На крутом повороте жизни

2-я эскадрилья готовилась к повторному вылету, когда в сопровождении командира корпуса на аэро­дром прибыл командующий 8-й воздушной армией гене­рал-лейтенант Т.Т. Хрюкин. Высокое начальство направилось к брезентовому навесу, который служил нам ж столовой, и учебным классом. В тот момент там находились летчики. 1-й и 2-й эскадрилий, разбирали только что прошедший боевой вылет.

Комэск-2 капитан Анкудинов крикнул: «Смирно!», мы вскочили, замерли на местах. Командарм поздоро­вался, разрешил сесть. Сам сел, пригласив жестом Савицкого и нашего комдива полковника А. А. Карягина.

— Вы знаете, что Южный фронт начал крупное на­ступление,— сказал Хрюкин,— у нас много сложных за­дач. На что хочу обратить особое внимание: немцы стали укрупнять группы бомбардировщиков, усилили их прикрытие истребителями, из-за этого участились слу­чаи, когда наши истребители не выполняют поставлен­ных перед ними задач по прикрытию наземных войск. Поднятое нами усиление, как правило, опаздывает и атакует бомбардировщики противника, когда те уже отбомбились.

Командарм замолчал, побарабанил пальцами по столу, продолжил:

— Но у нас есть и положительный опыт борьбы с большими группами бомбардировщиков. Вот недавно мы с командиром корпуса наблюдали бой вашей второй эскадрильи и эскадрильи из четыреста второго полка. Неплохо! Сбили несколько самолетов, своих не потеря­ли ни одного. Но главное — воспретили «хейнкелям» нанести бомбовый удар по нашим войскам. В чем се­крет успеха, Федоров?

Я, как ошпаренный, вскочил с места, настолько не­ожиданно прозвучал для меня вопрос.

— Секрета никакого нет, товарищ командующий,— ответил я, стараясь быть кратким, но точным.— У Хе-111 сильное хвостовое вооружение, и когда девят­ку атакует наша пара, да еще на малой скорости, по ней сосредоточивается сильный огонь. Приходится стре­лять издалека, а это ненадежно. Подойдешь ближе — могут сбить. Значит, лучше атаковать шестеркой, а то и восьмеркой. Плотность огня воздушных стрелков умень­шается в три-четыре раза. Да и глаза у них разбегают­ся... Психологический эффект вступает в силу. А если еще идти на большой скорости, им вообще трудно успеть что-либо сделать. И второе. Нам нужны группы прикрытия из четырех — шести самолетов. Немцы мас­сируют, и мы тоже должны. Баланс. Только в нашу пользу — мы ведь атакуем первыми, и «як» сильнее Me-109, не говоря уже о летчиках, о нашем высоком боевом духе, моральном превосходстве...

Я еще сказал командарму, что у нас отработана ата­ка большой группы бомбардировщиков противника восьмеркой истребителей. Шесть атакуют сразу, а пара, прикрывающая ударную шестерку, идет вслед за ней, добивает подбитые самолеты. Конечно, это при условии, что есть звено прикрытия. Одним словом, мы обеспечи­ваем двойное прикрытие, и это помогает избегать по­терь.

Командарм выслушал мой доклад, молча кивнул, затем спросил у командира полка:

— Кто у вас вылетает по графику в ближайшее время?

— Вторая эскадрилья,— ответил Николаенков, взглянув на часы.— В семнадцать сорок пять. Ведущий лейтенант Федоров.

У меня при этом что-то кольнуло в груди. «На­до же — снова попадаю на глаза начальству». Причем чувство это, совершенно нейтральное, почему-то насто­рожило, взвинтило нервы. Я был не из тех, кто любил «высовываться». Помню, еще в детстве отец бывало, ставил нас, братьев, на место, если кто-то претендовал на ведущую роль или чем-то хвастался. «Ты делай по совести свое дело и не выпячивайся,— говаривал он без назидания,— а люди всегда заметят твое усердие, они умные, люди-то, умнее любого бригадира и председате­ля. Они и оценят как следует. А себя напоказ выпячи­вать — негоже»...

— Товарищ Федоров,— сказал командарм.— Став­лю вам задачу: провести показательный бой при отра­жении налета бомбардировщиков противника. Ваша группа будет состоять из шестнадцати самолетов. Вре­мя вылета — согласно графику. Перед вылетом по­ставьте задачу летному составу группы. Мы с команди­ром корпуса будем присутствовать. Возьмите лучших летчиков полка.

— Товарищ командующий,— попросил я,— разреши­те в ударную группу взять восемь летчиков из второй эскадрильи, в нее войдет и слетанная пара штурмана полка капитана Попова. Мы в бою хорошо понимаем друг друга...

— Но среди них много молодежи...

— Ничего, товарищ командующий, мы слетались. Новички не подведут...

Через некоторое время летчикам была поставлена задача. Мы детально подготовились к бою по несколь­ким вариантам, распределили конкретные цели (благо, немцы строй не меняли, летали по шаблону). В конце занятия я провел с ударной группой (восемь Як-9Т) и группой прикрытия (восемь Як-1) тренировку «пеший по-летному». Девять человек, расставив руки-крылья, шли в роли фашистских бомбардировщиков, а шестна­дцать летчиков моей группы, тоже расставив руки, при­седая, когда «теряли высоту», и поднимаясь на цыпоч­ки — «набор высоты», заходили им «в хвост», маневри­ровали, запоминали, кто идет справа, кто слева, слушали мои команды, одним словом, моделировали, как сейчас принято говорить, всевозможные варианты будущего воздушного боя.

Командующий остался доволен предполетной подго­товкой, одобрил мои действия.

И вот самолеты расставлены для взлета звеньями. Летчики — возле машин. Возбужденные, заинтересован­ные, живо переговариваются, по привычке энергично жестикулируя руками. Я посматриваю на часы. Нам взлетать в 17.45. Времени еще много, около пятидесяти минут. Но вот известие — в 17.00 противник начал мас­сированный налет на Большой Токмак. Истребители ввязались в бой с «мессершмиттами», и враг безнака­занно бомбит наши войска. У командарма резко испор­тилось настроение — ведь это его участок неба!..

— Товарищ командующий,— обратился к генералу командир полка,— разрешите поднять группу Федорова раньше срока!

— Нет! Действуйте по утвержденному графику,— резко ответил командарм.— Сейчас там должны по­явиться истребители из другой дивизии.— Он задрал голову вверх, приставил к глазам бинокль, искал, где же наши самолеты, но их почему-то не было видно, возможно, группа «мессеров» перехватила где-то на подходе к зоне боя. А время шло. К Большому Токмаку подходили все новые и новые группы немецких бом­бардировщиков, сбрасывали свой смертоносный груз и спокойно разворачивались на запад.

Майор Николаенков повторно попросил командарма

разрешить взлет досрочно. Генерал посмотрел на часы, хмуро буркнул:

— Если вы считаете, что Федоров выполнит постав­ленную задачу в такой ситуации, пусть взлетает.

Я находился рядом и слышал весь разговор.

— Иван, пошел! — нагнулся ко мне Николаенков. Я бросился к самолету, а уже через несколько минут мы взлетели. Глянул на часы— 17.15. Да-а, поздновато. Времени для построения боевого порядка, увы, не бу­дет. Придется атаковать с ходу, пока без прикрытия.

К Токмаку подходит последняя группа бомбарди­ровщиков. Хоть бы ее достать. Хоть бы ее! Мы ведь вы­соты еще не набрали, а прикрытие вообще идет сзади, ниже...

А замыкающие группы бомбардировщиков против­ника всегда прикрываются сильным нарядом истреби­телей. Не помешали бы «мессеры» произвести первую атаку в полном составе — восьмеркой, а то, чего добро­го, придется выделять часть истребителей из ударной группы... Время тянется так медленно, словно вовсе остановилось, кажется, что нет никакого сближения с бомбардировщиками. Нервное напряжение — предель­ное. Вдобавок ко всему ведущий второй четверки удар­ной группы Анкудинов передает:

— «Сотый», слева сзади — четверка «мессеров», от­биваю атаку!

— Понял, свяжите их боем, атакую звеном.

Я уже не думаю о показательном воздушном бое, о командующем — не до того: передо мной — девятка «хейнкелей», готовящаяся к бомбовому удару... Конечно, можно спокойно набрать высоту, дождаться группы прикрытия... Но, во-первых, преступно позволить бом­бардировщикам прицельно сбросить бомбы, во-вторых, группу нашего прикрытия перехватили «мессеры» — слышу по радио.

