Возвращение друга

8 февраля 1944 года Никопольский плацдарм был ликвидирован. В тот же день совместными усилиями войск 3-го и 4-го Украинских фронтов был освобожден город Никополь. Войскам, участвовавшим в его осво­бождении, приказом Верховного Главнокомандующего от 8 февраля 1944 года была объявлена благодарность, в их честь в Москве дан салют 12 артиллерийскими залпами из 124 орудий. Частям и соединениям, отличив­шимся в этой важной операции, в том числе и 3-му истребительному авиационному корпусу резерва Вер­ховного Главнокомандования, было присвоено почетное наименование «Никопольских».

Теперь все силы корпуса были нацелены на прикры­тие переправы через Сиваш и защиту войск 4-го Украинского фронта с воздуха. Немцы продолжали действо­вать активно, в последнее время даже ночью. Для это­го чаще всего использовались Хе-111, оснащенные но­вевшим оборудованием бомбардировщики. Командова­ние корпуса приняло решение срочно восстановить на­выки пилотирования в ночных условиях у тех летчиков, которым раньше уже приходилось выполнять поле­ты ночью. В нашем полку таких осталось всего трое — Анкудинов, Тищенко и я. Мы быстро вошли в строй «ночников», стали выполнять различные боевые задачи.

Врезался в память первый боевой ночной вылет — он состоялся сразу же после тренировочного полета 9 февраля. Мне было приказано прикрыть от возмож­ного нападения «хейнкелей» переправу и войска на плацдарме. Кроме того, нужно было сбросить листовки над территорией, занятой немцами в районе Джанкоя. Странное ощущение испытал при перелете линии фрон­та: казалось, по моему самолету ведут огонь и против­ник, и наши. При этом чудилось, что все трассы пуль и снарядов летят именно в тебя, хотя при спокойном взгляде на огненное небо можно было убедиться, что это не так. После каждого такого полета наваливалась тяжелая усталость. Но нужно было лететь, и мы снова и снова поднимались в жутковатое ночное небо. Отды­хали днем. А это сказывалось на полетах молодых лет­чиков, которые остались без опытных ведущих. Может быть, именно поэтому в одном из воздушных боев погиб молодой пилот младший лейтенант Зуев. Мы анализи­ровали тот воздушный бой и пришли к выводу, что летчики четверки, которую возглавлял лейтенант Шиш­кин, несмотря на превосходящие силы противника, дра­лись храбро, однако в тактическом отношении бой был построен не совсем удачно.

Приближалась 26-я годовщина Красной Армии и Военно-Морского Флота. Снова испортилась погода, настроение было унылое. А тут еще, как назло я при­болел, «затемпературил», даже на торжественную часть и концерт художественной самодеятельности не пошел, врач изолировал меня в отдельной комнате.

За окном стояли густые сумерки, потянуло на сон. Только задремал, как распахнулась дверь и в комнату с шумом влетела Валя с подругами.

— Машенкин вернулся! Алексей!

Я очнулся, сел на кровати, непонимающе уставился на девушек:

— Где он? Что с ним?

Валя сказала, что с Алексеем все в порядке — жив, здоров, что он «нарасхват»: сейчас с ним ужинают командир полка и замполит, но как только он освобо­дится, она его перехватит и приведет сюда.

Ждать пришлось долго. От нетерпения не находил себе места. Но вот наконец Алеша открыл дверь и за­мер на пороге. Какое-то мгновение мы смотрели друг на друга, а потом бросились в объятия. Долго стояли так, молча — какие уж тут слова... Валя тоже молчала, а в глазах у нее блестели слезы.

Я осмотрел обгоревшие лицо и руки Алексея и, ста­раясь скрыть захлестнувшее меня волнение, произнес:

— Вон они как тебя «омолодили». Ну ничего, рас­считаемся...

А из головы не выходило: «Он был в их лапах... Как это ужасно!» Хотелось поскорее узнать, что же с ним произошло, но Алексея интересовали полковые новости, и я коротко рассказал ему, как воевали, кто и при ка­ких обстоятельствах погиб, сообщил о новом командире полка майоре Попове, о том, как он хорошо вписался в наш коллектив, как летает, дерется, руководит груп­пами. Алексей был рад, что попал к такому опытному и мужественному командиру, переживал, как у него пой­дут дела, считал, что все надо начинать сначала, что надо оправдать доверие, что он виноват перед всеми нами, что плен — это преступление... Я успокаивал его как мог, но он был в таком состоянии, что его трудно было переубедить, настроить на оптимистическую волну.

