Наш первый дом в гранаде

(ТЕТЯ ИСАБЕЛЬ И ДОЛОРЕС)

Дон Антонио Родригес Эспиноса обучал Федерико грамоте. Это был великолепный учитель. Выходец из народа, он придерживался весьма передовых взглядов. Был пылким республиканцем и антиклерикалом (что вполне обычно для тех времен), поклонялся прогрессу и разуму. Внешне очень привлекательный, дон Антонио быстро нашел общий язык с отцом и его братьями, но особенно с отцом. Их дружба никогда ничем не омрачалась. Помню, как уже в Мадриде, после смерти отца, дон Антонио, живший в маленьком домике на небольшую пенсию, с благодарностью говорил о скромной помощи, которую оказывал ему отец. Мне было неловко слушать его — при нашем достатке эта помощь не казалась обременительной. Несколько раз они вместе с отцом ездили в Мадрид, иногда по делам учителя. Дон Антонио ценил деликатность, проявляемую отцом,— они всегда останавливались в самых дешевых гостиницах, где отец был вынужден поливать уксусом все блюда подряд, чтобы они хотя бы казались съедобными. «Даже суп!» — смеялся учитель. Он любил поэзию, особенно возвышенную, и не раз брался за перо, пытаясь воспеть красоты Гранады размеренными и звучными строфами в духе Соррильи и Вильяэспесы с оттенком чувствительности, свойственной модернизму ²⁷. Мне кажется, это не могло не повлиять на Федерико, на его увлечение поэзией.

Дон Антонио был женат на добрейшей и обаятельной женщине. Видимо, в юности она была очень хороша собой. Эта супружеская чета обожала Федерико. Когда брат вырос и стал знаменитым, дон Антонио любил вспоминать его детские словечки, свидетельствовавшие о необычайной одаренности Федерико в некоторых предметах, хотя, например, к математике у него было меньше способностей, чем у любого среднего ребенка. Наделенный блестящей памятью, брат, тем не менее, никогда, даже в раннем детстве, не был примерным учеником. Он не терпел дисциплины, и систематически заниматься ему не очень-то нравилось. Меня до сих пор удивляет, почему пунктуальный, педантичный дон Антонио, преклонявшийся перед пользой знаний и техническим прогрессом, так полюбил Федерико.

Несколько позже, в 1908 году, дона Антонио с повышением перевели в Альмерию, вместе с ним из Фуэнте-Вакерос уехала группа учеников, готовившихся к поступлению в коллеж. Среди них был Сальвадор; сын дяди Франсиско, белокурый красивый мальчик, Энрике, сын дяди Энрике, с которым через много лет Федерико встретился в Аргентине; и один юноша из Вальдеррубио, Энрике Баэна (по классификации отца он попадал в разряд «родственников»). Этот Энрике стал для Федерико предметом зависти и в то же время утешителем. Энрике Баэна был неразвит, ничем не интересовался, однако обладал изумительными способностями к математике, производил сложнейшие вычисления в уме. Он был антиподом Федерико, но думаю, они ладили, во всяком случае, помню, что в те времена брат отзывался об Энрике с восхищением.

Во время учения в Альмерии донья Мерседес, жена дона Антонио, тайком подкармливала Федерико сладостями. Рассказывают, что брат и там не боялся поддразнивать товарищей и двоюродных братьев, среди которых были мальчики старше его. Кузен Сальвадор, очень сентиментальный и влюбчивый, воспылал платонической страстью к одной девушке, настоящей испанской красавице, которая часто прогуливалась перед домом учителя. Она была небольшого роста и, чтобы казаться повыше, носила туфли на очень высоких каблуках. Федерико придумал ей прозвище «Каблучница», которое страшно сердило щепетильного Сальвадора, но поделать он ничего не мог — с легкой руки брата все ученики дона Антонио называли ее только так.

Федерико недолго пробыл в Альмерии. У него обнаружилась флегмона, поднялась высокая температура, и отец, извещенный доном Антонио, забрал Федерико домой, в Вальдеррубио. Я помню, как он с распухшим лицом сидел в кресле у окна и о чем-то думал или брал простые аккорды на гитаре тети Исабель.

