Бабушка исабель Родригес

От родственников со стороны отца по линии дедушки перейдем к бабушкиным. Прежде всего, замечательной личностью была сама бабушка Исабель Родригес, о которой дети (наш отец, его братья и сестра) всегда вспоминали с глубочайшим восхищением. Она происходила из семьи весьма состоятельных землевладельцев, обширные владения которой в Сото позволяли хозяевам жить, ни в чем не нуждаясь. Одна из ее дочерей была названа в честь своей матери (тетя Исабель, которая и рассказала автору этих строк о семье), а пять из девяти детей бабушки Исабель дали ее имя своим дочерям. Больше этим именем никого не называли только потому, что и так уже трудно было понять, о ком из пяти девочек-тезок, живущих в одном селении, идет речь. Чтобы их не путать, помню, к имени каждой добавляли фамилию матери: Исабель Риос, Исабель Паласиос, Исабель Рольдан, Исабель Лорка и так далее. В Фуэнте-Вакерос не было принято давать детям одни и те же родовые имена, так что повторение имени Исабель объяснялось только любовью к его первой обладательнице.

Бабушке Исабель был присущ дух свободомыслия, который унаследовали ее дети. Как-то Федерико сказал, что один из его дедов (на самом деле это был прадед, отец бабушки Исабель) принимал участие в карлистских войнах ¹⁸. Звали его Франсиско Родригес, с юных лет он был предан королеве Кристине.

Молодой человек служил в войсках королевы и попал в плен к карлистам. В плену он пробыл семь лет, но в Фуэнте-Вакерос вернулся лишь через четырнадцать; где он провел еще семь лет, никому не известно, так как все это время он не поддерживал связи с семьей.

Вскоре после его отъезда мать Франсиско родила ему сестру, о существовании которой он не подозревал. В Фуэнте-Вакерос Франсиско возвращался через Санта-Фе, по дороге, проходившей вдоль берега реки. Он спустился к воде — не утолить жажду, а насладиться прозрачной прохладой, неразрывно связанной с воспоминаниями о родном селении у всех, кто когда-либо его покидал. Он хотел засвидетельствовать почтение родине. На берегу стояли несколько молодых девушек. Франсиско не без волнения спросил у них, живут ли еще здесь Родригесы. Ему ответила большеглазая девушка:

— Конечно, я провожу вас, ведь я их дочь.

— И значит, моя сестра! — сказал Франсиско, взял ее под руку, и они поспешили к дому.

Этот случай, абсолютно достоверный, вполне годился для романса. Не знаю, слышал ли эту историю Федерико, мне ее рассказали уже после смерти брата. В «Чудесной башмачнице» Малыш, в образе которого нашли отражение многие детские воспоминания автора, предлагает башмачнице шпагу деда, ушедшего на войну. Когда Федерико писал это, он, возможно, не знал, что его предок участвовал в войне, был в плену, а возвращаясь домой, встретился со своей сестрой при самых романтических обстоятельствах.

Франсиско остепенился, осел в деревне, женился и стал учительствовать в школе. И, говорят, дал своей дочери, а нашей бабушке Исабель такое прекрасное образование, что инспектор, посетивший Фуэнте-Вакерос, предложил ей стать учительницей, но она отказалась.

У меня есть письменное свидетельство, характеризующее этого члена нашей семьи. В кладовке тети Матильды я нашел большую черную тетрадь, похожую на амбарную книгу, в которой учитель Франсиско Родригес делал заметки о своих учениках. Это было собрание великолепных детских портретов, свидетельствовавшее о наблюдательности и проницательном уме их автора. Я читал заметки уже почти взрослым, и помню, какое сильное впечатление они произвели на меня. Там были портреты известных в деревне людей, а также членов их семей, написанные вполне объективно и глубоко раскрывающие характер. В кладовке среди всякой рухляди лежали шпага и эполеты Франсиско Родригеса, овеянные легендой в глазах всех остальных Франсиско нашей семьи, в том числе и в моих.

