Поколение наших родителей

У Энрике и Исабели было девять детей, старший из них — наш отец. Все они со своими семьями постоянно жили в Фуэнте-Вакерос. В 1908 году наши родители переехали в Гранаду, и лето мы проводили уже не в Фуэнте-Вакерос, а в Вальдеррубио — соседнем селении, где отец приобрел землю. Поскольку оно находилось близко от Фуэнте-Вакерос, родственники часто встречались, и в день святого Федерико ²¹ все обычно собирались в нашем доме. Нас, двоюродных братьев и сестер, было человек сорок самого разного возраста, а число родственников и гостей увеличивалось за счет жен и мужей, за счет кормилиц и кучеров. Впоследствии наша мама не без ужаса вспоминала празднование дня святого Федерико — когда кроме родственников на именины являлись и соседи, предварительно послав в подарок парочку кур, несколько бутылок анисовой, бисквиты и корзинки с засахаренными фруктами. Хозяин таверны Сервера сбивал в кувшинах сливочное мороженое с орехами, с миндалем, мы с Федерико смотрели на его работу и облизывались. Я и сейчас помню, как Сервера, маленький, тощий, с огромными усами, достает из кувшина мороженое деревянной палочкой.

Федерико глаз не мог оторвать от сластей — в детстве он был ужасным лакомкой; потом, став старше, уже не питал такого пристрастия к сладкому. Маме всегда приходилось прятать под замок или в самых недоступных местах компоты, шоколад, который нам варили на завтрак, цукаты из айвы, готовившиеся в нашем доме в огромных количествах. Рассказывают, были случаи — соберется мама подать на стол айвовое желе, розоватое, дрожащее, а Федерико — не без попустительства служанок — его уже съел. Старательнее всего приходилось прятать от Федерико пьяную вишню, которую он находил в домах всех дядюшек, тетушек и знакомых. Надо было видеть Федерико, когда он длинной вязальной спицей, похищенной у мамы, доставал из бутылок вишни или огромные черные виноградины!

Даже и в таких мелочах мы были очень разные. Я любил рвать фрукты с дерева, не брезгуя и зелеными. Мне нравились фрукты с косточками: сливы, персики, абрикосы. И только на именинах отца и брата я ел засахаренные фрукты, правда, сначала счистив с них весь сахар. Я ни разу не видел, чтобы Федерико влез на дерево и набил карманы самыми спелыми сливами. Я же с удовольствием рвал и незрелые. Федерико не любил ни айвы, ни боярышника, ему нравились сладкие дыни, что росли в нашем саду. (...)

В селении конюшни и скотные дворы находились поблизости от домов, поэтому в комнатах всегда были мухи. С ними боролись самыми различными способами: завешивали окна полосками бумаги, выкрашенными в зеленый и розовый цвета, от ветра они шелестели и отпугивали мух; наглухо закрывали все окна и двери, так что в комнате становилось темно, и оставляли лишь узкую щель — мухи вылетали через нее на солнечный свет. Если эти операции по изгнанию мух провести добросовестно, вкомнате не останется ни одной жужжащей твари. Во время сиесты гостиную затеняли, и мы проводили в ней целые часы, разговаривая или подремывая в креслах-качалках. Иногда солнечный луч проникал сквозь узкую щель, и на потолке, как в камере-обскуре, появлялись разные изображения — повозка, запряженная мулами, проезжавшая мимо нашего дома, или искаженные очертания путников. Общий покой нарушал только Федерико: помахивая мухобойкой, он произносил какое-нибудь слово, потом замолкал и снова и снова повторял то же самое. Иногда это было мое прозвище, которое я ненавидел, но, поскольку он шептал его едва слышно, я не мог обидеться или прибегнуть к верховной власти — пожаловаться маме.

