Встреча с Ф. И. Толбухиным

20 января наш полк перебросили на аэродром Весе­лое, расположенный юго-западнее Аскании-Новой, бли­же к Перекопу. Название населенного пункта совершен­но не соответствовало нашей боевой работе, которая велась с большими трудностями из-за отвратительной, совершенно нелетной погоды. Каждый день мокрый снег сменялся дождями, туманами. Все аэродромы раскисли и не только затрудняли действия авиации, а порой и начисто исключали их. Бомбардировщики и штурмовики почти не работали, и только более легкие и шустрые истребители, и то обычно по утрам, когда грунт чуть-чуть прихватывало коркой, могли подниматься в воздух. И не с каждого аэродрома, а лишь с некоторых. Очень трудно было подвозить горюче-смазочные материалы и боеприпасы — машины застревали в черной вязкой гря­зи, даже продукты доставлялись с трудом. Командиры-тыловики буквально с ног сбивались, изыскивая спосо­бы и возможности обеспечения воинских частей всем необходимым. Кто был посообразительнее, поизобрета­тельнее, у того и дела шли лучше.

Нас в эти дни обеспечивал 785-й бао. Его командир майор Рыжов и замполит майор Зимин творили бук­вально чудеса. Не надеясь на технику, они во главе личного состава сами становились и грузчиками, и но­сильщиками, не гнушались любой черновой работы. Каждый воин батальона был на учете. Даже девушки вызвались носить со склада тяжелые грузы. Узнав об этом, наш командир майор Попов подбросил в помощь батальону штабных офицеров и солдат, группу ремонтников,— словом, всех, кого можно было выделить без ущерба для боевой работы.

Летчики полка изредка летали на прикрытие войск в Крыму, а нам с Тищенко дали постоянные объекты для разведки — Очаков, Николаев, переправы через Днепр, Перекоп и, конечно же, немецкие позиции на Никопольском плацдарме. Особое внимание — новым переправам через Днепр. Мы обязаны были фиксиро­вать их появление во что бы то ни стало и немедленно докладывать по команде.

3 февраля я возвращался из разведки в районе Ни­колаева. Ничего нового не обнаружил и чувствовал себя поэтому неважно. Кто летал на разведку, тот зна­ет, как неприятно возвращаться «домой» без новых све­дений: вроде где-то за углом отсиделся. Горючего было еще много, и я решил пройтись вверх по Днепру до са­мого Никополя — авось что-нибудь интересное увижу.

В районе Каховки прижала облачность. Чтобы легче ориентироваться и лучше видеть переправы, я открыл фонарь кабины, вошел в берега Днепра и на бреющем пошел вверх по руслу.

Чем выше поднимался по реке, тем ниже опускались облака. Когда идешь на малой высоте, все мелькает в глазах, проносится мимо, и я едва успевал отмечать села, расположенные по берегам. Мы всегда хорошо «вызубривали» район полетов, чтобы без карты узнать любой населенный пункт и быстро, за какие-то секунды пролета «привязать» к нему обнаруженный в разведке объект. Так было и в тот день. Недалеко от Большой Лепетихи я неожиданно обнаружил мост через Днепр. Настоящий мост, видимо, наведенный за ночь. Вначале даже не поверилось — ведь два дня назад здесь ничего не было! Опомнился, когда вокруг замелькали трасси­рующие пули. Показалось, что они градом ударили сни­зу по мотору. Не хватало еще упасть на территорию врага! Я резко накренил самолет, потянул ручку на себя, чтобы не нарваться на заградительный огонь, ко­торый немецкие зенитчики здорово наловчились в по­следнее время ставить перед нашими низколетящими самолетами.

Отошел от берега, чуть успокоился, решил срочно передать о новом мосте по радио. Нажимаю кнопку пе­редатчика — что-то нет самоподслушивания. Говорю, как в пустоту. Проверил щиток радиостанции — все нормально, ларингофоны на месте, оглянулся даже назад — целы ли корпуса передатчика и приемника? Вроде исправны, по крайней мере пробоин не видно. Снова запрашиваю КП — бесполезно. Словно и не было на самолете никакой радиосвязи.

...Приземлился, выключил мотор, из кабины не выле­заю — проверяю настройку. Заело самолюбие: неужто сам виноват? Подбежал Костя Мотыгин. Увидел, что я ковыряюсь в кабине, заволновался:

— Что случилось, командир?

