О происхождении нашей семьи

Среди бумаг моего брата есть набросок автобиографии, который, судя по крупному, четкому почерку, был одной из проб пера начинающего писателя. Уже в отрочестве, а оно надолго затянулось у Федерико, он начал вспоминать свои детские годы в Фуэнте-Вакерос, которому посвящены первые написанные им строки. В его записках отчетливо звучит сентиментальная нота (вероятно, иначе быть и не могло), которой нет в вышеприведенной речи. Федерико возвращается к тем событиям и ощущениям, которые надолго оставили след в его детской душе, хотя и описывает их не без кое-каких неточностей. Замечательно, что уже в ранних произведениях поэта виден интерес к общественным проблемам, разбуженный событиями детства. Но об этом позже...

Я решусь нарушить волю Федерико, который, конечно же, не хотел, чтобы эти страницы увидели свет, и приведу их в своей книге, потому что в них уже угадываются, а кое-где и ясно проступают черты будущего большого поэта.

На первой странице записей у самого края заголовок — «Мое селение».

«Ребенком я жил в тихом и душистом селении Гранадской долины. Все чувства и воспоминания тех лет подернуты теперь тоской по утраченному детству. Взглянуть бы на прошлое теми глазами, вернуть далекий стук того, прежнего сердца. Все, что я делаю,— чистое ощущение и смутная память той, хрустальной души... Там впервые поманило меня далекое. Там стану я землей и травой... Улицы, люди, обычаи, поэзия и горечь тех мест — опора моих детских надежд, закаленных потом в горниле зрелости». (пер. Н. Ванханен)

Значит, им движет не просто желание запечатлеть прошедшее, а порыв совсем еще юной души перенестись в пережитое, как говорит Федерико, «вернуть далекий стук того, прежнего сердца». Уже одно такое намерение придает этому раннему тексту значительность. В нем чувствуется нечто самобытное, присущее всему творчеству Федерико.

Вот как в самом начале своего литературного пути продолжает наш автор, не без некоторой красивости, описание Фуэнте-Вакерос, озаглавленное им «Тихое селение»:

«Селение невелико и бело — все в поцелуях влаги. Речной туман так окутывает его на заре холодными парами никеля и серебра, что на рассвете оно кажется издали огромным драгоценным камнем. В полдень дымка рассеивается, и видно, как дремлет оно на зеленом ковре. Церковная звонница настолько низка, что вовсе не возвышается над крышами, и, едва ударят колокола, чудится, будто благовест идет из сердца земли.

Со всех сторон селение окружено тополями, и в этих птичьих дворцах целыми днями поют и хохочут; есть тут и бузина с ежевикой, сладкие ягоды которой так трудно собирать.

Когда подходишь ближе, в лицо ударяет резкий запах укропа и дикого сельдерея, растущих в канавах у самой воды. А летом — запах сена; по ночам вместе с розами, звездами и луной он становится чем-то божественным, наводя на мысли о творце всего этого великолепия. В такие ночи девушки вздыхают о глазах, которые станут светом их жизни. В такие ночи мужчины острее чувствуют кровавую дрожь гитарного баска...

Зимой тополя немеют, пахнет стоячей водой и дымкой тлеющей в очагах соломы.

В центре селения — большая площадь, окаймленная тополями и скамьями; от нее разбегаются страшноватые сумрачные улочки, зимой населенные тенями и призраками. Площадь несколько вытянута в стороны, на краю ее церковь с птичьими и осиными гнездами на карнизах. Над входом — деревянный крест и оплетенный паутиной фонарь, к которому тянутся ветки лавра и стебли вьюнков. Портал увенчан изображением Пресвятой девы, покровительницы рожениц, с младенцем на руках; ее изъеденная сыростью статуя вся увешана подношениями и листочками с просьбами...

Против церкви — дом, где я родился. Большой, грузный, величественный в своей древности... Решетки его гудят, как колокола. В детстве мы с друзьями коло-тили по ним железными прутьями, пьянея от восторга,— вызванивали набат, подражали похоронному звону, сзывали на крестины... Внутри дом холодный, с низкими сводами. Когда в праздник мимо него проносили статую девы Любви Пресветлой, школьницы на балконах пели и декламировали, а я изображал царя с жезлом в руке». (Перевод Н. Ванханен. )

