Закоулок». Наши друзья и дела

В конце концов наша группа — «закоулочники» — полностью отделилась от уже упоминавшегося Художественного центра, закосневшего в провинциализме и встречавшего в штыки все новое. Приведу только один пример. Когда Федерико пропагандировал новую живопись, Центр устроил выставку, словно в пику кубистам и даже импрессионистам, в которой участвовали наиболее известные местные художники, бытописатели и натуралисты, их убогая декоративная живопись изобиловала мавританскими мотивами — ведь рядом Альгамбра! Из картины в картину кочевали попугаи, корзины с фруктами и, естественно, тюрбаны.

Пока Федерико не приобрел литературной известности, самой замечательной личностью «Закоулка», как бы его почетным председателем, был Пакито Сориано; позднее он женился на своей кузине и стал предпринимателем, типичным буржуа, но это произошло позже, когда «закоулочники» разъехались и кружок наш распался. Помню, кто-то, кажется учитель музыки дон Хуан Бенитес, сказал однажды, когда собрались не все члены кружка: «Это как лавина: рухнула — и пошло-поехало». Он словно в воду глядел. Вскоре уехали в Париж два художника из «Закоулка» — талантливый, с богатым воображением Исмаэль де ла Серна, который пользовался тогда известностью в парижских кругах тонких ценителей искусства, и Мануэль Анхелес Ортис, выдающийся ученик Пикассо. В Южную Америку уехал Хосе Мора Гуарнидо, в Германию — Хосе Фернандес Монтесинос, а Мигель Писарро — даже в Японию.

Пакито Сориано, которого Федерико несколько раз упоминает, заслуживает отдельного абзаца. Несмотря на то что все его звали уменьшительным именем, он производил весьма внушительное впечатление: это был круглолицый толстяк с белейшей кожей и жесткими, словно терновник, волосами. Мягкие, холеные, белые, как у аббата, руки покоились на палке черного дерева, с которой он почти не расставался. На правой руке — перстень с большим темным овальным камнем. Одевался Пакито, как и Исмаэль, с декадентской изысканностью, в противоположность всем остальным членам кружка, весьма скромным в одежде.

Сориано часто приходил на наши собрания в безукоризненной черной визитке с пластроном. Не думаю, чтобы кому-нибудь из нас пришло в голову облачиться в столь торжественное одеяние в будний день. Я говорю «из нас», потому что старшее поколение одевалось иначе; помню, дон Фернандо де лос Риос пришел в такой одежде в аудиторию, но, кажется, это все-таки было в день вручения дипломов. Впрочем, и преподаватель арабского языка дон Паскуаль Менеу, приехавший в Гранаду позже, ходил в университет в неизменном сюртуке и широкополой шляпе. Не могу не упомянуть, что однажды дон Паскуаль в знак протеста против скверной воды на филологическом факультете дерзко прошагал в своей одежде через весь город с кувшином в правой руке, а в другой раз, тоже в знак протеста, но уже против антисанитарного состояния уборных факультета, снова прошествовал через город, но уже не с кувшином, а с сосудом более интимного назначения. Впрочем, эти выходки не мешали ему быть великолепным и увлеченным преподавателем.

Направляясь в Закоулок, Пакито Сориано шел мимо нашего дома на Асера дель Касино, жили мы в самом центре города, а соседство «Касино», модного клуба, выставлявшего на тротуары по обеим сторонам дороги удобные плетеные кресла, придавало улице элегантность. Сориано часто бывал здесь, а по праздникам развлекался: на Пасху брал карраньяки (это два деревянных бруска с вырезанными зубцами, обклеенные цветной бумагой и латунными пластинками, которые издавали треск, когда их терли друг о друга), а во время карнавала он цеплял себе на нос зеленый перец.

По натуре человек малоподвижный, Сориано путешествовал с помощью воображения, но зато в самые дальние страны, скажем, в высокоразвитые страны Скандинавии или в тропики Центральной Африки. Блестящий фантазер и незаурядный рассказчик, он пленял нас оригинальным складом ума, темпераментом и тонким чувством юмора. В интонациях его высокого мелодичного голоса всегда звучала ирония. Он часто и громко смеялся, так что тряслось все его толстое тело и круглое, белое, чисто выбритое лицо с двойным подбородком.

