как и начальник политотдела нашей дивизии Дмитрий Александрович Захаров, приезд которого в полк был всегда для нас радостью. И вот что интерес­но: за полтора года в дивизии сменились три начпо, но лишь один Захаров остался у меня в памяти, одного его из троих мы уважительно и с искренней любовью называли высоким словом «комиссар». Это я еще раз о том, что не место красит человека, а человек — место, о какой бы должности или работе ни шла речь.

...Через три дня, облетав самолеты после тщатель­ного их осмотра, мы включились в учения. Як-3 пока­зывал себя с наилучшей стороны. И вдруг на послед­нем этапе учений произошло ЧП, которое надолго вы­било всех из колеи. Эскадрилья выполняла стрельбы по конусу на малой высоте (250-300 метров).

Конус — это мишень, представляющая из себя сквоз­ной полотняный мешок длиной около десяти метров и диаметром около метра. Спереди он расширен, к хвос­ту — сужен, чтобы наполняло воздухом. Конус букси­руется самолетом на стальном фале в несколько сот метров длиной — для безопасности стрельбы. По нему разрешается стрелять только под определенным углом, чтобы не сбить самого буксировщика. При этом применяются окрашенные в разный цвет пули или сна­ряды, что дает возможность за одну буксировку от­стреляться нескольким летчикам; когда конус сбросят над аэродромом, станет ясно, кто сколько сделал про­боин — по окраске краев отверстий. В тот злополучный день стрельбы проводились на тактическом фоне. Ата­ковать конус было непросто — его прикрывала четвер­ка Як-9, к нему нужно было прорваться, как в настоя­щей боевой обстановке.

Я наблюдал за действиями своих летчиков вместе с командиром дивизии, который находился в районе стрельб и имел радиостанцию. Стреляли две пары Як-3: Лопатин—Викторович и Тюленев—Дергачев. Когда бук­сировщик стал на боевой курс, то есть вышел на пря­мую (на разворотах стрелять опасно — можно подбить летчика), пара Лопатина атаковала прикрывающую ко­нус четверку и связала ее боем. В это время вторая пара бросилась на цель. Мы хорошо видели, что Дерга­чев попал по конусу: тот завертелся, на какое-то время утратил прямолинейность полета. Дергачев энергичным боевым разворотом вправо начал выход из атаки. И тут, прямо на наших глазах, на его самолете отлете­ла правая плоскость. Это было так неожиданно, что, помнится, полковник Карягин оборвав фразу на полу­слове, застыл с открытым ртом. Я тоже онемел, кровь похолодела в жилах: что же будет?! Ведь высоты почти нет, а «як», вращаясь, с небольшим отклонением от вертикали падает... Наконец Дергачев отделился от са­молета. Но почему он не открывает парашют?! Так и летел до самой земли, сжавшись в комок. Упал, отскочил от земли повыше метра и, оставив в грунте страш­ный отпечаток своего тела, распластался на земле без­дыханный. Мы бросились к нему, сгоряча на что-то еще надеясь, но, увы, Николай был мертв.

Трудно было смириться с такой нелепой смертью. Мы долго переживали случившееся, однако впереди бы­ли бои, и надо было выяснить причину катастрофы. По­чему разрушилась плоскость совершенно нового само­лета? Вспомнилась гибель майора Тарасова, но теперь была совсем другая ситуация — самолет Дергачева ни разу не обстреливался противником, и крыло не могло отвалиться из-за того, что было повреждено в боях. Конструкторский просчет? Не может быть. Истребители создаются с запасом прочности, превышающим пятна­дцатикратную перегрузку. А Дергачев выполнял маневр с четырех, максимум пятикратной... Недоработка заво­да? Возможно. На этом уровень нашего анализа про­исшествия исчерпывался. Нужны были более квалифи­цированные специалисты. Их не пришлось долго ждать. В полк прилетели представители ОКБ А. С. Яковлева и авиационного завода. Полеты были прекращены. Лет­ный состав 812-го иап направили во Владимир-Волын­ский, где командованием корпуса был организован дом отдыха типа современного летного профилактория.

...Поздно вечером я сидел в старинном глубоком кресле и читал «Робинзон Крузо». Так отвлекся от окру­жающей действительности, что сначала даже не смог вникнуть в фразу, которую мне прошептал на ухо кто-то из летчиков — их ко мне подошло человек десять сразу. Я поднял голову, переспросил:

— Что?

— Командир, поздравляем! С высоким званием Ге­роя Советского Союза.

Я растерянно оглянулся — не разыгрывают, черти? Нет. Ко мне шли майор Попов, майор Пасынок, майор Лепилин, жали руку, говорили теплые слова...