Это ощущение детского всемогущества, пробуждающееся в Федерико при воспоминании о ранних годах его жизни, несомненно, связано с благосостоянием отца, зажиточного (во всяком случае, по сравнению с остальными обитателями селения) землевладельца, и с общественным положением нашей семьи, члены которой сумели приумножить то небольшое достояние, которое они получили но наследству. Большинство из них были служащими или землевладельцами. Среди крестьян они выделялись образованностью и интеллигентностью. Многие наши родственники и предки служили секретарями аюнтамьенто ¹⁰ в соседних селениях — это была единственная профессия, доступная грамотному человеку в глуши, хотя и вознаграждаемая отнюдь не щедро. О своих предках мы знаем немного. Мне кажется, когда мы были маленькими, родители редко говорили о покойных, хотя любовь, которую они питали к нашим бабушкам и дедушкам, ощущалась и в случайных воспоминаниях, и в обычных домашних разговорах. Жизнь наших предков протекала мирно, ни в каких особенных событиях они не участвовали, но, тем не менее, они, несомненно, были людьми незаурядными — не случайно их до сих пор помнят деревенские жители. И если бы Федерико не оставил великого наследия, он был бы ныне только самым выдающимся представителем нашего поколения семьи, ведь двоюродные братья и сестры — Энрике, Клотильде, Аурелия, Элена и Сальвадор — тоже люди замечательные, отличающиеся богатым воображением, проницательностью, остроумием, чувством собственного достоинства.

Тетя Исабель сообщила мне некоторые сведения о наших прабабушках и прадедушках, первыми поселившихся в Фуэнте-Вакерос. Родом они были из Санта-Фе, прадедушка Антонио Гарсиа состоял в родстве со многими богатыми и старинными семьями этого исторического городка. Наши родные поддерживали с ними отношения; помню, когда мы жили в Гранаде, отца называли кузеном члены семей Каррильо и Росалес, которые уже ни в чем не превосходили нас по своему положению. У моего отца было сильно развито чувство родства. Это распространялось и на дальних родственников, особенно на бедных и на тех, кто попадал в трудные обстоятельства. Он помогал им, чем мог, и всегда называл: «кузен Эдуардо», «кузен Хуан». Вполне естественно, что у отца, прожившего большую часть жизни в селении среди богатых и бедных родственников, не было никаких классовых предрассудков: он не унижался перед власть имущими и не унижал тех, кто был беднее его. Я не встречал человека, который обладал бы таким достоинством. В его крестьянском облике было истинное благородство.

Прадедушка Антонио приехал в Фуэнте-Вакерос, получив место секретаря в аюнтамьенто. Он был тогда молод, но, по-моему, уже женат на Хосефе Родригес, о которой мы знали только, что она была светловолосой красавицей с необычайно белой кожей, В семье ее так и называли — «белокурая бабушка». В доме прадедушки Антонио любили музыку, он сам был хорошим гитаристом и обучил игре на гитаре своих сыновей. Рассказывают, что он наслаждался, когда под его гитару пели внуки, особенно двое старших — Федерико, наш отец, и Франсиско, наш дядя. Видимо, ему нравилось нарочно усложнять аккомпанемент, придумывая трудные пассажи, и тетушки вспоминали, как однажды, будучи еще ребенком, отец, рассердившись, сказал:

— Не выкрутасничай, играй, как следует.

У прадеда было два брата. Один из них, Хуан де Дьос [Гарсиа Варгас], тоже жил в Фуэнте-Вакерос, где имел небольшой надел. Мой отец говорил о нем с мягкой иронией. Хуан де Дьос играл на скрипке, что было большой редкостью в те времена, и обладал изумительно тонким слухом. Случалось, но ночам молодые парни, чтобы подразнить его, играли у него под окнами на специально расстроенных гитарах. Человек по характеру вспыльчивый, он выскакивал на улицу, ругал их последними словами, а потом приглашал в дом, настраивал им гитары и угощал вином.

Поскольку это повторялось неоднократно, мне кажется, между парнями и нашим двоюродным прадедом возникло своеобразное молчаливое соглашение, видимо, молодые люди чувствовали, что за гневом Хуана де Дьоса скрывается добрая душа. И раз уж я вспомнил о нем, мне бы хотелось рассказать историю, которую я узнал от одного из двоюродных братьев, ныне уже покойного. Не стану вас уверять, что так это и было, однако такая история вполне могла произойти с Хуаном де Дьосом. Однажды на прогулке у него ветром сорвало шляпу. Шляпа с твердыми полями быстро, как колесо, покатилась вперед. Несколько раз он почти настигал ее, но в последний миг шляпа ускользала, что привело его, в конце концов, в бешенство, и, когда шляпа наконец зацепилась за тополь, Хуан де Дьос выхватил револьвер, дважды выстрелил в «беглянку», гордо повернулся к ней спиной и пошел прочь, к неописуемому изумлению зрителей, наблюдавших за происходящим.

