Первые уроки

Ранним июньским утром 1943 года с аэродрома Ново - Титаровская, что на Кубани, взлетел «транспортник» Ли-2 и, не набирая высоты, взял курс на север. В само­лете находился летный состав 812-го истребительного авиационного полка, точнее — то, что от него осталось после тяжелых боев в районе Новороссийска...

Мы летели в Липецк. Предстояло немного отдохнуть, подлечиться, пополнить поредевшие ряды молодыми летчиками и получить самолеты. Выражаясь военным языком, полк выводился в резерв на доформирование. Когда пролетали над фронтовой зоной, ко мне повернул­ся заместитель командира эскадрильи лейтенант Чураков, прокричал на ухо:

— Слушай, Иван, тебе не страшно? Как чувствуешь себя в этой колымаге?

— Так же, как и ты,— ответил я коллеге по долж­ности.— Муторно!..

И вправду, нам, истребителям, задача которых — уничтожать врага в небе, было очень неспокойно в те минуты: не привыкли мы находиться в полной зависи­мости от чьих-то воли и умения, в данном случае — пи­лотов неуклюжего, громоздкого «грузовика». Тем более, что летели мы без прикрытия истребителей.

Но вот линия фронта осталась позади, и где-то в районе Тихорецка самолет пошел вверх. Мы облегченно вздохнули — вроде пронесло. Кое-кто, прислонившись к стенке отсека, задремал, иные просто сидели с закры­тыми глазами. Думали, вспоминали...

В самолете летели командир полка майор Алексей Устинович Еремин, замполит майор Тимофей Евстафьевич Пасынок, штурман полка майор Дмитрий Ефимович Николаенков, недавно назначенные командирами эскадрилий лейтенанты А. Т. Тищенко и А. М. Машенкин, замкомэски лейтенанты Г. П. Чураков, А. И. Туманов и автор этих строк — тоже лейтенант, а также остав­шиеся в живых командиры звеньев лейтенанты И. Н. Мартыненко и С. П. Калугин.

Мне почему-то не спалось, хоть и пытался уснуть, А когда увидел, как замполит полка, обводя глазами летчиков, стал загибать пальцы на руках, вовсе потерял надежду вздремнуть. Тоже невольно пересчитал лю­дей — всего десять... Восемнадцать летчиков полка на­вечно остались в кубанской земле и прибрежных водах Новороссийска, в том числе три командира эскадри­лий — Иван Дмитриевич Батычко, Тимофей Тимофеевич Новиков и Федор Климентьевич Свеженцев... Не было с нами и товарищей, списанных с летной работы из-за ранений и контузий, полученных в боях.

Невольно вспомнился каждый из погибших. Некото­рые успели провести в небе Кубани всего лишь один бой — первый и последний в их короткой, молнией сверкнувшей жизни. Этих почему-то была особенно жаль. Может, потому, что им ни разу так и не довелось испытать торжество победы над врагом. А это особое чувство. Трудно передать словами состояние души, ко­гда видишь, как от твоей очереди вспыхивает или разва­ливается на части фашистская машина! Это нужно испытать самому..

Чувство грусти обострялось и тем, что со многими из погибших боевых друзей я в 1938 году заканчивал Раменский аэроклуб.

Я учился в Московском областном техникуме физи­ческой культуры и мечтал стать летчиком. То были го­ды героических предвоенных пятилеток. Много прослав­ленных имен знал тогда наш народ, но особое место в их ряду занимали авиаторы. Думаю, не преувеличу, если сравню популярность Чкалова, Громова, Серова, Гризо­дубовой, Расковой, летчиков— первых Героев Совет­ского Союза,— с популярностью наших первых космо­навтов. Молодежь буквально грезила авиацией. Тысячи юношей и девушек шли в аэроклубы, парашютные и авиамодельные кружки, стремились в военные училища. Мне с моими товарищами из Раменского аэроклуба по­счастливилось поступить в прославленную Качинскую Краснознаменную военно-авиационную школу летчиков имени А. Ф. Мясникова.

...Воспоминания нахлынули и грустные, и радост­ные; перед мысленным взором прошли два года, минув­шие с той поры, как в апреле сорок первого мы, «зеле­ные» пилоты, прибыли в боевой полк,

...Строевая моя служба начиналась на Дальнем Во­стоке. 307-й истребительный авиаполк, куда нас напра­вили, только формировался. Здесь, в районном центре, проходила железная дорога, поэтому место считалось обжитым, удобным для базирования. Близость большого города радовала любителей театра, музыки, кино. Все были довольны тем, что летать предстояло на И-16, зна­менитом «ишачке»,— не надо было переучиваться. Да­же то, что разместили нас в бараке и питались мы не в.своей летной столовой, не огорчало. Очень скоро на­чали летать самостоятельно, ничто не предвещало ка­ких-либо осложнений.., И вдруг — война!

^Непросто передать те чувства... Мы не понимали то­гда всей серьезности случившегося. Помню, слушаем ра­дио, а один из моих товарищей и говорит: «Эх, жаль, что мы на Дальнем Востоке! Пойдут наши войска впе­ред, раздавят Гитлера, а мы и пороху не успеем поню­хать...».Вот такое было настроение. Это и неудивитель­но — ведь нас настойчиво готовили к тому, что «на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могу­чим ударом». Правда, чуть позже, слушая сводки с фронтов, стали задумываться. Особенно врезался в па­мять разговор с -одним работником райисполкома, быв­шим участником гражданской войны. Это было, кажет­ся, в конце августа. Так вот, уже тогда он сказал, что война может продлиться не один год. Признаться, я да­же невольно подумал: «А не враг ли этот человек — па­нику сеет?!»

Главной нашей заботой пока оставалось как можно быстрее освоить курс боевой подготовки, чтобы успеть принять непосредственное участие в разгроме фашист­ской армии. Летали интенсивно. Дело пошло еще быст­рее, когда нашу 29-ю истребительную авиационную ди­визию возглавил молодой майор Евгений Яковлевич Са­вицкий (впоследствии — маршал авиации, дважды Ге­рой Советского Союза). Он много летал сам, заражал и нас, молодых, энтузиазмом, желанием летать и стре­лять, как он. И делал это здорово. Его примеру следовали командиры эскадрилий Батычко, Николаенков, Свеженцев, командиры звеньев Буянов, Иванов, Мос­квин, Гонтарь.

В начале 1942 года мы сдали зачеты по боевой под­готовке в полном объеме. Если к моменту выпуска из летной школы я имел самостоятельный налет около 15 часов, то теперь меньше чем за год у меня было уже 306 часов налета, из них ночью — 68.

Изменился и весь уклад нашей жизни. Личный со­став перевели на аэродром. Никаких бараков, квар­тир— все в землянки. Следующим этапом повышения боеготовности было укрытие самолетов, машин, воору­жения. Ямы, убежища, капониры копали все — от мото­риста до командира дивизии. Теперь мы уже на многое смотрели по-другому, тем более что рядом, километрах в двадцати — тридцати от аэродрома, дислоцировались части союзника фашистской Германии — Японии. Мы прекрасно знали, как настроены против нашей страны самураи, и в любую минуту ждали от них провокации, а то и прямого военного вторжения, ведь обстановка для этого складывалась благоприятная—Красная Армия на пределе возможностей сдерживала натиск фашистских полчищ.

Настроение было подавленное: мы понимали, что нужны и здесь, на востоке, и в то же время не покида­ло чувство вины перед страной, перед народом за то, что здоровые, молодые, обученные воевать мужики от­сиживаются в глубоком тылу, в то время как тысячи бойцов и командиров ежедневно гибнут на фронте...

Наконец, один из полков дивизии убыл на фронт. Помню, как переживали те, кому не повезло. От лет­чиков, техников, механиков посыпались рапорты с прось­бой отправить в действующую армию. Я тоже написал, указал в рапорте, что враг приближается к моему род­ному дому, что я обязан в первую очередь быть там, где решается судьба Родины, что не могу иначе, что... В общем подбирал самые убедительные слова, но по­лучил лишь нахлобучку от командира полка Сардарова:

— Рапорты не пишутся «через голову», устава не знаешь!

— Разрешите написать на имя командира эскадри­льи! — ухватился я за спасительную соломинку, пола­гая, что только в форме и загвоздка.

— А командира звена забыл?—с ехидцей спросил Сардаров.

— Все понял!—обрадовался я.— Напишу на имя казэ...

— Не советую, мы запретили командирам звеньев и эскадрилий передавать наверх по команде такие рапор­ты— так у меня весь полк разбежится в два дня...

Ушел я ни с чем. И все же вскоре повезло, хотя и пришлось при этом пережить большую неприятность... Как говорится: не было бы счастья, да несчастье по­могло.