— Знаешь, как меня проверяли...— задумчиво ска­зал, словно с болью выдавил из груди.— Как это страшно, когда тебе не верят!

— Ничего, Алеша, все утрясется, станет на свои места, а проверка дело такое... Видимо, надо все же проверять тех, кто вернулся оттуда, мало ли что...

— Умом все понимаю,— сказал Машенкин,— но сердце не воспринимает, когда тебя допрашивают пере­крестным способом, пытаясь убедиться, не завербо­ван ли немецкой разведкой...

— Расскажи, Алеша, что с тобой было, только неспеша, по порядку,— попросил я его,— времени у нас достаточно.

Машенкин вздохнул.

— Знаешь, даже вспоминать тяжело, не то что рас­сказывать.

— Привыкай,— сказал я другу,— еще не раз при­дется.

Алексей задумался, видимо, прикидывая, с чего на­чать, затем кивнул согласно головой, уселся поудобнее, и я услышал то, что потом неоднократно подтвержда­лось многими источниками.

...25 сентября 1943 года четверка «яков» во главе с Алексеем Машенкиным прикрывала наземные войска в районе Щербановки. До конца патрулирования оста­валось несколько минут, когда станция наведения информировала, что к району приближается группа бомбардировщиков Хе-111. Машенкин осмотрелся — не­мецких истребителей рядом не было, поэтому, когда бом­бардировщики подошли поближе, принял решение ата­ковать их всей четверкой. Начал строить маневр для атаки. Вскоре «яки» заняли выгодное положение — за­шли в хвост «хейнкелям». Воздушные стрелки заметили атакующих советских истребителей и открыли по ним бешеный пулеметный огонь. Трассы сфокусировались на ведущем «яке», но Машенкин, умело маневрируя, про­бился к ведущему «хейнкелю» и длинной очередью зажег его. «Хейнкель» клюнул носом, затем с разворотом начал медленно падать,— видимо, был ранен летчик, а возможно, перебиты тяги управления. Машенкин ныр­нул вниз, чтобы уйти от прицельного огня бомбардиров­щиков, и начал разворот для повторного захода на цель. Но в этот момент услышал сильный удар, словно кто-то опустил на «як» огромный и тяжеловесный мо­лот. Алексей сразу же понял — его машину прошила очередь из «эрликона». В кабине появился дым, а уже через две-три секунды снизу, от педалей, потянулось пламя. Не успел он сообразить, что к чему, как на нем загорелся комбинезон. А тут, как на зло, на руках не оказалось перчаток. Взлетали в спешке — забыл. Одно к одному. Пламя лизнуло руки, которые нельзя да и некуда было спрятать, прожгла острая боль. Машенкин попытался открыть фонарь кабины, но замок не подда­вался — заклинило. А пламя уже поднялось к лицу. Нагнуться? Так ведь внизу тоже все в огне. Приподняться — некуда: фонарь не открывается, привязные ремни не отстегнуты... Задыхаясь, он что есть силы на­чал бить по замку фонаря левой рукой, а правой рас­стегивать привязные ремни. Пламя плясало перед ли­цом, он невольно закрыл глаза. Наконец почувствовал, что привязные ремни освободили плечи, повернулся вле­во и со всего размаха, так что потом на руке долго не заживала глубокая ссадина, в отчаянии врезал по ру­коятке замка. Фонарь открылся! Смутно помнит, как вывалился из горящей кабины и через несколько секунд раскрыл парашют. По-настоящему очнулся, когда све­жий воздух поступил, наконец, в легкие. Посмотрел вниз — до земли метров восемьсот. Оглядел купол па­рашюта— цел, не прогорел и не пробит осколками.

Внизу виднелся небольшой хутор. Машенкин с тре­вогой вглядывался во дворы, дорогу, перерезающую хутор вдоль,— нет ли немцев? Знал, что территория за­нята врагом. Мечтал об одном: не увидели бы его при­земления. В крайнем случае, если и засекут, то чтобы не сразу оказались рядом — можно успеть скрыться... Невольно потянулся рукой к кобуре. Увы, она была пуста, оборванный ремешок от пистолета болтался в воздухе... А земля все ближе и ближе. Семьдесят, пять­десят метров... И тут Алексей увидел, как из ближай­шей хаты выскочили на улицу несколько немцев с автоматами в руках...