Что сказать о чувствах, охвативших меня в эти не­обычные, радостные минуты? Как-то не верилось. Мо­жет, потому, что знал, как давно послано представле­ние. Если признаться честно, после того волнующего сообщения Вали я хоть и не надеялся, что «дело» до­йдет до Москвы, но почему-то в первые недели все же ждал — чего тут скрывать? Если скажу, что мне было безразлично, читатель просто не поверит, ухмыльнется.

А потом ожидание притупилось. Время шло, и пришлось внутренне смириться с тем, что звание «Герой» не для таких, как я.

— Ну что, Иван Васильевич,— возвеличил меня от­чеством майор Попов,— начинай новую жизнь. Завтра тебя на полковом митинге «освятим», и за дело. Теперь ты должен бить фашистов еще крепче. Поздравляем и желаем новых побед!

Утром за нами пришла открытая машина, мы гурь­бой набились в кузов и поехали в полк на митинг. Надо сказать, каждый полк гордился своими Героями, по­этому все были искренне рады моему награждению. По­года стояла чудная — бабье лето! Оживала придавлен­ная фашистскими сапогами и танковыми гусеницами украинская земля. Зеленели всходами озимой пшеницы поля. И было хорошо на душе оттого, что природа ода­рила нас таким очаровательным днем, что мы едем на митинг, свидетельствующий о нашей хорошей боевой работе, что мои товарищи радуются вместе со мной.

У штаба первым встретил меня майор Пасынок — они еще раньше приехали с командиром на «виллисе». Поздравил еще раз.

Митинг прошел по-фронтовому, быстро, без лишних слов. Его открыл командир полка, затем выступил зам­полит. Потом слово предоставили новоиспеченному Ге­рою. Было непривычно выступать в этой роли, но мне уже показали Указ Президиума Верховного Сове­та СССР, и я понимал всю серьезность происходящего. Поблагодарив Коммунистическую партию и Советское правительство, а также командование всех степеней за высокую оценку моего скромного воинского труда, я сказал, что награда — это заслуга всех авиаторов пол­ка, стоящих здесь и похороненных на всем длинном и трудном пути нашей воинской части. Я назвал фамилии своего ведомого Николая Сухорукова, механика Кон­стантина Мотыгина, оружейника — парторга эскадрильи Бланина, прибориста — комсорга эскадрильи Кирсано­ва и радиста Ахундзянова. Без этих людей, без всех летчиков и техников полка я не смог бы добиться за­метных успехов в боях.

В заключение выступления заверил личный состав полка, что никогда не подведу прославленную ордено­носную воинскую часть, ее дружный, сплоченный боевой коллектив.

К вечеру мы возвратились в дом отдыха. После ужи­на я вынул из планшета инструкцию по эксплуатации Як-3 и долго размышлял о будущей судьбе полюбив­шегося нам самолета. Неужели снимут с вооружения? Выводов комиссии мы еще не знали, поэтому очень вол­новались. Правда, несколько успокаивало то, что кон­структор Яковлев дал фронту еще один великолепный самолет — Як-9У (улучшенный). Металлической кон­струкции, с более мощным мотором ВК-105ПФ. Двига­тель имел форсированный режим, а это значило, что в решающие моменты боя из машины можно выжать та­кую мощность, которая немцам и не снилась. Самолеты Як-9У получал 291-й полк нашей дивизии. Мы знали, что этот мощный самолет на высоте имел скорость да­же большую, чем Як-3, лучший в то время истребитель мира. Однако Як-3 имел заметное преимущество над всеми немецкими самолетами на малых и средних высо­тах. А в последние месяцы мы вели бои именно на та­ких высотах. Это объяснялось тем, что Германия по­теряла часть нефтеносных районов, и для ее бомбар­дировочной авиации, летающей на больших высотах, просто не хватало топлива; а еще тем, что один из основных немецких самолетов — ФВ-190 к этому вре­мени превратился в истребитель-штурмовик, действо­вавший чаще над полем боя. Тут нужен был именно Як-3, судьба которого повисла на волоске.

О том, как создавался этот прекрасный самолет, я в то время, естественно, не знал. Поэтому уже после вой­ны, когда вышла в свет книга А. С. Яковлева «Цель жизни», я с жадностью стал читать ее, вспоминая наши фронтовые дела. Вот что пишет знаменитый конструк­тор по этому поводу:

«В конце апреля 1943 года я доложил в Государ­ственном комитете обороны о том, что создан и испытан новый истребитель — Як-3, являющийся развитием са­молета Як-1. Снизив вес машины на 300 килограммов против серийного Як-1, нам удалось при прежнем дви­гателе увеличить скорость на 70 километров в час, рез­ко улучшить маневренность и усилить вооружение. Я подчеркнул, что истребитель Як-3 построен нашим ОКБ в инициативном порядке.