— Радио отказало. Зови Ахуна! (Так мы любовно называли нашего механика эскадрильи по радио стар­шего сержанта Ахундзянова Сайда Ахуновича).

Подбежал Ахундзянов, тоже встревоженный, вско­чил на плоскость, нагнулся над кабиной, дышит уча­щенно у самого уха.

— Что случилось?

— Что, что!..— начал я, заикаясь.— Почему радио не работает?

Ахундзянов зашарил глазами по кабине, затем пере­вел взгляд на меня и вдруг загадочно улыбнулся. Это вовсе вывело меня из равновесия:

— Он еще улыбается!

— Снимите шлемофон,— спокойно сказал механик. Я снял, ткнул ему в руки.

— Причем тут шлемофон? Ш-шлемофон... А еще благодарность ему вчера объявил! — спрыгнул на землю.— Проверяй быстрее. Шлемофон... Тоже мне — ма­стера! С-с-сапожники!

Оглянулся, а Костя с Ахуном стоят на крыле и хо­хочут. Это еще что? Я положил парашют на стабилиза­тор, прикрикнул:

— Чего ржете?!

Механики подошли ко мне, Ахун показал шлемофон. В нем сзади слева, как раз там, где расходились про­вода к ларингам и наушникам, зияла рваная пробоина.

— Пуля прошла,— сказал старший сержант,— так что поздравляем вас с возвращением с того света...

Я долго смотрел на эту жуткую дырку. Когда? Ви­димо, над мостом, когда пули сыпанули по мне со всех сторон.

— Ладно,— сказал примирительно,— не обижай­тесь... Только не распространяйтесь особенно, а то под­начек не оберешься.

Не знаю, проговорились ли Костя с Ахуном о моем нервном срыве, но вот при встрече ветеранов полка в честь 40-летия освобождения Мелитополя майор в от­ставке С. А. Ахундзянов вспомнил об этом случае. Он рассказывал о нем шутя, но никто не улыбнулся — у каждого за годы войны случалось столько встреч со смертью, что было не до улыбок.

— Не сохранили тот шлемофон? — спросил Сайд

Ахунович.

— К сожалению, нет,— ответил я, подумав, что дей­ствительно надо было бы оставить на память столь необычную реликвию. Пусть бы дети и внуки, глядя на след пули, прошедшей в сантиметре от моей головы, за­думывались над тем, какой ценой досталась им сего­дняшняя жизнь...

Утром 4 февраля 1944 года меня и Тищенко вызвал командир дивизии полковник Карягин. В присутствии начальника штаба и начальника разведки дивизии по­ставил задачу:

— До тринадцати часов провести разведку перепра­вы в районе Большая Лепетиха, обнаруженной вчера Федоровым. Погода никудышняя, но вы обязаны сде­лать все возможное и невозможное. Нужно установить точно — это понтонная переправа или построенный мост, как утверждает Федоров. Мостом заинтересовался командующий фронтом генерал армии Толбухин. Результаты разведки доложите лично ему не позднее пятнадцати ноль-ноль. В штаб фронта полетите на У-2. Летать на нем не разучились?

— Нет,— ответили мы в один голос.— У-2 — золотая машина, после истребителя на ней — словно на велоси­педе...

Погода действительно выдалась мерзкая. Облач­ность, видимости почти никакой, на аэродроме слякоть. Вдвоем лететь нельзя. Решаем так: я лечу первым, Ти­щенко — после моей посадки.

И вот я на старте. Даже ориентир на горизонте для разбега не выберешь — все в тумане. Взлетаю наощупь. Отрываюсь от земли и тут же придерживаю ручку управления от себя — вверх идти некуда, нижний край облачности не более пятидесяти метров. Ладно, пойду бреющим. Не привыкать. Беру курс 345° с расчетом выйти на Днепр севернее Каховки, затем по руслу пойду вверх. Выхожу на реку, поворачиваю направо. Видимость менее километра. Летишь все время утыкаясь в мутную, почти непроницаемую для взгляда стену. И чем дальше, тем хуже: нижняя кромка облачности почти соприкасается с водой. Иду по руслу, все время теряя высоту. Вот уже берег слева возвышается хол­мами выше моего самолета, начинает казаться, что винт задевает гребешки волн. А тут Днепр как назло начал извиваться: полет зигзагом в таких условиях становится очень опасным. Чувствую, как взмокла одежда, как отяжелел вспотевший шлемофон. Пробьюсь? Не пробьюсь? Но вот серая мгла закрывает все впереди, и нер­вы не выдерживают, сворачиваю вправо, одновремен­но подобрав высоту — каждую секунду возможно столк­новение с холмами... Беру курс на аэродром. Найду ли его в кромешной мути? Пробую связаться по радио — высота мала, ничего не слышно. Прошел немного, уста­новил, наконец, связь. Доложил, что возвращаюсь, попросил включить прожектор — иначе аэродром труд­но разыскать. Иду над степью. Внизу какие-то живот­ные. Зебры вроде... Разбегаются в разные стороны, бо­ятся низколетящего самолета. Аскания-Нова. Значит, верно иду.