Бабушка Исабель унаследовала от своего отца, как мы уже говорили, либеральные взгляды. Она вышла замуж за Энрике, нашего деда, и была единственным человеком в Фуэнте-Вакерос, кто разделял его страсть к литературе. Она первая в доме читала все новинки, доставать которые приходилось в Гранаде. Когда бабушка ездила в город, в списке расходов среди самого необходимого была и эта статья, а тетя Исабель рассказывала, что иногда бабушка предпринимала путешествие в Гранаду с одной целью — купить книги. Из испанских поэтов она больше всего любила двух великих романтиков — Соррилью и Эспронседу, особенно Соррилью. Кажется, ей необычайно нравились «Александрийская роза», «Ориенталии», а больше всего «Хорошему судье — хороший свидетель» ¹⁹. Это замечательное произведение с выразительными драматическими диалогами она превосходно читала вслух. Как и многие в нашей семье, и в первую очередь, конечно, Федерико, бабушка Исабель прекрасно декламировала. Она любила читать детям, и нет ничего удивительного в том, что вокруг нее собирались жители селения, неравнодушные к поэзии. Читала она не только Соррилью и октавы «Песни к Тересе» ²⁰, но и стихотворения Беккера и Ламартина (его она тоже очень любила), романы Дюма, но чаще всего Виктора Гюго, которого ценила особенно высоко — в ее спальне стоял на ночном столике бюст писателя.

В нашем маленьком селении бабушка была не единственной чтицей; еще одна сеньора, очевидно в подражание бабушке, читала желающим вслух романы с продолжением. Мама рассказывала нам, и очень остроумно, как эта сеньора представляла диалоги в лицах и произносила на испанский манер имена героев, чаще всего французов. Когда же диалоги кончались и следовали рассуждения, описания или нравоучения, она говорила:

— Ну, это чепуха,— и листала книгу дальше в поисках «разговоров». Я рассказываю об этом, потому что Федерико очень любил эту историю. (...)

Она отразилась в «Снах моей кузины Аурелии», гранадской комедии, первый акт которой, возможно незавершенный, хранится в семейном архиве. Мария Ла Рейна, 60 лет, вслух и с выражением читает толстую книгу — так начинается пьеса:

«Тогда Лидувина выпрямилась, и свет лампы озарил её красоту ». (Оторвавшись от книги.) Ясное дело, раз красавица, значит, счастья не видать. Да что там! (Продолжает читать.) «”И вы осмеливаетесь?” — воскликнула она. — “Да!” — прервал её незнакомец. — ”И вы осмеливаетесь обратиться ко мне?” — скорбно прошептала девушка». (Оторвавшись от книги) Он-то осмелится, а она, сразу видно, девушка скромная, не про первого встречного! (Читает дальше.) «Незнакомец молчал, но вдруг, едва сдерживая гнев, воскликнул: “Так ты не узнаешь меня, Лидувина? Перед тобой маркиз Дюпон!”» (Бросает читать.) Слава тебе, господи»! Наконец-то! А она что?.. Ничего — глава кончилась. Ну-ка, посмотрим. (Листает страницы, читает.) «За двадцать лет до описываемых событий, апрельским утром…» (Отрывается от книги.) Ну вот еще — «двадцать лет назад»! Какое мне до того дело, когда беззащитная девушка и этот негодяй… (Быстро перелистывает страницы.) Опять ничего… (Читает.) «Какое блаженство созерцать природу во всем блеске ее красоты! Птицы, порхающие с ветки на ветку, и юные девы, подобные птицам…» (Отрывается от книги.) Ну и чепуха, сколько чепухи, как только рука поднимается такое писать! Страница за страницей! Лидувина. Лидувина… (Перевод Н. Малиновской). — Jaques Cominicioli. Federico Garcia Lorca. Textos inedites criticas, Lausanne, 1970, p. 60.

Конечно, теперь, когда число грамотных неизмеримо возросло, когда в жизнь вошли радио и телевидение, роль домашнего чтеца свелась к нулю, но в нашем селении эта традиция сохранялась ещё очень долго, вплоть до недавнего времени. Когда дон Фернандо де лос Риос в 20-е годы объезжал нашу провинцию в целях политической пропаганды, его поразило, что крестьяне знают не только известных политических деятелей, но и художественную литературу — тогда еще была жива традиция совместных чтений и обсуждений, правда, только среди крестьян. И я спрашиваю себя, не наша ли бабушка Исабель сыграла главную роль в укреплении традиции совместного чтения.

Ее восхищение Виктором Гюго, революционным писателем, передалась детям и внукам, в том числе и мне. Уже после смерти Гюго отец купил собрание его сочинений в красном переплете с золотым обрезом и красочными иллюстрациями (некоторые из них я мог бы и сейчас воспроизвести — так врезались они в память). Впрочем, что ж тут удивительного: с этим собранием сочинений, как и с прекрасным изданием «Дон Кихота», иллюстрированным Морено Карбонеро, семья никогда не расставалась.

Виктор Гюго был первым писателем, которого прочитал я и, по-моему, Федерико. Уверен, хотя это непросто доказать, что Виктор Гюго оказал влияние на первые литературные опыты поэта-подростка, и не только на самом раннем этапе — отголоски этого влияния ощущаются в сложной по своей оркестровке «Книге стихов».

