Закоулок» и художественный Центр. Вымышленный поэт

Мы, молодые «интеллектуалы», собирались в кафе на площади Кампильо. Облюбованные нами столики стояли под лестницей, которая вела в бильярдную, и наш кружок мы окрестили «Закоулком». Сколько времени мы там убивали! А может, как раз проводили с толком. В этом кафе можно было после обеда выпить кофе, аперитивы, но в основном народ там собирался вечером, после ужина. История «Закоулка» — это история духовной жизни Гранады тех лет, потому что не было в городе человека, причастного к литературе и искусству, который бы не состоял постоянным членом кружка или не заглядывал к нам хотя бы от случая к случаю. Летом столики выставляли на площадь под огромные платаны. В городе наш кружок считали подозрительным, выходящим за рамки обычных собраний.

Еще в институтские времена Федерико состоял членом Художественного центра, председателем которого был дон Фернандо де лос Риос. В Центр главным образом входили художники, колебавшиеся между традиционным реализмом и запоздалым импрессионизмом. Но, так или иначе, это был очаг местной культуры, куда стекалась вся творческая интеллигенция Гранады. Ничего особенно выдающегося в этом Центре не было, но и презрения он не заслуживал.

Я помню те времена, когда Центр размещался на улице Католических Королей неподалеку от Пласа Нуэва, возле замечательного здания суда и изящной церковки святой Анны, которую Федерико впоследствии сделал символом гранадского искусства. («Ренессансная традиция, оставляя в городе яркие следы своей энергии, расслабляется, растворяется или, вышучивая властную монументальность эпохи, создает немыслимую колоколенку святой Анны — крошечную башню, скорее для голубей, чем для коло-колов, с исконно гранадским изяществом и обаянием». («Гранада. Рай, недоступный многим» (1930). (Примеч. автора. Перевод А. Гелескула.) Тогда и я иногда бывал там. В Центре собирались представители культурных учреждений города (университета и института), ученики и преподаватели Школы искусств и ремесел, просто любители искусства, журналисты и некоторые — весьма, впрочем, немногие — студенты, которые предпочитали спокойную обстановку Центра слишком уж непринужденным, нерегламентированным сборищам в кафе.

Школа искусств и ремесел заботливо поддерживала среди беднейших слоев населения традиционную любовь к художественным промыслам. В Гранаде всегда делали красивую мебель, в том числе великолепно имитировали старинную — в нашем городе жили резчики, настоящие художники, умевшие копировать арабскую вязь Альгамбры, скульпторы, скромно ограничившие себя копированием танагрских статуэток, терракот и бюстов Донателло. В Гранаде до сих пор сохранились керамические, ткацкие и ковровые мастерские.

В Центре очень ценили декоративные ткани, и нет нужды говорить, что разноцветные полосатые шторы в нашем доме были произведением гранадских умельцев. Центр много сделал, чтобы оживить другие мелкие промыслы, например вышивание, к которому в Гранаде издавна питали пристрастие. О6 искусстве вышивания Федерико упоминает, хотя и с некоторой иронией, в своей прозаической легенде «Петух дона Аламбро», где он говорит о знаменитой гранадской вышивальщице Паките Райе, которая смело вступила в соревнование с самыми искусными гранадскими монахинями:

«Монахини монастыря святого Доминика хранили в обитой бархатом шкатулке две иглы — прародительницы барочной школы вышивки, те самые иглы, которыми творили чистейшие чудеса сестра Золотого Причастия и сестра Серебряного Поклонения. Эта шкатулка, подобно святыне весталок, воспламеняла непорочные сердца послушниц. То был неиссякающий источник нити и утешения.

Искусство Пакиты Райи — живей, простонародней, демократичней; ее шитье пестрело разрезанными арбузами и наливными яблоками. В них была правда жизни и испанская пылкость. Между этими двумя направлениями завязалась ожесточенная борьба. Все смуглянки приняли сторону Пакиты. Все блондинки, шатенки и несколько совершенных альбиносок поддерживали монахинь». (Перевод Н. Ванханен.)

Имя Пакиты Райи мы слышали из уст нашей матери, которая и сама была прекрасной вышивальщицей. Образ монахини-вышивальщицы появляется у Федерико в романсе «Цыганка-монахиня»:

Безмолвье мирта и мела.

И мальвы в травах ковровых.

Она левкой вышивает

на желтой ткани покрова

Перевод А. Гелескула.

