Наш двоюродный дедушка бальдомеро, хуглар15 и поэт

Я должен рассказать еще об одном из братьев Энрике — Бальдомеро. В семье не очень любили говорить о нем, и все же не упомянуть его невозможно, ведь мы с Федерико однажды видели Бальдомеро. Наши родители никогда не восставали против литературной карьеры Федерико, на этот счет сложено много легенд, которых я в свое время еще коснусь; однако, поскольку у Федерико уже в раннем детстве проявились незаурядные музыкальные способности, а позже и склонность к поэзии, думаю, что родители не раз в этой связи вспоминали Бальдомеро Гарсиа, личность не слишком им симпатичную.

По словам тети Исабель, Бальдомеро переболел детским параличом, отчего одна нога у него, если не ошибаюсь, правая, стала короче, и с детства он был вынужден носить ортопедический ботинок с очень толстой подошвой. Этот ботинок, неуклюжая его походка, высокий голос, благородная бедность и удивляли меня, и смущали, и пробуждали нежность.

У Бальдомеро были редкие способности к музыке, он играл на самых разных инструментах, но особенно любил бандуррию и гитару и еще удивительно пел. В его репертуар входили песни канте хондо ¹⁶, главным образом хаверы ¹⁷. Мама редко говорила о нем, но однажды сказала:

— Он пел как ангел.

Бальдомеро был чем-то вроде деревенского хуглара. Он не только играл на всевозможных инструментах, но сочинял музыку и слова песен, которые подхватывал народ. Это о Бальдомеро вспоминал Федерико в своей речи в Фуэнте-Вакерос: «...Ведь немало песен, что вы поете, сложил старик поэт из нашего рода».

Человеком он был мрачным, язвительным и колким, а песни писал веселые. Так, например, в одной из них Бальдомеро рассказывает о воображаемом судебном процессе, затеянном неким поэтом, чтобы заставить соседку продать ему навоз подешевле, раз он увеселял песнями ее семью. Песенка эта написана в стиле народного романса, и образ судьи, обрисованный с сочным народным юмором, близок к подобным образам фольклора. Изображая поэта, Бальдомеро имеет в виду самого себя, он подчеркивает свои физические недостатки и посмеивается над собой:

Бернардо Гомес Руэда

на свет рожден колченогим,

зато голова такая

и руки даны немногим.

Слывет он малым толковым,

не лезет в карман за словом.

Веселый, пылкого нрава,

живет он в уединенье

и мог бы сделаться, право,

грустней кладбищенской тени.

…………………………………

А он поет и играет

С неостывающим жаром.

На свадьбы или крестины

Бернардо зовут недаром.

Он радостью рад делиться,

Встречать веселые лица.

Его никогда не надо

О песне просить помногу:

друзьям его дар — отрада,

Ему самому — подмога.

Перевод Н. Ванханен.

Противницей поэта в суде оказывается косоглазая тетка, и автор всячески подчеркивает комизм тяжбы между хромым и косоглазой, заставляя их вступать в перебранку. Вот описание ответчицы:

Он умолк на полуслове,

А кривая Хуанита,

Для которой ложь не внове —

В каждой фразе еле скрыта, —

Отвечала, хмуря брови,

Мутный глаз скосив сердито…

За автором этого романса нельзя не признать таланта, свободы в обращении со словом, наблюдательности и даже вкуса, если последнее понятие вообще применимо к грубому натурализму подобных произведений.

Бальдомеро Гарсиа пробовал свои силы и в «серьезной» поэзии религиозного и нравоучительного характера, традиционной для XIX века и даже в лучших своих образцах не давшей бессмертных творений. В конце века он опубликовал книжечку стихов, на ее обложке значится: «Вечно живые. Собрание религиозных и нравоучительных стихотворений. Бальдомеро Гарсиа Родригес. Гранада. Типография «Ла Леальтад» («Ла Леальтад» — букв. «Верность»). 1892». Тут все — заглавие, подзаголовок, дата, название типографии — взывает о снисхождении. Легко было бы раскритиковать это сочинение — одну из многих сотен скромных книжиц подобного рода, увидевших свет в глухой испанской провинции. Но нас интересует не столько книга, сколько ее автор, народный поэт,— наш двоюродный дедушка.

Бальдомеро был единственным местным поэтом в Фуэнте-Вакерос. Школьный учитель, правда приезжий, сочинил «Географическое описание Гранады и гранадской провинции» в стихах. Но общественное мнение, которое до нас донес самый общительный из наших дядюшек — Фраскито, не считало произведение учителя истинной поэзией. Дядя декламировал нам отдельные строфы из этого бесконечного географико-поэтического опуса, всячески подчеркивая их несуразность:

А рядом — сьерра Эльвира,

не сыщешь круче обрыва,

и ключ там горячий бьет.

Народ говорит, что вот

возможность возникновенья

большого землетрясенья:

как огненный великан,

грозит нам спящий вулкан,

и нет от него спасенья.

Перевод Н. Ванханен.

Стоит ли говорить, что дядюшка умышленно делал ударение на четвертой строчке «народ говорит, что вот», неуклюже подогнанной к предыдущей «и ключ там горячий бьет».

Уцелели в моей памяти и другие, не менее живописные, пассажи, как например:

А вот Хао, Марасена —

два прилежащих селенья.

По плотности населенья

Там все всегда неизменно.

Продолжение я забыл, помню только конец, где «праздничное приветствие» рифмуется с заключительной строкой «взаимное соответствие».