Справа впереди замечаю светлое пятно. Прожектор! Доворачиваю машину на аэродром и с ходу сажусь. К самолету сразу же подходят начальник штаба полка Лепилин и Тищенко. Докладываю обстановку. Вылет Тищенко не рекомендую.

— Давайте обождем,— предлагаю,— а если в тече­ние двух часов погода не улучшится, доложим коман­дующему фронтом по моим вчерашним данным. Отве­чаю за достоверность головой. Только нужно доложить наше предложение по команде.

Майор Лепилин молча выслушал меня, закусил нижнюю губу:

— Ты понимаешь, что говоришь! — он начал до хруста ломать пальцы на руках. Что я мог ему отве­тить? Расстегнул куртку, задрал на животе свитер, по­казал Серафиму Васильевичу совершенно мокрую ру­башку.

— Вот...

— Да что ты, Иван! — воскликнул огорченный май­ор.— Как ты мог подумать? — он тяжело вздохнул, по­качал головой: — Не в тебе дело — командующий фрон­том ждет!..

Через час взлетел Тищенко. Будущий Герой Совет­ского Союза. Мастер разведки, бесстрашный пилот. Но, увы, ему и до Днепра не удалось дойти, попал в сплош­ной туман. Хорошо еще, что нашел аэродром и призем­лился...

Пока начальство решало, как быть, время ушло, и только в 15.10 нам разрешили вылет на У-2 в штаб 4-го Украинского фронта, который в то время разме­щался в населенном пункте Акимовка, в 25 километрах юго-западнее Мелитополя по железной дороге Мелито­поль — Симферополь. На востоке погода была чуть по­лучше, да и самолетик у нас тихоходный, поэтому до Акимовки мы добрались благополучно, а вот машина, высланная навстречу, так и не доставила нас в штаб. Дело в том, что мы сели на одну площадку, а машина встречала нас на другой, расположенной ближе к шта­бу,— кто-то что-то не согласовал, и мы потеряли много времени. Добирались до штаба, конечно же, пешком да еще и с приключениями. Обычно в таких местах комен­датура, охрана, работают здорово — штаб фронта все же, мало ли что... А нам ничего не оставалось, как спрашивать у военных, где находится Толбухин. На нас косились, на вопросы, естественно, не отвечали, хоть мы и называли себя (народ в войну становится по-настоя­щему бдительным — на себе ощутил). Через несколько минут нас задержали и доставили в комендатуру.

— Документы! — грозно потребовал комендант.

— Да нет у нас никаких документов! — возмутился Тищенко.— Летчики мы, понимаете, а летчики докумен­ты в полет не берут, не положено!

— Разберемся, что положено, а что не положено,— невозмутимо констатировал комендант, вызвал офицера и велел запереть нас в какой-то комнате.— Из какого, говорите, полка? — спросил, когда нас уже требова­тельно запросили к выходу.

— Мы из 812-го полка, нас ждет командующий фронтом, а вы задерживаете,— пошли мы в решитель­ное наступление,— ответите за это лично. Назовите вашу фамилию! И сейчас же доложите о нас в штаб. Вы что, не понимаете, что играете с огнем?

Комендант задумался. Но ронять себя в глазах за­держанных не хотел.

— Проверим. Ваши фамилии?..

Только в 17.00 (с опозданием на два часа!) нас привели к дому, где находился Толбухин. Мы увидели его крупное, овальное лицо в окне. Командующий фронтом брился. Он бросил на нас спокойный взгляд, и вскоре из дома выскочил стройный, подтянутый майор, видимо, адъютант.

— Товарищи летчики,— мягко, заученно-вежливо произнес он,— командующий просит немного подождать. Перекурите,— протянул нам пачку папирос «Северная Пальмира» и ушел, учтиво склонив как-то набок и впе­ред голову.

