Коллеж святого сердца иисусова и институт

(Институтом в Испании называется школа второй ступени.)

В Гранаде родители решили отдать нас с Федерико в коллеж. Самым лучшим считался коллеж Святых отцов, очень удачно расположенный в пригороде и при этом недалеко от нашего дома. Но отец не хотел давать нам религиозное воспитание, поэтому отдал нас в коллеж Святого сердца Иисусова, директор и преподаватели которого, несмотря на название коллежа, были людьми светскими. К тому же директор, дон Хоакин Алеман, приходился родственником нашей матери.

В коллеже было три класса: младший, в который поступил я, второй, ученики которого по утрам занимались в институте, а днем приходили в коллеж, где преподаватели готовили их к экзаменам на бакалавра,— в этом классе занимался Федерико; третью группу составляли так называемые интернатские — они жили в коллеже, а учились уже в университете. Среди них было много строптивых и озорных молодых людей, которые доставляли немало неприятностей нашему директору. По ночам эти юнцы вылезали в окна и отправлялись кутить в город. Я был тому свидетелем.

Коллеж Святого сердца находился на улице Сан-Херонимо, между институтом и университетом, далеко от нашего дома, и нам с Федерико приходилось каждый день топать через весь город. Федерико, будучи более чувствительным к холоду, чем я, несколько раз за зиму что-нибудь себе отмораживал. Помню, он часто ходил в коллеж в суконных ботинках, которые я никогда не надевал. У нас было разное расписание, и мы обычно отправлялись в коллеж порознь. Федерико в институт ходил один, а меня, пока я учился в младшем классе, провожала Долорес. Потом она шла на рынок, находившийся рядом с коллежем. Если же времени было достаточно, то мы заходили сначала на рынок, и я с восторгом наблюдал, как Долорес торгуется с продавцами, покупая мясо, рыбу и всякую мелочь, вроде чеснока и петрушки.

В этом коллеже мы с Федерико учились до самых экзаменов на бакалавра. Федерико был старше на четыре года — в детстве это много значит,— но поскольку курс обучения длился шесть лет, нам случалось заниматься одновременно у одних и тех же преподавателей. Таким образом, многие впечатления от коллежа у нас общие, и, надо сказать, он нам обоим не нравился, особенно не любил его Федерико.

Коллеж Святого сердца Иисусова размещался в одном из больших гранадских домов, которые можно было бы без преувеличения назвать дворцами. В вестибюле сидел старый беззубый привратник, всегда мрачный, и вечно жевал хлеб. Имени мы его не знали, для нас он был просто «привратник».

За вестибюлем располагалось патио с гранитными колоннами, вымощенное широкими каменными плитами. Вообще при воспоминании о коллеже, о классных комнатах с низкими потолками я начинаю дрожать от сырости. Стену патио украшала великолепная чаша разноцветного мрамора, в которую изливался источник — типичная деталь гранадской архитектуры. Так было и у нас на Асера-дель-Дарро. В поэзии Федерико есть характерный образ — фонтан, бьющий изо рта барельефа-маски.

Гранадская вода была небезопасной для здоровья, потому что система водоснабжения в городе давно устарела и кое-где разрушилась. Люди часто болели тифом. Путеводители предупреждали туристов, чтобы они не пили воды в городе, изобилующем фонтанами, источниками, бассейнами и другими водоемами, о которых так часто писал Федерико. Мы, гранадцы, были почти невосприимчивы к болезни, в отличие от приезжих, и я помню, что первые годы обучения в коллеже у нас часто отменяли занятия, когда хоронили учеников, приехавших в город из других мест и умерших от тифа.

На улицах и площадях Гранады в киосках торговали водой и прохладительными напитками, а по домам ходили водоносы, как в некоторых африканских городах. Эту воду брали в незараженных источниках, она отличалась по вкусу, и некоторые умели определять, откуда взята вода; Федерико называл их «знатоки воды». (В «Истории петуха» «Петух дона Аламбро» (1928) он пишет о гранадце доне Аламбро: «А еще он сделался знатоком воды. Самым лучшим, непревзойденным знатоком воды в этом городе десяти тысяч источников». (Примеч. автора. Перевод Н. Малиновской.) Несмотря на крепкое здоровье, наш отец боялся тифа и был строжайшим ревнителем гигиены. Бассейн в нашем доме по его требованию наполняли водой из источника Авельяно, считавшегося самым лучшим в Гранаде. Этот источник часто упоминается в художественной литературе, достаточно сказать, что Ганивет назвал основанное им братство «Братством Авельяно».