Наш полк перебазировался на другой аэродром. Во время предполетной подготовки, уточняя задание, я вы­нул из кармана записную книжку и не заметил, как обронил комсомольский билет. Когда обнаружил утерю, заволновался — за такое грубое нарушение устава за­просто мог из комсомола вылететь, а следовательно, и из Военно-Воздушных Сил. С этим тогда было очень стро­го. Кинулся на площадку, где проводилась предполетная подготовка, обшарил все вокруг, на коленях ползал, чуть ли не спичкой среди бела дня светил во всех углах и щелях, но билет как в воду канул. Я сидел, убитый го­рем, и чувствовал, как подо мной разверзается черная бездна. Внутри все сжалось, словно чья-то холодная рука схватила за сердце. Никогда не забуду того со­стояния безысходности, которое придавило к земле, рас­плющило, довело до отчаяния — хоть в петлю... Что де­лать? Первая мысль — идти к комиссару эскадрильи политруку Бабунову. Он поможет, подскажет, что де­лать... Бабунова летчики уважали за ум, душевность.

Действительно, комиссар выслушал меня, кое-как успокоил. Вместе с ним еще раз обшарили все вероят­ные места, где я мог утерять билет. Безрезультатно. По­литрук вздохнул, развел руками:

— Ладно, крепись. Попробую защитить, чтобы не исключили. Но взыскание, конечно, получишь.

На второй день меня неожиданно вызвал командир полка. Небывалый случай! Чего только не передумал я, уныло шагая к штабу. Не выходила из головы страш­ная мысль—выгонят из авиации.

— Товарищ майор,— доложил я, чувствуя, как рука подрагивает у виска,— летчик второй эскадрильи стар­ший сержант Федоров по вашему приказанию при­был!

Сардаров подошел ко мне вплотную, смерил уничи­жительным взглядом и, чеканя слова, с явно выражен­ным восточным акцентом произнес:

— Отныне вы — не летчик второй эскадрильи!— прищурился, словно оценивая эффект, произведенный этими убийственными словами. Продолжил: — Перево­жу вас в четвертую эскадрилью. Самолета для вас нет. В ангаре стоит «чайка», оставленная из-за неисправнос­ти шестым полком, убывшим на фронт. Хотите летать — вместе с техником отремонтируйте и летайте. Каким образом — меня не интересует. Ваша судьба в ваших руках.— Он помолчал, затем достал из стола.., комсо­мольский билет, долго смотрел на него, наконец, ска­зал: — Но если вы, старший сержант, еще раз потеряете сей святой документ — с авиацией распрощаетесь. На­всегда!

И вернул мне неизвестно как попавший к нему билет.

Я чуть не запрыгал от радости, но когда вышел из штаба, помрачнел. Что же получается — мне летать на И-153? Конечно, я расшибусь, но отремонтирую само­лет. Однако — «чайка» после И-16... Летчики, летавшие на «ишачках», не любили «чайку»: биплан, отсталая техника... Но ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Хорошо еще, что так обошлось.

Сразу же направился в 4-ю эскадрилью я доложил о случившемся командиру старшему лейтенанту Нови­кову. Не мешкая, полез в кабину доставшегося мне са­молета. И с этой минуты, пока мы с техником не ввели его в строй, не мог спокойно ни спать, ни есть.

И вот—чудо. Четвертую приказано перегнать на аэродром, где формируется истребительный авиаполк. Значит—на фронт!

Было это так. Наша эскадрилья несла боевое дежур­ство звеньями в готовности № 1 и № 2, как вдруг комэска вызвали в штаб. Вскоре он вернулся и сообщил, что через два часа всем приказано собраться в Ленин­ской комнате полка. Такого еще не было, чтобы дежур­ную эскадрилью вызывали на какое-нибудь совещание или собрание... Мы гадали, что же случилось. И вот — 12.00. Все летчики полка в сборе. Входит командир ди­визии подполковник Горлов, заменивший уехавшего на фронт Савицкого, я объявляет приказ: летному составу убыть для укомплектования 812-го истребительного авиационного полка. В действующую армию!

Короткие сборы. Прощальный ужин. Ночной перрон. Погрузка. Гудок паровоза, и — в путь. На запад. На фронт. В бой. Наконец-то!

Но торжествовали мы преждевременно: до настоя­щих боевых дел пройдет еще невыносимо много време­ни — почти полгода.

В декабре 1942 года мы перебазировались на поле­вой аэродром в Багай-Барановку Саратовской облас­ти— там более благоприятные для переучивания метео­рологические условия. Предстояло переучиваться на истребитель Як-1. Помню, как стоял я перед этим само­летом и с нескрываемым восхищением смотрел на устремленный вперед профиль, на какую-то хищную, «ти­гриную» посадку, словно истребитель присел перед вне­запным прыжком. «Сколько же вывозных полетов при­дется сделать, чтобы вылететь на этом красавце?» — думалось в тот момент. На лицах стоявших рядом това­рищей читались те же чувства. Подошел комэск, сказал;

— Времени — в обрез, бензина — тоже, дадим по два-три вывозных — и все. Поэтому хорошенько изучите машину на земле. На ней воевать.

Вот это «па ней воевать» и стало главным стимулом в учебе. Весь полк — летчики, техники, механики и мо­тористы, не жалея сил и времени, изучали материаль­ную часть самолета, вооружение, правила обслужива­ния. Уже после двух-трех вывозных полетов вылетали самостоятельно, хотя было как-то жутковато... Не раз в те дни думалось о работе летчиков-испытателей: а ка­ково им — садись в совершенно новый, «необъезженный» самолет и взлетай. Страшно! Это ведь не велосипед...

Очень живо и целенаправленно проводилась партий­но-политическая работа. В нас укрепляли веру в новую машину, готовили к предстоящим схваткам с врагом. К тому времени уже хорошо было известно, в чем Як-1 превосходит немецкий Ме-109, а на каких режимах пи­лотажа драться с ним нежелательно. Летчики, побывав­шие в боях, делились опытом, мы слушали их, раскрыв рты, потому что чувствовали — скоро, скоро! Всеми вла­дело одно желание — быстрее в бой, хотя уже знали, что это не прогулка под луной: фронтовики не скрывали от нас жестокой правды.

Наш 812-й полк переучился успешнее других мар­шевых частей, и командование отметило нас в числе лучших. В начале марта 1943 года было приказано с аэродрома Багай-Барановка перелететь на один из под­московных аэродромов.

После взлета группы с промежуточного аэродрома мне пришлось вернуться: не убралось шасси. Невезение! Устранили неисправность только на второй день, но од­ного меня в воздух уже не выпустили. Смотрю — взле­тает группа штурмовиков Ил-2. Я— за ними. Взлетел, пристроился, иду. Хоть и не на мой аэродром они взяли курс, но все же ближе к дому! Сели в Рязанской облас­ти. «Прекрасно,— думаю,— места теперь знакомые, сам в Подмосковье доберусь». Увы, ничего не вышло: мой самолет «арестовали», объяснив, что без лидера не выпустят.

— А когда этот лидер появится? — заволновался я.

Но никто не удостоил меня ответом. Обидно стало до слез: полк, возможно, уже фашистов бьет, а я тут «заго­раю». На исправном боевом самолете!

Вечером меня вызвали в штаб и представили главно­му штурману 3-го истребительного авиационного корпу­са подполковнику Кононову. Он был хмур, малоразго­ворчив.

— Ты что же это шумишь? — спросил.

— Я к своим спешу...— начал я оправдываться, но он вдруг ошарашил меня неожиданным известием:

— Никакого лидера нет и не будет. Я сам перегоню твой «як», а ты полетишь на У-2, который меня сюда доставил.

— Так я же... мне ведь приказано...— растерялся я. Но штурман напомнил мне, что выполняется последнее приказание. И еще намекнул, что время военное...

Я испугался, что вообще не попаду в свой полк, что снова придется прозябать в тылу: без самолета не по­воюешь. Всю ночь ворочался на койке—и хотелось, и кололось... И все же решился.

Рано утром подошел к своему «яку», который успел полюбить, и попросил механика подготовить его к выле­ту. Тот, ничего не подозревая, принялся за дело, и уже через некоторое время я махнул ему из кабины — убрать колодки из-под колес.

Вырулил, пошел на взлет. Местность была знакомая; перед войной летал здесь, в Раменском аэроклубе. Вско­ре благополучно приземлился в Люберцах — сюда ведь было велено перегнать машину. Только приземлился, зарулил на стоянку, подъезжает какой-то офицер и объяв­ляет, что меня вызывает командир корпуса полковник Савицкий.

Ну, думаю, влип! Успокаивало, правда, что самолет перегнал без происшествий и не в тыл летел, а на фронт.

В приемной офицер попросил обождать, а сам вошел к Савицкому. Вскоре вернулся, произнес холодно:

— Заходи.