— Вышколенный, барбос,— сказал я без злости.— А что — и тут офицеры нужны. Вот только наград у него многовато.

— Откуда нам знать,— возразил Тищенко,— может, этот парень на животе от Сталинграда сюда дополз в роли комбата или комроты. А потом взяли в штаб. Воз­можно, после ранения...

— Не видел я нашивок за ранения...

— Не все носят.

— Не знаю, не знаю...— решил я закончить обсуж­дение этой щекотливой темы.— Давай лучше решим, что с папиросами делать — вернем эту пачку или за­жмем, угостим наших, давно таких не курили.

Появился майор.

— Товарищи летчики, командующий приглашает.

Я показал майору пачку с папиросами, он понял, сделал жест рукой — оставляйте, мол, о чем разговор,— и мы пошли в дом. В просторной комнате сидели офи­церы. Они работали. На столе лежали большие карты, какие-то бумаги. Никто не обратил на нас внимания, никто даже головы не поднял. У двери в дальнюю ком­нату майор попросил нас раздеться. Мы смутились. На фронте летчики-истребители не любили летать в утеп­ленных комбинезонах, менялись с механиками, наде­вали их технические куртки, считая их более удоб­ными.

— Товарищ майор,— расстегнул я куртку,— мы в свитерах, неудобно раздеваться...

Майор тоже подрастерялся, видно, никак не ожи­дал, что авиаторы такие «анархисты», стоял с подняты­ми бровями и сморщенным лбом, соображал, что делать, но в это время дверь открылась — на пороге появился генерал армии Толбухин. Мягким жестом он пригласил нас войти, пропустил вперед и закрыл за собой дверь.

— Товарищ командующий...— начал я докладывать, но он не стал слушать до конца. Протянул руку, произ­нес спокойным тихим голосом:

— Ну, здравствуйте... А мы с вашим командармом уже беспокоиться начали. Садитесь,— он указал на стулья, сам сел за стол. На столе лежала карта с на­несенной оперативно-тактической обстановкой — до ба­тальона включительно. Я увидел выделенный синим цветом Никопольский плацдарм, свежую пометку — «мою» переправу через Днепр — и подумал: «Одну за­дачу решаем».

Благодаря теплому приему командующего волнение наше быстро улеглось — мы боялись, что влетит за опоздание, за форму одежды, особенно переживали, что не провели доразведку цели, не сумели подтвердить, чточерез Днепр построен новый мост. Оказалось, Тол­бухин обо всем уже знает в деталях, а на одежду и вовсе не обратил внимания (может, умышленно промол­чал, увидев, что под куртками у нас свитера).

— Расскажите, как служится,— попросил Толбухин. Именно попросил: в его голосе, в усталых глазах пяти­десятилетнего человека (ему можно было дать лет на десять больше) не слышалось никаких командных но­ток, словно перед нами сидел добрый знакомый. Мы рассказали, как летаем, посокрушались насчет погоды, доложили, как вводим в строй молодых.

— Страшно им в бою?

Мы признались, что и нам бывает страшно, не толь­ко молодым, что особенно боимся тяжелых ранений, после которых списывают из авиации. Федор Иванович задумался.

— По скольку у вас сбитых самолетов? — спросил. Мы сказали.

— А большие потери в полку?

Мы кратко доложили о том, что полк постоянно по­полняется, вместо погибших и списанных по ранению и контузии приходят все новые и новые; тех, кто начинал на Кубани — единицы.

Толбухин долго молчал. С грустью смотрел в окно, о чем-то думал. Зазвонил телефон. Командующий взял трубку, кивнув нам,— мол, отвлекают не вовремя, стал с кем-то беседовать. Лицо его не выражало никаких эмоций — спокойное, деловое, и по нему трудно было судить, с кем разговаривает генерал армии. А было все же интересно — ведь не каждый день сидишь за столом у человека, который уже тогда (мы это понима­ли) войдет в историю Великой Отечественной войны, а значит, и в историю нашей страны вообще... Чувство­валось, что на том конце провода крупная персона, но фамилии абонентов не назывались и никак нельзя было догадаться, кто скрывается под вымышленными имена­ми «Ивановых» и «Петровых»... Об уровне, на который выводил этот телефонный звонок Толбухина, мы узнали случайно, когда, положив трубку на рычаг, генерал ар­мии пригласил в комнату какого-то полковника и ска­зал ему:

— Сейчас звонили из Ставки, наш вариант рас­сматривают, думаю, утвердят. Передайте начальнику штаба.

