Мануэль де Фалья

Жизнь нашего кружка очень оживилась, когда к нам в 1920 году присоединился Мануэль де Фалья. Не помню, как завязалось знакомство с великим музыкантом. Думаю, что через дона Фернандо де лос Риоса. Один из «закоулочников» писал, что с де Фальей мы познакомились случайно, во время обычной утренней прогулки дона Мануэля в садах Альгамбры. Дон Мануэль жил недалеко от Сакро-Монте ⁶⁶ в маленьком доме с уютным садом, фонтаном и великолепным видом на город и горы. Он жил очень скромно, почти что бедно, особенно по сравнению с нами. Его беленая спальня с голыми стенами и распятием над простой кроватью казалась монашеской кельей. Дон Мануэль был как-то подчеркнуто чистоплотен. Лицо его, обычно серьезное, с глубоким взглядом, часто озаряла улыбка. Глаза де Фальи блестели, словно отполированные, что придавало ему сходство с изваянием.

Даже присущая ему застенчивость не могла скрыть бурной жизни души, которую выдавали резкие черты лица; случалось, лицо его застывало, взгляд становился отсутствующим. Потом он так же внезапно «возвращался» к действительности и, готовый улыбнуться, с вежливым вниманием прислушивался к нашей беседе.

Дружба с де Фальей принесла нам много новых знакомств. Красота Гранады привлекала толпы путешественников, и посещавшие наш город художники и артисты конечно же навещали великого композитора. В те времена в Гранаде часто устраивали прекрасные концерты, и через де Фалью мы познакомились с выдающимися исполнителями. Некоторые из них гостили в Гранаде какое-то время, например Ванда Ландовска ⁶⁷, которую старая служанка дона Мануэля называла «Ла Андоска», что очень забавляло маэстро.

Эту замечательную служанку устроили к де Фалье мы. Она приходилась теткой нашей кухарке, и потому мы были в курсе мельчайших забавных подробностей жизни маэстро, от нее же мы узнали о его маниакальной чистоплотности: де Фалья заставлял служанку наводить повсюду такую чистоту, к какой бедная женщина не была приучена. Дом его просто блестел. Даже зубы дон Мануэль чистил по часам и так старательно, что это несложное занятие превратилось в тщательнейшим образом исполняемую процедуру. Он не мог работать, если в комнату влетала хотя бы одна муха. Причуды Фальи объясняются его страстью к абсолютной чистоте, всю жизнь он стремился к чистоте — всегда и во всем, а жизнь свою — здоровье его было слабым — оберегал из чувства долга.

Сознавая, разумеется, что он талантлив, дон Мануэль никогда не говорил об этом. К музыкальному таланту он относился как к некоему дару, к милости, за которую в конце концов придется отчитываться. Со всем присущим ему смирением де Фалья не считал, что служит искусству, музыку он называл работой, иногда говорил, что «занимается музыкой». Естественным следствием такого отношения к делу своей жизни была его требовательность к самому себе, несомненно, повлиявшая и на Федерико. Упорный труд дона Мануэля, его ответственное, вдумчивое, хотя при этом и пылкое, служение как бы вводило в берега беззаботное жизнелюбие брата.

Такой же урок требовательности к себе дал поэтам поколения, к которому принадлежал Федерико, Хуан Рамон Хименес. Ортега-и-Гассет, любивший молодежь, как и Хуан Рамон, учил ее тому же, но по-своему. «Прежде всего надо овладеть искусством самоотречения»,— говорил он.

И все же дон Мануэль был для Федерико примером более близким и живым. Де Фалью не занимали отвлеченные умствования, чистый эстетизм. Он не запирался в башне из слоновой кости, не удалялся в неприступную крепость презрения и высокомерия. Нет, это был скромный человек с пылкой душой. Как по-разному стремились к совершенству де Фалья и Хуан Рамон Хименес! Если поэт из Могера был одержим непобедимой страстью к Искусству с большой буквы, то музыкант из Кадиса служил ему, словно исполнял волю Божью. Дон Мануэль не испытывал ни гордости за свой талант, ни особой признательности провидению. «Кому Бог даровал талант,— говорил он мне,— тому повелел и развивать его». Де Фалья, конечно, был художником милостью Божией. Единственной же заслугой человека и даже его религиозным долгом дон Мануэль считал старание и добровольное служение — совершенствование пусть лишь случайно полученного дара, стать достойным которого можно только трудом. Отсюда его усердие в этом служении, отсюда его терпение бенедиктинца и простодушие францисканца. Закончив работу, он без ложной скромности признавал, что удовлетворен сделанным. В совершенном, то есть оконченном, произведении уже нечего менять. У этого мастера, исполненного чувства ответственности, каждое произведение — шедевр в буквальном смысле слова.