Во время семейных праздников, о которых я упоминал, мы, подростки, иногда все вместе взбирались на одну лошадь и катались, а деревенские ребятишки кричали нам вслед. (...) Федерико же никогда не ездил верхом. В те времена у нас было две верховые лошади — белая кобыла по кличке Хардинера, самое смирное животное, какое я встречал в жизни, и черная, более строптивая, Сангихуэла. Федерико потом не раз вспоминал отца верхом на белой лошади — то была Хардинера.

Отец старался сдержать мою наездническую страсть, предупреждал об опасностях, которые меня подстерегают, но в то же время хотел, чтобы Федерико овладел верховой ездой. Правда, брату это не удалось. Помню, однажды он все-таки влез на Хардинеру, но та не тронулась с места. Мы все, мама, Конча и я, очень смеялись. Вообще Федерико, как и отец, предпочитал сидячий образ жизни, хотя отцу, землевладельцу, волей-неволей приходилось много времени проводить в движении.

Поколение нашего отца унаследовало фамильную любовь к музыке. Всех своих детей дедушка Энрике научил играть на гитаре. Но ярче всего музыкальные наклонности проявились в самом младшем — Луисе. Уже в семь-восемь лет он играл на флейте, которую ему подарил отец, сложнейшие пьесы, и одна из богатых родственниц, Тереса Росалес, жившая в Санта-Фе, отдала ему пианино — у нее в доме их было три. Раз в неделю к Луису приезжал учитель музыки из Санта-Фе. Дядя Луис до самой смерти сохранил любовь к музыке, он играл не только очень выразительно, как Федерико, но и с большим мастерством. Я слышал, как однажды соседка, проходя мимо окна комнаты, в которой упражнялся дядя, сказала:

— До чего хорошо играет дон Луис! Пальцы так и скачут!

Много лет спустя, уже в Гранаде, где жила с мужем Матильде Росалес, сестра Тересы, отец купил для Федерико пианино по выбору дяди Луиса. Пианино стоило пятьсот песет, это был первый инструмент Федерико. Потом, еще через несколько лет, отец купил для брата самый лучший рояль, какой только можно было найти в Гранаде, и Федерико очень любил этот рояль. На нем стояла марка «Лопес и Гриффо», теперь этой барселонской фирмы уже нет. Потом мы обнаружили, что рояль был немецкого производства, и только корпус — испанского, да и то не наверняка. Памятуя о музыкальных традициях семьи, отец решил всех нас выучить играть на рояле. Мама отнеслась к этой идее с еще большим энтузиазмом, чем сам отец, который просто оплачивал уроки. Наш первый учитель музыки дон Эдуардо Оренсе служил органистом в соборе, а в «Казино» играл на пианино. Он был очень набожен и походил на священника. Я прекрасно помню, как мама впервые привела нас к нему на урок. Начиная занятия, дон Эдуардо просил ученика спеть любую песенку, чтобы выяснить, есть ли у него слух. Я запел весьма рискованную песенку из сарсуэлы ²² «Белая кошечка» ²³. Учитель снисходительно улыбался, а мама покраснела до ушей. Я недолго занимался музыкой, нам с Исабель было скучно учить сольфеджио, несколько позже она тоже бросила уроки, и только Федерико и Конча (они и внешне были похожи) остались верны своей страсти к роялю. Федерико легко давалась игра, несмотря на то что руки у него были очень неловкие. Но эти занятия начались уже позже, когда наше деревенское детство кончилось и мы переехали в город.

Я не знаю, какую роль играл в семье дедушка, но наш отец был настоящим pater familias (Отец семейства (лат.).); все его семеро братьев и сестра и даже их супруги добровольно подчинялись ему. Они крепко любили брата и никогда не оспаривали его авторитет. По отношению к братьям и сестре он вел себя скорее как отец, чем как старший брат, к нему обращались за советом, он никогда не отказывал в помощи — денежной, иногда весьма значительной, или моральной. Отец готов был на любые жертвы, выручая братьев, каждый из которых, наверное, не раз прибегал к его поддержке. Своим авторитетом в семье он был обязан только любви близких. Сплоченную, дружную семью и сейчас, как в те времена, часто можно встретить в Испании, но столь безоговорочное признание главой семьи одного из братьев случается редко, а ведь отцу подчинялись не только мягкие, спокойные люди, вроде дяди Луиса с его ангельским нравом, но и неуступчивые, властные эгоисты, как дядя Франсиско.