В патио коллежа Святого сердца стоял на четырех ножках обитый жестью деревянный ящик с отфильтрованной водой. Пили ее из кружки, прикованной к ящику стальной цепочкой. У нас с Федерико был складной алюминиевый стаканчик, но мы им не пользовались, а иногда даже не ждали, пока вода пройдет через фильтр, и пили прямо из крана, естественно, облизывая его при этом. Иногда там собиралась целая очередь.

Федерико не уберегся от тифа. Он заболел им в четырнадцать лет, и в очень тяжелой форме. Несколько дней он был на волосок от смерти. Основным лечением тогда считались горячие ванны, и в нашу спальню, откуда мне пришлось переселиться, втащили большую оцинкованную ванну. Бесчисленные ведра с горячей водой приносили из кухни. Помню, родители очень боялись за жизнь Федерико, но скрывали свой страх. По выздоровлении ему подарили великолепные карманные часы в серебряном с позолотой корпусе. Брат не носил их, а я часто брал часы Федерико вместо своих старых, из полированного и матового серебра, — мои отставали,— но часы Федерико я скоро потерял.

Отец часто делал нам подарки, когда мы болели, вернее, когда выздоравливали после болезни, все равно — пустяковой или серьезной. Надо сказать, стоило кому-нибудь из нас палец порезать, как посылали за врачом. А когда мы уезжали в деревню, отец обязательно запасался самыми разными лекарствами, в том числе и вакциной от дифтерита, так как в Вальдеррубио не было аптеки. Запасливость отца не раз спасала жизнь соседским детям. Я думаю, что такая предусмотрительность была связана с тем, что в возрасте двух лет умер от какой-то инфекционной болезни наш брат Луис, который родился после Федерико.

Мама, хрупкая и не очень здоровая, переносила болезни со стоической твердостью. После рождения сестры Исабель она очень долго болела. Лучшей клиникой в Андалусии считалась малагская, основанная знаменитым врачом доном Хосе Гальвесом. В те времена частные больницы были редкостью. Больницами обычно назывались благотворительные заведения для бедных, и потому клиника доктора Гальвеса называлась больницей для благородных.

Там и лежала наша мама. Мы, Конча, Федерико и я, навещали ее несколько раз. Путешествия в поезде приносили нам много радости, мы забывали о том, что мама больна, и только предвкушали удовольствие повидаться с ней. В Малагу мы ехали через живописную Лоху; на станции торговки звучными высокими голосами расхваливали прохладную, чистейшую воду и кренделя, которыми по праву славится эта местность. Отец всегда покупал нам здесь две узкие бутылочки воды и гору кренделей, таких легких и пышных, что огромный пакет почти ничего не весил. На обратном пути он снова баловал нас лакомствами. Подъезжая к Малаге, мы любовались еще более красивыми пейзажами, историческими местами, упоминаемыми в пограничных романсах,— Антекера, Картама, Алора. Какие апельсиновые рощи «там, в Алоре осажденной» ³⁰. Иногда отец покупал нам лимоны, их продавали прямо с ветками, на которых рядом с плодами еще оставались ароматные цветы, но есть лимоны было невозможно. Когда поезд въезжал в удивительно прекрасное ущелье Чорро, мы не отрывались от окон, стараясь не пропустить стремительно мелькавшие между тоннелями картины — голубоватые скалистые обрывы и холодные, зеленые, застывшие воды реки.

Однажды поезд почему-то остановился на маленькой станции, и наш вагон оказался рядом с товарным, груженным корзинами с крупными, блестящими лесными орехами. Нам во что бы то ни стало захотелось орехов. Отец вышел из вагона разыскать кого-нибудь, чтобы заплатить за орехи. Тем временем паровоз загудел, отец, схватив из ближайшей корзины горсть орехов, сунул их нам в окошко и вскочил в поезд уже на ходу. Довольно долго поступок отца вызывал у меня чувство неловкости — исходя из своих понятий о нравственности, я считал это почти воровством, а теперь с улыбкой вспоминаю о том случае.