Допрашивал его офицер, который больше смотрел на переводчика,— наверное, не нравился ему вид совет­ского летчика: обгоревшие лохмотья комбинезона, вол­дыри на лице и руках.

«Гад! — со злостью подумал Машенкин.— Встретил­ся бы ты мне, когда я был здоров и при оружии».

Он еле держался на стуле, обгоревшее тело гудело от боли, кружилась голова, волнами набегала сла­бость — до потемнения в глазах.

— Из какой части? — повторил несколько раз офи­цер. Летчик молчал.

— С какого аэродрома взлетал?

Снова молчание. Алексей чувствовал себя так пло­хо, что вопросы офицера вообще пролетали мимо его ушей, и он радовался, что нет никакого страха, что не думает о предстоящих пытках, побоях, бесконечных до­просах. «Пусть делают что хотят — буду молчать. Даже на простые вопросы не отвечу. Ни на один».

— Какое настроение у русских летчиков? И тут Машенкин не вытерпел:

— Отличное настроение! Бьем фашистов и в хвост и в гриву!

Офицер вскочил, как ужаленный, когда переводчик, густо побагровев от неловкости, перевел ему слова пленного.

Машенкин напрягся, ожидая удара, но фашист кру­то повернулся к двери, что-то крикнул. Вскоре в хату вошел не то врач, не то фельдшер. Посмотрел на плен­ного, грубо сорвал с его головы обгоревший шлемофон, стащил остатки комбинезона.

— Ас? — спросил офицер летчика, увидев на гимна­стерке два ордена. Что-то шепнул медику. Тот кивнул.

— Поедешь в лазарет.

Машенкин слыхал, что фашисты не сразу расстре­ливают орденоносцев — то ли надеются выкачать цен­ные сведения, то ли фотографируют, а затем фабрику­ют листовки с фальшивыми обращениями пленных к советским воинам, чтобы они «тоже» сдавались. Но никогда не думал, что это коснется его лично. Что ж, ладно... Значит, есть еще возможность попытаться убе­жать из плена, не все потеряно. Его вывели во двор, усадили в коляску мотоцикла — от боли и слабости не смог даже поднять ногу. Когда сел в коляску, почув­ствовал, что на глаза набегает пелена тумана, а двор плывет и качается вместе с хатой, с офицером, с мото­циклами, в которых сидят настороженные автоматчики: им приказано сопровождать советского аса, чтобы не сбежал по дороге. Машенкин горько усмехнулся — ка­кой там побег сейчас...

Когда очнулся и с трудом раскрыл глаза, понял, что они уже едут. Тронул рукой горящее лицо и испугался: оно распухло, стало шершавым, клочья кожи висели справа и слева. Мотоцикл трясло, подбрасывало на ухабах, голова то и дело бессильно падала на грудь, запрокидывалась назад. На очередном повороте он сно­ва потерял сознание.

Очнулся в какой-то хате. Он лежал на полу, кто-то смазывал ему лицо и руки пахучей мазью. Открыть глаза не удалось — они превратились в узкие щелочки. Все тело болело, лицо и руки жгло огнем.

Ночь прошла в кошмарном полузабытьи. От высокой температуры Алексей то и дело терял сознание. Никто к нему не подходил, и ему казалось, что при очередном приступе слабости он умрет. Неожиданно услышал гул самолетов. Собрав все силы, вслушивался в последний привет от боевых друзей — ведь он не сомневался, что это наши! Даже мог с достоверностью сказать, что ле­тят Пе-2. Мысленно просил, чтобы не пролетели, сбро­сили бомбы... И через какую-то минуту... бомбы дей­ствительно начали рваться. Он слушал этот грохот с радостью, хотя знал, что в любую секунду может по­гибнуть сам. Но вот самолеты улетели, а Машенкин снова остался один, слабый и беспомощный. С тоской дожидался рассвета. Начнется самое тяжелое — допро­сы, допросы, допросы. Сказал себе: «Молчать, а там что будет!»