— Товарищ полковник,— шагнул я навстречу комкору,— старший летчик 812-го истребительного авиацион­ного полка старшина Федоров по вашему приказанию прибыл.

— Здравствуй, беглец! — с неожиданной теплотой пожал мне руку Савицкий.— На фронт рвешься? По­хвально...— Повернулся к полковнику, который сидел за столом: — Вот, комиссар, видишь, какие орлы наши дальневосточники! Ну, за что его наказывать? — По­смотрел на меня внимательно, сказал: — А я тебя по­мню, Федоров. Здесь, в Люберцах, находится еще один летчик — старшина Машенкин, бывший инструктор запасного полка, где вы переучивались. Знаешь его?

— Товарищ полковник,— обрадовался я,— не только знаю: мы — друзья, земляки! Из Дмитровского района. Это недалеко отсюда.

— Да? — поднял брови Савицкий.— А кто у тебя в Дмитрове?

— У Машенкина в Дмитрове жена и двое детей,— сказал я,— а рядом, в деревне,— родители. А мои роди­тели—в Рогачево, братишки тоже... Целых шесть — младшие... Восемнадцать километров от Дмитрова.

Савицкий задумался, лицо его стало грустным.

Я и по сей день не знаю, почему он тогда принял та­кое необычное для фронтового времени решение, могу только догадываться: он понимал, что нас, молодых пи­лотов, ожидает, и, видимо, пожалел, позволил увидеть родных, пока эта возможность была в его власти...

— Пригласите сюда Машенкина! — велел он адъю­танту (офицеру, который встретил меня на стоянке и до­ставил сюда).

— Старшина Машенкин в приемной,— вытянулся адъютант,— Ждет Федорова.

В кабинет вошел Алеша Машенкин, доложил. Мы поздоровались.

— Вот что, — сказал Савицкий,— ваши самолеты дальше перегонят другие летчики. А вас я отпускаю на пять дней к родителям...— склонил голову,— пока они рядом... Возвращайтесь непосредственно в свой полк. Командира известят.— Посмотрел на адъютанта, распо­рядился: — Передайте начпроду. выдать довольствие каждому на семь дней. И папиросы, Из моего резерва. Отпускные документы и прочее ускорьте. Проверьте все лично.

Мы стояли, ошарашенные, не зная, как реагировать. Евгений Яковлевич спросил:

— Вопросы есть?

— Нет,— ответили мы в один голос.

— Тогда до встречи,— сказал Савицкий.— Дел у нас вперед»— невпроворот.

Адъютант оказался расторопным человеком. Вскоре мы уже имели на руках отпускные документы и про­дукты, упакованные в картонные коробки. Забрав цен­ную ношу, почти бегом отправились на вокзал. Добра­лись до Москвы, а затем с Савеловского вокзала поез­дом выехали в Дмитров. В райцентр прибыли в сумер­ки. Алеша остался, а я, пообещав заехать за ним на обратном пути, пошел к мосту через канал Москва — Волга, за которым надеялся остановить какую-нибудь машину. Однако ждать пришлось очень долго. Уже стемнело. Я ругал себя, за то, что потерял драгоценное время — пешком уже далеко бы ушел. Но тут, наконец, повезло: показался пустой автобус. Я выбежал на доро­гу, отчаянно замахал руками — боялся, что не остано­вится, проедет мимо.

— Ты что, под колеса решил угодить? — рявкнул шофер, затормозив.— И так возьму, вижу, что вояка.

— Сутки кончаются, а я все домой никак не добе­русь,— оправдывался я.

— Через полчаса будешь, — успокоил меня водитель. Но ехали долго. Автобус дважды останавливался — барахлил мотор. Я сидел на потертом дерматиновом си­денье и никак не мог поверить, что вскоре увижу отца, мать, братишек... Мысли вихрились в голове, то уходя в годы детства, то возвращаясь к дню сегодняшнему. Вспомнились деревня Дубье Калининской- области, где я родился и провел детство, отец — Василий Иванович, мать — Марфа Алексеевна. У родителей нас было семеро сыновей. Жили дружно. Все трудились с малых лет, и ни у кого никогда не возникало даже мысли о том, что может быть как-то по-другому. У каждого были свои обязанности — в зависимости от возраста. Я был самым старшим, поэтому, когда родители уходили в по­ле, оставался за хозяина. Управлялся по дому, кормил, развлекал меньших, распределял работу: к приходу ро­дителей уже горела печь, была начищена картошка, на­лита в чугунок вода.., Когда я подрос, отец стал брать меня на сенокос, а дома за главного оставался брат Николай. Дальше — Василий, Александр, Валентна, Виктор, Владимир. Так и росли мы в труде и заботах друг о друге. К четырнадцати-пятнадцати годам все умели косить, валить лес, выполнять кустарные работы. В деревне была своеобразная специализация — по семь­ям, однофамильцам, группам дворов. Одни выделывали кожи, другие шили дубленки, третьи валяли валенки, четвертые клали печи... На все руки были мастера. А дома строили всем миром.

Семилетку я окончил в тридцать пятом, и в том же году семья переехала в Рогачево. Дело в том, что роди­тели мечтали выучить детей, а школа, куда я ходил, была удалена от деревни на целых шесть километров. Неудобство...

Мысли перебил водитель:

— Приехали, брат, вот оно — Рогачево!

Защемило сердце — дома ведь не был с довоенной поры. Как тут они? Предложил шоферу зайти в дом, угоститься, но он, поблагодарив, отказался. И денег не взял.

— Вот разве что пару папирос, если есть...

Я протянул ему пачку «Казбека», но он вынул только три штуки, две положил в карман, третью тут же за­курил и вернул мне пачку.

— Спасибо, старшина, — сказал, с наслаждением за­тянувшись, — бей фашистов, возвращайся с победой. А я уже отвоевался. Еще под Смоленском зацепило.

Дома произошли изменения. Умерла бабушка Maремьяна Ивановна; пришло "извещение, что в боях под Харьковом без вести пропал брат Николай; долго не пишет брат Василий...

Четыре дня пролетели, как мгновение. С родителями толком не успел даже поговорить. Все время шли лю­ди — соседи, односельчане, расспрашивали о войне, а мне-то и рассказать было нечего. Не врать же, в са­мом деле... Все больше слушал: о трудностях деревен­ской жизни, о погибших земляках, о зверствах гитлеров­цев. А когда показали еще сохранившуюся виселицу, на которой каратели повесили шесть подростков, я решил: все, отпуск для меня закончился. Скорее на фронт! Нельзя прощать фашистам их зверства, нельзя спокой­но мириться с тем, что еще тысячи наших городов и сел находятся в их руках! Чувство вины, которое испытывал я в те дни, находясь среди земляков, до сих пор помнит­ся очень отчетливо: какой тут отпуск, если еще ни одно­го фашиста в небе не сбил!

...В полк мы с Алешей Машенкиным прибыли к на­значенному сроку и сразу же втянулись в полеты. Лета­ли группами, в одиночку, отрабатывали тактические приемы ведения боя, учились стрелять по воздушным и наземным целям, вести разведку. На аэродром часто прилетал командир корпуса полковник Савицкий, как правило, на трофейном Ме-109. Прямо над аэродромом устраивал показательные воздушные бои, требовал не Щадить его, атаковать по-настоящему, а сам, блестяще владея «мессершмиттом», старался переиграть соперни­ка, выжимал из машины все, на что она была способна. Затем комкор приземлялся, собирал всех в кружок, до­ставал из сумки две модели самолетов, макет прицела.

— Вот, — начинал разбор боя, — смотрите: «як» на вираже сильнее, и надо умело делать виражи... — И он рассказывал, как лучше пилотировать машину в бою на горизонталях.— На пикировании «мессершмитт» уйдет, тут «яку» с ним не тягаться...

Мы слушали комкора, и каждый мысленно был уже в небе, в огненной карусели воздушного боя.

В середине апреля на аэродром перелетел авиацион­ный полк под командованием Василия Сталина. Помню, как мы бегали смотреть на сына Верховного Главно­командующего; не верилось, что этот ничем не примеча­тельный внешне человек — среднего роста, подтянутый, рыжеватый, с лицом, усыпанным веснушками, неспокой­ный, как ртуть, непредсказуемый в поступках — сын «вождя и учителя всех народов»...

В приземлившемся полку оказалось много наших бывших инструкторов из Качинской школы; они воевали здорово, об этом свидетельствовали многочисленные ордена и медали. Но, увы, их богатым опытом нам вос­пользоваться не пришлось: на аэродром прилетел полу­чивший очередное воинское звание генерал-майор Са­вицкий и поставил каждому полку задачу — срочно перебазироваться в район Обояни Курской области.

16 апреля мы поднялись в воздух. Но в пути нам из­менили маршрут: вместо Обояни — аэродром Красно­армейская Краснодарского края. Мы тут же нанесли на карты новую линию пути: Россошь — Ростов-на-До­ну — Тихорецк — Красноармейская.