Не знаю, как сложилась жизнь этой семьи в дальнейшем, в Фуэнте-Вакерос я никого из них не застал. Говорят, внучка Хуана де Дьоса, Луиса, живет в Гранаде и обладает замечательными способностями к стихотворной импровизации. Еще у нас дома рассказывали, что за обедом у Хуана де Дьоса разгорались жаркие споры с детьми по самым неожиданным и ничтожным вопросам, например, спорили о точном значении слова «мгновение», о том, сколько оно длится, или о том, какого цвета перышки на шее какой-нибудь курицы. Подобные пустяки служили поводом поупражняться в остроумии и остальным родственникам и потому запомнились гораздо лучше, чем значительные события семейной жизни, или даже лучше, чем персонажи нашей семейной истории, например дедушка, которого его дети очень любили, мне же о нем практически ничего не известно.

Дедушка Энрике унаследовал должность секретаря аюнтамьенто и присоединил к своему скромному наделу обширные земли в Сото-де-Рома, принадлежавшие его жене, бабушке Исабель. Из четырех детей прадеда только один сумел создать поистине счастливый домашний очаг. В отличие от своих непокорных братьев он не чувствовал желанья (а может быть, подавил его) покинуть Фуэнте-Вакерос и пуститься в приключения. Ему пошли на пользу старания его отца дать своим детям образование,— конечно, речь идет о домашнем образовании. Никто из них не учился в коллеже, однако и дедушка Энрике, и его братья были очень начитанными для деревенских жителей и обладали — благодаря отцу — юридическими познаниями. Тетя Исабель, которой я вполне доверяю, говорила, что юридические советы ее отца ценились далеко за пределами Гранадской долины. Кроме того, прадед привил своим детям любовь к музыке.

Как говорили дети, их отец был либералом в политике и в то же время глубоко верующим католиком: воскресных месс не пропускал и каждый год обязательно исповедовался. Он занимал пост главы «Братства кающихся душ» ¹¹, очень влиятельного в Андалусии, особенно в деревнях. Кому не встречались в испанских сельских церквах грубо намалеванные картины, изображающие обнаженных грешников в языках пламени? Такое восприятие загробных мучений очень характерно для испанцев. Помню, у моей няни Долорес (о которой речь впереди) были весьма своеобразные представления о религии, но в загробные муки она верила твердо. Эта особенность испанских религиозных чувств отразилась и в поэзии брата, в частности в одном из наиболее отточенных его романсов — «Мучениях святой Олальи»:

И кровь ветвится по телу,

а пламя водит ланцетом,

срезая влажные ветви

на каждом деревце этом...

Перевод А. Гелескула

Возможно, этот образ восходит к воспоминаниям о какой-нибудь картине, изображавшей страдания грешников в аду.

Дедушка Энрике как глава братства устраивал благотворительные праздники. Они обычно заканчивались танцами, на которых самый щедрый жертвователь получал право плясать с первой красавицей селения. Любопытно, что подобным вещам придавали тогда большое значение, и красавица стыдливо протягивала руку отвергнутому поклоннику. Вокруг площадки для танцев устанавливали скамейки, принесенные из церкви. Дедушка Энрике оставил вечное свидетельство своей набожности — вместо старой жестяной короны он купил для Христа во славе серебряную. Этот дар и поныне венчает голову Спасителя.

У дедушки было три брата — Федерико, Бальдомеро и Нарсисо. Не представляю, откуда взялись эти имена, даже первое, очень распространенное, то, которое впоследствии получили мой отец и брат. Оно казалось самому Федерико странным, о чем он и говорит в одном из стихотворений:

И на границе тростника и ночи

так странно, что зовусь я Федерико.

Перевод А. Гелескула.

Мой двоюродный дед Федерико, старший из четырех братьев, внушал всем домочадцам неизменное почтение, но мало кто хорошо знал его — дед рано покинул Фуэнте-Вакерос. По воспоминаниям родственников, он был статным красивым мужчиной с решительным характером. Присущая всем членам семьи музыкальность проявилась и в нем — он замечательно играл на бандуррии ¹². Поселившись в Малаге, стал профессиональным музыкантом и даже сам писал пьесы для бандуррии. О его исполнительском мастерстве можно судить по тому, что, находясь на военной службе в Гранаде, дед играл перед королевой Изабеллой II. В этом же городе он давал концерты в знаменитом кафе «Чинитас». Родственники приезжали в Гранаду только ради того, чтобы послушать его. Тетя Исабель посещала его концерты в «Чинитас» и рассказывала, что это было не просто кафе, где пели и танцевали в стиле фламенко ¹³,— там устраивали разного рода концерты, в них принимали участие даже мастера бельканто, да и публика собиралась весьма своеобразная.