Сближаемся с замыкающей девяткой «хейнкелей». Тысячи трассирующих пуль знакомой колючей сеткой преграждают путь. Дистанция сокращается, но впечат­ление такое, что попал в фейерверк огней и они оста­навливают «як», не дают ему возможности продвинуть­ся вперед ни на метр. Что значит, когда нас мало — все вражеские стрелки бьют по нашим машинам упрямо, непрерывно, словно у них боеприпасам нет конца. В та­кой обстановке не уйдешь от прицельной очереди движением педалей, остается одно — надеяться на ве­зение.

Бью по ведущему из всех точек... «Хейнкель» свали­вается на крыло, окутывается черно-желтым пламенем. Боковым зрением успеваю заметить — загорелся еще один: Попов срезал. Выходим вправо для повторной атаки. Можно еще свалить несколько, пока нет «мессершмиттов». Слышу — ведомый Попова, подбитый воз­душными стрелками, выходит из боя.

— Прикройте ведомого,— передаю Попову, зная, что иначе летчик погибнет, потому что рядом с нами появи­лась целая стая «мессеров». И все же пытаюсь еще раз атаковать. Передаю Максимову, чтобы огонь открывал одновременно со мной, и разворачиваюсь для атаки. Я верю в своего ведомого, поэтому все внимание — на «хейнкелей», шустро улепетывающих на запад.

— «Сотый», слева заходят два «мессера»,— слышу тревожный голос Максимова.

Черт бы их побрал! Как не вовремя! Ничего не по­делаешь: надо переключаться на «мессершмитты». Предупреждаю Максимова и резко ввожу «як» в левый вираж, успевая заметить, что ведомый идет за мной. Хорошо. На виражах мы поборемся. Тяну ручку управ­ления так, что от перегрузки отвисает челюсть. Сцеп­ляю зубы, с трудом вращаю головой, памятуя, что мы всего-навсего вдвоем, остальные заняты, дерутся, где кому пришлось. Вроде никого. Захожу «мессеру» в хвост. Вот он, еще чуть-чуть — и будет в прицеле. Но тут он еще больше увеличивает крен и с полупереворо­та входит в пикирование. Повторяю за ним маневр, но, увы, «мессеры» удаляются все дальше, разрыв между нами увеличивается. С проклятьем посылаю вдогонку им плевок 37-миллиметровых снарядов — от досады, и мы выходим из пикирования.

Рядом — только ведомый. Эфир молчит, как будто отказали все наземные и самолетные радиостанции. Ти­шина, словно после бури. На душе — неудовлетворен­ность. Хоть мы и помешали замыкающей девятке при­цельно отбомбиться, хоть и сбили два «хейнкеля», что-то тревожит. Анализирую воздушный бой. Вроде ошибок особых не было. Из той ситуации, в которой довелось драться, выжали все. Так ведь и обстановка была не в нашу пользу — уж слишком поздно взлетели.

Приземляюсь, заруливаю на стоянку. Костя Мотыгин помогает снять парашют, смотрит на меня как-то озабоченно, сочувственно. Вытираю мокрое от пота лицо, шею, затылок, спрашиваю:

— Ты чего такой кислый, Костя?

Он молчит, смотрит на меня так, вроде я вернулся из боя покалеченным.

— Начальство разъехалось...— теребит в руках пи­лотку,— командующий недоволен боем. Перед отъездом сказал, что командира полка и командира группы бу­дут судить...

— Да ты что! — не поверил я услышанному.— Как судить? За что?!

Костя, опустив голову, промолчал...

Я направился к командиру полка, вокруг которого уже собрались все летчики. Накоротке разобрали наш вылет. Пришли к выводу, что было сделано все возмож­ное в сложившейся обстановке. И итог боя был в нашу пользу: сбили два самолета противника, третий подби­ли, потеряв при этом один «як».

Правда, не получилось того, что планировали на земле, но не наша в этом вина — чего же тут неясного? Все очень жалели, что командующий не разрешил взлет пятнадцатью минутами раньше. Вот тогда можно было бы разыграть все как по нотам.

В угрозу отдания нас под суд как-то не верилось. Но утром, когда перед строем полка зачитали шифров­ку командарма, пришлось поверить. В этом документе давался анализ боя, который вызвал у летчиков, мягко говоря, недоумение, а в приказной части говорилось, что командир группы отдается под суд военного трибу­нала «за трусость», а командир полка — «за плохое руководство полком». В чем проявилась моя трусость, в шифровке не указывалось, и я долго не мог прийти в себя. Вначале даже показалось, что неправильно за­читали приказ. Уточнил — никаких сомнений. Может, для острастки пугнули, подумалось, а завтра отменят... Оказалось, нет. Все было всерьез. Я смотрел на людей, как сквозь туман, видел знакомые лица, напряженные, сочувствующие, и ничего не понимал. На аэродроме по­явился командир дивизии полковник Карягин. Подозвал меня, начал успокаивать. Сказал, что обращался к ко­мандиру корпуса с просьбой ходатайствовать перед командармом об изменении формулировки приказной части приказа.

В 10 часов зачитали вторую шифрограмму. В ней указывалось, что я отдаюсь под суд военного трибуна­ла за плохое управление воздушным боем по радио. Это меня немного успокоило — все же не за трусость, что для летчика является крайним позором, равным ги­бели личности. Однако сама мысль, что буду осужден военным трибуналом, не давала покоя. В эти минуты почему-то подумалось о братьях. Ведь я прекрасно знал, что моя беда – их беда. Им предстоит учиться, работать, служить... Но теперь у каждого в личном деле черным по белому будет записано: «Брат осужден военным трибуналом...» Тот, кто помнит обстановку тех лет, особенно предвоенных, хорошо поймет, что чувство­вал я в тот драматический для меня день.

В 12 часов меня вызвал в палатку следователь, для проформы побеседовал со мной и объявил, что в два­дцать один час состоится заседание военного трибуна­ла. После ужина офицеры долго не расходились, жда­ли, но заседание так и не состоялось. Объявили, что оно переносится на утро. Все разошлись на отдых.

Я, конечно, не маг уснуть, мысли, одна мрачнее дру­гой, давили на мозг, сжимали сердце. Как дальше жить? Как смотреть людям в глаза! А родным? Зем­лякам? Ведь теперь в родную деревню вообще нельзя приезжать. Стыдно. Что- скажут люди? Все воюют, как герои, а Иван Федоров-—судимый?! Хотелось плакать от безысходности, но слез не было. Лежал, молча смот­рел в расплывающийся- в глазах потолок, и казалось, что лучший выход из этой муки — смерть. Умереть бы здесь, на походной койке, и все...

В полночь пришел посыльный и передал, что меня вызывает председатель военного трибунала. Я не спеша пошел в штаб, подошел к зданию, увидел в светящемся окне силуэты людей- и понял: сейчас — суд.

Заседание трибунала шло недолго. Все предъявлен­ные мне обвинения я отрицал и, казалось мне, доволь­но аргументированно. За меня горой встали и команди­ры звеньев, которых привлекли в свидетели. Не наша вина, что бой не получился таким, каким планировали на земле,— слишком поздно разрешили взлет.

Председатель трибунала нервно постукивал по сто­лу тупым концом карандаша, перебивал и меня, и сви­детелей, наконец сказал:

- Ладно, хватит разговоров.— И объявил: — Федоров приговаривается к восьми, а Николаенков — к де­сяти годам тюремного заключения с отбытием наказа­ния после окончания войны.

И тут с места вскочил наш замполит, майор Пасы­нок.

— Вы что делаете?! — буквально взорвался он.— Кого из боевого строя выводите? За что?!

Я увидел слезы на его глазах и сам чуть не запла­кал. Тимофей Евстафьевич разошелся, обозвал предста­вителей трибунала бездельниками, слепыми исполните­лями воли начальства, трусами, не имеющими своего собственного мнения.

— Надо фашистов бить, а не наших летчиков,— взволнованно закончил он гневную речь, побелев как полотно.

Не прошло для нашего комиссара бесследно это дерзкое выступление: так до конца войны и не стал он подполковником, и многие награды обошли его, хотя обязанности заместителя командира полка по полити­ческой части он выполнял великолепно. Об этом гово­рят и успехи полка, и та любовь, которую испытывали к нему летчики, техники, механики — весь личный состав. А в моей памяти он останется олицетворением чего-то светлого, самого чистого, человечного. На таких, как Тимофей Евстафьевич Пасынок, всегда держалось наше общество, несмотря ни на какие колебания, бури и штормы, потрясавшие его на протяжении всей история.