В Ростове-на-Дону, где мы приземлились вечером 17 апреля, нас встретил генерал Савицкий. Он был мра­чен. Оказалось, при перелете с аэродрома Россошь эска­дрилья 291-го полка, ведомая лидером — экипажем бом­бардировщика Пе-2, вместо Ростова-на-Дону вышла на занятый фашистами Таганрог. Командир эскадрильи ка­питан Егоров, не контролировавший маршрут, с ходу произвел посадку, за ним — еще два летчика. В это время летевший в составе эскадрильи замполит полка майор Анисимов заметил ошибку лидера, определил, что под ними — не Ростов. Дал команду остальным экипа­жам посадку не производить, следовать на восток, к Ро­стову. Фашисты, заметив, что самолеты разворачивают­ся и уходят, открыли бешеный огонь и сбили две ма­шины.

Мы были потрясены. Еще не воевали, а уже такие потери! Молча смотрели на генерала: всегда сильный, волевой комкор сейчас, казалось, посерел от горя. Мы понимали его. Особенно, когда осевшим, тихим голосом Савицкий сказал:

— Судьба летчиков, приземлившихся в Таганроге, неизвестна...— Помолчал немного.— Стоит ли еще раз доказывать вам, что ведение детальной ориентиров­ки в полете каждым экипажем — вопрос жизни и смерти?

Он предупредил нас, что завтра, при перелете на Ти­хорецк и далее до Красноармейской, идти следует в бое­вых порядках в готовности в любую минуту вступить в бой. Подумалось с облегчением: «Наконец-то!» Нако­нец-то закончатся полеты в тылу, бесконечные смены аэродромов, новые и новые отработки приемов воздуш­ного боя. И это в то время, когда на фронте так недо­стает авиации! Мы ведь знали об этом, читали газеты, встречались с фронтовиками..,

И вот во второй половине дня 18 апреля 1943 года наш 812-й истребительный авиационный полк 265-й ист­ребительной авиадивизии 3-го истребительного авиаци­онного корпуса резерва Верховного Главнокомандова­ния в количестве 32 самолетов Як-1 приземлился на аэродроме станицы Красноармейская и, не теряя време­ни, сразу же начал готовиться к боевым действиям. Пе­редовая команда технического состава, переброшенная транспортными самолетами, приступила к осмотру и подготовке самолетов, а летчики начали детально изу­чать район боевых действий.

На следующий день утром начальник штаба полка майор Серафим Васильевич Лепилин, накопивший к то­му времени солидный боевой опыт — воевал в Сталин­граде,— ознакомил нас с обстановкой, сложившейся на Северо-Кавказском фронте на 19 апреля 1943 года. Она оказалась весьма сложной. На Кубани в воздухе господ­ствовали асы 4-го воздушного флота — более половины всей гитлеровской авиации, задействованной на совет­ско-германском фронте. В районе Новороссийска дей­ствовали отборные истребительные -эскадры «Мельдерс» и «Удет», укомплектованные новыми самолетами. В том же районе действовала специальная группа асов, прошедших усиленную подготовку в берлинской школе и летавших на новейших истребителях Ме-109Ж (допол­нительно к штатному вооружению установлены две под­весные пушки «эрликон») и Фокке-Вульф-190 (мог ис­пользоваться как штурмовик).

Сложной была и наземная обстановка. Наши войска на Мысхако подвергались непрерывным атакам крупных сил гитлеровцев, поддерживаемых авиацией. Над плац­дармом беспрерывно висели группы бомбардировщиков под прикрытием несметного числа истребителей. Гос­подство в воздухе — за ними.

В заключение майор Лепилин сообщил, что на по­мощь нашим наземным войскам и авиаторам, ряды ко­торых за последние дни сильно поредели, -кроме нашего 3-го истребительного прибыли еще два авиакорпуса— бомбардировочный и смешанный.

— А теперь,— сказал начштаба,— представляю вам капитана Наумчика и старшего лейтенанта Горбунова. Они хорошо знают район предстоящих боевых действий, покажут с воздуха линию фронта, помогут быстрее во­йти в курс дел,

В койне дня получили боевое распоряжение — с утра 20 апреля 812-му иап прикрыть плацдарм на Мысхако, воспретить фашистской авиации бомбардировку и штур­мовку наших войск. Теперь уж окончательно поверили: завтра —в бой!

Вечером в полку прошло открытое партийное собра­ние, в эскадрильях — комсомольские. Комсомольцы в подразделениях составляли 85—90 процентов личного состава — малоопытные, необстрелянные, но безудержно рвущиеся в бой молодые ребята!

Мы долго не могли уснуть, шептались, обсуждали пришедший день, пытались представить себе, что будет завтра. Помню, как жгуче не терпелось сесть в самолет, взлететь навстречу врагу, атаковать его и стрелять, стре­лять, стрелять!... Иногда, правда, проскальзывала мысль, что немецкие летчики тоже стрелять умеют, но поче­му-то «не мог себе представить, что это коснется меня лично, не верилось, что после столь долгого ожидания, после- такой солидной подготовки вдруг... тебя. Нет, нет и кет! И уже снова воображение рисовало, как мой бы­строкрылый «як» атакует крестатую машину, как ловлю я фашиста в перекрестие прицела, нажимаю гашетку, как. разворачиваюсь и сбиваю следующего... После боя докладываю командиру: «Сбил...» — и тут мечталось о солидной цифре, обозначающей, сколько штук вогнал в землю...

Итак, завтра. Первая схватка с опытным, коварным врагом. Первый^! в жизни воздушный бой. Не думал я тогда, что для некоторых моих друзей он окажется по­следним,..

Еще не взошло солнце, а мы уже были на стоянке. Командир эскадрильи Тимофей Тимофеевич Новиков давал последние; указания. Он заметно волновался, по­тому что хорошо знал, что такое первый групповой бой для новичков.

— Запомните еще раз,— втолковывал он нам,— главное — сохранять боевой порядок. Ведомые, самостоятельно не атакуйте! Ваша задача — прикрывать ве­дущих. Вы — щит. А меч — они. Я ясно говорю? — он нервно взглянул на' часы — еще было время, добавил: — И стреляйте наверняка, желательно короткими очередя­ми, как стреляли по конусу. А то нажмет гашетку, выпустит весь боезапас— и конец боя: бери его теперь хоть голыми руками... Какой же истребитель без ору­жия?

Со стороны командного пункта в небо взвилась зе­леная ракета: взлет 1-й эскадрилье капитана Батычко.

— По самолетам! — крикнул Новиков, и мы рвану­лись к машинам. Механик доложил, что все готово, я ме­ханически кивнул ему и полез в кабину. Быстро про­верил приборы, переключатели, тумблеры, внимательно посмотрел на ручку управления, где располагались кнопки огня. И вдруг душу сжало какое-то непонятное, прежде не испытываемое волнение. Почувствовал, как подрагивают ноги, которыми я почему-то с усилием да­вил на педали. Я расслабил их, чтобы отвлечься, по­смотрел вокруг. Над горизонтом уже висел ослепитель­ный диск солнца, верхушки тополей позолотились, ра­достно встречая ясный весенний день. Небо, чистое и безмятежное, прозрачно голубело над головой. На миг показалось, что нет на свете никакой войны, нет опас­ности, а все это — очередная тренировка... Но уже в следующую секунду я нетерпеливо взглянул на часы: скоро! И снова что-то сжалось в груди, и снова при­шлось расслаблять ноги, жестко упершиеся в педали.

...Одна за другой взлетели две зеленые ракеты. Это нам! Теперь главное — чтобы запустился мотор, чтобы ничего не отказало, чтобы я не отстал... Если такое слу­чится, думал, не переживу. Нажимаю кнопку запуска. Слава богу и механику, винт завертелся, я поддерживаю работу мотора газом. Вздыхаю всей грудью: «Ну, теперь не подведи, дружок!»

И вот 2-я эскадрилья в воздухе. Четырнадцать «яков». Грозная сила! Группу ведет командир полка Алексей Устинович Еремин. Наша конкретная зада­ча — не допустить прорыва самолетов противника к Мысхако со стороны моря. Сегодня это наш участок, и эта точка на карте, кажется, навсегда останется в моей памяти...

Я лечу ведомым у Чуракова. Наша пара — крайняя справа в звене прикрытия. Влево смотреть удобнее. В авиации левая сторона вообще значит больше пра­вой — и при полете по кругу, и при посадке, и в строю. Я доволен своим местом — всех хорошо видно, легко осматриваться.