Перед обедом его перевезли подальше в тыл. Ему стало хуже. В затуманенном сознании всплывали кар­тины последнего воздушного боя, и все время казалось, что он находится в горящей кабине и не может вы­браться. Горло сдавливали спазмы, руки и ноги не слу­шались. Должно быть, Алексей бредил или стонал, потому что однажды услышал над собой негромкий роб­кий голос:

— Что, родненький, больно?

Он обрадовался родному языку, попытался открыть заплывшие от ожогов глаза.

— Потерпи, сейчас воды принесу...

— Кто ты? — спросил он через силу, глядя в девичье лицо, расплывающееся, словно в мареве, на фоне невы­сокого потолка с деревянным сволоком поперек.— Что здесь делаешь?

— Я Наташа,— сказала девушка, с опаской огляды­ваясь на дверь,— полы мою...

Так Алексей Машенкин познакомился с Наташей Артеменко, замечательной советской патриоткой, кото­рая, рискуя жизнью, украдкой приносила ему еду, как могла, лечила летчика, прикладывала к его страшным ранам целебные травы, рассказывала о том, что делает­ся вокруг. Однажды она шепнула Алексею:

— Ты скоро начнешь понемногу поправляться, одна­ко не показывай немцам виду, а когда почувствуешь, что сможешь бежать, я свяжу тебя с надежными людьми.

Но их план не удался: Машенкина перевели в лаза­рет Криворожского концлагеря, и Наташу он больше никогда не видел.

Врачом в концлагере работал военнопленный Глеб Васильевич. Он старался сделать для раненого летчика все, что мог, но возможности у него были минималь­ные — кроме марганцовки, никаких других лекарств ему не давали. И все же дело шло на поправку. Через некоторое время Алексей уже мог раскрыть глаза, осмотреться вокруг. Попросил зеркальце. Глеб Василь­евич принес, предупредив:

— Не удивляйся и не паникуй, все пройдет, разве что шрамы останутся...

Машенкин взглянул в зеркальце и ужаснулся: вместо лица — черная маска, твердая, как панцирь.

«Ничего,— подумал,— главное, что жив».

В лагере он познакомился с двумя товарищами по несчастью — тоже обгоревшими летчиками Владими­ром Палащенко и Аркадием Лодвиковым. Договорились при первом же удобном случае бежать. Вынашивали планы, обсуждали детали. И вот настал их час. Совет­ские войска перешли в наступление, гул артиллерийской канонады день ото дня становился отчетливей. Фа­шисты запаниковали. Пленных стали — партию за пар­тией — отправлять на запад. Воспользовавшись сумато­хой, летчики забрались на какой-то полузаброшенный вещевой склад. Там увидели груды гражданской одеж­ды и обуви. Догадались — вещи расстрелянных. Пере­оделись. Зарывшись в кучу тряпья в дальнем углу, затаились до полной темноты. Ночью, когда лагерь уснул, осторожно выбрались из сарая и поползли в сторону ограды. Очень боялись нарваться на охрану, ведь сво­бода — вот она. Только бы забор миновать. Повезло. Видимо, немцам уже было не до поиска одиночек-плен­ных, исчезнувших из барака. А, возможно, их отсутст­вие и вовсе не заметили...

Двинулись на восток. Шли ночами, днем надежно прятались в кустарниках, посадках, заброшенных коп­нах давнишней соломы. В села заходить опасались, хотя голод валил с ног.

— Потерпим,— успокаивал друзей Палащенко,— еще день-два — и желудки успокоятся, соки все кончатся, «аппетит» совсем пропадет. Так даже легче идти.

Он еще острил. Да и остальные были воодушевлены предстоящей встречей со своими. После того, что с ними случилось, все тяготы казались пустяками, вот толь­ко бы не нарваться на немцев, не дать промашки!

На четвертый день подошли к линии фронта. До на­шей передовой оставалось каких-то два-три километра. Уже слышались ружейные и автоматные выстрелы, уже все казалось таким доступным. Но как перейти линию фронта? Был бы среди них опытный войсковой развед­чик! Решили замаскироваться в кустарнике, переждать до ночи, а там ползком, ползком... Сидели тихо, эконо­мили силы. От усталости и голода тошнило, кружились головы. Аркадий Лодвиков не выдержал, решил вы­ползти из кустарника, посмотреть, что творится вокруг. Показав жестом руки, что будет осторожен, уполз. Вскоре вернулся и сказал, что неподалеку лежат не­сколько убитых советских солдат, наверное, совсем недавно здесь шел сильный бой.