Сталин удивился:

— Не может быть! Как же вам это удалось?

— Мы провели облегчение конструкции самолета Як-1, кроме того, уменьшили ему крыло, что в свою оче­редь дало большое облегчение, и в результате полетный вес Як-3 стал 2650 килограммов вместо 2950 килограм­мов у Як-1.

— А сколько весят «Мессершмитт» и «Фокке-Вульфы?

— Теперешние «Мессершмитты» весят более 3 тысяч килограммов, а «Фокке-Вульф» — около 4 тысяч кило­граммов.

— Значит, у Як-3 маневренность лучше, чем у не­мецких истребителей?

— Гораздо лучше.

Подумав немного, Сталин задал еще вопрос:

— А почему скорость увеличилась — с мотором что-нибудь сделали?

Я ответил, что с мотором ничего не делали, мотор серийный, и рассказал, как мы улучшили аэродинамику самолета. Максимальная скорость Як-3 — 660 километ­ров в час.

— А как технология?

— Технология в основном такая же, как при произ­водстве Як-1.

— Ну, это хорошо. Проводите скорее государствен­ные испытания и доложите, что получится. Желаю успеха.

Внедрение в серию Як-3 не вызвало затруднений. Освоение его шло параллельно с серийным выпуском Як-1 и не привело к снижению программы завода.

Скоро на фронт в больших количествах вместо Як-1 стали поступать Як-3».

В профилактории мы даром времени не теряли. Про­вели расширенную летно-тактическую конференцию кор­пуса. На ней выступили лучшие летчики соединения Спартак Маковский, Владимир Меркулов, Виктор Сувиров, Анатолий Рубахин, Владимир Егорович, Алексей Машенкин и другие. Руководил конференцией командир корпуса генерал-лейтенант Савицкий.

А в полку продолжала работать авторитетная ко­миссия. Собрали все, что осталось от разрушенного са­молета, тщательно осмотрели имевшиеся в полку Як-3. Наконец установили — самолет имеет конструктивный недостаток; по всей вероятности, уменьшая общий вес самолета, ослабили прочность плоскостей. Окончатель­ного решения не объявили, убыли в Москву. Там долго советовались, держа нас в крайнем напряжении, и толь­ко в первой половине ноября мы узнали, что Як-3 на­шей серии с вооружения не снимается, а подлежит до­работке. Это обрадовало нас, а еще радостнее было узнать, что усилить крыло можно даже в армейских мастерских, не обязательно на заводе.

В дом отдыха прибыл командир дивизии. Поздоро­вался с летным составом, поинтересовался, как отды­хаем, чем занимаемся, подозвал меня кивком головы:

— Повезло тебе, Федоров. Поедешь получать Золо­тую Звезду в Москву. Случай помог. Летчики 291-го пол­ка, получающие в Москве новые самолеты, по вине на­чальника штаба не взяли с собой продовольственный аттестат. Прихватишь аттестат, отвезешь им. Выезд — немедленно. Начальник штаба полка все объяснит. Же­лаю успеха. Да принарядись как следует — не ехать же в летной куртке: в Кремле вручать будут! Может, сам Калинин!

Я заволновался. Во что одеться? У меня шинели не было: на все случаи жизни — неизменная, но зато на­дежная, «обкатанная» куртка. Нашли на складе новую шинель, правда, солдатскую,— офицерских не было, ну да ладно — все же шинель... И утром следующего дня мы с Александром Тищенко на стареньком безотказном По-2 полетели в Ковель, откуда можно было попытать­ся уехать дальше на поезде. Покружив над станцией и убедившись, что на путях нет ни одного состава, за исключением коротенького пассажирского поезда, кото­рый уже прошел станционные стрелки в сторону Киева, мы расстроились. Тищенко прибрал обороты, чтобы при­глушить рокот мотора, повернул в мою сторону голову, крикнул:

— Что будем делать?

— Обгоняй поезд, высаживай меня на удобной стан­ции!..

— Хорошо!

Александр развернул «кукурузник» вдоль железно­дорожной ветки на Киев. Пролетели километров сто, высмотрели площадку возле какой-то станции, призем­лились метрах в двухстах от вокзала. Тищенко мотор не выключал, да и зачем, если через минуту — взлет.