Пролетаем над отрогами Большого Кавказскогр хребта. Его зубчатые вершины, щедро освещенные солнцем, рельефно выделяются на горизонте. В наушниках слышатся команды и доклады. И чем ближе Новорос­сийск, тем многоголосый эфир: там идет непрерывный воздушный бой, словно работает гигантская мясорубка, в которую без конца подбрасывают самолеты. Слышу, как взлетает с нашего аэродрома 3-я эскадрилья капи­тана Свеженцева. А Батычко со своими уже в гуще боя. Как они там? Слышу голос Батычко: «Впереди — две­надцать Ю-88, атакуем!»

Подлетаем к району боя. Впереди справа, чуть ниже нас, падают горящие самолеты. Один, второй, третий... Чьи, кто? Уточнять некогда — все внимание на веду­щего: нельзя отставать, особенно если он начнет манев­рировать. В то же время нужно хорошо осматриваться. Без конца вращаю головой, ищу противника. Откуда он может появиться, в каком количестве? Как будет выгля­деть атакующий «мессершмитт»? Почему-то уверен: нас атакуют первыми. Может, потому, что нам специально внушали это — чтобы не ловили в небе ворон?

Группа начинает резкое маневрирование. В строю держаться все труднее, тем более — крайнему. Чув­ствую, как взмокла спина. Зато страх улетучился. Не­когда дрожать — не отстать бы от звена! Ведущий груп­пы нервничает, это чувствуется по всему — и по его командам, и по эволюциям машины. Причина даже мне, новичку, понятна: под нами идет воздушный бой, в на­ушниках слышны команды, ругань, один за другим па­дают на землю факелы горящих самолетов, а мы про­тивника не видим. Напрасно прилетели, выходит? И вдруг вижу, как командир полка энергичным манев­ром разворачивается вправо и, устремившись в опреде­ленном направлении, увеличивает скорость. Ага! Вот он, Ю-88! Настоящий. Не макет. Он идет на фоне сверкаю­щей взрывами дымной земли. Один, видимо, оторвался от группы. Вижу следы трасс в его сторону. Это майор Еремин. Но по «юнкерсу» стреляют еще два «яка!» Кто они? Из какой эскадрильи? Ясно одно — не из нашей. Номеров машин не видно, да и не до того — маневр группы настолько резок, что удержаться в строю почти невозможно. Изо всех сил, выжимая из мотора все, на что он способен, пытаюсь не отстать от Чуракова. Ви­жу— боевой порядок нашей группы нарушился. И в тот же момент станция наведения, расположенная на Мысхако, передает:

— Внимание, со стороны моря идут две группы «лаптежников»

Командир эскадрильи капитан Новиков выполняет левый разворот на противника. Мы — за ним. Впереди солнце, пространство задымлено, плохо просматривает­ся. Только шапки разрывов зенитных снарядов видятся четко — словно куски ваты висят перед глазами, да чер­ные шлейфы от падающих в море самолетов в разных направлениях перекрещивают небо.

И вдруг сзади... Несколько Me-109 с подвесными пушками мелькнули черными тенями и исчезли в той стороне, где сверкало ослепительное солнце. Атаковали или нет? Ничего не успел заметить... Понял, что стреля­ли, лишь когда увидел загоревшийся самолет Ивана Мартыненко, ведомого командира нашего звена.

Внезапно справа, чуть выше, боковым зрением за­мечаю всплеск огня. Поворачиваю голову — обломки взорвавшегося «яка» словно в фантастически страшном сне, разлетевшись в разные стороны, дугообразно пада­ют к земле. Совсем недалеко от меня, как-то замедленно кувыркаясь, падает хвостовое оперение с красной звез­дой. Кто летчик? Что с ним? Но нет больше ни одной секунды на осмотр пространства — ведущий накренил самолет, и я, сцепив зубы, жму сектор газа так, что не­меет рука...

В наушниках — сплошной хаос. Но я настроен на волну комэска, хорошо слышу его команды. Кругом рвутся зенитные снаряды, мелькают трассы. Кажется, что все зенитки, авиационные пушки и пулеметы врага бьют по тебе. Но странно: того страха, волнения, кото­рые ощущал перед боем, уже нет. Да и некогда думать о себе: самолет ведущего и полусфера, за осмотр кото­рой я отвечаю головой,— вот главное.

Ниже наш курс пересекают две группы Ил-2 под прикрытием «лавочкиных». И тут вспоминаю: ведь я то­же истребитель, хозяин неба, как говорили наши коман­диры. Ничего себе хозяин! Полуслепой котенок, почти ничего не видящий вокруг... Во мне проснулось самолю­бие. Осматриваюсь более внимательно. На земле, впе­реди справа, рвутся бомбы, на горизонте вспыхивает се­рия зенитных разрывов. Где Мысхако? Ага, вот он.

Что же там творится! Ад кромешный! Вот где трудно. Нам еще что, пули над головой не свистят, землей не заваливает... Внезапно возникает мысль: а ведь они смотрят на нас снизу, надеются!..

— Внимание! — врезался в эфир голос командира эскадрильи.— Разворот. Атакуем «лаптежников»!

Эскадрилья строит маневр для атаки. И вдруг вижу: ниже, слева — «мессершмитт» гонится за «яком». Уже зашел в хвост, вот-вот откроет огонь. Ору по радио ве­дущему, но он почему-то не реагирует. А терять нельзя ни секунды! Продолжаю докладывать по радио, а сам, позабыв о всяких наставлениях — не отрываться от группы, не бросать ведущего,— энергичным разворотом со снижением иду на врага. Даю полный газ — все ка­жется, что он заметит меня и уйдет. Успеть бы, успеть бы, пока немец не нажал гашетку! Быстро сбли­жаюсь с «мессером», выручает запас высоты — разогнал самолет на всю катушку. Вот он — в прицеле... Ближе, ближе, крупнее, чтобы наверняка! Теперь — короткими очередями. Нажимаю гашетку. Впервые! По настоящей цели! По врагу!

Мимо!..

А он уже заметил меня. С резким разворотом влево рванулся вверх, пытаясь уйти. Может, думает, что я не погонюсь? Но у меня ведь не И-16, а Як-1, на боевом развороте он не уступает Me-109. Да еще запас скорости, ведь я атаковал на пикировании. Двинув до упора сек­тор газа, тяну ручку управления на себя, вписываюсь в траекторию полета «мессера». Сближаюсь! Пришла какая-то азартная уверенность, что догоню. Даже успел окинуть взглядом кабину. И тут вдруг кровь бросилась в голову — я увидел, что не перебросил перед стрель­бой гашетку управления огнем пушки. Значит, я стрелял только из крупнокалиберных пулеметов!.. Вот почему он ушел. Ну, сволочь, теперь не надейся! Перебрасываю гашетку, еще раз убеждаюсь, что все верно, и влипаю глазами в прицел. Возможно, именно в эту минуту я впервые почувствовал себя истребителем: вот он, враг, в прицеле, и я знаю, что не упущу его ни в коем случае, расстреляю во что бы то ни стало!

Открыл огонь, когда до «мессершмитта» осталось ме­тров пятьдесят. Всем своим существом почувствовал, что снаряды идут куда надо. Пушка грохотала непрестанно, вызывая в душе волну восторга. Я так сосредоточился на прицеливании, что забыл обо всем на свете: об осмо­трительности, о ежесекундной опасности, об экономии снарядов... И только когда по правому борту «мессера» пополз длинный язык рыжего пламени, отпустил гашет­ку. Как зачарованный, смотрел на разворачивающийся со снижением фашистский самолет, все еще опасаясь, как бы он не «ожил», не драпанул... Подошел к нему вплотную, уравнял скорости и, чтобы быть совершенно спокойным, прицелился и долбанул его прямо в упор всей мощью огня. Не отпускал палец с кнопки стрельбы до тех пор, пока оружие само не замолчало. «Мессершмитт» вспыхнул еще ярче, окутался черным густым дымом и, вращаясь в крутом штопоре, пошел к земле. Я проследил за ним до падения и только тогда осмот­релся вокруг. К счастью, вражеских истребителей рядом не было — добивая «мессера», я непростительно увлек­ся, совсем утратил бдительность. Начал снижаться в сторону аэродрома, отыскивая беспокойным взглядом какую-нибудь группу наших самолетов. Запоздало вспомнил: одному, да еще безоружному, в небе остава­ться смертельно опасно. К счастью, увидел несколько «илов», идущих под прикрытием истребителей в сторону гор, пристроился. Они приняли меня под свое крыло, довели почти домой. Прощаясь, я благодарно покачал им плоскостями и пошел на свою точку.

Вечером я узнал, кого выручил. Он сам нашел меня. Это был старшина Василий Луговой из 1-й эскадрильи. Кстати, он попал под огонь «мессершмитта», спасая своего командира лейтенанта Тищенко. Вот какая це­почка взаимовыручки получилась! Луговой обнял меня, расцеловал. Это было высшей для меня наградой. Во­преки опасениям ругать меня особенно не стали, но мои действия, как и других летчиков, были разобраны тща­тельно. И в эскадрилье, и на общем разборе боя в мас­штабе полка.