(В одном из стихотворений, датированных 6 августа 1921 года (оно называется «Наяву»), упоминается имя Виктора Гюго.

Мать Гюго читала.

Догорал в закате

голый ствол каштана.

Словно рыжий лебедь,

выплывший из тины,

умирало солнце

в сумерках гостиной.

Зимними полями,

дымными от стужи,

плыли за отарой

призраки пастушьи.

(примеч. автора, пер. А. Гелескула)

Персонажи Виктора Гюго вошли в нашу жизнь, это я могу подтвердить таким рассказом: когда мы уже переехали на набережную Дарро (дату нашего переезда — 1908 год — можно установить точно, потому что в 1910 году мы с балкона наблюдали комету Галлея), у нас с Федерико была общая спальня. Федерико не мог заснуть, не почитав перед сном, и иногда читал довольно долго, я же не мог спать при свете, а читать в постели никогда не любил. Каждый вечер мы препирались — сразу гасить свет или нет. Наконец договорились, что Федерико будет читать в постели через день, с условием (его поставил Федерико): прежде чем погасить свет, мы обмениваемся следующими репликами:

Федерико. Пекопен, Пекопен...

Я. Бальдур, Бальдур...

Федерико. Свет гасить...

Я. Свет гасить...

После этого сразу тушили свет. Но и в другие вечера, когда Федерико читал и вдруг видел, что я никак не могу заснуть, он, прежде чем погасить лампу, тихонько заводил: «Пекопен, Пекопен...» Иногда я отвечал ему спокойно, иногда сердился.

Пекопен и Бальдур — кажется, персонажи «Легенды веков». В этом эпизоде в какой-то мере отразилось не только своеволие брата, его вспыльчивость, особенно по отношению ко мне, но и то, как естественно вошли в нашу игру персонажи Виктора Гюго, возможно, изображенные на одной из иллюстраций неподъемного тома, по которому мы начали знакомиться с литературой.

Помню, что в этот том перед первой страницей был вложен сонет, написанный кем-то из домашних на бумаге с виньетками. В сонете после безудержных восхвалений Гюго, которого автор сравнивает с титаном, поэт жалуется, что вдохновенные творения испорчены неуклюжим языком переводчика — им, если мне не изменяет память, был Лабайла. Я почему-то решил, будто сонет принадлежит перу дедушки Энрике, но тетя Исабель заверила меня, что это исключено — книга куплена после его смерти.

Еще немного о бабушке Исабель. Она была далеко не так набожна, как дедушка, гораздо реже ходила в церковь и даже иногда позволяла себе осуждать клерикалов. В политике была крайней либералкой, а в жизни, как и ее внук Федерико, безудержно щедрой.

Ее религиозность, внешне очень сдержанная, таилась в душе, склонной к поэзии и к сверхъестественному. Например, в чудеса она верила твердо. У ее дочери Энрикеты (одной из самых милых и общительных женщин, которых я только встречал в жизни, и — да будет мне это позволено сказать, ничем не подтверждая,— настоящего Федерико в юбке, только «попроще») в детстве парализовало руку, и долгое время руку эту бинтовали. Бабушка Исабель заказала службу, истово помолилась, вероятно, святому Антонию, а по возвращении из церкви сняла повязку с руки дочери — рука двигалась. Эту историю мне без всяких комментариев рассказал самый большой скептик во всей семье, тетя Исабель. Только брови у нее чуть дрогнули.

Замечательной чертой бабушки, свойственной также и Федерико, была общительность. В ней горела искра доброжелательности, она всегда стремилась к дружескому общению. В характере Федерико было много сходного с нею, а внешне он походил на дедушку Энрике. Одной из причуд бабушки Исабель было упорное нежелание фотографироваться. О6 этом говорила мне тетя Исабель. Она же рассказывала, что в семье было две ярко выраженные линии сходства; в нашем поколении они повторились.

Обе линии сходства берут начало от дедушки и бабушки. Облик дедушки Энрике повторился в нашем отце, в дяде Франсиско и тете Энрикете; в дедушку пошли Федерико и сестра Конча, которую еще в детстве один важный родственник из города называл «донья Энрикета». У них у всех открытые, веселые, жизнерадостные лица, более простые и, возможно, более милые, чем у остальных. Другой облик, с чертами тонкими, сдержанными, благородными, как у дяди Энрике, унаследовавшего их от бабушки, особенно любил наш отец. По словам тети Исабель, такой была и моя младшая сестра. Увидев ее в первый раз, тетя сказала:

— Глаза-то бабушкины.

Дата добавления: 2015-10-16