Но случилось непредвиденное: спрыгнув с крыла на землю, я подвернул ногу. Надо же! Не мог даже встать самостоятельно. Пришлось Александру вылезать из ка­бины, поднимать меня с земли. Постояли немного, я ска­зал, что попробую сам докутыльгать до перрона. Но он меня не бросил, повел под мышки вдоль забора на станцию. Мотор остался включенным: дело в том, что запускать его на По-2 было сложно — один должен вращать винт, другой в кабине крутит магнето, высекая искру... Занятые моей больной ногой, мы и не замети­ли, как подошел поезд. А когда увидели, он уже отхо­дил от станции. Машинист глазел на двух летчиков, поддерживающих друг друга, не мог понять, что про­исходит. Мы закричали, замахали ему руками — оста­нови! Он затормозил состав. Александр втолкнул меня в ближайший вагон, и я благополучно добрался до Кие­ва. А на следующее утро был уже в Москве. Разыскал 291-й полк, вручил командиру аттестат и возвратился в гостиницу «Москва», в которой остановился. Потом было управление кадров Военно-Воздушных Сил, где мне выдали документы, свидетельствующие, что отныне я — Герой Советского Союза. Там же сказали, что вру­чение наград состоится в Кремле 17 ноября в 11 часов, а пропуск я должен получить с 10.00 до 10.30.

17 ноября 1944 года с утра я прогулялся по центру Москвы, посмотрел на Большой театр, спустился в мет­ро, проехался немного, вернулся на станцию «Охотный ряд», поднялся на эскалаторе, и вдруг:

— Товарищ военный, прошу документы!

Передо мной стоял патрульный наряд — капитан и два солдата. Смотрели на меня с недоверием. Вообще-то их можно было понять: шатается по столице какой-то подозрительный тип в солдатской шинели без погон, в хромовых офицерских сапогах, в летной фуражке с кокардой — давно такого, наверное, не видели...

Я достал документы (в том числе свеженькие — Ге­роя), показал капитану. Он с удивлением посмотрел в них, незаметно кивнул солдатам, чтобы были начеку. Они уставились на меня бдительными глазами в готов­ности скрутить, доставить, куда надо. Капитан спрятал документы в карман, сказал строго:

— Пройдемте в комендатуру, там разберемся.

Я пытался объяснить, что мне в одиннадцать часов надо быть в Кремле, да еще пропуск предстоит оформить, но эти доводы на отутюженного капитана не возы­мели никакого воздействия. Пришлось идти в коменда­туру. Там меня почти втолкнули в общий строй (чело­век тридцать нарушителей формы одежды), и под зычные команды офицера-строевика мы начали маршировать по плацу. Я с тревогой посматривал на часы — было без четверти девять,—даже высмотрел в заборе раздвину­тые кем-то металлические прутья, сквозь которые мож­но было бы при определенных условиях драпануть из комендатуры. Но что толку, если документы забрали. А заниматься строевой подготовкой нам предстояло два часа. Вот попал, так попал: нарочно не придума­ешь! И тут вижу — сам комендант прибыл. Я из строя — и к нему. Так и так, мол. Он засмеялся — видно, разум­ный человек попался,— посмотрел на меня теплым взглядом, сказал:

— Ох, эти патрули...

Что он имел в виду — не знаю, видимо, о формализ­ме шла речь: форма-то формой, но ведь человеку в Кремле надо быть! Извинился, выдал мне документы, даже поинтересовался, не опоздаю ли я, а то, может, машину дать... Я поблагодарил и помчался в Кремль своим ходом — еще успевал.

...Нас было немного — группа Героев Советского Союза и несколько работников НКГБ, которым вруча­ли ордена. Появился М. И. Калинин. Я смотрел на него во все глаза, и не верилось, что передо мной тот самый Михаил Иванович, которого Ленин рекомендовал на пост Председателя ВЦИК, тот самый Калинин, который выступал с пламенными речами на фронтах граждан­ской войны, который написал книги о воспитании со­ветской молодежи, который вручал награды челюскин­цам, первым Героям Советского Союза, папанинцам, Чкалову, Громову, Байдукову, Белякову, Юмашеву, Да­нилину, Паше Ангелиной, Марии Демченко, Алексею Стаханову... Указы зачитывал секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкин. Все прошло очень торжественно, но я так волновался, что с трудом потом вспоминал детали — все было как во сне.

На следующий день меня пригласили в Институт истории КПСС, где попросили рассказать о себе и вспом­нить несколько фронтовых эпизодов. Тогда не было магнитофонов, и запись выступлений вели стеногра­фистки. Я рассказал о летчиках нашего полка, о тех днях, когда мы уничтожали по несколько самолетов врага, а сами возвращались на аэродром без потерь.

Потом нас пригласили в Центральный военторг и всем Героям Советского Союза вручили довольно объ­емистые пакеты. В них были продукты, напитки, папи­росы, галантерейные наборы.