В тот день 812-й истребительный авиационный полк открыл свой боевой счет. Мы уничтожили 12 самолетов противника, из них — 8 бомбардировщиков. Но и сами понесли значительные потери: пять летчиков, семь са­молетов...

Впереди будут новые бои, новые испытания. Но этот день не вычеркнуть из памяти и сердца: после невыно­симо долгих, мучительных лет ожидания мы начали на­конец бить фашистов!

Мы учились воевать — на собственных ошибках и на чужих, перенимали опыт известных мастеров (уже слы­шали об «этажерке» Покрышкина). И все же совсем не просто было стать всевидящим и всеумеющим воздуш­ным бойцом. Требовалось выработать в себе волю, психологическую устойчивость в самых неожиданных си­туациях. Пока же ведущие групп еще не научились во­дить строи в расчлененных боевых порядках, на больших скоростях, а это приводило иногда к нежелательным по­следствиям. Привожу запись в журнале боевых действий полка за 26 апреля 1943 года: «Группа Еремина в соста­ве 13 Як-1 в районе Крымская встретила 12 Ю-88 и 5 Me-109. Еремин атаковал Ю-88 и рассеял их, но одно­временно был атакован Me-109. Группа потеряла бое­вой порядок, вела бой в основном одиночно».

Написано предельно лаконично, как было принято тогда. А вот как этот бой вспоминается мне, его рядово­му участнику.

...Наша группа делилась на ударную и прикрываю­щую, но, увы, держались мы все за ведущим единым — почти сомкнутым — строем. Несмотря на то, что в лю­бую секунду нас могли атаковать, шли мы на скорости 380—400 километров в час. Скорость эта, наивыгодней­шая для максимальной продолжительности полета, не позволяла, однако, при необходимости разогнаться с ходу. И еще: поскольку все шли в едином строю, сверху нас, естественно, никто не прикрывал. Сейчас все это кажется крайним легкомыслием. А тогда новая тактика воздушного боя только зарождалась.

В районе станицы Крымская командир группы заме­тил строй Ю-88 и с ходу атаковал его. Но в момент сближения с противником на нас сверху сзади на боль­шой скорости обрушились «мессершмитты». Опасаясь их прицельного огня, летчики стали маневрировать, нару­шили боевой порядок. Даже пары — и те распались.

Я шел ведомым у лейтенанта Чуракова. Осматрива­юсь, как и положено, вокруг, слушаю команды, стара­юсь выдерживать интервал и дистанцию. Вдруг команда ведущего группы: «В атаку!» Мы устремились за ним. Вce внимание на ведущего: прикрыть, защитить, если что... И тут вижу — справа трасса снарядов. Мгновенно соображаю — атакуют сзади, со стороны солнца. Чтобы второй очередью меня не прошили насквозь, резко ухо­жу вниз, вправо: в одну точку стрелять не будут (это как на земле — две бомбы в одну воронку редко попада­ют). Атакующий истребитель — а это был Me-109 — мелькнул надо мной и с набором высоты ушел в сторо­ну солнца. Мне за ним не угнаться, если бы и захотел; у него разгон, маневр, а я на малой скорости...

Разворачиваюсь влево, чтобы подойти к ведущему. Вижу — прямо по курсу, почти на одной высоте со мной, «рама» — разведчик-корректировщик ФВ-189. Этот са­молет одинаково ненавидели и наши наземные войска (он слыл предвестником бомбежки), и летчики: он был настолько маневренным и юрким, что сбить его было не так-то просто.

Увидев перед собой «раму», я тут же вывел «як» из разворота, двинул сектор газа вперед и пошел на сбли­жение. Я был немного ниже корректировщика, тонкая дымчатая облачность, сквозь которую пробивались лучи солнца, ухудшала видимость. Памятуя о промахе в первом воздушном бою, я внимательно проверил, вклю­чено ли вооружение, пробежал глазами по приборам, сознание почему-то зафиксировало давление в воздуш­ной сети самолета. (Странными бывают действия чело­века, когда мысль и внимание его предельно напряже­ны... А может, из-за малого боевого опыта глаза и па­мять еще не научились отбирать в нужное мгновение то главное, от чего зависит успех боя, а порой и сама жизнь?)

ФВ-189, вероятно, корректировал огонь своей артил­лерии (это мы с начальником штаба предположили уже потом, на земле). Я еще не сблизился с ним на дистан­цию открытия огня, а «факке-вульф» уже начал энергич­но маневрировать, видно, заметил, что его атакуют.

«Ничего,— думаю,— покрутись немного...»

Убираю обороты, уравниваю скорости, захожу «ра­ме» в хвост. Теперь не уйдет. Лишь бы не помешали «мессеры», которых немец мог вызвать на помощь. По­дошел к «фоккеру» поближе. Уже хорошо виден пилот в сетчатом шлемофоне. Мелькнула мысль: «Далеко же ты, сволочь, забрался — аж на Кубань!..»

Бью по нему из всех огневых точек. ФВ-189 задымил, затем появилось пламя. Выхожу из атаки вправо с на­бором высоты, слышу полос станции наведения:

— Молодец, «як»! «Рама» взорвалась. Сообщите позывной.

Называю позывной и только теперь вспоминаю, что надо все время осматриваться. Ведь во время сближе­ния с «рамой» я ни разу не оглянулся назад! «Вот бал­да! — ругаю себя.— Ведь ученый уже!» Кручу головой влево, вправо. Ага, выше меня впереди — Як-1. Одино­кий, как и я, с опаской крадется по скользкому небу, где в любое мгновение можно нарваться на большую бе­ду. Я обрадовался, пристроился к «яку» слева. Смотрю номер... Не может быть! Мой ведущий — лейтенант Чураков. Помахал ему рукой, он радостно ответил. У-у-фф!.. Теперь можно расслабиться. Только это поду­мал, как вдруг — треск, грохот, взрывы. Самолет трях­нуло невидимой сильной рукой, но он продолжал лететь. Слева вверху мелькнуло хищное тело «мессершмитта»: он на большой скорости уходил боевым разво­ротом. Затем дым и пар застлали глаза, и я потерял «мессер» из виду. Пытаюсь разобраться, что случи­лось. Смотрю — разбита приборная доска, в клочья ра­зорваны металлические панели... Снаряды прошили са­молет, несколько штук разорвались в кабине. Как же я жив-то остался? Немного пришел. в себя, запросил Чуракова. Ответа не последовало. Осматриваюсь, ищу его справа, слева — что-то мешает смотреть, никак не пойму, что: перед глазами какая-то красная пелена... Вдруг стало тихо-тихо. Не оглох ли? Нет — стал мотор... Самолет теряет скорость, «сыплется»... Отдаю от себя ручку, чтобы не сорваться в штопор, планирую. Впере­ди—плавни. Знаю, что я над нашей территорией, по­этому спокойно снижаюсь на камыши и кустарник. О па­рашюте вообще ни разу почему-то не вспомнил... Даже фонарь в воздухе не открыл, хотя в дыму чуть не задох­нулся... Одним словом —куда несло, туда и ехал...

Скоро выравнивать. Но почему плавни затягиваются красной пеленой? Что за чертовщина! Провел рукой по лицу —вся в крови. Левый глаз залепил, а правый вообще не видит, и резь какая-то появилась... Снова протер глаза, левый «прозрел». И тут —земля, точнее вода, камыши... Выровнял машину, прошуршала она брюхом по зарослям тростника и грузно ляпнулась на воду. Нос тут же стал погружаться. Я быстро расстегнул ремни. Помню боялся — сумею ли встать, целы ли ноги? В кабину начала поступать вода. Я приподнялся. И тут увидел себя в зеркале, установленном на передней части фонаря. Ужас! Показалось, что выбит правый глаз... Раздавленный внезапным открытием, едва перенес ноги на плоскость, лежавшую ближе к берегу,— силы почти оставили меня. Не помню, как выбрался на берег. Меха­нически снял парашют, сел на него, сорвал с шеи шел­ковый шарф, перевязал голову, закрыв правый глаз, и тяжко задумался. Как же летать без глаза? Прощай, авиация...

Сколько так просидел — не знаю, очнулся от рокота мотора. Прямо на меня летел У-2. Я вскочил, отчаянно замахал руками. Летчик заметил, сделал круг, призем­лился. Подходит, смотрю — главный штурман корпуса подполковник Кононов.

— Что с тобой?— спрашивает тревожно, глядя на мою странную повязку.

— Глаз... — я едва не плакал.

— Позволь... — Кононов осторожно приподнял шарф.— Закрой левый глаз.

Я закрыл.

— Видишь меня?

Я качнул головой отрицательно.