Предметы художественных промыслов как-то незаметно проникали в наш дом и быт: полосатые портьеры на дверях кабинета, резная подставка под танагрскую статуэтку, медные кастрюли и вазы для цветов, прекрасная тканая дорожка на пианино... В отрочестве Федерико увлекался исконными народными промыслами. Он экономил карманные деньги, которые давал ему отец, и покупал старинные керамические тарелки и кувшины, а также какие-то непонятные предметы, представляющие собой нечто вроде столбика зеленого стекла на тяжелой основе. Хеновева, владелица антикварной лавки неподалеку от Центра, утверждала, что это арабские утюги. Пресловутые утюги долго служили предметом шуток в нашем доме.

Надо сказать, что производство предметов народных промыслов диктовалось вкусом покупателей, иногда далеко не безупречным. Люди, по-настоящему ценившие народное искусство, не могли не относиться с презрением к худшим его образцам. Мебель на ножках в виде львиных лап, стулья со спинками, изображавшими двуглавых орлов или резные имперские щиты, нещадно впивавшиеся в спину, кованые сундуки со сценами времен Реконкисты наводнили богатые дома, обставленные в стиле испанского ренессанса. Если к этому добавить черные кованые изделия, красный дамаст и цветные стекла, то хозяева считали, что добились полного совершенства. Конечно, несправедливо обвинять в пристрастии к моде только Гранаду, но в нашем городе было достаточно умельцев, чтобы полностью удовлетворить спрос на нее.

В «Закоулке» много шутили, одной из забав было сотворение никогда не существовавшего поэта, которого мы представили городу как воплощение псевдогранадской поэзии. Не помню, кому именно пришло в голову дать этому вымышленному лицу имя Исидоро Капдепон Фернандес. Первой, несомненно, была придумана фамилия Капдепон — это каталонское слово означает «плацдарм»,— к ней прибавили имя Исидоро, редкое, но все же звучащее не слишком странно для гранадского слуха, и вторую, очень распространенную, обычную фамилию Фернандес. В результате сочетание получилось весьма правдоподобным. Это забавное имя вполне подходило апокрифическому поэту и могло сойти за настоящее ⁴³.

На поэзию Капдепона, без сомнения, повлияло его имя. С другим именем он оказался бы и другим поэтом. Вообще об именах и прозвищах в «Закоулке» говорили много. Помню, например, что поэт Морено Вилья опубликовал в «Эль Соль» статью о прозвищах, в которой привел те из них, что назвал ему Федерико, брат же помнил их со времен Фуэнте-Вакерос.

Из игры с фамилиями могли бы родиться и другие апокрифические личности. Кто-то из участников кружка в разговоре произнес слово «загонщик» (redil) и вдруг заметил, что оно могло бы стать фамилией литературного критика. Не думаю, что это не слишком изобретательное замечание принадлежало брату. В другой раз, после сказанных кем-то слов “las lineas convergen” («линии сходятся»), кто-то, возможно, именно Федерико, воскликнул: «Конверхен! Это же фамилия какого-нибудь северного писателя или музыканта!» И все начали суклонять на разные лады: Конберген, Конбергнес и тому подобное. Один из участников кружка в своей книге пишет, что в местной прессе несколько раз упоминалось это имя. Я не помню. Во всяком случае, Конберген просуществовал недолго.

Федерико питал такой интерес к редким именам, что даже рисовал портреты их воображаемых носителей. Так, например, его вдохновила потешная французская фамилия автора учебника по праву — Тролон (trop long — слишком длинный), этот учебник мы, студенты-юристы, иногда носили с собой. Последний звук в этом слове произносится в нос, и поэтому Федерико наделил почтенного правоведа носом размером с трубу или валторну.

Апокрифический Капдепон обрел реальную жизнь: в газетах он публиковал стихи, присланные из Латинской Америки, где жил с раннего детства, потом вернулся в Гранаду, и его возвращение было широко освещено прессой. Мы сумели это сделать потому, что у некоторых членов Закоулка были связи в журналистской среде, особенно у Хосе Моры, профессионального журналиста. Слава Капдепона росла, а когда она вышла за пределы Гранады, нам пришлось покончить с его существованием.

Один сонет Капдепон посвятил севильскому поэту Хуану Антонио Кавестани (для нас он был воплощением академического духа), которому Капдепон напомнил об их встрече в Уругвае. Вот заключительные терцеты этого сонета:

Нас подружил с тобою Уругвай.

Промчались годы, и — прости-прощай! —

стал дегтем мед, а радость только снится.

Я знаю, друг, тебя в Мадриде нет,

но пусть тебе доставит мой привет

победная литая колесница!