Пока мама была в больнице, в доме хозяйничали тетя Исабель и Долорес. Возможно, скрытые конфликты, возникавшие между ними, отразились потом в «Донье Росите...», в борьбе между служанкой и хозяйкой дома, теткой героини.

Кажется, по возвращении матери из больницы отец купил ей дорогие бриллиантовые серьги. Такого рода покупки он всегда делал у пучеглазого ювелира. Помню, как этот человек рисовал в своей лавке на улице Месонес эскиз брелока для цепочки, который и сделал потом отцу. Федерико долго просил отца купить ему у ювелира перстень, золотой, с темным полированным камнем, но отец посмеивался над ним и всячески откладывал покупку, но в конце концов сдался и привез Федерико такое кольцо из Мадрида, куда они ездили с мамой. Этот перстень с синим камнем Федерико носил всю юность. Мне из той поездки привезли великолепный фотоаппарат, которым я сделал множество фотографий, но большая часть их, к сожалению, пропала. Однако почти все опубликованные фотографии Федерико в кругу семьи сняты этим аппаратом.

Но это отступление увело меня в сторону от рассказа о том, как по-разному относились наши родители к болезням. Когда мама, которую отец звал то по имени — Висента, то ласково — «девочка», вернулась из клиники, отец удвоил заботы о ней. Самым убедительным доказательством того, что мама выздоровела, были для него посещения театра. Сколько раз я слышал такие диалоги:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, хорошо.

— В самом деле хорошо? Совсем хорошо?

Мать уверяла, что ла, и они шли в театр, хотя случалось, мама утаивала, что у нее температура.

Когда мы жили еще на Асера дель Дарро, маме из-за какой-то инфекционной болезни пришлось вырвать все зубы. Она мужественно выдержала это испытание, и чтобы покончить со всем поскорее, просила дантиста удалять больше зубов за один прием, но врач не соглашался. Первую же искусственную челюсть, которую ей сделали, она сочла великолепной. Отец же, сохранивший зубы до преклонного возраста, когда возникла необходимость делать протез, обошел всех дантистов Гранады, каждому заказал протез, но не удовлетворился ни одним, и протезов набралось так много, что они валялись в ящиках всех наших столов. Он даже ездил в тюрьму к врачу-арестанту за новой челюстью, и эта показалась ему лучше других. Однако, едва в Гранаде появился молодой врач, быстро приобретший известность, отец поехал к нему. Как-то раз Федерико зашел с ним к врачу и, ожидая в приемной, рассматривал портреты местных выдающихся особ с посвящениями молодому доктору, среди которых почетное место занимало парадное изображение архиепископа со следующей подписью: «Превосходному дансисту дону Х. Г.» Никто не обратил внимания на прелестную ошибку, допущенную архиепископом в слове «дантист», но потом об ошибке заговорили, и портрет исчез со стены приемной.

Мне хотелось бы еще кое-что рассказать о коллеже Святого сердца Иисусова. Федерико, послушный, но не прилежный, своевольный мальчик, не очень-то любил заниматься предметами, которые мало его интересовали, и если у меня было хоть какое-то подобие ученического честолюбия, то у него — ни малейшего. Страха перед отцовскими упреками мы тоже не испытывали. Я был более прилежным, но отец, видя, как я занимаюсь перед надвигающимися экзаменами, звал меня и говорил:

— Мне совершенно не важно, какие у тебя будут оценки. Пусть преподаватели волнуются, если ты провалишься.

Маму больше заботила наша учеба, и она старалась мягко отвлечь нас от игр и усадить за книги. Сколько раз я слышал, как она звала:

— Федерико, садись за уроки!

Годы учения в коллеже были не слишком веселыми для Федерико, ему приходилось заниматься тем, что для него и так было неинтересно, а в изложении наших учителей становилось еще скучнее. Видимо, неприятные впечатления этих лет крепко врезались ему в память и впоследствии отразились в его творчестве.