...Всю ночь лежал с открытыми глазами, смотрел в темный потолок, а как только веки начинали смежать­ся—сразу же в воображении возникали отец, мать, братья, которых я навеки опозорил перед людьми, ли­шил нормального будущего. «Почему я не погиб до это­го дня? — билось волнами в голове.— Ведь сколько раз жизнь висела на волоске?». Но погибать теперь никак нельзя. Нужно жить! Чтобы сбросить с себя страшное клеймо судимости. Как это будет — неясно. Где придет­ся служить — то ли в пехотном штрафном батальоне, то ли в авиации, но на другой должности,— тоже неиз­вестно...

Задремать смог только утром, да и то на стоянке, где, свалившись на самолетный чехол, лежал, полуза­крыв глаза. Помню начало сна: никак не могу выбрать­ся из какого-то черного, пропахшего дегтем и смолой здания. Куда ни ткнусь — завал, двери заколочены, окна заложены темным липким кирпичом. А надо вы­бираться, здание вот-вот рухнет, оно уже качается, и с потолка падают просмоленные обломки, черная глина. В темноте чья-то страшная рука в железной перчатке хватает меня за плечо. Я дергаюсь, хочу крикнуть и... просыпаюсь. Надо мной стоит солдат (это он толкал в плечо), взволнованным голосом произносит:

— Товарищ лейтенант! В полку объявлено построе­ние. Вас ищут...

Тяжело вздохнув, поднимаюсь. Мгновенно вспомина­ется все, что со мной случилось, и кажется, что луч­ше бы не просыпаться, пусть кто-то страшный и чер­ный, пахнущий смолой и железом, раздавил бы меня в том мрачном, угрюмом здании, похожем на гроб для живых...

Подхожу к строю полка сзади, не смея пристраи­ваться к шеренгам, уныло выхожу несколько вперед, обогнув правый фланг. Вижу генерала Савицкого и командира дивизии полковника Карягина. Невольно останавливаюсь на полпути, замираю в нерешительнос­ти, опускаю голову. Стыдно перед командирами, стыдно перед боевыми товарищами. Осужденный... Пятно на весь полк, дивизию, корпус!..

— Чего остановился, Федоров? — слышу голос Са­вицкого.— Становись перед строем.

Я сделал несколько шагов и вдруг увидел в план­шете командира корпуса немецкий пистолет «парабел­лум». Невольно замедлил движение. Вспомнил слова председателя военного трибунала, которые тот произ­нес после выступления майора Пасынка:

— Скажите спасибо, что мы избрали не самую стро­гую меру наказания — могли применить и высшую: во­енное время, понимать надо...

Генерал Савицкий, информированный о том, что про­изошло на заседании трибунала, уловил мой взгляд, посмотрел на планшет, улыбнулся и перевернул его другой стороной. Мне никогда не забыть этой короткой улыбки Евгения Яковлевича в столь драматическую минуту моей жизни. Словно что-то перевернулось в гру­ди, стало легче дышать, показалось, что генерал не считает меня преступником, сочувствует. А так хоте­лось, чтобы хоть кто-то пожалел в это ярко-солнечное и вместе с тем самое хмурое мое утро...

Командир корпуса коротко проанализировал наш вылет и бой, при этом, к величайшему моему удивле­нию, не сделал в мой адрес ни одного упрека.

— Товарищи,— сказал он в заключение, обращаясь одновременно и ко мне, и к строю полка,— мы верим в Федорова, как и раньше, он будет летать. Надеемся, уверены, что военный трибунал снимет с него суди­мость. Когда? Это зависит от самого Федорова и от вас, товарищи. Помогите ему в этом, как помогаете друг другу в бою. Мы посоветовались с комдивом и приняли решение освободить Федорова от выполнения задач по прикрытию наземных войск и сопровождению штурмовиков и бомбардировщиков. Даем ему право ле­тать на «свободную охоту» звеном.— Генерал повернул­ся в мою сторону и как ни в чем не бывало сказал, словно старому знакомому: — Подбери себе вторую пару сам. И чтоб держали в страхе всех немецких асов! Я не смел поверить в происходящее. Ведь я не знал в ту минуту, что Савицкий сам возмущен случившимся, что он написал командарму рапорт с просьбой не от­странять меня от боевой летной работы, добился, чтобы мне за каждый сбитый самолет списывали по году бу­дущего тюремного срока... И вот теперь он давал мне наилучшую возможность как можно быстрее сбросить с плеч страшную ношу судимости. Ведь «свободная охо­та» — это мечта каждого летчика, познавшего торжест­во победы в воздушном бою; но не каждому она до­ступна: полеты на такие задания нужно заслужить.

Построение закончилось. Савицкий подозвал меня, посмотрел в лицо, сказал медленно:

— Ну, Иван, теперь все зависит от тебя. Не обо­злишься, правильно оценишь ситуацию, в которой очу­тился,— все пойдет хорошо, коллектив в тебя верит. Все переживают за твою судьбу, волнуются, поэтому не ударь в грязь лицом, оправдай доверие людей.

Евгений Яковлевич, будучи тонким психологом, не сказал: «мое доверие», хотя в ту минуту я готов был умереть за него, не задумываясь. Он нашел еще более весомые слова: «доверие людей». Посоветовал мне вы­писать график действий наших штурмовиков и бомбар­дировщиков и в нужное время вылетать на охоту.

— Учить тебя не буду,— сказал на прощание,— сам соображай, опыта достаточно, но связь со мной всегда держи — я с командной радиостанцией все время буду в расположении танкистов, знаешь, где это.

Сочувственное отношение летчиков, техников, меха­ников, беседа с командиром корпуса вызвали во мне необыкновенный прилив сил, я воспрянул духом, пове­рил в будущее. Вчерашнее уже не казалось столь тра­гическим, хотя при воспоминании о трибунале холодок пробегал между лопатками еще не один день и месяц, а в душе и мыслях появилось что-то лишнее — черное и мрачное, как тот качающийся дом во сне, из которого не было выхода: куда ни ткнись — тупик. Недаром по­добные сны так и называются — тупиковые. Но об этом я узнал значительно позже, уже после войны. А в те дни голову непрерывно сверлила одна и та же назойли­вая мысль: убрать это появившееся в жизни «лишнее», снять судимость! А потом уже не страшно будет и по­гибнуть, если придется. Но погибать осужденным?.. Ни в коем случае! И снова вспоминались родные, мои слав­ные братья, для которых я, старшой, всегда должен оставаться незапятнанным, чистым примером.

Правом свободной охоты воспользоваться, однако, не удалось. Обстановка на земле и в воздухе настолько осложнилась, что наших экипажей не хватало для на­дежного прикрытия наземных войск от ударов фашист­ской авиации. Небо буквально кишело самолетами, как и в районе Новороссийска, приходилось делать по не­скольку вылетов в день, и каждый вылет — с боем. Меня, как и прежде, ставили ведущим группы, в строю снова летал капитан И. Ф. Попов. Он приобрел хороший опыт, стал очень надежным, сообразительным и бес­страшным бойцом. 1 октября он сбил Me-109, в другой раз прикрыл мое звено от внезапной атаки вражеских истребителей со стороны солнца. Он отлично видел и оценивал воздушную обстановку, и мы с командиром эскадрильи за него теперь не беспокоились. Больше волновали нас новички, но и они дрались умело, дерзко и, что очень важно, дисциплинированно. Упрекнуть их было не в чем. И все же они погибали. 1 октября не вернулись из боя младший лейтенант Каширин и сержант Коновалов.

Николая Коновалова я хорошо помню, несмотря на то, что в полку он пробыл недолго,— Николай был из липецкого пополнения. Его много месяцев держали в резерве, хотя он все время просился на фронт. Готовил­ся к боям всесторонне — и на земле, и в воздухе. От­лично владел самолетом, здорово стрелял, бомбил, уме­ло вел разведку. Постоянно поддерживал себя в спор­тивной форме. Он был выше среднего роста, подтяну­тый, сосредоточенный, молчаливый. Красивый молодой парень, из тех, которыми всегда гордилась Русь.

При распределении Николай Коновалов попал в на­шу эскадрилью. Начал летать ведомым у младшего лей­тенанта Василия Шишкина — веселого, шустрого, не­унывающего. По характеру они были полной противо­положностью друг другу, может, поэтому и сошлись. Даже роли — ведущего и ведомого — распределили между собой сами, добровольно, командиру осталось лишь оформить приказ. Мы часто любовались полетом этой дружной пары. Любой, даже самый резкий, маневр ведущего не смущал ведомого — Коновалов держался в строю, словно на веревочке, не всякий опытный лет­чик мог так пилотировать.