— Ничего, — попробовал успокоить меня штурман, — глаз цел. Это бывает, когда на время теряется зрение... Не падай духом! — Он даже попытался пошутить: — Вот видишь, Федоров, в прошлый раз не захотел ле­тать на У-2, побрезговал. Теперь, надеюсь, не отка­жешься?

Он посмотрел на хвост моего «яка», уныло торчащий над зарослями лозы, вынул карту, пометил место паде­ния крестиком.

— Пошли,— обнял меня за плечо. — Бери пара­шют... — и запнулся. — А то, может, тяжело, я понесу?

Я поблагодарил, взвалил ранец на спину и поплелся к ожидавшему нас «кукурузнику».

Мы приземлились, и штурман подрулил прямо к КП полка. Подполковник Кононов успел позвонить в сан­часть. Мне оказали первую помощь и тут же отправили в госпиталь, в станицу Красноармейскую. В «санитарку» прыгнул и начальник штаба майор Лепилин. Ему не тер­пелось разузнать детали воздушного боя. По пути я вы­ложил все. И о том, что мы сами подставляем себя под снаряды, сказал.

Майор попросил уточнить.

— Я не критикую командиров, — заметил я осторож­но, — но летать на малых скоростях плотным строем — это самоубийство. Вон Покрышкин как делает: скорос­ти увеличенные, боевые порядки рассредоточенные. И не только по интервалам и дистанциям, что дает летчикам большую свободу действий, а и по высоте. Если группа прикрывающая, то она идет выше. Напали на ударную группу — она пикирует на самолеты противника, атаку­ет их на большой скорости и, если надо, продолжает преследовать — запас скорости позволяет. А мы летаем, как утюги. Нас обстреляли и ушли, а мы и догнать не можем, только считаем, сколько наших упало...

— Да... — Майор вздохнул: — Правильно все гово­ришь. Надо менять тактику. Но не все пока поддержи­вают, кое-кто боится старые инструкции нарушить...

В госпитале мне дали стакан вина и сразу положили на операционный стол. Лежу и слышу, как врачи спо­рят. Один говорит, что все будет нормально, а второй не верит, утверждает, что глаз после операции вообще никогда не будет видеть. И осколок вытаскивать отка­зывается, чтобы не отвечать за последствия. Слушая их перебранку, я так разволновался, что стал кричать, чтобы меня отправили в другой госпиталь. Раз врачи сами не верят в благополучный исход операции, как же им глаз доверять! Но меня не слушали. Забыл сказать, что мои ноги и руки были привязаны, к тому же на ру­ках сидели медсестры, причем не самые изящные... В общем, невзирая на мои протесты, врачи приступили к делу. И — надо же, как повезло! — все окончилось благополучно.

Через двенадцать дней сняли повязку, правый глаз видел, как и прежде. Наложив легкую повязку, врач за­явил:

— Теперь нужно потерпеть недельку до снятия швов. А так вы, считай, здоровы.

Я чуть не запел от радости.

...А вечером выбрался за ворота, поймал попутку и уехал в полк. Нет, я не собирался красоваться: вон, мол, какой — в небо рвется. Просто в тот день я узнал, что в нашем полку осталось всего... пять летчиков. Как же после этого оставаться в госпитале?

весь вечер вспоминал друзей, товарищей, смотрел на их опустевшие койки, так и не уснул до утра..

Я вернулся в полк 9 мая. В строю оставались боеспо­собными (не считая командования полка) Тищенко, Машенкин, Туманов, Чураков и Калугин. Меня с повязкой на глазу и четверых летчиков, находящихся на излече­нии в госпиталях, в. расчет брать не приходилось.

А напряженность в небе не спадала. Как и прежде, над линией фронта появлялись все новые группы враже­ских самолетов, схватки в воздухе велись непрерывно. В н.их участвовали целые армады машин, подчас до 50—100 с каждой стороны.

Естественно, я стал проситься в воздух. Но командир полка сразу же лишил меня всякой надежды.

— Ты что, с ума сошел? Где ты видел одноглазых летчиков?

Да, тогда я не знал подобного прецедента. Вот ес­ли бы он спросил меня позже, когда на всю страну про­гремело имя летчика-испытателя Сергея Анохина, ко­торый, потеряв глаз, продолжал испытывать само­леты...

Комполка усадил меня возле радиостанции, про­ворчал:

— Вот слушай эфир, анализируй. Пригодится. Это тоже учеба.

Радиообстановка в районе полетов была чрезвычай­но сложной. На одной частоте — и столько самолетов! «Соколы», за мной, в атаку!» И тут же другой голос: «Внимание! Слева «мессеры»!» Слышались крики: «Яки», «яки», прикройте «горбатого»!», «Саша, прыгай, горишь, прыгай!!!» «Сорока-26», прикройте парашюти­ста!» «Подбит, сажусь на вынужденную...» Иногда про­скакивали хлесткие, убийственные по содержанию фра­зы: «На тебе, сука, получай!..» Эфир кипел, клокотал. Было жутковато сидеть у рации и слушать, что творит­ся в небе — драматизм боя волновал, будоражил вооб­ражение, заставляя порой содрогаться.

И вдруг над аэродромом, на очень небольшой высо­те, пролетел бомбардировщик Ю-88. Вероятно, развед­чик. Не веря своему глазу, я сорвал со лба повязку — очень уж хотелось получше рассмотреть наглеца. Со­рвал — и вроде ничего: не болит, вижу нормально. По­казываю повязку командиру полка — вот, мол, уже не нужна. Он вздохнул, с укоризной покачал головой, сказал: «Ладно» и... разрешил подняться в воздух.

Это было здорово! Ведь что такое пять истребите­лей - ни то ни се. Пара, четверка, шестерка—вот на­стоящие тактические единицы!

...Командир полка разрешил мне вылет как раз в тот момент, когда последняя наша пятерка получила задачу разблокировать аэродром Абинская, который без конца штурмовали самолеты противника. Я быстро под­готовился к полету, и мы взлетели. Даже не верилось, что снова в боевом строю. В эфире, как и прежде, зву­чали многочисленные голоса, но теперь для меня глав­ным был голос моего командира. Я то и дело осматри­вался, памятуя, что отвечаю за свой участок воздушной сферы. Особенно внимательно смотрел в сторону солнца.

И не зря: два Me-109, отвалив от появившейся впереди справа восьмерки истребителей, начали маневр для атаки. Я шел крайним справа и оказался к противнику ближе всех. Сообразил: немцы хотят взять лас в кле­щи— пара заходит сзади, а оставшаяся шестерка ата­кует сбоку.

В этот момент мы находились в левом развороте — ведущий, увидев - станицу Абинскую, менял курс. Я пере­дал по радио: «Со стороны солнца заходит пара «мессе­ров». Но в кипении эфира ответа не услышал. Как раз в это время кто-то надсадно кричал: «Уходи вверх, ухо­ди вверх!..» Нельзя было терять драгоценные секунды, и я резко отвалил от строя вправо, чтобы не прозевать момент, когда «мессеры» окажутся на одном со мной траверзе. Они все еще разворачивались, рассчитывая зайти нам в хвост. А я — им. Крутанув свой «як» с та­кой силой, что с плоскостей потянулись белесые дым­чатые струи, согнувшись в три погибели от огромной перегрузки, я закатил глаза под лоб — искал где-то впе­реди, вверху на бегущем в поле зрения горизонте ускользающие от меня «мессершмитты». «Неужели уйдут? Неужели напрасно рискнул, бросил ведущего? Но нет, вот они, остроносые, с черно-желтыми крестами на фюзеляжах! Хвост ведомого уже почти в прицеле Почти...Ещё чуть-чуть... Еще... Нажимаю гашетку огня и вижу как "мессершмитт" вспыхивает и, перевернувшись через крыло сваливается.в беспорядочное падение. Но впереди ещё один. Попробовать? Чуть ослабляю перегрузку -у «мессера» радиус разворота побольше,— жму на рычаг газа, хотя он и так уже на упоре. И вдруг — совсем рядом, вдоль фюзеляжа, замечаю раз­рывы снарядов. Знакомая ситуация! Оглянулся — веду­щий шестерки Me-109 у меня в хвосте! Значит, они ки­нулись спасать попавшую под атаку пару. Резко меняю курс, ускользаю от очередной очереди «эрликона». Но немцы не отстают. Плохо дело. А где наши? Лихорадоч­но ищу глазами — напрасно. Да и не должны они быть сейчас рядом. Во-первых, я отвалил от строя резко, так что в несколько секунд между нами пролегли киломе­тры, а во-вторых, у группы задание — разблокировать наш аэродром в Абинской. Там — главное. Там — важнее.

Что ж, теперь мы против «мессершмиттов» остались вдвоем — я и мой верный «як». Словно живому, шепчу ему: «Выручай, брат!..» Тяну ручку управления на себя, разворачиваясь вверх и в сторону солнца. Жаль, нет облаков — нырнул бы в них и был таков. Увы...