Поэтическая натура Сориано проявлялась в любви к ноктюрнам Шопена, прозрачной музыке Дебюсси, к таинственным «далеким садам» Хуана Рамона, овеянным печальной нежностью к природе. Это он приобщил нас к творчеству Франсиса Жамма, молодые героини которого не сходили у нас с языка. Он же познакомил и с другими французскими авторами, коим был свойствен более или менее изысканный эротизм. В то же время мы увлекались русскими писателями: Чеховым, конечно же, Леонидом Андреевым, Тургеневым (все мы читали его «Вешние воды»); несколько позже — Прустом («Под сенью девушек в цвету»), Стриндбергом и «Балладой Редингской тюрьмы» Уайльда. Я называю лишь несколько имен, но в ту пору мы все много и увлеченно читали, а книгами нас снабжал Пакито Сориано. Единственный сын состоятельных родителей, он имел возможность по своему усмотрению постоянно пополнять библиотеку, которую начал собирать его старший, рано умерший брат. Сориано приносил в «Закоулок» номера иностранных журналов и непременно — «Ля Ви паризьен» («Парижская жизнь»), которую он собирал. Очевидно, по объявлениям в этом журнале Сориано вступал в переписку с иностранками. Иногда в «Закоулке» он читал нам их письма, а однажды показал фотографию удивительно красивой шведки. Думаю, она навряд ли получила портрет Сориано.

Вторым источником литературы, правда, уже другого рода, была великолепная библиотека дона Фернандо де лос Риоса. Да и мы сами покупали книги –– со временем в книжной лавке Прието, что на улице Месонес, нам стали продавать их в кредит. Отец, случалось, сердился, обнаруживая у себя на столе счет из лавки, и часто корил Федерико, считая, что мы покупаем ненужные книги. Если не ошибаюсь, он позволял нам покупать учебники и «дельные» книги, которые «могут быть полезны», а развлекательного чтива не признавал. Отцовским разрешением Федерико, конечно, пользовался, но должен сказать, что именно за учебники отцу так и не пришлось платить. У меня сохранился счет из магазина Прието, в котором значится драма Синга «Всадники скачут к морю», вероятно, Федерико ее читал ⁶⁵.

Сориано увлекался самыми разными вещами, но никогда не занимался чем-либо всерьез. Впрочем, при его способностях ему хватало самых элементарных сведений, чтобы сделать доклад по астрономии, или музыке, или, скажем, о языке банту. Бывало, он приходил на симфонические концерты с партитурой, но я сильно сомневаюсь, что он действительно разбирался в партитуре. Ресь его была уверенной и точной, как в узком кругу друзей, так и на публичных выступлениях. Политические пристрастия часто менялись: он примыкал к группе социалистической молодежи, он не скрывал своих симпатий к синдикализму с анархическим уклоном и заявлял, что в синдикалистском движении его привлекает аполитизм. Однако это не мешало ему утверждать при случае, что он испытывает мистическое уважение к закону. К закону и, я бы добавил, ко всяческим уставам. На собраниях Художественного центра он имел обыкновение брать слово «для предварительного обсуждения» повестки дня, предложенной руководством, и требовал строжайшего соблюдения регламента и устава, который знал назубок, до последнего параграфа и со всеми дополнениями. Собрание неизменно срывалось.

Федерико рассказывал, что однажды он с приятелем случайно заглянул к Сориано и застал его в роскошном священническом облачении за чтением антифонов из книги, лежавшей на аналое. Трудно сказать, что было в этом от позы — при его чувстве юмора он вполне мог наслаждаться подобным спектаклем и наедине с собой.

Пакито Сориано, дилетант в лучшем смысле этого слова, обладал острейшим умом и полемическим даром. Он с блеском излагал свои мысли устно, но стоило ему взяться за перо, как красноречие исчезало. Правда, у него и не было никогда писательских амбиций, я вообще не помню, чтобы он писал хотя бы письма. В Закоулке даже поговаривали, что в записке, которую он оставил кому-то в кафе, были орфографические ошибки. А ведь он удивительно верно мог оценить удачный эпитет, тонко чувствовал слово! Мне известен единственный принадлежавший его перу текст — открытое письмо, опубликованное в местной газете, в котором он напоминал о почтенной древности гранадской епархии, о том, что Гранада — одна из первых христианских провинций в Испании, что на ее территории, в древнем римском городе Илиберисе, проходил первый испанский церковный собор. Поэтому Гранада, считал Сориано, должна стать резиденцией кардинала или, на худой конец, ее тогдашнего архиепископа, монсеньора Месегера-и-Косту, следует немедля возвести в кардинальский сан. Вряд ли внимание римской курии привлекла эта заметка в провинциальной газетке, однако через некоторое время архиепископ Месегер и в самом деле был возведен в сан кардинала. Поговаривали даже, что не последнюю роль сыграло письмо Сориано, хотя в Закоулке его всерьез не восприняли.