Этот сонет был опубликован вместе с сонетом, принадлежащим якобы перу Кавестани, в котором севильский поэт отвечал гранадскому. Протест сеньора Кавестани не заставил себя ждать. Он публично заявил, что не только не знаком с сеньором Капдепоном, но и вообще никогда не бывал в Уругвае. Мора вспоминает, что сонет Капдепона (следовало бы сказать «сонеты», считая и тот, что «сочинил» Кавестани) был напечатан в газете «Ла Уньон меркантиль». Связь с Малагой установили, вероятно, через Маркеса Мерчанта, студента Гранадского университета, уже тогда работавшего над интереснейшей книгой об испанском библиографе Бартоломе Хосе Гальярдо.

После столкновения Капдепона с Кавестани у нашего поэта наметились более серьезные неприятности в Мадриде. Замечательный поэт и критик дон Энрике Диас Канедо, хорошо знавший не только «творчество Капдепона», но и его самого, предложил избрать его в Академию, где как раз открылась вакансия. Кажется, была еще одна статья в этом же духе прекрасного писателя Антонио Эспины, опубликованная в журнале «Эспанья». Оба эти писателя обладали чувством юмора и решили «познакомить» мадридскую публику с поэтом, которого уже хорошо знали в Гранаде. Но слава открыла его истинное происхождение, к тому же эта шутка нам надоела.

Творчество Капдепона отличали провинциальность и приверженность традициям — путешествуя по Латинской Америке, он не успел заразиться модернизмом. Да и время было неподходящее, чтобы нападать на модернизм, — мы еще не вышли из печальных садов Хуана Рамона Хименеса ⁴⁴ и наслаждались великолепными изданиями Рубена Дарио, переплетенными в белую замшу. Тем не менее отдельные модернистские нотки звучали в творчестве Капдепона, ведь этого не избежали и местные поэты— «традиционалисты». Капдепон хотя и восхищался Вильяэспесой, все же не мог с ним сравниться ни поэтическим вдохновением, ни чувствительностью. Вообще надо признать, что апокрифический поэт не отличался большим талантом, он был подражателем, и только.

Капдепону нравилась риторика самого худшего свойства — страшный враг любого поэтического новшества. Большинство его произведений были написаны коллективно за столиком кафе. Я запомнил один «блистательный» сонет, в котором Капдепон вспоминает в Гватемале гранадскую церковь святого Николая:

Где стойкий кактус не бросает тени,

воздвиглась оснеженная громада,

серебряная цепь — Сьерра-Невада,

церкви под горой ведут ступени.

Святой патрон разбросанных селений

там твой покой хранит, моя Гранада,

когда его послушливое стадо

спешит в обитель преклонить колени.

О Николай! До этой глухомани

доходит скрип гранадских древних балок

и звон, что главным колоколом начат!

И слышат их испанцы-христиане

и тот, кто в окруженье гватемалок

вздыхает, стонет, молится и плачет! '

Перевод Н. Ванханен

Мне кажется, этот сонет достоин того, чтобы спасти его от забвения, а может быть, я пристрастен, ведь я сам принимал живое участие в его сочинении.

Я так подробно рассказываю об апокрифическом поэте потому, что, просматривая бумаги, неожиданно обнаружил, как много сочинений Капдепона написаны рукой Федерико. Конечно, это не его сочинения, но вот что интересно — Федерико сам записывал их карандашом на клочках бумаги. По этим листкам я могу восстановить процесс создания капдепоновских сочинений и выяснить, какие строки Федерико выправил своей рукой; некоторые придуманные, в частности, мною строфы вымараны и заменены не то чтобы лучшими, но более отвечающими стилю нашего автора. Я, видимо, сбивался на пародию и рвал страсти в клочья, тогда как Капдепон был человеком сдержанным и поэтом серьезным.

Творчество Капдепона выражает отношение нашего кружка к направлениям официального искусства, к ложному классицизму, повлиявшему и на архитектуру, к тому самому испанскому ренессансу, о котором я упоминал, говоря о гранадской мебели, и — еще хуже — к симбиозу упомянутого ренессанса с так называемым «южным стилем», то есть со всякими башенками, нишами, фонтанчиками, красочными изразцами. На смену им пришел псевдомодернизм, также повлиявший на архитектуру.

В портфеле, где я держу бумаги тех времен, есть сонет, написанный рукой Федерико, с невероятно вычурным посвящением одному архитектору, приверженцу подобных «изысков». Название сонета гласит: «Автору замечательного здания Центра изящных искусств (Мадрид), великолепному архитектору Паласиосу, который обладает удивительным свойством нагромождать бог знает что на крошечную колонну».

Какое зданье! Мощь! Величье! Сила!

Отменный вкус! Гармония! Свобода!