Федерико очень рано должен был почувствовать, что принадлежит к клану избранных, к самой состоятельной семье нашего рода. Даже я смутно понимал это. Однако Федерико с детских лет — и тому есть письменные свидетельства — тяготился несправедливостью социальных и семейных привилегий; потом я расскажу об этом подробнее. Он, старший сын дона Федерико,— теперь я это хорошо понимаю,— неизбежно оказывался в центре внимания в округе, в школе и в семье.

Федерико первым несколько обособился, он не спорил с отцом, просто не считал обязательными столь прочные родственные связи, внешним проявлением которых были сборища в день святого Федерико, о чем я уже писал. Отец хотел, чтобы самыми близкими друзьями для нас стали двоюродные братья. Федерико искренне любил их, почти все они были славными людьми, но замкнуться в семейном кругу он не мог. Для отца много значило само понятие родства, он называл кузенами, родичами людей, с которыми мы даже не были знакомы, а Федерико этого не понимал. Я не хочу, чтобы меня неверно поняли — по натуре брат был человеком сердечным.

Дедушка слыл прекрасным хозяином, и земли бабушки Исабель давали им достаточно средств. Дядя Луис, слабый здоровьем, с нежной душой и склонностью к религии, несколько лет учился в духовной академии, но не закончил ее из-за болезни. Дядя Франсиско, или Фраскито, как его звали в семье, вместе с отцом занимался земледелием. Дядя Энрике служил секретарем аюнтамьенто в ближайших селениях и, кажется, арендовал земельные участки. Отец мой был женат первым браком на женщине из соседнего селения, которая принесла ему в приданое землю; после смерти жены — она прожила недолго — земля досталась отцу в пожизненное пользование. В доме сохранился портрет доньи Матильде де Паласиос, и Федерико описывал, с каким любопытством и в то же время некоторым испугом он рассматривал портрет женщины с добрым лицом, которая могла быть его матерью. («Отец овдовел, прежде чем женился на моей матери. И детство — это навязчивая мысль о той, которая «могла быть моей матерью»: ее портреты, ее столовое серебро,— о Матильде де Паласиос. Детство — азбука и занятия музыкой с матерью, детство деревенского мальчика». (Из интервью в “La gaceta Literaria от 15 декабря 1928г. Примеч. автора. Перевод Н. Малиновской) ²⁴.

Наверное, уже в те времена, когда наша мама учительствовала в деревенской школе, отец, всеми уважаемый землевладелец, решил купить довольно большую усадьбу. Я говорю о Даймусе, о котором уже упоминал. В это владение входили обширные поливные земли, великолепная тополиная роща у реки Кубильяс и замечательный суходол, который можно было распахать. Покупка касалась всей семьи, так как отец приобрел усадьбу в доле с братьями, каждый получил участок в соответствии со своими возможностями. Эти земли до сих пор составляют основу материального благополучия многочисленного семейства. Отец, как наиболее состоятельный из братьев, оставил за собой значительную часть имения (впоследствии он продал ее), в которую входили великолепные поливные земли в долине Сухайра и другие, менее обширные, до сих пор принадлежащие нашей семье, где были написаны многие стихотворения Федерико, вошедшие в «Книгу стихов», а также более ранние и более поздние, в том числе и неопубликованные.