— Что, если поискать оружие? — предложил Машенкин.

— А может, в вещмешках найдется хлеб? — мечта­тельно произнес Владимир Палащенко.

Они осторожно приблизились к убитым. Оружия при них не оказалось, а хлеба немного нашли. И только со­брались уползти назад, как на дороге, проходившей совсем рядом, показались немецкие мотоциклисты. Они ехали в сторону беглецов. Значит, уже заметили... Что делать? Бежать? Перебьют из пулеметов. И тут кому-то пришла в голову дерзкая мысль: в окопе, рядом с которым лежали убитые, валялись две лопаты, оста­лось схватить их и закапывать трупы. Так и поступи­ли. Двое начали рыть могилу, а третий пошел к бли­жайшему мертвецу, взял за ноги, приготовился пере­таскивать его к яме. Подъехали гитлеровцы. Останови­лись невдалеке, стали рассматривать подозрительных русских. Летчики работали не спеша, не поднимая го­лов, боясь обнаружить свои ожоги. Рыли могилу, думая об одном и том же: может, это для себя? Немцы о чем-то переговаривались, офицер закурил. Беглецы ни­чем не выдавали крайнего напряжения нервов, хотя, казалось, еще одна минута — и сердце вырвется из гру­ди. Они не дрогнули, выдержали грозное испытание, ниспосланное им судьбой. Стоило фашистам спросить документы или подойти поближе и всмотреться в обожженные лица, как «игра» тут же закончилась бы тра­гедией. Но вот офицер бросил на землю недокуренную сигарету, что-то резко скомандовал солдатам, и через минуту они уехали. Летчики, не веря своим глазам, бросились в кусты. Бежали до тех пор, пока не свали­лись от усталости.

— Пусть солдатики простят нас, что не похорони­ли...— вздохнул Палащенко.

С наступлением ночи осторожно двинулись к передо­вой. Ориентировались по вспышкам ракет и пулемет­ным трассам. Часа в четыре миновали освещавшийся район. До наших траншей оставалось совсем мало, и можно было уже рискнуть — подняться во весь рост и рывком добежать до своих — рассвет уже был на носу. Наконец отважились: вскочив на ноги, что есть сил рванули в сторону наших окопов. И тут вдруг уда­рили фашистские автоматчики. Зловеще засвистели пули. Пришлось залечь. Вжимаясь в землю, летчики ждали момента, когда можно будет снова подняться и броситься вперед, но этой счастливой минуты не дожда­лись: рядом послышалась немецкая речь, а через мгно­вение на них обрушился град ударов. Их били носками кованых сапог, прикладами автоматов...

И снова — плен. «Телячий» вагон. Боль от новых ран и ушибов, голод, жажда. И тоска! Великая, неиз­бывная тоска по свободе, по своим однополчанам, по родным и близким, о которых никаких сведений, ника­ких известий. Да и откуда?

Неделю везли их на запад. Никакой пищи, даже воды. Все отощали окончательно, пали духом. Но где-то подспудно, в глубине души каждый надеялся, что еще не все потеряно, что можно еще раз испытать судьбу, чего бы это ни стоило.

На этот раз привезли в Шепетовский концлагерь. Наступила зима. Одеты были кое-как, а в бараках гу­лял зимний ветер и царил лютый холод. Особенно изнуряли бесконечные очереди за порцией баланды. Некоторые пленные вообще перестали ходить за пи­щей — не было сил подняться. Ежедневно из бараков выносили трупы. Многие погибали от пуль — за малей­шее нарушение режима немедленно следовал расстрел. Более всех, как ни парадоксально, свирепствовали в лагере «соотечественники» — власовцы и полицаи. Львиная доля побоев, издевательств исходила именно от них. Приходилось терпеть. Единственное, что поддер­живало дух, была надежда на побег. За колючей про­волокой заманчиво шумел спасительный лес — символ свободы и жизни, и летчики с тоской и надеждой по­сматривали на него. Они знали, что фронт перемещает­ся на запад, верили в то, что в лесах действуют парти­заны. Но как выбраться на свободу?