Виделись мы ежедневно и были очень дружны. Редко встретишь столь же сплоченный кружок, который не раздирают ни распри, ни соперничество, а ведь все мы были очень разные. Да и новых членов кружка становилось все больше — их со всей душевной щедростью доброжелательно опекал Федерико.

Закоулок оставил по себе память — мы устроили в Гранаде несколько торжеств. Увековечили память Сото де Рохаса, о котором я уже упоминал, а также установили мемориальную доску Исааку Альбенису на доме главного архитектора Альгамбры, где, как мы предполагали, жил в свое время знаменитый музыкант. Все мемориальные доски выдающимся деятелям прошлого — гранадцам и гостям Гранады — мы заказывали в керамической мастерской Фахалауса, сохранившей народные традиции художественных промыслов, вошедших впоследствии в моду. Керамические мемориальные доски расписывал по старинным рисункам талантливый художник Эрменхильдо Ланс, закоулочник, наш товарищ.

Из «закоулочников» наибольшее влияние на Федерико оказал Мельчор Фернандес Альмагро — блестящий историк и лингвист, строгий критик, ныне академик. Он был несколько старше нас, но его, как и Пакито Сориано, всегда называли уменьшительным именем — Мельчорито. В отличие от Сориано, Мельчор усердно работал. Один из наиболее одаренных литературных критиков своего времени, он прекрасно писал — думаю, его трудам по современной истории суждено стать классическими. Хотя нельзя не пожалеть о том, что строгость испанской послевоенной цензуры не позволяла ему открыто выражать свои мысли, лишая тем самым его работы исторической объективности. Увы, таковы неизбежные следствия режима, не допускающего и намека на неприятие самых жестоких своих действий и провоцирующего нападки на противников.

Мельчор Фернандес Альмагро был неподражаемым рассказчиком. Одаренный удивительной исторической памятью, он знал все о живых и мертвых, помнил все анекдоты, слухи, события, судебные процессы, любовные связи. На любой детали — мельчайшей или значительной — он мог построить восхитительный рассказ.

Я не собираюсь поименно перечислять всех членов нашей компании и о Фернандесе Альмагро говорю потому, что он первым перебрался в Мадрид и помогал Федерико во время его наездов в столицу. Мельчор, видимо, упоминал о Федерико в великосветских кругах, где сам охотно бывал. Стремясь понять и верно описать общественно-политическую жизнь столицы, он взял себе за правило бывать среди власть имущих, а доступ в эти круги ему облегчали не только глубокие знания и умение вести непринужденную беседу, но и возможно, происхождение — он был потомком Диего Альмагро, конкистадора, вместе с Писарро завоевавшего Перу. Разумеется, и у нас был свой Писарро — Мигель. Это его, тогда еще только начинавшего литератора, Федерико назвал в своем стихотворении «стрелой без цели». Мигель был безнадежно платонически влюблен в известную гранадскую красавицу, дочь местного деятеля дона Николаса Куадрадо, Марию, которую называл «Маша Николаевна»— по имени героини «Вешних вод» Тургенева. Стройный смуглый красавец Мигель, театрально жестикулируя, имел обыкновение выразительно декламировать нам самые звучные стихи Рубена Дарио и, конечно же, «Триумфальный марш».

Гораздо позже, уже во времена американской эмиграции, Мигель Писарро (1897-1956) начал писать стихи. Посмертно была опубликована его книга «Стихи». Вступительное слово Хорхе Гильена и Федерико Гарсиа Лорки, Малага, 1961. До сих пор не издана его драма «Лишенные родины». Книге стихов предпослано то стихотворение Лорки, о котором я упоминал («Мигель Писарро! Стрела без цели!»). В нем Федерико лирически описывает Японию, где Писарро прожил одиннадцать лет.

Дата добавления: 2015-10-16