В первом же воздушном бою пара Шишкин — Коно­валов проявила себя с лучшей стороны. Летчики дей­ствовали четко, слаженно, без замечаний выполняли все команды командира группы, заслужили похвалу за расторопность, смелость и решительность. Меньше чем за месяц пара произвела около 40 боевых вылетов, про­вела двенадцать воздушных боев, в которых сбила 4 са­молета противника.

1 октября 1943 года эскадрилья трижды поднима­лась в небо. Третий вылет был особенно тяжелым. Большие группы вражеских самолетов шли волнами, одна за другой. Мы не успевали сбивать их с намечен­ного курса — так много было в небе машин. Истреби­тели противника рыскали всюду, мешали нам атако­вать бомбардировщики, связывали боем; наша эскад­рилья попала в трудную обстановку, строй распался, драться пришлось парами. В эфире то и дело раздава­лись команды, тревожные голоса, остерегающие, преду­преждающие. Меня как ведущего ударной группы тре­вожило то, чток объекту нашего прикрытия подходит девятка Хе-111, а атаковать ее некому — все вращались в сплошной карусели боя, дрались с явно превосходя­щими силами противника: не до «хейнкелей». Что де­лать? Отрываясь от преследующей нашу пару четверки «мессеров», даю команду:

— «Скворцы», я — «сотый». Все, кто может, атакуй­те замыкающую группу!

Дал команду в расчете, что хоть кто-нибудь сумеет ее выполнить, хотя сам в это не верил — так крепко увязли мы в драке с истребителями, которые будто еже­секундно плодились тут же, в небе, на наших глазах...

И вдруг — четкий, уверенный голос:

— «Сотый», я — «сто десятый», атакую замыкающую девятку парой!

Ах, какой же молодец Шишкин! Я готов был рас­целовать его в ту минуту, тем более что наземная командная радиостанция уже давно требовала атако­вать эту девятку «хейнкелей».

Шишкин быстро сблизился с противником, прицелил­ся в ведущего, нажал гашетку огня, но у него уже почти не оставалось боеприпасов. Короткая очередь — и оружие замолчало. Младший лейтенант вышел из атаки левым боевым разворотом. Автоматически по­смотрел вправо, где должен был находиться Коновалов. Ведомого не было.

— «Сто одиннадцатый», где ты?» — почти закричал Шишкин, но ответа не последовало. — «Коля, Коля, я те­бя не вижу, где ты?» — не на шутку встревожился Ва­силий, потому что видел, как плотен был огонь бомбар­дировщиков. И тут он услышал голос, как показалось, капитана Попова:

— Кто таранил бомбардировщик?

Я тоже услышал этот голос. Кому он принадлежал — не разобрал.

— Кто таранил бомбардировщик?..— запросил и я в надежде, что хоть кто-то доложит.

Эфир безмолвствовал. И не видно было купола па­рашюта... Все невольно затихли, понимая, что в эту ми­нуту в небе Украины свершилось высшее проявление человеческого духа: кто-то из летчиков, пренебрегая смертью, жертвуя собой, попытался ударом своего истребителя остановить армаду фашистских самолетов, рвущихся к цели...

Из оперативной сводки 812-го иап за 01.10.43 г.:

«Не вернулся с задания сержант Коновалов, само­лет ЯК-9 № 0362, капитан Попов наблюдал два падаю­щих самолета северо-западнее пос. Бурчак. Во время воздушного боя были запросы в воздухе «Кто тара­нил?».

Потом мы узнали, что таран совершил Николай Анд­реевич Коновалов, что «хейнкели», не дойдя до цели, развернулись и спешно, в беспорядке, ушли на запад. Я не знаю, о чем думал перед смертью Николай, но уверен, что страха он не испытывал — трусы «в таран не играют»... Подвиг летчика Коновалова навеки отпе­чатался в нашем сознании, в наших душах, потому что он явил собой самое высокое из того, что может сде­лать солдат на войне, защищая Родину.

Войска Южного фронта упорно продвигались впе­ред. Командование принимало все меры к успешному развитию наступления, но при этом старалось беречь людей. И когда севернее Мелитополя войска наткну­лись на сильно укрепленную оборону гитлеровцев, бы­ло решено остановиться, но тут же использовать наме­тившийся успех на южном направлении. Сюда, южнее Мелитополя, были срочно переброшены крупные силы, и вскоре в городе завязались уличные бои. Немецкое командование бросило в бой резервы, небо заполонили новые группы самолетов, стало известно, что на участке фронта появились неизвестные для нас самолеты вра­га — «Хеншель-129».

13 октября наш 812-й истребительный авиационный полк перебазировался на аэродром Астраханка — бли­же к Мелитополю. Воздушные бои из района Большой Токмак переместились в район Данило-Ивановка, Акимовка, Владимировка, Мелитополь.

Впервые с самолетом «Хеншель-129» мы столкнулись 23 октября над Данило-Ивановкой. Произошло это так. В момент появления «хеншеля» над нашими войсками я в составе четырех Як-9Т находился над полем боя. Командная радиостанция командира 3-го истребитель­ного авиакорпуса генерала Савицкого навела нашу группу на фашистских штурмовиков. Мы уже знали, что «хеншель» имеет мощное пушечное вооружение, что он маневрен, однако на самолете нет воздушного стрел­ка. Очень интересно было узнать, что это за «бяка» та­кая, попробовать «на зуб». Если это новый тип самоле­та, рассуждал я, то он должен быть очень опасным — немецкие конструкторы не дураки! И в то же время удивляло, что «хеншель» не имеет хвостовой защиты. Что это — недомыслие? Или недооценка советских истребителей? Сейчас-то мы можем объяснить, в чем тут дело: просто в Германии не было штурмовика, рав­ного нашему Ил-2, и немецкие конструкторы пошли на явный риск — запустили в серию самолет с крупным тактико-техническим недостатком. Кстати, в начале вой­ны и наш знаменитый «ил» был одноместным, без воз­душного стрелка, но его быстро модернизировали, штур­мовик стал настоящей грозой для фашистов. Как толь­ко ни называли они его — и «черная смерть», и «ле­тающий танк», и «бронированное чудовище»... Ни одна армия мира не имела такого штурмовика.

...«Хеншели» появились внезапно на высоте 100-150 метров. Истребителей прикрытия не было. Удиви­тельно! Ну что ж, раз такое дело — надо использовать выгодный для нас момент!

— Атакуем «неизвестных»! — подал я команду, и мы смело бросились вниз. «Хеншелей» было всего три. Мы спикировали, и короткой очередью я без труда рас­стрелял одного из них. При выходе из атаки увидели еще восемь Хш-129. Они шли штурмовать наш перед­ний край. Мы атаковали их в лоб. Несмотря на силь­ное пушечное вооружение, фашисты не приняли бой, стали в панике бросать бомбы куда придется, одно­временно разворачиваясь на запад. Мы рассеяли их и в коротком динамичном бою сбили еще два самолета. Это сделали лейтенанты Шишкин и Максимов. Мне не по­везло — я догнал одного, ударил из пулеметов (пушеч­ный боекомплект, к великому огорчению, уже закончил­ся), подбил, но самолет не загорелся, не упал сразу, а, перетянув линию фронта, приземлился на фюзеляж в расположении войск. Добить бы его на земле, но стре­лять уже нечем, да и бензина почти не осталось. Рас­строенный неудачей, я подал команду собираться и идти «домой». Правда, несколько приободрил голос ге­нерала Савицкого, который, оказывается, наблюдал наш воздушный бой. Он похвалил нас, всем четверым объявил благодарность. Я успокоился — все же мы сбили три, даже, можно считать, «три с половиной» само­лета, притом впервые нами увиденные.

В тот день успешно действовали все летчики нашей дивизии. Почему так уверенно говорю об этом? Дело в том, что этот день, 23 октября 1943 года, стал знаме­нательным не только для летчиков, сражавшихся в не­бе, а и для наземных частей и соединений, штурмовав­ших город: Мелитополь был освобожден, и вечером Москва салютовала двадцатью артиллерийскими залпа­ми из 224 орудий. Нашей 265-й истребительной авиаци­онной дивизии приказом Верховного Главнокомандую­щего было присвоено почетное наименование — Мелито­польская. Многие офицеры, сержанты и солдаты были награждены орденами и медалями, а лучшим из луч­ших, храбрейшим из храбрых — лейтенантам А.Ф. Лавренову и Г.К. Нестеренко (посмертно) присвоено зва­ние Героя Советского Союза. Григорий Нестеренко по­вторил подвиг Николая Гастелло — направил свой пы­лающий самолет на скопище фашистов.

23 октября стало праздником 265-й истребительной авиационной дивизии.