Машенкин с болью в сердце вспоминал жену, сыно­вей. Представлял, как получили они извещение о его гибели, как мучаются, и от этого еще больше загорался мыслью о побеге. Думал, думал, думал. Только бы вы­рваться на свободу!

Перед Новым годом пленных построили в колонну и под усиленной охраной погнали дальше на запад. Предупредили: шаг в сторону, остановка в пути, разго­воры с соседом — стреляют. Это не было пустой угро­зой — колонна весьма поредевшей добралась до Славутского концлагеря.

В отличие от других этот лагерь был оборудован по последнему слову палаческой науки: усиленная, в не­сколько рядов колючая проволока, вышки с пулемета­ми, натренированные овчарки... Одна мысль о побеге приводила пленных в трепет. Однако не всех. Молча­ливых авиаторов заметил такой же молчаливый, угрю­мый майор-артиллерист. Познакомились. Решили гото­вить побег вместе — семь человек. Перед этим тщатель­но проверили друг друга — боялись провокатора. Все семеро оказались истинными советскими патриотами, рвущимися на свободу, на фронт, чтобы продолжать борьбу с ненавистным врагом. Изучили смены и поря­док движения часовых. Наметили, в каком месте лучше всего сделать проход в колючей проволоке — там, где самая длинная дорожка часового. Пока дойдет до кон­ца и вернется, можно попытаться... Договорились о вре­мени, месте сбора.

— Метель бы сейчас хорошую,— сказал майор,— легче было бы оторваться от погони...

— Ты о погоне...— заметил Машенкин,— а я мечтаю хотя бы минуту побыть за ограждением, а там и уме­реть не страшно.

— Неверно мыслишь,— упрекнул его майор,— де­лать дело — так основательно. Зачем тогда огород го­родить?

Он раздобыл где-то кусачки, сам вызвался сделатьпроход в проволочном заграждении, подбодрил всех, вселил в людей веру.

И вот настала ночь побега. Погода оказалась подхо­дящей — начиналась метель, и это давало какие-то шансы на удачу. Собрались в условленном месте, за­легли за углом крайнего от проволочной стены сарая, стали ждать, когда часовой, минуя их, начнет удалять­ся. Майор ужом подполз к проволоке, пустил в ход ку­сачки. Казалось, что их щелканье слышно на всю окру­гу, что вот-вот в лагере поднимется тревога... Наконец, проход был готов, беглецы один за другим проползли под заграждением и оказались на дорожке, по которой ушел часовой. Осталось преодолеть последний ряд про­волоки, но тут послышались шаги охранника (то ли он не дошел до конца и вернулся раньше расчетного вре­мени, то ли шагал быстрее обычного)... Все оцепенели от неожиданности. И здесь проявилась сметка и реши­тельность человека, воюющего на земле, а не в небе: -майор вскочил и негромко, но властно скомандовал:

— За мной! — и ринулся к ограде. Все бросились за ним. Страшная это вещь — перелезать через колючую проволоку! Острые иглы рвут одежду, глубоко ранят тело, кажется — не вырваться из плена цепких колю­чек. Лезли через ужасную стену молча, не замечая рва­ных ран, боли и крови. Единственное, о чем мечтали — как можно быстрее очутиться на свободе.

...Они ползли, глубоко зарываясь в снег, затравлен­но прислушиваясь к тревожной тишине, которая вот-вот должна была взорваться сиренами, выстрелами, лаем собак... Но тревоги не было! Значит, их побег пока не замечен. Они ускорили движение, а когда мрачные си­луэты лагерных построек размылись и исчезли в снеж­ной мгле, вскочили и побежали в сторону глухого тем­ного леса.

Через несколько часов добрались до небольшой лес­ной деревушки. Майор дал знак остановиться, сам по­шел в разведку.

Машенкин еще раз пожалел о том, что при первом побеге с ними не оказалось столь опытного человека. Не дойти до своих каких-то полкилометра!... При одном воспоминании об этом драматическом моменте сжима­лось сердце.

Вскоре майор вернулся, сообщил, что в деревушке безопасно, более того, их накормят и свяжут с партизанами. Алексей не переставал удивляться: за столь короткий срок все узнать, войти в доверие...