Малага, где жил наш двоюродный дед Федерико, была веселой и жизнерадостной, не похожей на печальную Гранаду, что, возможно, и послужило причиной тесных связей нашей семьи с этим городом, начиная с поколения моего отца. Дядя Франсиско иногда ездил туда верхом и в одной из таких поездок познакомился с жительницей Малаги, на которой и женился. Наше поколение тоже очень любило Малагу, там жили близкие друзья, в том числе и два поэта — Эмилио Прадос и Мануэль Альтолагирре (...) (У Федерико в ремарке, завершающей сценку «Девица, матрос и студент», они превращены в литературных персонажей: «Хоровод сумеречных бригов вьется вокруг луны. Край обрыва сторожат карабинеры — три сирены морочат их, шлепая по волнам. Девица, взгромоздясь на перила, хочет кинуться с буквы Z в морскую пучину. Эмилио Прадос и Манолито Альтолагирре, запудренные страхом, потихоньку стаскивают девицу с перил». (...) (Примеч. автора. Перевод Н. Малиновской.)

Музыкант Федерико Гарсиа редко наведывался в Фуэнте-Вакерос, однако в 1873 году, когда была провозглашена первая испанская республика, именно он взял на себя заботу о семье. Его брат Энрике, секретарь аюнтамьенто, в эти смутные времена подвергался опасности. Ночь, когда начались беспорядки, музыкант провел в доме брата. Постепенно жизнь вошла в свои берега, и Федерико уехал из селения. Дедушка очень любил брата, его именем он назвал старшего сына, нашего отца, который в свою очередь дал это имя своёму первенцу. Таким образом, имя Федерико стало традиционным в нашей семье.

Один из биографов Федерико уверяет, хотя я не нашел этому подтверждения, что мой двоюродный дед похоронен в Париже на кладбище Пер-Лашез и что наш отец, ездивший в Париж и Брюссель на Всемирную выставку 1900 года, посетил его могилу.

Скорее всего, этот факт сообщил биографу сам Федерико, мне об этом ничего не известно. Правда, в доме у нас сохранилось несколько сувениров, которые купил отец во время этой поездки, в том числе разноцветный веер. В закрытом виде он представлял собой огромный, якобы проржавевший ключ из розового картона, обклеенный фотографиями с видами Брюсселя. Разглядывая сувениры, привезенные из этого путешествия, отец рассказывал нам, детям, о выставке, об архитектуре, поразившей его. Рассказывал он и о павильоне сельскохозяйственных машин. Впоследствии, в 1934 году, Федерико вспоминал об этом в некоторых своих интервью, например в том, которое опубликовано с подзаголовком «Плуги «Браван», первое художественное впечатление»:

«Шел 1906 год. Землю в наших краях издревле вспахивали деревянным плугом, который берет лишь самый верхний слой. Так вот, именно в этом году некоторые наши земледельцы обзавелись новыми плугами фирмы «Браван» — название врезалось мне в намять,— которые на Всемирной выставке в Париже в 1900 году были отмечены медалью. Мне тогда все было интересно — я любил смотреть, как глубоко уходит в землю наш новый плуг, как огромный стальной лемех взрезает землю, а из нее, словно кровь, сочатся корни. Как-то плуг замер, наткнувшись на что-то твердое, но в ту же секунду одолел препятствие и вывернул на поверхность обломок римской мозаичной плиты. На нем была надпись, уж не помню какая, но почему-то на память мне приходят пастушеские имена — Дафнис и Хлоя ¹⁴». (пер. Н. Малиновской)

В основе этого рассказа, частично вымышленного, несомненно, лежит воспоминание о поездке отца в Париж и о том, как через несколько лет после Всемирной выставки такой плуг впервые применили у нас в Даймусе. Однако вряд ли на наших землях использовали деревянные плуги (разумеется, на металлической основе) для вспашки нолей, это было целесообразно только на маленьких участках; в основном пахали обычными отвальными плугами. Когда же перешли на мощные плуги фирмы «Браван», в которые запрягали по нескольку нар быков (тракторов, во всяком случае, в наших местах, еще не было), вспашка углубилась, и крестьяне стали находить на нолях остатки предметов древних поселений. Я тогда был еще очень мал и знаю об этом только по рассказам отца; Федерико же, четырьмя годами старше, обладавший изумительной памятью, мог и в самом деле помнить нечто подобное.

Все же не думаю, что плуг вывернул на поверхность античную мозаику, о таком событии я бы знал хотя бы по рассказам. И вместе с тем неподалеку от Даймуса действительно находили античные мозаики, впоследствии описанные гранадским учеными. Еще помню, что в спальне, которую мы делили с Федерико в нашем гранадском доме, было несколько маленьких сосудов без надписей, найденных в Даймусе. В заметке Федерико важна не точность факта (он наполовину вымышлен), а то, как глубоко понимал он исторические корни гранадской земли и как умело сочетал, собирая воедино с помощью фантазии разные или, вернее, близкие по сути факты. Эта особенность Федерико часто сбивает его биографов.

Дата добавления: 2015-10-16