Трудно сказать, какое впечатление произвела на Федерико Альмерия, сам он об этом никогда не говорил. Только однажды появляются на географической карте его поэзии застывшие альмерийские нагорья, в романсе «Цыганка-монахиня». Правда, в другом романсе, «Фамарь и Амнон», все — пустынный, выжженный пейзаж на фоне крепости, жестокое солнце, плоские кровли в лунном свете, башни и стены, шелест виноградников и плеск волн на заре — воскрешает облик Альмерии. Я глубоко убежден, что в своей поэзии Федерико всегда исходил из пережитого, и потому мне не кажется слишком смелым предположение, будто альмерийские пейзажи связаны с воспоминаниями о насилии, с событиями, которые наряду с другими легли в основу «Кровавой свадьбы».

В Альмерию Федерико ездил к дону Антонио, чтобы подготовиться к экзаменам в коллеж, которые он сдал уже в Гранаде, когда мы переехали туда в 1908 году и поселились в доме номер шестьдесят шесть по Асера дель Дарро, Это был очень просторный трехэтажный дом, с патио, галереей и садом. Несколько лет мы жили в этом доме, кажется, до тех пор, пока Федерико не кончил коллеж. Здесь родилась наша сестра Исабель, а все остальные дети — в Фуэнте-Вакерос.

С нами поселилась тетя Исабель, единственная в то время незамужняя сестра отца. Они были очень дружны с нашей матерью и привязаны друг к другу, как сестры. Тетя Исабель была высокой, худощавой — словом, истинной Гарсиа. Она играла на гитаре и пела с удивительным чувством. Никогда не забуду печальные хабанеры, которые потом мы слышали в Фуэнте-Вакерос — их пели старшие двоюродные сестры. Особенно хорошо пела Аурелия, полузакрыв большие мечтательные глаза и восхитительно аккомпанируя себе на гитаре. Уверен, эти песни оставили след и в душе Федерико, потому что много позже их томная сентиментальность, правда иронически обыгранная, зазвучала в его пьесах. Помню слова хабанеры ²⁸ «Ты»:

Ветви пальмы

веют еле-еле,

твой покой храня.

Ветерки тебя будить не смели,

над тобою тихо отшумели

на закате дня.

Голос твой чудесней

дудочки пастушьей,

он отрадной песней

исцеляет души.

Никого с тобою не сравнить, родная,

этой красоты

не забудет лютня, Кубу вспоминая,

Куба — это ты.

Перевод Н. Ванханен.

Когда в 1930 году Федерико приехал в Гавану, он познакомился с автором хабанеры, которую слышал еще ребенком. Это был Эдуардо Санчес де Фуэнтес, дядя поэта Эухенио Флорита. У нас хранится экземпляр песни, подаренный Федерико, с теплой дарственной надписью автора.

В хабанерах запечатлена особая, томная жизнь, протекающая на освещенных луной балконах:

Луна мне скажет едва ли,

о ком вздыхаешь влюбленно,

склоняясь ночью в печали

к витым перилам балкона.

Перевод Н. Ванханен.

Цветы, воркованье голубков:

Сложу к твоему порогу

все розы цвета кармина

и лепестками жасмина

усыплю твою дорогу...

Перевод Н. Ванханен.

У Федерико эти темы звучат на ином уровне, он поднимает их до высот истинной поэзии. Сравните несколько строк из финала первого действия «Доньи Роситы...» со словами хабанеры:

...и обрывает разлука

струну на лютне моей...

В дремотном сумраке ночи

среди жасминов балкона...

...под ноги тебе лавиной

обрушится куст жасминный,

ломая в страхе разлуки

свои бескровные руки...

Перевод Н. Ванханен.

Хотя никаких прямых напоминаний в «Донье Росите...» о Латинской Америке нет, в песне явно слышна музыка этой земли.

Дом на Асера-дель-Дарро запомнился брату больше других по разным причинам, в том числе и потому, что в нем прошли отроческие годы Федерико, особенно повлиявшие на его творчество. Переехав в город, мы не совсем оторвались от прежней жизни и всегда были в курсе событий, происходивших в селении. Родственники, приезжавшие в гости или за покупками, останавливались у нас в доме. Из Фуэнте-Вакерос к отцу часто приходили крестьяне просить совета или помощи.

Я любил ухаживать за цветами, что росли в патио, и разводил голубей в мансарде и в чулане при конюшне, одну из стен которой полностью закрывало лимонное дерево. Защищенное от ветра, оно цвело и плодоносило.