Еще до покупки усадьбы у отца служил человек по фамилии Пастор. Они с отцом были кумовьями, и отец звал его кумом. Он очень любил этого человека, о честности, верности и уме кума Пастора ходили легенды. И мать любила его не меньше, чем отец. Он рассказывал, что перед покупкой Даймуса кум Пастор советовал:

— Пусть твои братья сами выбирают, кому чем владеть, поставь только одно условие — чтобы твои земли, хотя бы и самые плохие, были в одной меже. Так и сделали, ценность отцовских земель благодаря совету кума Пастора намного возросла, когда он их распахал и провел оросительные каналы, размеченные все тем же кумом Пастором, и, хотя специалисты, привезенные отцом из города, не одобрили его план, он дал великолепные результаты. Я не застал кума Пастора в живых, а Федерико не только мог помнить его, но и в самом деле помнил, что подтверждается разговором его с матерью, который я привожу ниже.

Мы уже жили на Асера-дель-Касино в доме номер тридцать три, когда однажды мама упомянула имя Пастора. Федерико сказал, что прекрасно его помнит и помнит его похороны. Мама улыбнулась и заметила:

— Ты этого помнить никак не можешь, сынок, ты был слишком мал, я еще носила тебя на руках.

Тогда Федерико подробно описал комнату, как стоял гроб, всех присутствующих и даже их разговоры. Мама, слушавшая с удивлением и испугом, прервала его:

— Хватит, хватит, сынок! Какую же память дал тебе Бог!

Возможно, Федерико в то время был немного старше, чем казалось маме. Перебирая самые ранние его записи, я нашел несколько страничек детских заметок, в которых упоминается имя Пастора. Судя по этим записям, Федерико был тогда все же постарше, он описывает Пастора, свои разговоры с ним, его болезнь и смерть:

«Кухня наполнялась дымом сигар и жаровни, а люди скользили по ней пугающими тенями в отблесках пламени... Я дремал, убаюканный Пастором, моим крестным, и слышал сквозь сон, как он повторял: «Тсс, тише!»; потом один из его сыновей на руках относил меня к матери, и она прижимала меня к груди, осыпая поцелуями. Это повторялось каждый вечер, но частенько мать запрещала мне ходить на кухню; и все же стоило ей отвлечься или задремать, как я уже опрометью летел туда, чтобы снова очутиться на руках у крестного... Однажды его там не оказалось — у него началась лихорадка, а ведь он был уже стар... родители чрезвычайно встревожились, да и сам я боялся за его жизнь... доктор сказал нам, что он очень плох и вряд ли выкарабкается... Отец созвал врачей со всей округи, но все они твердили одно и то же. Крестный спрашивал обо мне, и я пришел повидать его... Он лежал, словно мертвый, приоткрыв рот и закрыв глаза. Едва я вошел, он открыл их, а увидев меня, улыбнулся ласково, как всегда. Мать приподняла меня и усадила на постель. Племянница помогла сесть крестному. Он погладил меня по лицу, потом поцеловал мне руку и с тяжелым вздохом дал уложить себя на подушки». (Перевод Н. Ванханен.)

Именно Пастор помог нажить состояние нашему отцу, настояв, по-видимому, на покупке Даймуса, с которым, как я говорил, связаны самые первые мои детские воспоминания. До нас Даймусом владела гранадская аристократическая семья, и, несомненно, он принадлежал этой семье со времен отвоевания Гранады у мавров. Имение переходило из поколения в поколение по наследству, как свидетельствуют документы, составлявшие целый архив. Мы с Федерико очень любили рассматривать эти бумаги, иногда написанные совсем неразборчиво, и следить, как с течением времени менялись имена владельцев. Некоторые из них напоминали имена персонажей старинных пьес — донья Соль, донья Эльвира, дон Лопе, встречались и совсем уж древние имена, например донья Менсия. А самые первые документы были написаны по-арабски. Во всяком случае, хотя это не так уж важно, эти земли никак не связаны с правительственными секвестрами XIX века, которые привели к зарождению нынешней столь реакционной деревенской буржуазии, скупившей за бесценок церковные владения, конфискованные либеральными правительствами Испании.