В Москве я задержался еще на один день: предстоя­ло выполнить печальную миссию — посетить министра рыбной промышленности РСФСР А. Обухова, един­ственный сын которого — Юрий служил в нашей эскад­рилье и погиб. Встреча произошла в его рабочем каби­нете и была очень тяжелой. Он пытался мужественно перенести удар, но не смог. Несколько раз повторил: «Как же я маме его скажу...» Обухов попросил меня позвонить на следующий день, а за это время он подготовит к встрече со мной мать Юрия. Однако встреча так и не состоялась — супруга министра оказалась в очень тяжелом состоянии, и врачи не советовали пока ее беспокоить. А меня пригласили выступить в одной из зенитных артиллерийских частей ПВО Москвы.

В день отъезда ко мне пожаловали сестры Юрия — ученицы восьмого и десятого классов. Они извинились, что отец не смог приехать — срочно вылетел в команди­ровку, и вручили две огромные посылки для летчи­ков — боевых друзей Юрия. Я передал семье благодар­ность от летчиков полка, обещал доставить посылки по назначению.

...Чем ближе поезд подходил к Ковелю, тем больше нарастало беспокойство — как добраться до полка с тяжелой оказией. Наконец поезд остановился. На пер­вом пути. И на том спасибо — легче будет втащить ве­щи в вокзал, а там соображу, как быть дальше. Вы­грузился на перрон, стал рассматривать людей: может, попадется знакомый попутчик до аэродрома, поможет. И тут вижу бегущего ко мне техника нашей эскадрильи лейтенанта Василия Смирнова.

— Здравия желаю, товарищ капитан! Обрадовался несказанно,— такая удача!

— Ты как тут, Вася? Не с машиной, случайно? Под­бросишь до аэродрома?

— Нет, не подброшу,— говорит Василий, глядя ка­ким-то лукавым взглядом.

— А в Могильно нашего полка больше нет,— Вася растягивает губы в улыбке, довольный, что «разыграл» командира.— Все перелетели в Польшу. А мы — в же­лезнодорожном эшелоне. Он стоит на втором пути. Встречаем каждый поезд со стороны Киева, чтобы вас не пропустить. Сейчас подойдут ребята — вагоны про­чесывают, вас ищут.

И действительно, через несколько минут подбежали Васильев, Масягин, Кирсанов, Марьянский. Дружеские улыбки, поздравления... Приятно все же оказаться среди своих, близких, дорогих тебе людей!

Начальник эшелона — замначштаба полка капитан Алексеев и замполит эшелона — парторг полка капитан Лисицын сообщили, что поезд идет до польско-совет­ской границы, затем в направлении Люблина. Потом мы перегрузимся на машины и поедем на аэродром Славатыче, расположенный на левом берегу Буга в 60- 70 километрах южнее Бреста.

— Здорово! — вырвалось у меня.

— Почему?

— Как почему? Нас перебросили на центральное на­правление! На Берлин пойдем! Многие будут нам всю жизнь завидовать... если живыми останемся.

Я узнал, что доработку Як-3 решено проводить в армейских мастерских в Бресте, куда прибудут пред­ставители завода. Поставлена задача к декабрю до­вести самолеты до необходимой «кондиции». Известие обрадовало: все же будем драться на Як-3, этом заме­чательном истребителе. Недаром французские летчики полка «Нормандия — Неман» выбрали для своего пол­ка именно этот самолет, хотя им предлагали любой, на выбор, в том числе и американскую «аэрокобру», на которой Покрышкин одержал много воздушных побед.

Польша

Эшелон двигался по польской земле, Было непри­вычно ехать по узкоколейной железной дороге; вначале казалось, что на таком пути не разгонишься — слетишь с рельсов. Поезд подходил к древнему Люблину. В пред­чувствии встречи с чем-то жутким, не укладывающимся в сознание, ожидали мы новый день. Дело в том, что все газеты писали тогда о страшном концлагере Майданек, расположенном недалеко от Люблина. Мы с парторгом полка капитаном Лисицыным решили побывать в этом лагере смерти, чтобы рассказать потом однополчанам о зверствах фашистов. У нас было на это три часа времени и автомашина из 785-го бао, комендатура которого встретила эшелон на станции.

Мы, фронтовики, за годы войны видели много смер­тей, и казалось, ничто уже не сможет удивить, тем бо­лее вывести из себя. Но то, что мы увидели в Майданеке, потрясло. До сих пор стоят в глазах жуткие карти­ны: большие рвы, заполненные костьми и высохшими, словно мумии, телами; печи крематория, где сжигались умерщвленные в газовых камерах люди; бараки — це­лый город; орудия пыток... А в конце линии — навес метров семидесяти длиной и около двадцати в ширину, а под ним — сотни, тысячи пар детской обуви. Малень­кие, крохотные, словно пустые ореховые скорлупки, раз­ноцветные сандалики, туфельки, ботиночки... Огромная гора обуви!