Репетиторы коллежа повторяли с нами курсы, которые мы слушали в институте. Жалованье у них было мизерное, и Федерико понимал, как трудно им живется. Между репетиторами и учениками коллежа, не очень многочисленными, завязывались добрые отношения. Математику нам преподавал забавный тип, дон Бенито Кампой, который вечно тер свои и без того красные глаза носовым платком. Ученики утверждали, что у него ресницы растут из-под век. Он сотрудничал с полицией, не знаю, официально или нет. Скорее всего, вел там статистику, но мы, считая его великим гипнотизером, думали, что он с помощью гипноза добивается признаний у мелких преступников, например у карманников. Это был великолепный преподаватель, он умел поддерживать интерес к своему предмету, рассказывал нам забавные истории и подходящие к случаю анекдоты, иногда весьма соленые, читал остроумные эпиграммы. Этот близорукий человечек обладал настоящим чувством юмора и был одним из немногих преподавателей, о ком впоследствии Федерико тепло вспоминал. Бенито Кампой частенько рассказывал нам в классе о гастрономии, об аппетитных блюдах, которые на его столе бывали не чаще, чем раз в году. Он великолепно имитировал шипенье, шкворчанье, с каким жарятся разные яства. До сих пор помню, как он изображал потрескивание ветчины на сковородке. Однажды он рассказал нам, что на Новый год получил в подарок знаменитый тревелесский окорок. Окорок повесили посреди столовой, потом он сам, жена и дети стали вокруг и начали раскачивать окорок, наслаждаясь запахом. «Вам, богатым, этого не понять».

Когда до класса доносился голос директора, распекавшего кого-нибудь, дон Бенито, скрестив руки на груди и склонив голову, говорил:

— Какие обертоны я слышу в голосе руководителя нашего достопочтенного заведения!

Если кто-то из нас успешно справлялся с задачкой на доске, он заставлял всех аплодировать «на воротничках», то есть постукивать пальцами по крахмальным воротничкам рубашек. Однажды в его классе собралось особенно много народу, потому как другого преподавателя в тот день почему-то не было. Дон Бенито решил, что директора тоже нет, и предложил нам плачем, рыданиями и стонами изобразить грешников в аду. Вообразите, что тут началось, когда дон Бенито спросил:

— Ну, как вопят грешники в аду?

На вопли сбежались ученики других классов, в том числе и перепуганные, плачущие малыши, а директор имел случай продемонстрировать нам самые звучные обертоны своего голоса. Стоит, однако, заметить, что через несколько дней дон Хоакин рассказывал об этой выходке преподавателя математики, не скрывая улыбки.

В «Донье Росите...» под своим собственным именем появляется другой наш учитель, дон Мануэль Консуэгра. У нас он преподавал латынь, а в юности учился в духовной академии. Он страстно любил бой быков и оценивал наши ответы в терминах корриды. (...)

Директор общался с доном Мануэлем больше, чем с другими преподавателями, во всяком случае, кроме него, я не видел никого из учителей в просторной директорской квартире, которая находилась в доме, примыкавшем к коллежу. Дон Хоакин очень любил животных, на башенке коллежа у него была великолепная голубятня, а в одной из комнат, маленькой, но солнечной и с высоким потолком, обитали канарейки. Дон Мануэль Консуэгра был в высшей степени суеверен. Однажды зимой мы — директор, дон Мануэль, Федерико и я — сидели в комнате с канарейками вокруг стола. Федерико, знавший слабость дона Мануэля, нарочно произнес вслух «черное» слово: «змея». В эту же секунду из одной клетки донесся жалобный писк, и самый драгоценный экземпляр канареечной коллекции свалился как подстреленный. Дон Мануэль, напуганный и возмущенный, без конца повторял упорно молчавшему Федерико:

— Вот видишь, что ты натворил, видишь? Я не могу объяснить такое невероятное совпадение, но помню — именно с тех пор Федерико стал говорить, что не верит в приметы, добавляя с улыбкой: суеверия надо уважать. Рассыпав соль, Федерико брал щепотку и торжественно перебрасывал ее за левое плечо; разлив вино, он, посмеиваясь, мазал им ухо. Видимо, эпизод с канарейкой все-таки произвел на него впечатление.

Я бы мог привести и другой пример подобного рода (более серьезный, но не столь связанный с пресмыкающимися), но в том случае главным действующим лицом был я сам, а запретное слово прозвучало как-то особенно дерзко.