Он еще несколько раз отвлекался от беседы с нами, говорил с командующим 3-м Украинским фронтом ге­нералом армии Р. Я. Малиновским, который информи­ровал его о том, какие населенные пункты освободили войска фронта в результате наступления. Малиновский называл города и села, Толбухин отмечал их на карте, они перебрасывались дружескими репликами. Федор Иванович улыбался, и как-то даже не верилось, что этому простому человеку с лицом добродушного сель­ского учителя доверены жизни десятков тысяч людей, несчетное количество боевой техники, что на его плечи возложены задачи стратегического значения, решение которых подвластно лишь особо одаренным, талантли­вым полководцам. Война показала, что не каждый генерал способен нести такой тяжелый груз — вон сколько их сменилось на дивизиях, корпусах, армиях, фронтах...

Толбухин снова возвратился к пресловутому мосту у Большой Лепетихи. Несколько раз уточнял, каким образом я определил его местоположение, не ошибся ли в координатах. Вот когда я с благодарностью отметил наших командиров, которые учили нас вести в полете детальную ориентировку, всегда точно знать свое место­нахождение.

Видимо, окончательно убедившись, что я уверен в своем докладе, Толбухин позвонил какому-то абоненту и сказал мягким, добродушным голосом:

— Товарищ Василий, ваши летчики находятся у меня, они подтверждают наличие у Большой Лепетихи моста через Днепр. Надо нацелить авиацию и разру­шить мост, не дать противнику вывести с плацдарма тяжелую технику. Их докладом я доволен, квалифици­рованные разведчики,— и положил трубку.

«Значит, наземная разведка тоже засекла мост»,— подумал я с облегчением.

Толбухин повернулся к нам, сказал:

— Командующий воздушной армией докладывает, что почти все аэродромы раскисли. Бомбардировщики и штурмовики взлететь не могут. Могут действовать только истребители, и то по утрам. Вы слышали, я про­сил его разрушить мост. И вас прошу — передайте от меня летчикам: все внимание сосредоточить на этом мосте, других переправах, на отступающих с нико­польского плацдарма немецко-фашистских войсках. Их нельзя выпускать из ловушки, наша задача — уничто­жать их, сколько возможно!

От имени летчиков полка мы заверили командую­щего фронтом, что сделаем все от нас зависящее, чтобы разрушить переправы, уничтожить как можно больше живой силы и техники противника, и попросили разре­шения идти. Толбухин неожиданно легко поднял из-за стола свое грузное тело, подал нам руку.

У дома ожидал броневик, который быстро доставил нас к самолету. Сидя в неуютном его отсеке, то и дело придерживаясь руками за холодные стальные стенки, я думал о Толбухине, оставившем в душе необыкновен­ное впечатление. Он не играл с нами, офицерами низ­шего командного звена, в демократа, не рисовался, не прикидывался добреньким начальником. Его поведение было настолько естественным, искренним, что сразу же располагало к нему, снимало напряжение, так знакомое военным людям, попадающим в кабинеты столь высоких начальников. Спустя много лет, читая мемуары генералов и офицеров, в которых говорилось о Федоре Ивановиче Толбухине, я еще и еще раз убеж­дался в правильности своих выводов и впечатлений, полученных во время встречи с прославленным полко­водцем: действительно он был высококультурным, веж­ливым, уважающим подчиненных начальником. Но это не мешало ему быть и требовательным, волевым, прин­ципиальным, твердым в выполнении намеченных целей. Одним словом, в этом замечательном человеке сочета­лись великолепные качества — глубокое знание военного дела, решимость доводить намеченное до конца и вы­сокая внутренняя культура, человечность.

Возвратившись на аэродром, мы узнали, что полку уже поставлена задача по штурмовке отступающих фа­шистских войск и уничтожению моста у Большой Лепе­тихи. На построении мы передали личную просьбу командующего фронтом к летному составу полка. На­чалась интенсивная боевая работа. На самолеты подве­шивали по четыре бомбы ФАБ-50, и летчики по несколь­ку раз в день поднимались в воздух. Стоит ли говорить о том, что отступающие фашисты не раз ощутили на себе грозную силу истребителей, на время «переквали­фицировавшихся» в штурмовиков?

Радовало и то, что молодежь, прибывшая в полк, быстро входила в боевой строй, оттачивала умение и навыки бить врага.

Дата добавления: 2015-07-08