Прошло более сорока пяти лет с того момента, а пе­ред глазами и сейчас, особенно когда покупаю обувь внукам, встает этот ужасающий навес.

Мы не могли говорить. Молча развернулись и, при­давленные к земле неведомой тяжестью, пошли к ма­шине. Мысли ворочались в голове тяжело и неуклю­же — трудно было поверить в то, что увидел своими глазами. Как же низко надо пасть, чтобы сотворить такое! Надо быть зверем... да нет — даже хищный зверь щадит беззащитных, попавших в беду детей. Волки и те, говорят, выкармливали младенцев, затерянных в лесу...

По задумке мы должны были осмотреть еще и сам город Люблин, но не захотели — настроение было дале­ко не экскурсионное. Уехали в полк.

Гарнизон расположился в небольшом населенном пункте на берегу Буга. Старинные кирпичные дома, в центре городка — площадь с темно-серым костелом и православной церковью, сверкающей золотыми купола­ми. На северной стороне площади стоял одноэтажный дом, временно оборудованный под полковой клуб. В нем майор Пасынок демонстрировал местному населению искусство своих самодеятельных артистов. Мне приго­товили комнату у поляка, который до войны жил в Бресте и хорошо разговаривал по-русски. К нам он от­носился дружелюбно, желал успехов, ненавидел фа­шизм. Иногда к нему в гости приходил молодой ксёндз, рассудительный и приветливый. Он тоже с симпатией относился к нашей стране, знал русский язык. Мы час­то разговаривали с ним на самые различные темы, включая и религиозные. Как-то ксёндз сказал нам, что в своих проповедях он прославляет Красную Армию, которая вместе с частями Войска Польского несет поля­кам освобождение от фашистского ига. Только вот, по­жаловался он, некоторые местные жители считают, что советские люди пришли, чтобы уничтожить церкви и костелы, превратить всех поляков в неверующую нацию. Было грустно и смешно слышать это. Мы задумались. Как бы доказать полякам свою лояльность? Ксёндз предложил простой вариант — во время службы зайти в костел. Он сказал, когда лучше всего появиться, как держать в руках головные уборы, где сесть.

— Всю службу быть не обязательно,— добавил он,— выйдете по моему сигналу — я наклоню голову, в этот момент орган сделает паузу.

Мы согласились с предложением священнослужите­ля, не видя в нем ничего плохого, напротив, посчитали, что укрепим веру поляков в наше доброе отношение к ним.

Назавтра в условленное время мы пошли в костел.

А вечером хозяева, перебивая друг друга, рассказы­вали нам о том, какое оглушительное впечатление про­извел на местных жителей наш визит. Люди радова­лись, что русские уважают их обычаи, религию, храм. Пришел ксёндз, пожал нам руки.

— Вы произвели в городке фурор,— сказал, улы­баясь.— А мне теперь еще больше внимают, когда я говорю о вашей благородной освободительной миссии в Европе. Спасибо вам, друзья!

Однако нашу акцию не все оценили таким образом. На следующий день нас вызвали в политотдел дивизии и начали «воспитывать». Особенно усердствовал майор Лашнев, оставшийся за начальника политотдела — тот временно отбыл. Мы пытались возражать ему, говори­ли об истинных целях нашего поступка, о пользе, кото­рую он привнес в укрепление дружбы между нашими народами, но политработник был слеп и глух, «давил» на то, что мы, коммунисты, разложились, не понимаем политики партии в отношении верующих, что мы, на­против, должны влиять на поляков с тем, чтобы и они быстрее освободились от религиозного дурмана. Вспо­минаю этот разговор и до сих пор краснею за столь примитивное, заформализованное мышление так назы­ваемого политработника. Из-за таких «пропагандистов», как Лашнев, мы допустили не одну ошибку в отноше­ниях с нашими друзьями из социалистических стран за послевоенный период. Но это уже другая тема...

Учитывая, что в последующих операциях летному составу полка придется столкнуться с истребителями Берлинской зоны ПВО, майор Попов И. Ф. решил вос­становить нашу технику пилотирования в ночных усло­виях. Летали мы на По-2, боевые самолеты ночью пока не поднимали, чтобы не жечь много горючего. Трени­ровались не все, а только летчики, имевшие опыт ноч­ных полетов: Е. Анкудинов, А. Тищенко, Д. Джабидзе, А. Машенкин и я.