В течение какого-то времени в коллеже Святого сердца Иисусова работал помощник учителя, уроков он не вел, но следил за нашим поведением во время перемен и занятий. Это был скромный молодой человек, кажется, он жил в коллеже. Ученики звали его дон Канито, прибавляя «дон» не к имени, как положено, а к фамилии. Однажды после уроков, когда директора не было в школе, интернатские (или старшие), предполагавшие, что дон Канито носит корсет, решили проверить это и привязали его к колонне в патио, как раз под колоколом, который возвещал начало и конец уроков. Говорят, что на него лили воду из окон под торжественные звуки колокола. Насколько достоверна эта история, не знаю, однако сеньор Канито недолго работал в коллеже. Случай с корсетом также вошел в «Донью Роситу...», отразив конфликт между преподавателями и учениками, которого я, менее наблюдательный, не замечал.

Наибольшее влияние на Федерико оказал наш преподаватель литературы дон Мартин Шерофф-и-Ави. Мы много общались с ним и знали его лучше, чем других учителей. В «Донье Росите...» он выведен под своим собственным именем, хотя мне кажется, что реальный человек был интереснее, многограннее, чем литературный персонаж. Дон Мартин не выглядел ни грустным, ни подавленным и не считал себя неудачником. А если и считал, то не показывал вида. Это был очень яркий характер, добродушный и несколько гротескный.

Дон Мартин был хорош собой и одевался щеголевато, хотя костюм его блестел от долгой носки. Он всегда ходил в синем, носил высокие целлулоидные воротнички и черный шейный платок. У дона Мартина был широкий нос и маленькие живые глаза. При высоком росте он не сутулился, несмотря на возраст, и вообще держался с достоинством. Он красил волосы, и они приобретали от этого красноватый оттенок, который, правда, был ему к лицу. Еще заметнее был красноватый оттенок на пышных усах. Однажды я стоял на мостовой возле книжного магазина Гевары, где продавали учебники, и снизу вверх смотрел на его усы — в солнечном свете они отливали всеми цветами радуги. Я не мог сдержать смех, и дон Мартин, тоже расхохотавшись, спросил:

— Над чем смеешься? — хотя прекрасно знал над чем. Я промолчал.

Дон Мартин мечтал стать писателем: он сочинил несколько пьес, которые никогда не ставились, и иногда — по-моему, очень редко — печатал в местных газетах свои стихи. В одной из газет он выступал также в роли театрального критика, когда в Гранаду приезжала какая-нибудь труппа. В классе он великолепно читал стихи, которые мы изучали, и лучше других преподавателей умел находить общий язык с учениками. Семьи у него не было, он жил в каком-то скромном пансионе. Кроме газетных публикаций, ему удалось издать сборник рассказов, один из которых, «День рождения Матильде», дал название всей книге. К литературе, и в особенности к поэзии, он относился с религиозным обожанием. Многими его чертами Федерико наделил своего персонажа, которого, правда, сделал хромым. Я не помню ни одного преподавателя с этим физическим недостатком. Возможно, здесь сыграло роль, как я уже говорил, воспоминание о двоюродном деде Бальдомеро.

В свое время дон Мартин изучал не филологию, а фармакопею. Это мы узнали уже после окончания коллежа — его имя вдруг появилось над аптекой, что была вблизи университета, после смерти ее хозяина. К этой хитрости, хорошо оплачивая подставных лиц, прибегали вдовы и сироты аптекарей, чтобы иметь возможность продолжать дело. Я даже помню новую вывеску: «Аптека лиценциата дона Мартина Шероффа». Разумеется, владельцем этой аптеки он не был. Нас очень удивило, что дон Мартин оказался фармацевтом, как-то это с ним не вязалось. Но денег у него должно было прибавиться. Однако судьба посмеялась над доном Мартином, наконец открыв то, что поэт скрывал. Совсем скоро он умер. Федерико в «Донье Росите...» упомянул и о том, что учитель был аптекарем.

Помню, брат рассказывал, как однажды на улице, кажется выходя из театра, дон Мартин поздоровался за руку с тремя молодыми девушками, называя каждую по имени: Амор, Каридад, Клеменсия. Хотя в Андалусии подобные значащие имена не редкость, все же, когда их произносят одновременно, это звучит необычно, несколько театрально. (Амор, Каридад, Клеменсия -букв.: Любовь, Человеколюбие, Милосердие.) Я не был свидетелем той встречи и считаю, что Федерико мог ее выдумать.