Еще три дня войска фронта, в том числе авиация, не зная отдыха, атаковали ожесточенно оборонявшегося противника. О том, какое напряжение испытывали лет­чики полка, свидетельствуют действия 2-й эскадрильи 25 октября 1943 года. Полк прикрывал наступающие на­земные войска, поэтому базировались мы в непосред­ственной близости от линии фронта, чтобы меньше вре­мени тратить на подлет к району боя. Практически это расстояние составляло 8-10 километров. Группы дежурили в готовности № 1, вылетали на отражение на­летов противника «по-зрячему».

Первые группы бомбардировщиков появились в 7.50. Это были Хе-111 и Ю-88. Они шли тремя колоннами под прикрытием Me-109. Мы взлетели сразу же, как только их заметили. Встретили в районе Большого Токмака на высоте 4000 метров. Я был ведущим группы, чувствовал большую ответственность за исход боя, по­этому строил маневр так, чтобы успеть атаковать бом­бардировщиков до обнаружения нас «мессершмиттами». Атака удалась. Мы с Калугиным сбили по «юнкерсу», а Шишкин завалил «хейнкель». Остальные бомбарди­ровщики развернулись и, сбросив бомбы бесприцельно, ушли на свой аэродром.

В 11.40 группа в составе шести Як-1 под командо­ванием лейтенанта Мартыненко вступила в бой с де­сятью самолетами и уничтожила один Ю-88 и один Me-109. Приблизительно в это же время моей группе (шесть Як-7) пришлось участвовать в трех групповых воздушных боях. Мы прикрывали «илы», штурмующие передний край. Удалось несколько раз отогнать от них «мессеров», при этом сбили один самолет. «Илы» рабо­тали бесперебойно. Командная радиостанция отметила нашу работу, хотя я лично был расстроен — так и не сбил ни одного Me-109: каждый раз, когда уже при­готавливался к атаке, приходилось менять план, отби­вать наседающие на штурмовиков все новые и новые группы истребителей.

В 13.08 наша группа на бреющем полете в трех ки­лометрах западнее Акимовки встретила два «Хеншеля-129». Атаковала их. Те, сбросив бомбы на свои войска, в панике развернулись, намереваясь на скорости уйти, но младший лейтенант Максимов меткой очередью сре­зал ведомого. «Хеншель» упал, ведущий, к сожалению, ушел.

В 13.15 мою группу, шедшую на высоте 1000 метров, атаковали «мессершмитты». У них было преимущество в высоте и скорости, и нам пришлось бы туговато, не появись пара капитана Тарасова. А через несколько минут мы ввязались в драку с другой группой Me-109. Этот бой был не совсем обычный — нам с Тарасовым все время мешал какой-то «як» мышиного цвета... Из-за него мы не сбили ни одного самолета. «Мессеры» ушли глубоким пикированием. Думаю, что летчик в сером «яке» был не наш... До сих пор для меня это остается неразрешимой загадкой.

С 16.30 по 17.30 летчики второй эскадрильи провели еще два групповых воздушных боя, в которых сбили четыре Ю-87 и один Me-109. В 16.33 капитан Анкуди­нов заметил западнее Акимовки группу Ю-87 под при­крытием двух Me-109. Решил атаковать противника в лоб. Я своей парой связал боем истребителей, а Анку­динов с Подымовым пошел на бомбардировщики. С ди­станции 400-600 метров капитан длинной пушечно-пулеметной очередью разбил строй группы. «Юнкерсы» заметались, начали отваливать от строя, переходить в пикирование. Анкудинов подошел к одному и с короткой дистанции сбил его. Подымов в упор расстрелял еще один Ю-87.

В 17.10 капитан Попов и младший лейтенант Песка-рев севернее Акимовки на высоте 1000 метров встрети­ли большую группу Ю-87. Немецкие летчики, не имев­шие истребительного прикрытия, растерялись, начали беспорядочно сбрасывать бомбы и уходить из опасной зоны крутым пикированием. Попов догнал оторвавший­ся от строя «юнкере» и двумя длинными очередями под­жег его, а Пескарев настиг другой бомбардировщик уже на выходе из пикирования и тоже уничтожил.

В конце этого памятного дня командир полка полу­чил несколько телеграмм от командиров наземных час­тей. Они благодарили летчиков, подтверждали количе­ство сбитых самолетов. Такие телеграммы обычно зачитывались перед строем, и не было для авиаторов лучшей награды, чем эти теплые отзывы боевых побра­тимов, сражающихся с фашистами на земле.

Силы немецко-фашистских войск были на исходе, и 26 октября 1943 года они вынуждены были начать общее отступление. Им не удалось выполнить очеред­ной приказ Гитлера — во что бы то ни стало удержать оборону на рубеже река Молочная. Введенные в про­рыв подвижные соединения 4-го Украинского фронта (так стал называться с 20 октября 1943 года Южный фронт) при активной поддержке авиации решительно двинулись в глубь обороны противника, стали быстро развивать успех.

27 октября мы перелетели на аэродром Чехоград юго-западнее Мелитополя. Быстро осмотрелись, доклеи­ли к полетным картам — в сторону запада — дополни­тельные листы и с ходу включились в боевую работу. Во второй половине 28 октября на аэродром прибыл начальник штаба 265-й иад подполковник Ловков Ми­хаил Александрович. Мы смотрели на него с некоторым недоверием, даже скептически. Дело в том, что летчики знали: Ловков — бывший артиллерист, окончил обще­войсковую академию имени М. В. Фрунзе и лишь на последнем курсе перешел на авиационное отделение. Нам это было в диковинку: как так — артиллеристу до­веряют штаб авиационной дивизии, да еще истреби­тельной! Но подполковник быстро рассеял наши сомне­ния — он прекрасно разбирался в делах, знал тактико-технические данные всех самолетов — и наших, и не­мецких, способы борьбы, тактические приемы, воору­жение. Одним словом, оказался очень грамотным спе­циалистом. Это выяснилось уже через каких-то полчаса его бесед с летчиками.

Моя встреча с ним оказалась несколько своеобраз­ной. Я как раз готовился к очередному вылету, когда к самолету подъехала легковушка и из нее энергично выскочил высокий, стройный подполковник, за ним — наше полковое начальство.

— Здравствуй, Федоров! Когда будем снимать су­димость? — ошарашил он меня неожиданным вопросом.

Признаться, я всегда думал о наболевшем, но про себя, не выдавая перед товарищами своей боли. А тут...

— Хоть сегодня, товарищ подполковник,— ответил я, испытывая сильное смущение, ибо получалось, что я прошу его, зная, что делать это еще рано — у меня ведь не хватает сбитых самолетов...

— Сколько успел наколотить? — улыбнулся Ловков.

— Всего пять... а сказали — надо восемь.

— Посмоотрим,— протянул подполковник, погладив подбородок ладонью,— посмотрим... Дело в том, что са­молеты тебе сбивать не скоро придется.— Он поглядел на меня сверху вниз, втянул воздух носом, вздохнул: — Ладно. Ничего. Все обойдется. А теперь слушай меня внимательно. Есть сложное задание,— он снова остро взглянул мне в глаза, словно желая удостовериться, как я восприму новость,— мы тут посоветовались и ре­шили сделать тебя разведчиком.

Я не шелохнулся, не выказал никаких эмоций, по­этому подполковник перешел к делу.

— Суть задания состоит в том, чтобы непрерывно наблюдать за стремительным продвижением наших тан­ковых и кавалерийских соединений и немецких группировок. Кроме того, ежедневно, не реже двух раз в день, нужно держать под наблюдением Перекоп и порт Оча­ков.— Подполковник подумал немного, сказал: — Луч­ше будет разведку проводить раздельно: в одном выле­те — разведка подвижных соединений и установление с ними связи, в другом — порта Очаков и Перекопа, Два вылета в первой половине дня, два — во второй.., Не много?

— Нет,— ответил я.

— Ваша пара во время поиска танкистов должна прикрываться парой истребителей.

— Да,— кивнул я,— пожалуй, в это время нашу па­ру следует прикрывать, а что касается разведки оборо­нительных сооружений в районе Перекопа и порта Оча­ков, лучше буду ходить одиночно: мне нужна полная свобода маневра, а с ведомым резко не крутанешь...

— Но так решил командир дивизии.

— Спасибо за заботу, но все же убедите комдива, что одному лучше. Когда вылетать?

— Данные нужны вчера,— пошутил начштаба,— так что не откладывай... А теперь слушай конкретное зада­ние на первый вылет. В прорыв, образовавшийся в обороне немцев, устремилась наша бронетанковая груп­па, заней — кавалеристы Кириченко. Сейчас связь с ними потерялась. Нужно разыскать кавалеристов, уста­новить с ними связь и немедленно передать данные на командную радиостанцию «Рубин».