Первые годы жизни Федерико в Фуэнте-Вакерос связаны с той улицей, где я родился. Потом мы переехали ближе к центру, на улицу Иглесиа. В нашем весьма скромном доме был только один камин, топившийся дровами, и несколько жаровен, которые не согревали дом в зимние дни. Я запомнил с самого детства ощущение холода и вечно сырого из-за близости воды белья. Зимой на какое-то время специально затопляли пашни, чтобы вода смыла семена сорняков и личинки вредителей. Как раз тогда и пролетали над нашим селением перелетные птицы — дикие утки. Помню, с какой радостью мы, дети, разбивали льдинки в лужах, в оросительных каналах и просто в колеях! Став постарше, я очень любил ездить верхом и слушать, как трещит лед под копытами. Детские воспоминания о холоде и играх со льдом сохранились и у Федерико.

Разница в нашем возрасте, естественно, лишает меня возможности рассказать о первых годах жизни Федерико. Однако, согласно семейному преданию, брату чуть ли не с младенчества было свойственно то обаяние, о котором впоследствии столько говорили и писали. Мама рассказывала, как ей пришлось примириться с тем, что Федерико постоянно усаживали за стол в домах соседей и родственников, несмотря на ее протесты. Возможно, в этом впервые проявилось нежелание Федерико считаться с семейными установлениями.

Говорить он начал рано, но все же музыка предшествовала слову — он абсолютно верно воспроизводил на слух услышанные мелодии, хотя слов произнести не мог. Меня это совершенно не удивляет, потому что и моя дочь Исабель, еще не умея говорить, повторяла любую мелодию.

Многие утверждают, будто Федерико был крайне неловок, но это преувеличение. Некоторые биографы (не знаю, откуда они такое взяли) пишут, что он якобы хромал. Нет, просто походка и жесты у него были особенные, он сам отмечал это: «О, мой нескладный шаг!» (Строчка из стихотворения «Летний мадригал» («Книга стихов»), датированного августом 1920 г. (Примеч. автора.) В раннем детстве брат ничем не выделялся среди других детей, только был несколько менее подвижен в играх, требовавших ловкости. В записках Федерико о детских играх нет ни слова о том, что он хотя бы в малейшей степени чувствовал себя неполноценным ребенком. Вся семья была изумлена, когда Федерико, достигшему призывного возраста, на медицинской комиссии сказали, что у него одна нога чуть короче другой (однако, должен заметить, комиссия, мягко говоря, была заинтересована в том, чтобы найти у него физические недостатки).

Федерико не отличался особенной подвижностью, хотя это не мешало ему совершать восхождения на Велету ²⁵. Часть дороги ехали на мулах, но в некоторых местах можно было пройти только пешком, и пешие переходы, длинные и трудные, Федерико делал вместе со всеми, ограничиваясь громкими проклятиями альпинизму, веселившими его спутников. Однако, по-моему, на этом его знакомство со спортом и закончилось. Не удивлюсь, если окажется, что легенду о вынужденно малоподвижном детстве — а это не соответствовало действительности — Федерико сочинил сам. И точно так же, когда в литературе стало модно превозносить спорт, он объявил, что хорошо играет в теннис, хотя ни разу не держал в руках ракетки. (В 1929 или в 1930 г., когда Федерико был в Нью-Йорке, онписал в «Автобиографической заметке»: «Поэт любит корриду, спорт исам играет в теннис, игру, не уступающую бильярду ни в изысканности, ни в занудстве». (Примеч. автора. Перевод Н. Малиновской.) Федерико был склонен к вымыслу скорее в своих автобиографических высказываниях, заметках и интервью, чем в творчестве. С этим надо считаться и, возможно, пересмотреть некоторые шаблонные представления о поэте, установившиеся с легкой руки многих, даже хорошо знавших его людей.