В патио было прохладно, виноградные лозы переплетались над выложенной камнями площадкой, в центре которой был небольшой фонтан, а рядом росла великолепная магнолия. У задней стены цвели герани, а на клумбах — белые и голубые фиалки и бессмертники. У другой стены разрастались розы и жимолость. В полуподвальных прохладных комнатах с низкими потолками и в кладовых лежали привезенные из деревни в запас на зиму дыни, огромные арбузы, айва, яблоки. Отец очень любил фруктовые деревья и сажал их даже по обочинам дороги, где плоды, естественно, становились достоянием ребятишек, к полному отчаянию Федерико, который вызывался сторожить урожай. Отец довольствовался тем, что оставалось после мальчишек. (...)

За восемь-девять лет, что мы прожили на Асера-дель-Дарро, у нас работали служанки из разных селений Гранадской долины. Федерико обязан им (он сам об этом писал) знанием народных песен, романсов и напевов. (В лекции «Колыбельные песни» поэт сказал: «Этот горестный песенный хлеб крестьянка даст и своему сыну, и чужому,— кормилица, она споет колыбельную сыну хозяина, и он впитает горький сок земли вместе с ее чистым горным молоком.

Это они — кормилицы, кухарки, судомойки — из века в век несут в богатые дома песни, легенды и романсы; велика их заслуга! Это от них, милых наших кормилиц, мы узнаем о Херинельдо, о доне Бернардо, о Фамари, о теруэльских любовниках ²⁹; они пришли к нам издалека, по речным берегам, от самых верховий, спустились с гор, чтобы научить нас начаткам испанской истории и выжечь на сердце беспощадный оттиск иберийской печати: «Один на свете, один до смерти». В интервью 1935 года Федерико с воодушевлением рассказывал журналисту «о наших служанках, о Щеглихе Долорес, об Анилье — это они научили меня романсам и песням, это они рассказывали мне легенды и разбудили во мне поэта». (Примеч. автора. Перевод Н. Малиновской.) Но ни одна из них не оставила такого следа, как Долорес, которую на родине, в селении Лачар, прозвали Щеглиха.

Долорес появилась в нашей семье, когда мы еще жили в Фуэнте-Вакерос, она была моей кормилицей. Ее муж умер незадолго до рождения сына, вскоре последовавшего за отцом. Долорес сроднилась с нашим домом и только много лет спустя, когда мы уже стали совсем взрослыми, уехала к замужней дочери. Но и тогда не забывала нас. Сохранив здоровье до преклонного возраста, она с радостью нам помогала, когда в этом была необходимость.

Помню, Долорес всегда ходила в черном, что не вязалось с ее веселым нравом. Речь ее была очень колоритной, некоторые словечки вошли в произведения Федерико. Во всех служанках его пьес есть что-то общее с ней, а няня в «Донье Росите...» — почти подлинная Долорес. Ее любовь к нам, детям, переходила всякие границы, она с радостью выполняла любые наши желания: водила нас на ярмарки, гулянья, цирковые представления и религиозные процессии, нарушая даже родительские запреты. Долорес, словно мать, говоря о нас, непременно добавляла притяжательное местоимение «мой» — «мой Пако», называла она меня, и это не очень нравилось маме. Мы чувствовали, что Долорес, любя нас, невольно соперничает с нашими родителями. Я абсолютно уверен, имей она деньги, она потакала бы нашим самым невероятным капризам.

Душевно щедрая, Долорес всегда опекала нуждающихся. В ней жило врожденное чувство справедливости, основанное на простейших понятиях христианства. Это чувство свойственно и няне в «Донье Росите...», в образе которой, как уже говорилось, наиболее ярко отражен характер Долорес. Доброту она, видимо, унаследовала от отца, прозванного в селении Святым. Но доброта ее была не ханжеской и смиренной, а, напротив, воинствующей. Этой веселой, подвижной говорунье очень шло прозвище, данное ей деревенскими соседями,— Щеглиха. Не часто мы звали ее так, но ей это, кажется, было приятно. Нравственные принципы Долорес восходили к естественной морали, она не была чрезмерно строга и в вопросах пола, а Федерико несколько акцентировал эту ее черту в образе старухи безбожницы в «Йерме» и в образе няни в «Донье Росите...».

Долорес была совершенно неграмотна. Мама несколько раз пыталась научить ее читать, но безрезультатно. Долорес заранее знала, что ничего из этого не выйдет, что у нее нет способностей. Зато она была кладезем живой народной речи, и это особенно ценил Федерико. Когда он говорил об особой роли служанок, доносящих до городского ребенка поэзию полей, народных песен, сказок и пословиц, он имел в виду прежде всего Долорес. Я сам узнал от нее множество загадок и скороговорок, не всегда пристойных, которые она очень любила. Одну из этих загадок Федерико вложил в уста няни из «Доньи Роситы...»:

«Н я н я....Уж как бы хорошо посадить в саду грушу, вишню или японскую рябину!