Ловков вытащил из планшета большую полетную карту, развернул ее.

— Вот, смотри,— очертил большую дугу пальцем,— это район разведки с закодированными квадратами. Перед каждым вылетом код старайся запоминать, что­бы в полете не отвлекаться. Для дальней разведки се­годня вам перегонят два самолета Як-9Д с увеличен­ной дальностью полета. Что неясно? — подполковник уставился на меня вопрошающими глазами.

— Все ясно! — козырнул я.— Разрешите идти?

— Ни пуха,— напутствовал начштаба. Он знал, что такое полеты на разведку, с какой опасностью они свя­заны...

Так 28 октября 1943 года я стал разведчиком. Ответ­ственнейшая, сложная и опасная работа. Я даже не представлял себе вначале, что это такое,— взялся лихо, да не тут-то было: чтобы хорошо разбираться в том, что творится на земле, пришлось заново изучать так­тику наземных частей и соединений, технику, вооруже­ние, скорости передвижения различных родов войск, особенности применения моторизованных и кавалерий­ских групп, пехотных полков, дивизий... Да плюс типы оборонительных сооружений, работа портов, движение железнодорожных эшелонов... Все это надо было не просто знать, а уметь анализировать, делать выводы, Докладывать в вышестоящие штабы.

Между вылетами я грыз науку разведки, не зная сна и отдыха. Хотелось добывать такие данные, чтобы компенсировать неучастие в боях. Да и другое беспокои­ло: попробуй доложи что-то необъективно, неточно... Да­же подумать страшно, что могло за этим последовать, тем более с моим проклятым «грузом» в личном деле. Ведь, по моим данным, будут приниматься решения, от которых зависят жизни сотен, тысяч людей, успех или неуспех дивизий, корпусов, фронта!.. Тут уж не думалось об опасности полетов над территорией, занятой врагом, где в любую минуту могут сбить зенитки или истребители; страшно было другое — допустить оплош­ность в работе, доложить командованию ошибочно.

Но, видно, все же везучий я человек: тяжелое испы­тание, выпавшее на мою долю, выдержал, хотя полетов на разведку сделал очень много. Забегая вперед, скажу: из 416 боевых вылетов, совершенных мной в годы Ве­ликой Отечественной войны, 180 произведено на раз­ведку войск, портов и аэродромов противника.

29 октября 1943 года в 7 часов 54 минуты мы с Мак­симовым вылетели на разведку войск в районе Рубановка. Подлетая к линии фронта, установили связь с командной станцией 3-го авиационного корпуса, которая уточнила задание и потребовала данные разведки пере­давать тотчас по мере поступления, открытым текстом.

«Хорошо,— подумал я,— это облегчает дело». Тут следует объяснить, что передача данных с использова­нием кода все же имеет свои особенности. Если доба­вить сюда необходимость одновременно и управлять машиной, и вести детальную ориентировку, и держать связь с командным пунктом, и непрерывно осматривать воздушное пространство, и, как в данном случае, во все глаза искать на земле объекты разведки, и следить за показаниями приборов, за работой мотора и т. п., то становится ясно: летчик-истребитель, не обладающий определенными навыками, будет испытывать, мягко го­воря, немалые затруднения.

Полет проходил на высоте, не превышавшей 200-250 метров. Все внимание, конечно, на землю. Я знал, что за моей спиной — лучший ведомый полка, и был спокоен. Правда, над нами не было прикрывающей па­ры, как планировалось,— не взлетела из-за отказа тех­ники, но мы шли над своими войсками, и как-то не хотелось думать о плохом. Первое радостное ощущение принесли нам конники. Я увидел их в длинной, глубо­кой балке, стал в круг, покачал крыльями. Вижу — машут руками, головными уборами... Второе, что подня­ло настроение,— быстро вошел в связь с радиостанцией, находящейся в расположении кавалерийских частей! Правда, поначалу не смог выйти на корпусную стан­цию, пришлось набрать высоту, и только тогда связался с «Рубином». Данные передал быстро, снова спустился почти до бреющего полета, начал осматривать все, что было под нами, но уже в другом квадрате. И так — дальше и дальше. Максимов постоянно находился с внешней стороны разворота; я маневрировал плавно, чтобы ведомый мог удержаться в строю. Он заметил, что я несколько скован в маневре, передал:

— «Сотый», можно энергичнее — удержусь. Молодец все же Максимов: даже то, что я чуть-чуть «подстраиваюсь» под него, заметил.

— Спасибо,— отвечаю,— но ты не отвлекайся, следи за воздухом.

Продолжаю вести разведку. Все нормально, все спо­койно. И вдруг... Задание уже подходило к концу, когда произошло такое, чего не забыть до конца своих дней. Вывожу самолет из разворота, как обычно, поворачи­ваю голову в сторону ведомого и вижу — длинная огнен­ная трасса впилась в самолет Максимова... Я рванул свой «як» в сторону, выпустил упредительную очередь по «мессершмитту», надеясь успеть хотя бы вспугнуть его, сбить прицел, но уже было поздно... Максимов па­дал в неуправляемом самолете, и я ничем не мог помочь ему. «Мессеры», мелькнув молнией, исчезли из поля зрения, а я, не веря своим глазам, смотрел, как погиба­ет мой верный друг, мой боевой напарник, равного ко­торому трудно себе представить, и сердце сжималось от боли... Он упал на нашей территории; я сделал над местом падения печальный прощальный круг и пошел на восток. Хотелось, чтобы в ту минуту встретились «мессершмитты». Не знаю, как бы я дрался с ними, что бы из этого вышло, но хорошо помню состояние — угнетенное, мрачное и в то же время крайне возбужден­ное. Может быть, хорошо, что до самого аэродрома не встретил немецких истребителей: думается, что с тем моим настроением да с малым запасом горючего бой вряд ли закончился бы благополучно... Слишком долго не мог я прийти в себя, взять себя в руки. И это объяснимо: к Максимову у меня было особое отношение. Я любил его. И не только за то, что он трижды спас мне жизнь, но за его высокие человеческие качества, верность воинскому долгу, фронтовому товариществу, боевой дружбе.

Иван Александрович Максимов прибыл в наш полк с липецким пополнением. Он ничем не выделался среди новичков, но, внимательно присматриваясь к Максимо­ву, я вскоре заметил, что он сосредоточенно слушает рассказы о боях на Кубани, после чего надолго за­мыкается в себе, о чем-то думает, что-то записывает в тетрадку. При подготовке к полетам он не упускал ни одной мелочи, тщательно принимал от механика само­лет. (К этому, кстати, мы никак не могли приучить остальных молодых пилотов — у некоторых даже по­явилась какая-то бравада, вот, мол, какие мы смелые, не мелочные, не педанты, доверяем механику. Помню, мы с командиром эскадрильи и инженером даже соби­рали по этому поводу механиков, техников звеньев и просили, чтобы они настаивали на тщательном осмотре летчиками машин: это подстрахует работу технического состава, убережет пилотов от многих неприятных казу­сов, которые могут случиться в воздухе из-за отказа техники. Тем более, если она откажет в бою..) Так вот Максимов как раз отлично знал самолет и мотор, по­могал механику старшему сержанту Д.П. Фоминых в работе, и уж если принимал перед полетом самолет, механик мог быть спокоен — машина в полном порядке Учебные полеты Иван выполнял хорошо. В конце боевой учебы эскадрильи проводились зачетные воздуш­ные бои. И здесь, на глазах у всего полка, раскрылось летное и тактическое мастерство Максимова. Ему при­шлось драться с младшим лейтенантом Подымовым, который тоже имел летный дар. Мы смотрели, как ра­зумно строят маневры молодые летчики, и восхищались ими, особенно Максимовым, который прямо-таки блеснул умением вести воздушный бой.

Я взял Ивана Максимова к себе ведомым. С 6 сентября по 29 октября 1943 года мы соверши­ли с ним 68 боевых вылетов, провели 26 воздушвых боев, в которых сбили 10 самолетов. Три из них — на счету-комсомольца Максимова.

Это был лучший ведомый в полку. Его ставили в пример, его опыт был обобщен и доведен до всех ведомых дивизии. Я как ведущий имел большую свободу маневра в полете, потому что Иван блестяще держался в строю при-любых, даже, самых неожиданных, эволюциях моего самолета. Это был настолько надежный щит, что сейчас даже как-то не верится, что молодой летчик мог действовать столь умело — бесстрашно, часто рискуя своей жизнью, но делал все настолько элегантно, что ве­дущий даже не замечал что там творится у него за спи­ной, уверенно продолжал выполнять задачу. Хорошо помню такой эпизод. Мы отражали массированный на­лет «юнкерсов». Их было много. Наземная радиостан­ция тревожно сообщала о все новых и новых группах бомбардировщике, настойчиво требовала атаковать, а у нас уже заканчивались и. боеприпасы, и горючее...