В эти дни заканчивалась доработка Як-3. Я почти ежедневно летал в Брест, торопил специалистов. В ра­ботах участвовал и техперсонал нашей эскадрильи, на вооружении которой стояли новые «яки». Вскоре са­молеты были готовы. Вот как описывает это событие бывший командующий 16-й воздушной армией маршал авиации С. И. Руденко в своей книге.

«Главный инженер армии генерал Ребров, командо­вание корпуса во главе с генералом Савицким прекрас­но организовали работу. И все-таки потребовался це­лый месяц, чтобы устранить дефект на всех машинах. К середине декабря личный состав 3-го истребительного корпуса с помощью рабочих авиапромышленности ввел в строй все истребители и начал патрулирование в воз­духе и дежурство на аэродромах».

11 декабря 1944 года случилось несчастье. В Брест вылетел командир полка Иван Феоктистович Попов с тем, чтобы перегнать оттуда один из доработанных яков. Пока он беседовал в Бресте со специалистами, по­года резко ухудшилась — по району волнами пошел туман. Инженер эскадрильи стал отговаривать его от рискованного шага — вдруг накроет аэродром посадки. Да и по маршруту может прижать, закрыть ориентиры.

Однако майор Попов не внял предостережениям, взле­тел. И сразу же попал в полосу плохой видимости. Командир полка снизился, решил идти на малой высо­те, используя для ориентировки лесозащитную полосу, протянувшуюся вдоль дороги на наш аэродром. Но ви­димость ухудшалась с каждой минутой, и он, как мы потом сделали вывод, совсем перестал видеть землю. А возможно, вообще потерял пространственную ориен­тировку... Его разбитый самолет нашли возле дороги. Перед этим он зацепился плоскостью за деревья, а по­том — за телеграфный столб. «Як» врезался в землю — Иван Феоктистович погиб.

...На следующий день 812-й полк, склонив Боевое знамя, прощался со своим командиром. Мы перенесли гроб по льду на советскую землю и похоронили Попова на правом берегу Буга — напротив Славатыче. Было до слез обидно, что боевого летчика настигла столь неле­пая смерть. Иван Феоктистович только за Крымскую и Белорусскую операции был награжден орденами Крас­ного Знамени, Александра Невского, Отечественной вой­ны, Красной Звезды. Летал смело, грамотно водил в бой большие группы самолетов, до полка включительно, не раз показывал нам пример в бою. Особенно отли­чался И. Ф. Попов при вылетах на штурмовку аэродро­мов противника, где он всегда был ведущим ударной группы. И вот теперь его нет...

Перед новым, 1945-м годом командование 16-й воз­душной армии провело в Бяла-Подляске конференцию лучших летчиков-истребителей и штурмовиков. Обсуж­дались тактика воздушного боя и взаимодействие с на­земными частями в наступательной операции. В работе конференции участвовало 110 летчиков армии, 18 Героев Советского Союза, 11 из которых — из нашего прослав­ленного корпуса: Е. Я. Савицкий, И. П. Комардинкин, A.В. Кочетов, С.И. Маковский, В.И. Меркулов, Н.В. Маркин, Н.О. Павлушкин, А.Н. Ситковский, B.Н. Сувиров, А.И. Новиков и автор этих строк. Все мы участвовали в боях на Кубани в районе Новорос­сийска, приобрели большой опыт прикрытия с воздуха подвижных танковых и кавалерийских соединений. К этому времени каждый имел на боевом счету не один десяток сбитых в воздушных боях и уничтоженных на аэродромах самолетов.

Здесь произошла моя первая встреча с будущим трижды Героем Советского Союза, будущим маршалом авиации Иваном Никитовичем Кожедубом, на счету ко­торого к тому времени было 48 сбитых фашистских ма­шин. 176-й гвардейский истребительный авиационный полк, где майор Кожедуб служил заместителем коман­дира полка, в те дни был оперативно подчинен 265-й иад нашего корпуса, и мы не раз впоследствии встречались с ним на аэродромах. После войны вместе учились в Военно-воздушной академии, продолжительное время служили в войсках ПВО. Ну, это к слову: просто прият­но сознавать, что воевал и служил рядом с прославлен­ным асом Великой Отечественной войны, у которого всегда было чему поучиться.

На конференции шел деловой разговор о тактиче­ских приемах воздушного боя при выполнении самых разнообразных боевых задач. Особое внимание было уделено прикрытию наземных войск способом «свобод­ная охота». Здесь опыт Кожедуба, признанного мастера выполнения таких полетов, пригодился всем истребите­лям; его самолет издалека узнавали немецкие асы и сразу же покидали зону возможной встречи: драться с бывшим летчиком-инструктором, в совершенстве вла­девшим своим «лавочкиным», им было не под силу.