У Хуана Рамона Хименеса есть, как известно, маленькое изящное стихотворение, в котором он говорит о том же, только по поводу поэзии:

Не касайся ее:

видишь, вот она — роза.

Перевод Н. Ванханен.

Но в этих строках звучит не столько понимание того, что творение завершено, сколько неуверенность, предостережение себе, страх, что стихотворение могло бы когда-нибудь стать еще совершеннее, а значит, и неутолимая тревога за свое создание — одинокое, уязвимое, а может быть, и раненое.

Мне даже кажется, эти две знаменитые процитированные мною строки, которые составляют короткое стихотворение (оборванную на середине сегидилью), первоначально были одной строкой:

Не касайся ее: видишь, вот она — роза,—

завершавшей или начинавшей какое-то большое стихотворение. Доказательств у меня нет, но почему не предположить, будто здесь сама поэзия строкой, обретшей независимость, предостерегает поэта от удручающих переделок. Моя гипотеза хоть и недоказуема, все же, думаю, недалека от истины, так как подтверждает страстную, почти болезненную связь поэта со своей поэзией. Эти андалусские творцы, ведущие свой род от древ них племен,— поэт с назарейской бородкой и синеватыми подглазьями и музыкант, бритый как монах, с лысой, словно изваянной из слоновой кости головой,— несмотря на различия, имели общие черты. Оба были людьми удивительно тонкой организации, маниакально чистоплотными, оба боялись заразы, с ужасом относились к пыли, не терпели шума. В этом смысле поэт был более уязвим — его болезненно раздражали свет, яркие цвета и запахи. Все эти особенности Хуана Рамона — неотъемлемая часть легенды о нем — хорошо известны. А де Фалья скрывал свои странности, и за пределами его гранадской кельи о них почти никто не догадывался.

Известно, что Хуан Рамон Хименес обил пробкой стены своего рабочего кабинета в Мадриде и жаловался, что все-таки невозможно было сделать в кабинете такую же изоляцию, как в акустической лаборатории. А Мануэль де Фалья в Гранаде по-своему сражался с городскими шумами и оборонялся от соседских пианино — он договаривался с владельцами инструментов о том, что они не будут играть в часы, когда он работает.

По случаю праздника Тела Господня, помимо тиров и других шумных аттракционов устраивали ещё и карусель, которая крутилась день и ночь под звуки расстроенного органа. Карусель устанавливали в Эмбоведадо, нижней части города, прямо напротив нашего дома. Фалья жил в Антекеруэле, самой высокой части Гранады, наиболее удаленной от этого источника шума. После мучительной внутренней борьбы композитор все же пожаловался в аюнтамьенто на шум от карусели. Тогда (в 1936 году) алькальдом города был наш шурин и большой друг Фальи Мануэль Фернандес Монтесинос, впоследствии расстрелянный. Алькальд попросил, чтобы в часы работы Фальи, которые музыкант свел до минимума, орган играл как можно тише или чтобы карусель в это время обходилась вовсе без аккомпанемента. Хозяин, человек покладистый, согласился. Но Фалья хотел непременно возместить ему убытки и попросил подсчитать их (причем подсчитать точно — иначе Фалья не был бы Фальей). Мне помнится, хозяин карусели рассердился и отказался от вознаграждения, а главное, от вычислений. Не зная Фальи, трудно даже вообразить, в какое отчаяние его повергло решение хозяина карусели, а также какие мучения он претерпел от пронзительных звуков, хотя к его дому они доходили через весь город, уже ослабленные расстоянием, развеянные ветром.

Федерико искренне веселился, рассказывая о причудах дона Мануэля. Вполне вероятно, что такая же или та самая карусель, крутившаяся и в прежние годы, описана в стихотворении брата, сочиненном за несколько лет до этой истории:

Праздничный день мчится

на колесах веселья,

вперед и назад вертится

на карусели.

Синяя пасха. Белый сочельник.

Будние дни меняют

кожу, как змеи,

но праздники не поспевают,

не умеют.

Праздники ведь, признаться,

очень стары,

любят в шелка одеваться

и в муары.

Синяя пасха.

Белый сочельник.

Мы карусель привяжем

меж звезд хрустальных,

это тюльпан, скажем,

из стран дальних.