Т е т я. Чтобы их съесть...

Н я н я. На что ж нам зубы даны?.. У нас в деревне говорили:

Нам зубы даны, чтобы есть,

а ноги даны для пляски,

но кой-что у женщины есть...

(Подходит к тете и доканчивает шепотом ей на ухо.)

Т е т я. Господи! (Крестится.)

Н я н я. Да уж, в деревне скажут! (Крестится.)

(Примеч. автора. Перевод Н. Трауберг и О. Савича.)

Долорес была женщиной решительной и никому не позволяла собой командовать, как она говорила. Помню такой случай. В Гранаде наша сестра Конча училась в женском коллеже, где преподавали монахини, в основном француженки. Руководила им, если не ошибаюсь, сестра Гарнье, суровая, малоприятная женщина. Я знал ее потому, что брал в этом коллеже частные уроки французского языка, которому меня учила добрая и робкая монахиня.

Маме хотелось, чтобы мы знали французский как следует, а для этого уроков в коллеже было явно не-достаточно, но все-таки Федерико не нравились дополнительные занятия. Возможно, здесь будет уместно упомянуть — а то мнения на этот счет разноречивы,— что Федерико, хотя и читал по-французски, ни на одном языке, кроме родного, не мог связать и двух слов.

Вернемся к нашему рассказу. Однажды Долорес пошла за сестрой в коллеж и там узнала, что за какую-то провинность Кончу заперли в темной каморке под лестницей. Девочка была на грани нервного припадка, потому что сестра Гарнье требовала, чтобы Конча попросила у нее прощения на коленях. Можете себе представить, какой гнев обуял Долорес! Она кричала, что перережет горло сестре Гарнье, а заодно и Конче, если та только посмеет встать на колени. Похоже, директриса не поняла и половины из того, что наговорила ей Долорес. Думаю, что мама, не одобряя, конечно, поведения Долорес, в сущности, была согласна с ней — ведь девочка была не так уж виновата; во всяком случае, Конча после этого случая долго не ходила в коллеж, где когда-то училась наша мама и где она брала первые уроки вышивания гладью. Некоторые из ее школьных вышивок мы окантовали, по-моему, это мы сделали по предложению Федерико. До сих пор на стене у нас висит ее работа — образ святого Висенте, у ног святого в рамке подпись: «Вышивала Висента Лорка». Федерико не раз говорил о своей любви к искусству вышивания.

Федерико нравилось вовлекать служанок в пантомимы с переодеваниями. Премьера «Жемчужного замка» Вильяэспесы была событием в театральной жизни Гранады. Некоторые отрывки из этой пьесы, например описание источников Гранады и монолог «Вам ведома любовь?», стали широко известны. Хулия, наша служанка, декламировала эти модернистские стихи с сильнейшим гранадским акцентом и копировала жесты великой актрисы Марии Герреро. Федерико нарядил Хулию «по-восточному», присыпал смуглое лицо рисовой пудрой — бедная женщина по простоте душевной не понимала, насколько она смешна, а мы наслаждались потешным зрелищем с присущей иногда детям жестокостью.

Вероятно, в тот же вечер Федерико нарядил Долорес в умопомрачительный туалет, завершающим штрихом которого явился старый сломанный зонтик. Брат сказал ей:

— А ведь ты не решишься пойти в таком виде на театральную площадь!

Но Долорес дразнить было нельзя. Ни слова не сказав, она отправилась к театру «Сервантес» и в доказательство того, что была на площади, купила кулек конфет у разносчицы, которая торговала там в дни спектаклей. Она едва не попала к театральному разъезду, когда площадь становится самым людным и освещенным местом в Гранаде, потому Федерико и не верил, что Долорес пойдет. Мама побранила ее за участие в наших играх, ведь театральный сторож мог подумать, что она сбежала из сумасшедшего дома.

Долорес не отличалась обязательностью, что не раз огорчало маму. Так, однажды, когда мама была в отъезде, Долорес (впрочем, как и мы, дети) забыла покормить любимую мамину канарейку. Бедная пташка пела, пела, а потом петь перестала. Тишина насторожила нас, и мы обнаружили, что пташка сдохла от голода. Помню, какое впечатление это произвело на Федерико и на всех остальных. Нам не в чем было упрекнуть Долорес, ведь и мы забыли про птичку.

Дата добавления: 2015-10-16