Рука, что эти своды возносила,

взяла основой купол небосвода!

Искусства первозданная природа

здесь у науки помощи просила.

Скажу в стихах, как дух мой поразило

рожденное тобою для народа!

Ах, в Гватемале дальней инженера

и зодчего встречают благосклонно:

пускай таланта крохотная мера —

его венчает гения корона.

В Мадриде же не вижу я примера,

чтоб дар твой восхваляли упоенно.

Но знай, Паласиос! Не угасает вера —

ты превзошел творенье Вавилона!

Перевод Н. Ванханен.

Сохранилась и биография Капдепона, изложенная на четверти листа, в ней упомянуто его наиболее известное произведение — «Гватемальские ореолы» — и сообщено об избрании его членом Королевской академии.

По возвращении в Гранаду Капдепон пишет предлинную, из пятнадцати пятистиший, поэму, посвященную красотам родного города:

Ты так мне мила, Гранада,

и так я пленен, любя,

что мне ничего не надо,

ничто не радует взгляда,

едва покину тебя.

В некоторых строфах чуть проглядывает модернистский лик автора. Вот он описывает Гранаду, «прозрачную султаншу»:

Прекрасней лунного света,

когда и в полночь бело,

она с улыбкой привета

касается лба поэта,

лаская его чело.

Гранада вызывает восхищение у «сотен интеллектуалов в Испании и за рубежом»:

Альгамбра дружбой хранима

в веселом рокоте струн:

вовек не проедет мимо

ни пылкий потомок Рима,

ни бледный сумрачный гунн.

Но вске же по сравнению с былыми временами благородная Гранада утратила свое великолепие:

Гранада, моя Гранада,

владения соловья,

луну твою спрятать рада

кладбищенская ограда —

об этом печалюсь я.

Хотя в стихах и звучит ироническая нота, они все-таки похожи на настоящую поэму.

Капдепон совершил второе, и последнее, путешествие в Гранаду, о чем говорится в сонете, написанном рукой Федерико:

Я снова здесь. Вдыхаю непрестанно

дыхание Гранады, что на скатах

раскинулась, купаясь в ароматах,

с небрежностью наложницы сцлтана.

Курильницы восточного дурмана

свой фимиам струят в ее палатах,

и стонет стайка горлинок крылатых

под вздохи неумолчного фонтана.

К несчастному поэту благосклонна,

позволь мне здесь покоиться во прахе

в сиянье золотого небосклона!

В Колумбии родня в тоске и страхе,

а я хочу в твое вернуться лоно

и жизнь окончить, как Абенсеррахи.

На двух сторонах конверта, полученного от мадридского друга, Федерико набросал часть капдепоновской поэмы об измельчании искусства. Черный почтовый штемпель с королевской короной указывает дату ее написания: 17 сентября 1928 года.

Где ныне гармоническое пенье,

блестящие и смелые сонеты

со вкусом, чувством, мерой? Где ты, где ты,

живых сердец ответное биенье?

Где искренность, любезная поэтам,

печаль, одушевляющая лиру,

когда она вверяет душу миру

под трепетным и вечным лунным светом?

О, полно! Мучить лиру перестаньте,

уже и так истерзанную вами

с тех пор, как спят поверженными львами

Кампоамор, Эррера, дивный Данте.

Где чувство оскорбленное витает?

Ни в чем не сыщешь прежнего размаха.

Бежит Евтерпа, бледная от страха,

и жалоба ее в долине тает.

И Музы удаляются в печали,

все кончено — искусства им не любы,

безмолвствуют эпические трубы,

и соловьи за рощей замолчали.

Перевод Н. Ванханен.

Так заканчивается отрывок из этой легко и свободно написанной поэмы. Когда же речь в ней заходит о скульптуре, возникает имя Архипенко:

...Архипенко завоевал признанье

своей скульптурой искривленных линий.

Перевод Н. Ванханен.

Следовательно, мы были в курсе новостей искусства и уже тогда знали фамилию этого скульптора-кубиста. Несколько лет назад в Нью-Йорке я встретился с Архипенко, на память мне пришел старый каталог его выставки в Германии. Я припомнил несколько названий. Он сказал, что это каталог самой первой выставки. Архипенко очень удивился, что его уже тогда знали в Испании, да еще в провинции. Однако объясняется это очень просто. Один из членов нашего кружка, Хосе Фернандес Монтесинос, преподавал испанский язык в Гамбурге в Иберо-американском институте. Думаю, что именно он и прислал нам каталог Архипенко. Другого объяснения я не вижу.

Дата добавления: 2015-10-16