Через пару дней их привели в отряд имени В.И. Ленина. Какое-то время понадобилось для того, чтобы подлечить бывших лагерников, накормить, одеть, обуть — в общем, привести в нормальное человеческое состояние. Вскоре уже они вместе с бойцами отряда стали ходить в разведку, приводить «языков», ловить предателей из числа старост, полицаев, переводчиков. Когда район действий отряда освободила Красная Армия, летчики Юрий Осипов, Аркадий Лодвиков, Вла­димир Палащенко и Алексей Машенкин обратились к командиру одной из частей, попросили помочь вер­нуться в свои авиационные полки. Их внимательно вы­слушали — каждого отдельно — и с провожатыми от­правили в тыл. Здесь бывшими военнопленными заня­лись уже специалисты, работники особого отдела. И... отправили еще дальше от линии фронта под конвоем. Все это было непонятно. Но когда офицеров-авиаторов включили в группу «сомнительных» со вчерашними по­лицаями и власовцами, они возмутились. Впрочем, на их протесты никто не обратил внимания. А вскоре нача­ли жестко допрашивать. Упрекали, что не застрелились, когда увидели, что плен неизбежен. Не верили, что так легко убежали из лагеря, ведь он крепко охранялся. Один из допрашивающих даже спросил у Машенкина, почему тот не проявил героизма в партизанском отряде... Мол, если бы был советским человеком, то обяза­тельно стал в отряде героем. «Но ведь в отряде все со­ветские люди,— ответил Машенкин,— однако не все герои...» «Вы за других не расписывайтесь,— оборвали его,— о себе подумайте!» Алексей, конечно же, пони­мал, что таких, как он и его бежавшие из лагеря това­рищи, нужно тщательно проверять, но смириться с тем, что тебе в глаза говорят — предатель Родины,— нет, это было выше его сил! «Ладно,— думал,— все утрясет­ся, просто попал на перестраховщиков. Все обойдется». Однако не обошлось. Их направили в штрафной ба­тальон.

— Будете кровью искупать свою вину перед Ро­диной.

Возмущенный до глубины души Машенкин не вы­держал, пошел к одному из командиров и попросил вы­слушать его. Подполковник согласился. По тому, что он ни разу не перебил длинную, взволнованную речь Алек­сея, тот почувствовал: ему верят.

— Зайдите завтра в десять часов,— сказал подпол­ковник,— я попробую вам помочь. Уверен, что ваше место не в пехоте, а в небе.

И свершилось чудо, в которое Алексей даже не сра­зу поверил: ему вручили командировочное предписание, обязывающее прибыть в распоряжение своей воздушной армии. Как жаль, что второпях он так и не узнал фа­милию этого подполковника, рискнувшего спасти для Военно-Воздушных Сил боевого, опытного летчика-истребителя! Когда Алексей говорил об этом, голос его дрожал...

Но не так, как ожидалось, встретили бывшего комэска в воздушной армии. Принимал его лично коман­дарм. Он сухо поздоровался. Задал всего несколько во­просов. При этом разговаривал настороженно, словно боялся, что после беседы с ним Алексей сразу же снова окажется за линией фронта. А ведь генерал лично знал Машенкина как одного из лучших командиров эскадри­лий! В конце беседы командарм неожиданно заявил Алексею, что не имеет права вернуть его в 812-й полк... Машенкин понял, что до полетов ему так же далеко, как и месяц назад; генерал явно намекал, что не в его компетенции заниматься судьбой бывшего военноплен­ного...

Едва не плача от обиды, Машенкин стал просить командарма, чтобы он сообщил о его местонахождении командиру корпуса Савицкому.

— Вы что же, считаете, что комкор обладает боль­шими полномочиями, нежели я? — запальчиво произнес генерал.

Но все же, буркнув что-то про себя, потянулся к те­лефону, а Машенкину кивнул, чтобы тот вышел.

Через некоторое время в штаб корпуса прилетел Евгений Яковлевич Савицкий. Он о чем-то долго гово­рил с командармом, затем разыскал Машенкина, с болью в глазах осмотрел его обожженное лицо, спро­сил, как самочувствие и забрал его с собой.