Вторым важным вопросом, обсуждавшимся на кон­ференции, был ввод в строй молодого летного состава, поступавшего в войска из училищ и запасных полков. Мы заботились о том, чтобы новички не вступали в бой «слепыми котятами», опыт боев показывал, что не­доученный молодой пилот — это обуза в боевом строю, мишень для фашистских асов.

Нашу полковую делегацию на конференции возглав­лял командир полка — майор Власов Михаил Василье­вич. Уравновешенный, неторопливый в поступках, он быстро завоевал у нас авторитет тем, что не стал от­сиживаться в штабе, а сразу же включился в боевую работу — возглавлял в полете группы, порой весь полк, и всегда удачно. Вначале мы недоверчиво воспринимали его распоряжения в воздухе, особенно когда ситуа­ция складывалась тяжелая, но быстро успокаива­лись — Власов, оказалось, «соображает».

Пока совещались в Бяла-Подляске, Тимофей Евстафьевич Пасынок готовил большой новогодний кон­церт художественной самодеятельности. На сей раз он выдумал такое, что действительно запомнилось. Особенно мне. На всю жизнь. Приезжаю с конференции и чи­таю на стене клуба объявление-афишу о том, что кон­церт откроет сводный хор летного состава части песней М.Блантера на слова М. Исаковского «В лесу при­фронтовом». А чуть ниже, крупными буквами: «Дири­жирует хором Герой Советского Союза Федоров И.В.». Прочитал и чуть не упал в обморок. Кинулся к Пасын­ку — ведь для меня это все равно что пересесть с истре­бителя на танк и вести его в бой... И то, пожалуй, бы­ло бы легче: погиб — и черт со мной, а тут — позор на глазах всего коллектива... А Тимофей Евстафьевич мол­ча показывает на афишу, в глазах — чертики:

— Ты не дочитал. Смотри, что ниже написано. Читаю: на концерт приглашаются жители городка, польские гости.

— Тем более! — возопил я.— Опозорюсь на всю Европу!

— Назад хода нет,— сказал спокойно замполит.— Объявлен дирижер — Герой, а ты у нас пока один. Справишься, я тебя знаю...— помахал мне ручкой и спо­койно пошел к своим артистам. Я схватился за голову. Ужас! Проще было драться с четырнадцатью «фоккерами» над Немокштами — там я знал, что делать...

...В клубе народу — битком! Советские воины-осво­бодители дают новогодний концерт. Смотрю со сцены в зал — горячие струи пота текут по спине, ноги подка­шиваются, словно из тонких лозинок сделаны. И вдруг спасительная мысль: в хоре ведущие солисты и запева­лы — Иван Пономаренко и Мирослав Марьянский. Стоят в центре рядом с баянистом Клаванским. Под­хожу к ним, даю «указания»:

— Хлопцы, пойте самостоятельно, на меня не смот­рите, а я под вас буду «дирижировать».

Они поняли, улыбнулись, и сразу отлегло от сердца. Баянист дал вступительные такты. Я попытался делать какие-то жесты — не получилось. Но затем, когда песня сама по себе «пошла», я бодро замахал руками, почув­ствовал, что «выплыву», даже стал оглядываться на зал и раскачивать в такт музыки головой и всем телом — веселиться так веселиться! Покосился на Тимофея Евстафьевича. Он подбадривающе кивнул, как когда-то в Липецке, и я понял, что все идет, как задумали полит­работники. Им нужен был именно такой дирижер, а не профессионал во фраке и белой рубашке — пусть наши польские друзья видят, что мы не просто солдаты, умею­щие бить врага, а еще и добрые, душевные люди, живу­щие полнокровной жизнью.

После исполнения песни зал взорвался овацией. Аплодировали поляки, бушевали авиаторы — ведь все понимали, что проделал со мной замполит, знали, что я только что прилетел с конференции и ни на каких репе­тициях не был. Представляю, как они повеселились, на­блюдая забавную картину... Участники хора кланялись, я тоже низко опустил голову, смеялся; пот лил с лица ручьем, а одежда прилипла к телу.

Концерт прошел с успехом. Домой я шел с Алексеем Машенкиным. Рассуждали о политработниках. Сделали вывод, что в нашем полку они замечательные. Взять хотя бы этот концерт. Ведь хорошо! Такая разрядка для всех. Причем и полякам авиаторы понравились, а это — уже работа с дальним политическим прицелом: почему бы не заложить первые камни дружбы уже сей­час, на первых километрах от нашей границы?!

Дата добавления: 2015-07-08