Пятнистые наши лошадки

на пантер похожи.

Как апельсины сладки —

луна в желтой коже.

Завидуешь, Марко Поло?

На лошадках дети

умчатся в земли, которых

не знают на свете.

Синяя пасха.

Белый сочельник.

Де Фалья был истым католиком и скрупулезно выполнял свой религиозный долг, однако это не мешало ему поддерживать дружеские отношения с нашей равнодушной к религии компанией. Мы же восхищались доном Мануэлем, его последовательностью, его верностью своим принципам, его милосердной, истинно христианской душой. Федерико рассказывал мне с восторгом такой случай. Однажды, когда он был у де Фальи, из тюрьмы, находившейся неподалеку, бежали заключенные. Караульные стреляли, чтобы напугать беглецов. Весть о побеге вихрем пронеслась по кварталу. Вскоре по голосам преследователей стало ясно, что беглецы приближаются к дому де Фальи. Встревоженная служанка бросилась вниз, чтобы запереть дверь, а дон Мануэль кинулся за ней:

— Откройте, сейчас же откройте! Их же преследуют власти!

Брата очень поразили тогда мгновенное, не обдуманное заранее решение, суровый, твердый взгляд и непререкаемый тон де Фальи.

Кошмар гражданской войны, жестокие преследования и убийства, жертвами которых стали гранадские друзья композитора, должны были поразить ужасом душу де Фальи, как и общая напряженность и разгул политических страстей, предшествовавших войне. Мои близкие с благодарностью рассказывали, что дон Мануэль часто навещал их после убийства Федерико и Мануэля Фернандеса Монтесиноса, моего шурина. Люди были тогда так запуганы, что простой визит в дом, считавшийся политически неблагонадежным, его обитатели воспринимали с благодарностью. Де Фалья бежал от этих ужасов: он покинул Испанию, и на родину вернулся только его прах ⁶⁸. Моя сестра Конча рассказывала, что гранадские власти перед отъездом хотели устроить де Фалье чествование, но он через газету ответил отказом, правда, эта заметка, набранная мелким шрифтом и помещенная среди объявлений, мало кому попалась на глаза.

Энергия де Фальи проявлялась, когда он дирижировал собственными произведениями. Невозможно забыть, как он, репетируя концерт, без конца требовал повторений, добиваясь от музыкантов Андалусского камерного оркестра, который он сам и основал, нужного звучания. Оркестранты совершенно выдыхались, а он только утирал платком блестевшее от пота лицо и лысину. Трудно было поверить, что этот маленький, хрупкий человечек обладает такой неистощимой физической энергией. Возможно, его пример повлиял на Федерико, который тоже не щадил сил, когда ставил свои пьесы. Здесь уместно вспомнить режиссуру «Кровавой свадьбы». Много лет спустя Мануэль Кольядо, ведущий актер труппы, говорил мне: «Никогда еще в Испании так не репетировали». Правда, Кольядо, исполнявшему роль жениха, пришлось потрудиться больше других, а может, и больше всех. В массовой сцене второго акта Федерико требовал точной музыкальной оркестровки. По-моему, это была самая удачная сцена спектакля.

Де Фалья хотел сотрудничать с Федерико, я еще скажу об этом отдельно. И Федерико, возможно, также подумывал о соавторстве с де Фальей, создавая некоторые из своих сочинений. В воображении художника — сознает он это или нет — всегда присутствует читатель. Так вот, для Федерико этот читатель однажды принял облик де Фальи. Вероятно, какой-то их разговор о евхаристии ⁶⁹ натолкнул Федерико на мысль написать религиозное стихотворение — «Оду Святейшему Таинству Алтаря. Отрывок. Посвящается Мануэлю де Фалье» (1928) (...)

Федерико полагал, хотя и напрасно, что стихотворение уже из-за темы придется по душе его старшему другу. Но у де Фальи были свои понятия о том, каким должно быть религиозное искусство. Сам он всю жизнь мечтал об особой сосредоточенности и духовном огне, без которых не позволял себе браться за сочинение мессы. Понятно, что раскованность оды Федерико, самая идея выразить символы евхаристии в почти подсознательных метафорах (иные из них носят чисто механический характер, например гостия ⁷⁰ сравнивается с манометром, а также с бубном из теста, с выстрелом в бессонницу) должна была показаться де Фалье чуть ли не святотатством. И дон Мануэль не мог не высказать свое мнение в письме к Федерико, что он и сделал весьма решительно, но с присущим ему уважением к собеседнику:

«Гранада, 9 февраля 1929 года

Дорогой Федерико, Вы не говорили мне о том, над каким произведением работаете, и, естественно, не сообщили, что собираетесь посвятить его мне.