Машенкин летел в самолете комкора, а ему все еще не верилось, что он возвращается к друзьям-товарищам, к боевой жизни, возвращается в прежнюю атмосферу доверия, братства, в свою фронтовую семью. Все это казалось недостижимым, далеким, словно голубая мечта... А еще думал Алексей о генерале Савицком, за ко­торого и раньше готов был отдать свою жизнь, а те­перь — и подавно! За годы войны он видел Евгения Яковлевича в разных состояниях — и спокойным, и раз­драженным, и радостным, и грустным, даже печальным, но никогда не видел комкора злым к людям, хотя слу­чались ситуации, когда многие на его месте могли бы проявить к подчиненным даже жестокость: война есть война...

И вот он, Алексей Машенкин — бывший командир эскадрильи, бывший военнопленный, бывший парти­зан — снова в родном полку!

Я смотрел на Алексея и думал — пройти такие муки? Ужас!

...Уснули мы лишь под утро. В полдень к нам зашли командир полка и замполит. Поздравили с Днем Крас­ной Армии и Военно-Морского Флота, пожелали здо­ровья, счастья, успехов в будущих воздушных боях.

— А когда можно будет летать? — спросил Алексей.

— Не торопись,—сказал Иван Феоктистович,—на­берись сил, отдохни недельку, войны для тебя еще хватит.

— Но ведь я здоров! — даже привскочил Машен­кин.— Пусть посмотрит полковой врач. Уже не верится, что взлечу когда-нибудь! Ждать целую неделю... Неуж­то опять не доверяете?

— Да успокойся ты! — улыбнулся майор Пасынок.— Не доверяете... Не доверяли бы — не сидел бы тут. Ты посмотри на себя — кожа да кости! Иван,— кивнул Па­сынок в мою сторону,— расскажи ему, бестолковому, с кем придется в небе столкнуться. Хиляку там делать нечего.

Командир полка и замполит простились с нами и ушли, а я приступил к делу. Обрисовал Алексею воз­душную обстановку на нашем участке фронта, сказал, что летать приходится и ночью — Сиваш бомбят круг­лосуточно, надо прикрывать. Снова появились знакомые нам по Кубани асы из эскадры «Удет». Командует ими известный майор Лютцов, имеющий на счету десят­ки сбитых самолетов. Почерк немецких асов был тем же, что и на Кубани, но теперь они стали более опытными, изощренно-хитрыми, дерзкими. Летают только на сво­бодную охоту. В районе действия своей авиации всегда находятся выше групп бомбардировщиков, умело используют облачность, нападают внезапно. И, что совсем необычно, некоторые из асов, особо сильные, летают одиночно, без прикрытия. Не раз нападали на наши боевые пары. Практика такова: втягивают в бой на ви­ражах, сбивают ведомого, который неизбежно связан в маневре, а затем резким переворотом выходят из боя, и наш ведущий не может ничего сделать. Недавно в воздушном бою был сбит Герой Советского Союза ка­питан Александр Лавренов. Та же участь постигла и командира 274-го авиационного полка. Так что шутить с асами не приходится, и правы Попов и Пасынок, сове­туя отдохнуть, набраться сил.

Для Алексея явилось новостью, что мы часто штур­муем вражеские аэродромы. Немцы то и дело их меня­ют, но мы в разведке поднаторели — от нас трудно укрыться. Савицкий сам участвует в штурмовках, не раз летал с нашим полком. Командира не подменяет, но все видит, где надо, подскажет. На земле вместе разбираем полеты, учимся — от комкора до молодого пилота. А мо­лодых сейчас снова в полку большинство.

И еще я поведал Машенкину о новинке: в воздухе мы сейчас не патрулируем, а вылетаем по данным ра­диолокаторов РУС-2. Это экономит и горючее, и наши силы, а главное, позволяет в нужный момент поднять в воздух максимум истребителей.

Алексей слушал, делал выводы. Ведь ему вскоре ве­сти в бой молодых — не оскандалиться бы в первом же полете!

После обеда нашу комнату заполнили летчики, тех­ники, механики. Алексея поздравляли с возвращением в полк, жали ему руку, радовались, что он жив-здоров. Вместе со всеми радовался и Машенкин. Он видел, что его не забыли, что он не потерял уважения людей, и это придавало ему сил и бодрости.

Дата добавления: 2015-07-08