Мне удалось безнаказанно подойти на дистанцию открытия огня к ведущему одной из девяток, несмотря на то, что воздушные стрелки открыли; по нас бешеную стрельбу. (Сейчас, спустя годы, задумываюсь — почему так везло? Ведь достаточно было одного серьезного по­падания в самолет, и не писать бы мне этих строк...)

Я ударил по «юнкерсу» длинной очередью, он зады­мил, но не сошел с боевого курса, продолжал лететь. Прекрасно понимая, что через несколько секунд он от­кроет люки и сбросит на головы наших солдат свой зло­вещий груз, я не вышел из атаки, хотя оставаться в зоне сосредоточенного огня бомбардировщиков было очень опасно (в такие мгновения не думаешь о себе, говорю это не для красного словца: азарт боя — на­столько необычное, высокоэмоциональное явление, что даже трудно объяснить его с научной точки зрения; в академии мы посвятили этому сложнейшему вопросу психологии не один час, причем нам читали лекции от­нюдь не кабинетные ученые, а кандидаты и доктора наук, чью грудь украшали самые высокие боевые на­грады...).

Чтобы не проскочить подбитый Ю-88, пришлось при­брать газ; а когда наши скорости почти уравнялись, я дал по «юнкерсу» длинную прицельную очередь, от­чего он взорвался и горящими обломками рухнул на землю.

Я не случайно, рассказывая о Максимове, переклю­чился на действия в бою ведущего, на его мысли, эмо­ции, психологическое состояние. Делаю это специально, чтобы показать — далеко не всегда ведущий может ду­мать о своем напарнике: у него горячая работа, ему нельзя отвлекаться, у него нет возможности оглянуться, сказать напарнику слово, ему даже некогда смахнуть пот, заливающий глаза,— обе руки заняты. Напряже­ние предельное, дыхание приостановлено, как у снайпе­ра в момент, предшествующий выстрелу. Ведь от дыха­ния может шевельнуться рука, а за ней — и самолет, точно нацеленный в уязвимое место вражеской маши­ны. Так вот, чтобы ведущий мог действовать спокойно, не думая о своих тылах, ему нужен такой ведомый, каким был Максимов. В бою, о котором идет речь, Мак­симов, рискуя жизнью, сделал все, чтобы я сбил тот злополучный «юнкерс». Дело в том, что, когда я вышел на дистанцию огня, нас, оказывается, атаковала пара «мессершмиттов». Максимов не стал беспокоить меня, отвлекать от главного: прекрасно владея машиной, зная тонкости работы ведомого (пригодились-таки записи в липецкой рабочей тетрадке!), он решил искусным ма­неврированием в горизонтальной плоскости уйти из-под огня истребителей, как бы предлагая атаковать себя вместо ведущего. В то же время он не покидал места в боевом порядке, и это не позволяло «мессершмиттам» выйти вперед и расправиться с ведущим, увлеченным атакой. Максимова тогда ранили, самолет подбили, но задачу свою мы выполнили — «юнкерс» остался дого­рать в степи.

Иван сумел дотянуть машину до аэродрома. При заходе на посадку загорелся поврежденный мотор, не выпустилась одна стойка шасси — перебило воздушную систему. Казалось, сесть невозможно. Однако раненый летчик приземлил самолет. На одно колесо. «Як» не­много пробежал вперед, пока на большой скорости его держала подъемная сила крыла, а затем одна плос­кость опустилась, машина развернулась, поднялась пыль...

Я был поражен, узнав, какой опасности подвергал себя Иван, даже отругал его. Ведь можно было сооб­щить мне об атаке истребителей, я бы бросил этот чертов «юнкерс», черт с ним, собьем еще не один... Но он спокойно возразил: мол, главное для истребителя — сбивать вражеские самолеты, особенно бомбардировщи­ки, находящиеся на боевом курсе.

— Ведь на нас снизу смотрели тысячи бойцов...

Я с каким-то щемящим чувством смотрел на моло­денькое, будто бы оправдывающееся лицо и думал: «Какая же сила заключена в этом человеке!»

В последующих воздушных схватках Максимов не изменил себе — делал свое дело спокойно, без паники и шума. Если я был уже в атаке, он не отвлекал сооб­щениями об опасности, сам управлялся с «мессерами», хотя это было очень рискованно. И снова я упрекал его, и снова, потупив взгляд, он мягко, словно винясь, говорил:

— Зато одним «хейнкелем» меньше.

Как же было не любить этого золотого чело­века?! И где найти такого другого ведомого?

Из журнала боевых действий полка:

«Младший лейтенант Максимов сбит в районе Кол-га, похоронен заместителем командира полка майором Пасынком Т. Е., который в воздушном бою был подбит и вынужденно сел недалеко от места гибели Макси­мова».

А что же произошло с майором Пасынком?

Не так уж часто заместители командиров авиацион­ных полков по политической части вылетали на боевые задания. Винить их в этом нельзя, ибо большинство из них — пилоты, списанные с летной работы по состоя­нию здоровья. Замполитам трудно было совмещать от­ветственные служебные обязанности с интенсивной бое­вой работой в воздухе. Но наш комиссар всюду успевал. И на земле был вездесущ, и в небе дрался отчаянно. Так вот, в тот злополучный день по вызову корпусной командной радиостанции «Рубин» майор Пасынок под­нял свою четверку «яков» на отражение налета враже­ской авиации. В районе Нижней Торгаевки в это время шел затяжной воздушный бой истребителей нашего пол­ка с большой группой Ю-88, прикрываемых «мессершмиттами». Сколько их было — никто потом сказать не мог: они появлялись словно по мановению злого духа — волна за волной. При подходе к зоне боя Пасынок услышал знакомый позывной:

— «Сорока-71», я — «Рубин-2». Вас наблюдаю. Сле­ва, впереди, ниже 500—800 метров,— две группы Ю-87, атакуйте!

— Противника вижу, атакую! —ответил замполит. Сведущему второй пары П. Т. Тарасову передал: — Па­ша, я — «семьдесят первый»,, прикрой, атакую «лаптежников».

Не успел Тарасов выдать радиоквитанцию, как Па­сынок изменил решение:

— Паша, «мессеры» отстали, атакуем одновременно, всей группой!

Звено выполнило энергичный разворот с таким рас­четом, чтобы выйти на ближайшую к нашим войскам группу «юнкерсов». Замполит все хорошо рассчитал — звено оказалось от вражеских самолетов в двухстах метрах. Можно было стрелять, но майор не спешил — он прекрасно знал, что такое эффективность первой ата­ки, поэтому решил действовать наверняка. Продолжал сближение. Вражеские воздушные: стрелки сыпанули по нему пулями, трассы замельтешили перед глазами, но замполит выдерживал характер, и только когда до це­ли осталось 70—100 метров, «як» задрожал от длинной кинжальной очереди. «Юнкерс» вспыхнул и, опуская нос все ниже и ниже,, свалился наконец в штопор, кру­то пошел к земле.

— Паша, выходим влево, атакуем вторую группу,— спокойным голосом сказал Тимофей Евстафьевич.

Звено, крутануло влево — почти на вираж — и ока­залось между замыкающей группой, «юнкерсов» и чет­веркой Me-109. Тут уже Пасынок не стал рисковать, передал Тарасову, чтобы тот прикрыл его атаку.

— Вас понял! — ответил капитан и развернулся на­встречу истребителям. А Пасынок устремился вперед. На этот раз огонь вражеских стрелков был еще плот­нее, потому что атаковала всего пара самолетов. Но и теперь замполит проявил незаурядную выдержку. Ловко маневрируя между огненными трассами, он уверенно обошел ведомых и вплотную приблизился к ведущему группы. Огонь открыл изо всех точек, когда до цели оставалось всего 50 метров. «Юнкерс» сразу же зады­мил, но продолжал лететь в строю. Может быть, в этот момент майору следовало пронестись мимо вражеского строя и зайти в атаку повторно, а возможно, загорев­шийся самолет и так бы упал; но азарт боя захлестнул темпераментного комиссара.

— Ах ты, сволочь,— крикнул в сердцах Пасынок,— еще дышишь?!