Я узнал об этом стихотворении только теперь, когда вернулся из Мадрида Пепе Сегура. Собрался было раздобыть номер журнала, но мне его выслал Адольфо Саласар, с тем, чтобы я прочел его статью «Испанская музыка времен Гойи».

Поэтому не удивляйтесь, что я до сих пор не выразил Вам благодарность за честь, которую Вы мне оказали своим посвящением. Вам, столь хорошо знающему меня, нет нужды объяснять, как по-разному мы смотрим на тему Вашей оды. Я бы мог говорить об этом, лишь стоя на коленях в чаянии того, что все человечество приблизится к Божеству таинством евхаристии.

И потому — дар: золото, ладан и миро. Чистые. Без примесей...

Поймите меня, Федерико, и простите, если мои слова чем-либо задевают Вас. Мне было бы очень больно...

Конечно, и в этом Вашем произведении, как и во всем, что принадлежит Вашему перу, есть безусловные красоты и необычайно точные слова. Но от Вас я не хочу скрывать своего истинного мнения — как поступил бы, вероятно, с кем-то другим. Это было бы противно той дружбе, которую я питаю к Вам. Я возлагаю надежды на окончательный вариант и на конец стихотворения.

Передайте, пожалуйста, сердечный привет дону Федерико и Пако.

Все Ваши близкие здоровы. Сегодня я имел удовольствие их видеть.

Обнимаю Вас с благодарностью.

Мануэль де Фалья»

В то время стихотворение еще не было закончено. Ода состояла из четырех частей, две последние были завершены, как значится в рукописи, в Нью-Йорке 17 декабря 1929 года. Очевидно, она предназначалась для «Книги од», которую Федерико не удалось закончить. Полностью ода появилась только в посмертном Полном собрании сочинений. К сожалению, ответное письмо, которое Федерико не мог не написать Фалье, не обнаружено. Но нам точно известно, что дружба между ними никогда не прерывалась. Есть много свидетелей того, что и после 1928 года они по-прежнему восхищались друг другом и очень друг друга любили.

Известно, что и другие оды, так же построенные и в той же тональности, поэтом завершены не были, например «Ода Сезосторису».

Фалья всегда стремился приобщить друзей к служению музыке. Он заказывал декорации и эскизы костюмов к «Балаганчику мастера Педро» нашему общему другу, закоулочнику Эрменхильдо Лансу. С энтузиазмом занимался он вместе с Федерико подготовкой к празднику на день Трех королей, чтобы повеселить нашу сестру Исабель, ее ближайшую подругу Лауру де лос Риос и остальных ее маленьких друзей. Однажды Фалья уговорил меня переве5сти с французского стихотворение Жана Обри «Психея», которое композитор положил на музыку (1924). Я не сумел этого сделать, потому что столкнулся со слишком большими трудностями — Фалья требовал от меня абсолютной точности в передаче значений французских слов по-испански. Я столько бился над первой строфой, иногда даже с помощью (хотя и безуспешной) самого маэстро, что запомнил стихотворение наизусть:

Светильник догорел, взгляни, уже рассвет,

Печалями омыт, любовью обогрет,

У самого окна твоих велений ждет.

Не плачь — свидетель слез, зеркальное стекло,

Как озеро в лугах, отобразит светло

Румяную зарю и млечный небосвод.

Копытцем золотым искристый полдень бьет.

Не ведая забот, пьянящий хоровод,

Психея, предпочти томлению в мечтах!

Ведь птица вновь поет на дереве, и сну

Не уступает луч, приветствуя весну

С кипением в крови и розой на устах.

Далеко не все «закоулочники» посещали де Фалью так часто, как мы с Федерико. Не помню, например, чтобы лентяй Сориано брал на себя труд подниматься в гору к дому музыканта, где мы собирались по воскресеньям; после некрепкого чая, который подавала Мария дель Кармен, сестра де Фальи, полностью посвятившая себя заботам о брате и строжайшему исполнению религиозных обязанностей (ныне она удалилась в монастырь), де Фалья играл для нас. На его рояле был выгравирован рисунок Пикассо к «Треуголке». Уверен, что это очень нравилось Федерико — он потом всегда рисовал сцены из своих пьес, даже тех, что были еще только задуманы.

Дата добавления: 2015-10-16