Коллеж Святого сердца Иисусова, несмотря на то, что он так назывался, не давал религиозного образования, только младших учеников готовили здесь к первому причастию. По себе знаю, как мало знаний мы получали в этой области, да и в институте старичок-священник, ведший занятия по Закону Божьему, немногому нас научил. Сейчас мне даже кажется, что посещение их было факультативным. Федерико был образованнее меня, он, хотя и смутно, помнил катехизис, который учил в раннем детстве в школе Вальдеррубио под руководством падре Рипальды. Федерико хорошо знал религиозные обряды, помнил латинские фразы, которые полагается повторять во время службы, бывал на торжественных мессах и заупокойных службах в соборе. Иной раз он с восторгом вспоминал убранство церквей на Страстную неделю, покрытые лиловым сукном алтари, у меня до сих пор звучит в ушах его голос, смакующий слово «дикирий» ³¹. (Он не забыл его и в гранадской истории дона Аламбро. Рассказывая о некоей эпидемии, поразившей всех петухов в городе, поэт говорит. «А как тоскливо стало глядеть по утрам на башни! Одно за другим потихоньку гасло «кукареку» — как свеча на дикирии перед заутреней в Чистый четверг. (Примеч. автора. Перевод Н. Малиновской.)

Отроческие литературные опыты Федерико отражают его интерес к религиозным вопросам, точнее, религиозное чувство, в котором смешались мистические устремления, погруженность в мир музыки, патетика, отчаяние, обостренная чувствительность, пантеизм и поэзия, звучавшие единым аккордом, его отголоски слышны еще в «Книге стихов».

Я не замечал, чтобы учение доставляло Федерико удовольствие. Позже в связи с его рисунками я расскажу, каких усилий стоило ему набить руку в каллиграфии, предмете в те времена обязательном. Помню только, как возмущался Федерико, получив по литературе «удовлетворительно» (по другим предметам он получал и худшие оценки, а иногда ему просто писали «зачтено»). Я уже говорил, отец многого от нас не требовал, но тут сам Федерико почувствовал себя обиженным, он утверждал, что отвечал блестяще.

Со слов Федерико могу рассказать, что произошло однажды на уроке химии. Когда преподаватель вызывал ученика отвечать, тот должен был подняться на возвышение, где стоял учительский стол и висела доска. Брат совершенно не знал предмета; учитель начал диктовать, а Федерико должен был записывать формулы на доске. Брат был по-своему застенчив и, когда его вынудили демонстрировать свое невежество перед всем классом, полностью утратил сообразительность. Преподаватель, дон Хуан Мир-и-Пена, был родом с Канарских островов и, возможно, поэтому говорил не совсем внятно. Он сказал:

— Напиши на доске Н₂О.

Но дон Хуан произносил «ш» как «ж», и Федерико, который никогда не заглядывал в учебник, не решался написать тарабарщину, которую слышал: «Аж два О». Дон Хуан, возмущенный его невежеством, раскричался:

— Пиши, пиши, тебе говорят! Я же не по-китайски говорю!

Но для бедного Федерико это и в самом деле было китайской грамотой. Застыв на месте, он отупело смотрел, как учитель злобно выкрикивает свое «аж».

Конечно, эти неприятности не прошли даром для Федерико, на экзамены он шел как на пытку. Утешался же тем, что сбегал с уроков в Альгамбру ³² или в Альбайсин ³³. Дома, без сомнения, знали, что он прогуливал занятия в коллеже. Другое дело в институте, где присутствующих проверял помощник преподавателя, но и его провести не составляло труда.

Однажды в университете Федерико даже выгнали из аудитории. Такому унижению его подверг преподаватель политической экономии дон Рамон Гиксе-и-Мексиа, послуживший брату прообразом педанта в «Донье Росите...». Это был маленький человечек с огромной черной бородой, любивший выражаться пышно, несмотря на писклявый голос. Сочетание подобных качеств рассмешило Федерико в первый же день занятий. Он рассказывал, что сидел в первом ряду, когда дон Рамон взмахнул рукой и, сделав кружок из указательного и большого пальцев, пропищал:

— Полис, полис, греческий полис!

На Федерико напал неудержимый смех, и профессор выгнал его из аудитории. На этом изучение политической экономии для Федерико закончилось, он никогда больше не посещал занятий, что, естественно, отразилось на его оценке. Но этот случай относится уже ко временам учения брата на юридическом факультете.

Дата добавления: 2015-10-16