Он прибрал газ, уравнял скорости и всадил вфюзе­ляж «юнкерса» еще одну смертоносную очередь. Бом­бардировщик взорвался, но в этот момент и сквозь «як» прошла длинная очередь. Тимофей Евстафьевич неволь­но сжался в кабине, опробовал рули управления. Само­лет хоть и плохо, но повиновался, однако мотор начал сдавать — трудно было держаться в горизонтальном по­лете. Замполит осмотрелся. Его ведомый младший лей­тенант Ю. М. Куреев шел рядом, пара Тарасова видне­лась вдали в готовности прикрыть терпящего беду то­варища. Пасынок невольно отметил боевое мастерство капитана Тарасова: и «мессеров» успел отогнать, и ве­дущую пару из поля зрения не выпускает. Все бы так!

Посмотрел вниз, убедился, что под ним — свои, пере­дал в эфир:

— Я — «семьдесят первый», подбит, выхожу из боя со снижением, самолет управляемый.

Услышал взволнованный голос Куреева:

— Я — «сто десятый», прикрываю...

Заметил внизу подходящую площадку, но все еще надеялся, что мотор заработает как следует — бывали такие случаи. Но с его «яком» такого не произошло — высота терялась. Уже недалеко была намеченная поса­дочная площадка, как вдруг откуда-то нагрянули два «мессершмитта».

«Трудно будет Курееву»,— мелькнуло у замполита, но тут на помощь ведомому пришел Тарасов. Его пара свалилась на «мессеров» так внезапно, что те едва успе­ли сообразить, куда удирать. Шугнули в облака. Пасы­нок внимательно осмотрел под собой землю. Бугры, выбоины, неровности... «Придется сажать на фюзеляж..."» Не выпуская шасси, зашел на «полосу», открыл фонарь, чтобы в случае чего не заклинило, и подвел машину к земле. Она непривычно долго неслась над полем, не снижаясь, наконец, просела, и Тимофей Евстафьевич услышал, как стальные лопасти винта, издав странный, «воющий» звук, коснулись земли. Самолет все снижал­ся, лопасти отгибались назад, превращаясь в необычные стальные усы... Боялся взрыва мотора, бензобаков. Но все обошлось.

Отстегнул привязные ремни, вылез из кабины. К не­му бежали солдаты, пехотный офицер. Разговорились. Бойцы сказали, что недалеко от этого места упал еще один самолет.

— Какой? — встревожился Пасынок.

— Наш,— сказал один из солдат.

— Тип какой?

— Истребитель,— сообщил офицер и уточнил: — «Як».

Тимофей Евстафьевич заволновался.

— Мне надо туда... обязательно. Далеко это?

А через некоторое время заместитель командира пол­ка по политчасти уже стоял над свежевыкопанной мо­гилой погибшего летчика, провожая в последний путь одного из лучших истребителей полка — Ивана Алек­сандровича Максимова...

На аэродром майор Пасынок вернулся к обеду. Ка­залось, замполит вот-вот заплачет.

— Нет больше нашего Максимова...— Он тяжело опустился на стул. Летчики, переглянувшись, вышли из комнаты. Поняли: ему в эту минуту просто необходимо побыть одному.

Командир эскадрильи разрешил мне выбрать себе в ведомые любого летчика, но я отказался. Уж больно тосковал по Ивану, не мог себе представить другого на его месте. А мотивировал свой отказ тем, что мне ведо­мый сейчас не нужен: в полк пригнали два «яка» повы­шенной дальности и мне теперь предстоит летать в глубокий тыл противника, а в этом случае лучше дей­ствовать в одиночку.

29 октября в 10 часов 40 минут, тщательно проверив самолет, мотор и вооружение, я вылетел на разведку немецких войск. Маршрут и высота полета были разра­ботаны с учетом внезапности моего появления над скоп­лениями живой силы и техники врага. Выполнив большой виток в районе своего аэродрома, я набрал высо­ту 7000 метров и взял курс на запад. Почувствовал лег­кое головокружение от недостатка кислорода, но маску надевать не стал, вместо этого взял в рот специальный кислородный мундштук, который изобрели наши полко­вые умельцы (от него в нужный момент можно легко освободиться, а маску снимать дольше), внимательно осмотрел воздушное пространство и, передав на КП, что все в порядке, начал работу.

Внизу, под крылом, сверкнула на солнце серебряная лента Днепра. Маленьким темным пятнышком выде­ляется знаменитая Каховка. «Каховка, Каховка — родная винтовка... Горячая пуля, лети!..» Обидно. Столько крови пролито в этих местах в гражданскую, и вот сно­ва... Перевожу самолет на снижение. Газ не убираю. Скорость растет, высота уменьшается. Днепр, ставший более широким, остается позади. Выполняю левый раз­ворот, беру курс на юг с таким расчетом, чтобы южнее Скадовска, уже над морем, развернуться влево еще раз и подойти к Перекопу с запада, откуда противник оди­ночного разведчика не ожидает. Далеко слева наблю­даю цель моего полета — Перекоп. Тоже легендарная, воспетая в песнях земля...

Высота все меньше и меньше, над морем — 100 мет­ров. Образно говоря, подкрадываюсь к объекту развед­ки на бреющем полете, на приличной скорости, так что в случае чего зенитчики не успевают и стволы развер­нуть в нужную сторону. Но зато на такой скорости труднее вести разведку. Поэтому все внимание — земле. Конечно, и назад оглядываюсь, и вверх, и в стороны — не взят ли еще «мессерами» в прицел, но все же основ­ное внимание — Турецкому валу. Он — подо мной. От­четливо видны окопы, траншеи, орудия, танки, склады горючего, противотанковые рвы... Прохожу над укреп­лениями на высоте 50—70 метров. Зенитные пулеметы молчат. Значит, внезапность достигнута. Зато очнулась немецкая пехота, начала палить по разведчику из всех видов стрелкового оружия. А дел еще много, нужно уточнить кое-какие детали, в частности убедиться, ра­ботает ли на сооружении укреплений гражданское на­селение: фашисты часто используют рабочую силу... Рез­ко разворачиваю самолет на 180 градусов, прохожу над головами фашистов еще раз. Ощущение — необыкновен­ное! Вот я, смотрите, гады, над вами, на машине с гор­дыми красными звездами на плоскостях! Энергично ма­неврирую по курсу и высоте, не даю прицелиться как следует стрелкам, а взгляд там, внизу... Рывком взмы­ваю над частоколом трассирующих пуль, вставшим вдруг на пути,— какой-то ловкий пулеметчик успел со­образить и поставил впереди меня огневой заслон,— а затем разворачиваю машину в направлении Арабатской стрелки — над ней я развернусь и выскочу на по­бережье в районе Геническа.

Над Сивашом, наконец, вздохнул облегченно, вни­мательно осмотрел воздушное пространство. Где-то здесь должен быть вражеский аэродром. Наши летчики не раз высказывали догадки, что его надо искать на этом участке берега. Так и есть! Недалеко от Геническа вижу взлетно-посадочную.полосу, как раз на взлет выруливают, два «мессершмитта». Не долго думая, атакую их, открываю огонь. Попал или нет? Трудно судить. Высота небольшая, все мелькает в глазах, проносится мимо. Но удовольствие — величайшее! Ведь я видел аэродром врага своими глазами! Есть о чем докладывать коман­дованию.

Приземлился в 12 часов 23 минуты. Не успел из ка­бины выбраться — начальник штаба дивизии подполков­ник Ловков уже тут как тут. Нетерпеливо ждет докла­да. Вижу — радуется. Значит, недаром я слетал.

— Население не работает на Турецком валу? — еще раз уточняет начштаба. Понимаю—по Перекопу готовитcя бомбовый удар.

— Нет, товарищ подполковник,— отвечаю уверен­но,— я дважды прошел над укреплениями.

Михаил Александрович быстро помечает что-то на карте, советует:

— В следующий,раз не повторяй маршрут полета — подловят...

— Естественно,— отвечаю,— будем искать новые ва­рианты.

Михаил Александрович отрывается от карты, бросает нa меня быстрый изучающий взгляд!

— Устал?

— Нет! — Яговорю правду, настроение действитель­но приподнятое — хоть сейчас в новый полет. Подпол­ковник склоняется над картой:

— Очаков... Порт....База... Нет ли переправы из Очакова через Днепровский лиман? Это очень важно для командования. И общая обстановка. Одним словом, по­смотри, что там. Внимательно, как над Перекопом. Когда сможешь вылететь?

— Хоть сейчас.

— Погода ухудшается, район разведки затягивает низкой с облачностью, так что вылетай побыстрее. Вся надежда на разведку истребителями...— Неожиданно взял меня под руку, отвел в сторону, заговорщически прошептал:

— И не вздумай погибать — сегодня вечером намечается заседание военного трибунала, судимость будут снимать...

---

Дата добавления: 2015-07-08