«Мессеры» наседали коршунами, и делали это гра­мотно, расчетливо, не позволяя зайти себе в хвост. Вот уже и стрелять по мне начали, вот и снаряды мои кон­чились, и патроны... Мотор «яка» надсадно ревел, меняя режимы, плоскости гнулись от перегрузок, пот прошиб всю мою одежду насквозь, а конца боя не было видно. И выйти из него невозможно: вверху караулят, а на пи­кировании они сильнее, прикончат наверняка. Выход был один: используя пилотажные качества «яка», кру­титься, не давая никому зайти в хвост. А что еще при­думаешь?

Удар был мощным, сотрясающим. Длинная очередь из «эрликона» прошила мой самолет насквозь. Огонь оказался настолько плотным, что из правого крыла вы­летели топливные баки и вышла из строя система ох­лаждения двигателя. Он запарил или загорелся — по­нять было трудно. Тяга сразу упала. Мелькнула мысль о парашюте, но тут же появилась еще более тревож­ная — над чьей я территорией? Ведь за время боя да­же некогда было взглянуть на землю: каждая секунда грозила гибелью. Значит, парашют отставить... Но и ле­теть на разбитом самолете... Добьют, как беспомощно­го цыпленка. Что предпринять? И вдруг вижу —«мессершмитт» с подвесной пушкой заходит мне в лоб, ата­кует на встречных курсах. Молнией сверкнуло решение - таран! Ведь я еще не расстрелян окончательно, еще дерусь!.. Только вот как таранить? Мозг работает на пре­деле возможностей, лихорадочно выискивая единствен­но верный вариант. Недавно Спартак Маковский тара­нил плоскостью... Что ж, подходяще, я тоже буду плоскостью, концовкой. Фашист ударил по мне огнем, но я уже не обращал на это внимания — только бы успеть осуществить задуманное. Только бы успеть!

«Мессер», пытаясь разминуться со мной, чуть изме­нил курс, но поздно: я резко накренил самолет, одна плоскость поднялась, другая опустилась. Раздался страшный треск...

Открыл глаза — падаю. Без самолета. Очевидно, при столкновении выбросило из кабины. Перед глазами — небо. Торопливо дернул кольцо парашюта. Раздался хлопок, и я повис под куполом. Словно остановился между небом и землей. Посмотрел вниз, сориентировал­ся — подо мной наши: вижу Абинскую, аэродром. Но радоваться еще рано: немецкие летчики умеют расстре­ливать парашютистов. Вон и Свеженцева Федора Климентьевича... Только об этом подумал — услышал длин­ную очередь, два «мессершмитта» шугнули рядом. Про­несло! Купол цел, значит, приземлюсь; правда, по ногам полоснули осколки разорвавшихся рядом снарядов с дистанционными взрывателями. Но это не смертельно, лишь бы кости не перебило. Пробую шевельнуть ступня­ми: что-то по-разному чувствуют себя левая и правая... Но экспериментировать больше некогда — снова заходит пара «мессершмиттов». Черт бы меня побрал, зачем так рано раскрыл парашют?! Но ведь падал спиной вниз, не знал, сколько осталось до земли! Если бы хоть ракетни­ца была, чтобы пугнуть их, когда приблизятся... Увы, оставалось только ждать. Можно, правда, уменьшая купол парашюта натягиванием строп, попытаться сколь­зить, но это — что мертвому припарки. Приготовился к наихудшему...

И вдруг увидел два истребителя, откуда-то свалив­шиеся на «мессеров». Вначале не поверилось, даже гла­за протер. Так и есть, атакуют «фрицев», и те драпают, позабыв о легкой добыче. Трудно передать чувство бла­годарности, охватившее меня в ту минуту. Я махал ру­ками, что-то, видимо, кричал, но краснозвездные истре­бители были уже далеко, развернувшись, уходили в глубь неба, таяли на глазах... Потом я узнал, кто спас мне жизнь. Это были летчики соседней дивизии Спартак Маковский (надо же, ведь я вспоминал его перед тара­ном, словно между нами пробежали какие-то невидимые токи) и Семен Лебедев, ставшие впоследствии Героями Советского Союза.

Опасность миновала, и... я снова потерял сознание. Очнулся от боли, когда медсестра снимала с правой но­ги сапог, наполненный кровью. Левого сапога вообще не было, очевидно, слетел, когда меня выбросило из каби­ны самолета. Открыл глаза — ничего не могу поняты сижу на земле у входа в палатку медсанбата, слева и справа — улыбающиеся девичьи лица. Оказывается, мне еще раз здорово повезло: раненный в обе ноги осколка­ми, крепко помятый от таранного удара (ведь я вылетел из кабины, пробив плексиглас закрытого фонаря, оборвав привязные ремни), я мягко приземлился... пря­мо на брезент палатки медсанбата, словно на специаль­но подготовленный амортизатор! Как тут не обрадовать­ся. Я готов был расцеловать эти симпатичные лица, обнять всех медсестричек сразу.

Мне оказали первую помощь, доставили в штаб 4-го гвардейского истребительного авиационного полка. По пути показали догоравший вместе с летчиком фа­шистский самолет. Это ему преградило путь крыло мое­го «яка». «Где ты, мой верный боевой друг?» — с гру­стью подумал я о своем любимце...

В госпиталь (станица Красноармейская) меня доста­вили на У-2. Каково же было удивление врачей, когда я предстал перед ними.

— А, вчерашний беглец! — воскликнул главный врач.— Мы его разыскиваем, понимаешь, а он воевать вздумал. Вот и довоевался. Все равно от нас не убе­жал...— он нарочито хмурился, но я видел, что глаза его смеются. Осмотрев меня, он заключил удовлетворен­но: — Вроде не поломался, хотя при таком ударе...— И добавил уже совсем по-деловому: — Попутно и швы снимем. Забыл, что глаз у тебя еще не доведен до кон­диции?

...Наш Ли-2 медленно тащился над безбрежными просторами юга России, моторы гудели монотонно, убаюкивающе. Но вот самолет вошел в кучевые облака, начало потряхивать. А когда машину обложили темные, набухшие влагой массивные колоссы, вершины которых исчезали где-то в самом зените, Ли-2 стало так швырять вверх-вниз, что, казалось, его длинные плоскости вот-вот разрушатся от вибрации.

Замполит полка майор Пасынок обернулся ко мне, спросил:

— Проснулся?

— Да я и не спал,— ответил я, вздохнув.— Все вспо­минаю наших, думаю... Как же быстро нас выбили по­чти всех...

На сей раз вздохнул замполит, произнес задум­чиво:

— Вот что, Иван. В Липецке надо будет начать пи­сать историю полка. И в первую очередь — описать под­виги наших погибших товарищей. Они уже никогда о се­бе не расскажут... А к нам придут молодые. Их надо учить воевать, воспитывать на подвигах героев. Обрати внимание — у летчиков нашего полка малый боевой опыт, но зато какой высокий боевой дух! Одни тараны чего стоят! Ни один фашистский летчик не пошел в бою на таран — не слышал я такого. Вообще. А наших — де­сятки. Только в нашем полку несколько. Да ты и сам знаешь...— Майор замолк, подумал немного, сказал: — Пусть те, что будут читать когда-то наши записи, поймут, почувствуют наше время. И о трудностях пиши, об ошибках — тоже. История должна быть историей. Пусть на ней учатся... В общем подумай хорошенько, как и о чем писать. Ты ведь у нас занимался стенгазе­той, боевыми листками — тебе и карты в руки. Завтра соберемся, обсудим этот вопрос, еще кого-нибудь под­ключим. Память о людях должна жить!

Майор Пасынок повернулся на сиденье, поправил застрявший где-то внизу планшет, уселся поглубже и, откинув голову на спинку кресла, покосился в мою сторону:

— Подремлю немного.

...Разве думал я тогда, что эта, неожиданная для ме­ня, беседа оставит в душе такой глубокий след? По сей день благодарен я Тимофею Евстафьевичу за его идею, за то, что изо дня в день, строго и ревностно следил он за моими «литературными опытами».

Впрочем, я забегаю вперед. Тогда же, в салоне «дугласа», получив от замполита столь необычное задание, я глубоко задумался. Что я знаю о наших погибших лет­чиках? Очень хотелось оставить их в памяти людей та­кими, какими они были в жизни...

Взять командиров эскадрилий. Все три сложили свои головы в небе Кубани. А какие были летчики, люди!

Капитан Тимофей Тимофеевич Новиков. Мой комэск. Родился в 1915 году в Орске. Комсомолец первых пяти­леток. Строил Днепрогэс. Был ударником. Добился на­правления в летную школу. Дрался в небе Халхин Гола, за мужес

Дата добавления: 2015-07-08