Несколько лет назад одна американская писательница прислала мне свою книгу о Федерико, в которой анализировала его творчество с фрейдистских позиций. Основное внимание, как водится в таких исследованиях, уделялось детству поэта. Сообщалось, что Федерико в детстве тяжело болел, не говорил до четырех лет, не мог ходить и долгое время передвигался в кресле на колесиках. Из этого и исходила исследовательница в своих хитроумных построениях. Когда мы встретились с ней, я, похвалив, разумеется, ее работу, все же заметил, что ни о каком замедленном развитии не может быть и речи, что Федерико был счастливым ребенком, это подтверждают свидетельства родственников, знакомых, наконец, самого поэта. Писательница ссылалась на воспоминания близкого друга Федерико и резонно полагала, что он не мог все это выдумать. Я сказал ей:

— Вполне вероятно, все это выдумал сам Федерико, основываясь на какой-нибудь мелочи.

Понимая, что труд ее рушится, что книга утрачивает всякий смысл, она раздраженно заметила:

— Значит, ваш брат был совершенно несерьезным человеком, ему нельзя доверять.

— Вот именно, нельзя,— подтвердил я; на этом мы и расстались.

Следует, наверное, остановиться и на произношении Федерико: голос поэта никогда не был записан, а в его речи были свои особенности. Николас Гильен спрашивал меня, произносил ли Федерико звук «с» на андалусский манер. Хуан Рамон Хименес изображал речь Федерико явно издевательски ²⁶ (что, впрочем, вообще было ему свойственно), транскрибируя ее со всеми неправильностями, словно говор цыгана из анекдотов. Это несправедливо, хотя каким бы ни было произношение Федерико, оно не помешало ему стать великим поэтом. Брат говорил почти так же, как отец, как все обитатели Гранадской долины, только его андалусский акцент был смягчен — это характерно именно для гранадцев. Я уже упомянул, что в нашей семье, как и в семье дедушки, были ярко выражены две наследственные линии. У дяди Франсиско и у отца выговор был более деревенский, чем у дяди Энрике, тети Матильде и тети Исабель — тетя Исабель еще жива, и желающие могут убедиться, что в ее речи, хотя и типично гранадской, нет никаких особенных неправильностей.

Диалектные особенности произношения Федерико считал вполне допустимыми и использовал их в стихах совершенно сознательно. (...)

Иногда, пересказывая какую-нибудь уличную сценку, он подчеркивал диалектное произношение и интонацию. Однако в своих сочинениях никогда не злоупотреблял этим в отличие от Хуана Рамона. Федерико сумел выразить звонкую музыку гранадского говора поэтическими средствами. Голос у него был не очень высокий, скорее даже низкий, и не слишком звонкий. Федерико жестикулировал при разговоре, но не больше, чем это вообще принято у испанцев. Рамон Гомес де ла Серна говорил, что секрет выразительности речи Федерико заключался в его руках; как только слово вылетало изо рта, Федерико подхватывал его руками, покачивал, растягивал, придавая ему новое звучание. По мнению Гомеса де ла Серны, Федерико обращался со словом как с аккордеоном.

Записи голоса Федерико, в отличие от голосов многих других писателей, нет в «Архиве речи». Основатель этого архива филолог дон Томас Наварро сказал мне в Нью-Йорке, что они с Федерико никак не могли договориться, и добавил без всякого раздражения: несколько раз брат не приходил на намеченные встречи, хотя был предупрежден заранее. (Вот что пишет о поэте сам Томас Наварро в книге «Поэты и их стихи. От Хорхе Манрике до Гарсиа Лорки» (1973): «Он изумительно читал свои стихи. Владел голосом так, словно это был инструмент со множеством регистров. Он придавал слову звучность, особенные оттенки, выявлял музыку слова, его мелодию. Всякий, кто хоть однажды слышал, как он читает, этого не забудет. (...) К огромному сожалению, насколько нам известно, голос Лорки не был записан, и те, кто его не слышал, не могут составить представление о мастерстве, с которым поэт читал свои стихи». (Примеч. автора.)

Дата добавления: 2015-10-16