Нам самим не довелось познакомиться с поэтом-географом, но дядюшка наш хорошо его помнил. Кстати, замечу, что Федерико к такого рода юмору был совершенно равнодушен, мне же и моим двоюродным братьям в пору ученичества подобные «литературные изыски» очень нравились. Федерико был интересен сам автор, по рассказам очевидцев человек напыщенный, пустой, суровый с учениками, а не его интеллектуальные забавы, к которым брат не проявлял ни малейшего любопытства. Зато он мог до бесконечности повторять какую-нибудь услышанную мимоходом фразу, поразившую его своеобразием, точностью оценки события, душевного состояния.

Помню, на водах в Ланхароне, где лечилась наша мама, нам с Федерико отвели комнату с окнами в патио, откуда было слышно, как хозяйка распекает служанок. Однажды, когда после очередного нагоняя она торжественно удалялась, служанка, развешивая белье, тихонько и с самым смиренным видом отпустила ей вслед хлесткую фразу (…). Живая речь, к которой Федерико был очень внимателен, служила уроком стиля Лорке-драматургу. И как же много в его пьесах подобных образцов испанского красноречия! Они содержат неповторимые наречные сочетания и необычные формы будущего времени — блестящие обороты испанского языка.

По семейным рассказам, дедушка Бальдомеро был очень влюбчив, а если вспомнить, как он выглядел, можно понять, что все его любовные истории кончались одинаково печально. Правда, в итоге он сочинял очередную песню. Дотошные деревенские летописцы вспоминали, что в свое время — а дедушка тогда уже был немолод — ему изменила невеста. И он позволил себе сочинить песенку с явным намеком на это событие. Песенка была не злая, хотя изменница выглядела в ней не лучшим образом. Я до сих пор помню веселую мелодию и первые строчки этой песни. И помню, что пел ее в детстве, отнюдь не подозревая о ее «исторической основе». Значит, песенку подхватили в селении и продолжали петь даже тогда, когда события, составлявшие ее подоплеку, отошли в прошлое.

Бальдомеро был горд. Мне не раз приходилось слышать, как однажды (точную дату установить не удалось) в связи с каким-то важным событием в жизни селения в Фуэнте-Вакерос приехал знаменитый певец — кантаор Хуан Брева, которого публика просто обожала. Он выступал в «Казино». На концерте присутствовали все более или менее уважаемые жители округи. Бальдомеро, по-видимому, считавший, что поет лучше Хуана Бревы, на концерт не явился. Не помню, кто из дядей, Франсиско или Энрике, рассказывал нам с Федерико (родители с нами на эти темы не говорили), что после концерта, когда в «Казино» осталась небольшая компания и речь зашла о славе, ее недолговечности и изменчивости, Хуан Брева сказал — все кончается свечой и простыней. Какой образ смерти! Те, кто знаком с поэзией Федерико, помнят его «Предсмертную жалобу» из «Поэмы о канте хондо» — там есть эти слова:

Как я надеялся, что впереди

ждет меня свет — всех достойных награда.

Вот я, владыка,— гляди!

И у меня

только свеча и простыня.

Лимоны, лимоны

на ветках дерев,

падайте на землю,

не дозрев.

Раньше иль позже...

Вот: у меня

только свеча

да простыня.

пер. М. Самаева

Возможно, Федерико и читал что-нибудь о Хуане Бреве, но вот что интересно: в «Поэме о канте хондо» он упоминает только двух великих певцов прошлого, и ни того, ни другого не слышал, — это Сильверио Франконетти и Хуан Брева, о которых он вспоминает в «Цыганских виньетках». Похоже, Федерико использует здесь живые непосредственные впечатления тех, кто их слышал, — наших дедушек.

Из стихов о певцах видно, что о Хуане Бреве поэт знал больше. Вот что он пишет о Сильверио:

Медь цыганской струны

и тепло итальянского дерева —

вот чем было

пенье Сильверио.

Мед Италии к нашим лимонам

шел в придачу

и особенный привкус дарил

его плачу.

Страшный крик исторгали пучины

этого голоса.

Перевод М. Самаева.

О Хуане Бреве поэт рассказывает подробнее:

Ростом колосс,

был он, как девочка,

тонкоголос.

Ни с чем не сравнить его трель...

В этом стихотворении образ певца столь точен и достоверен, что становится ясно — за ним стоит свидетельство очевидца. Манера исполнения канте хондо зависит от голоса певца — резкого, хриплого, который еще более подчеркивает драматизм песен, или высокого, гибкого, богатого оттенками. Такой голос был у Хуана Бревы. Вот как описывает его Федерико:

...гибкий

стебель певучей скорби

с цветком улыбки.

Перевод М. Самаева.

И дон Антонио Чакон (единственный кантаор, которого называют «дон») пел в этой манере, и «ангел» Бальдомеро. Разные манеры исполнения канте хондо можно сравнить с разными школами в искусстве корриды, валенсийской и рондайской, представляют которые Хоселито и Бельмонте. Если бы Федерико пришлось выбирать, он предпочел бы более резкую, драматическую манеру исполнения канте хондо. Его не привлекали «ангельские трели» двоюродного деда, а завораживал «страшный крик» Сильверио, от которого, по словам поэта, «таяла ртуть зеркал».

Я навсегда запомнил высокий голос Бальдомеро, хотя виделись мы лишь однажды. Как-то раз после летнего отдыха в селении мы возвращались в Гранаду экипажем, запряженным мулами. Я, как обычно, сидел рядом с кучером — если мулы попадались спокойные, мне разрешали иногда править. Мы ехали по дороге, обсаженной тополями, вдоль берега Кубильяса. Светало. Никогда не забуду утреннюю прохладу, шелест тополиных листьев и пение птиц. Позвякивание сбруи не звучало диссонансом. Мулы резво бежали рысью и вдруг остановились — навстречу нам на ухоженном осле ехал старик. Отец поздоровался с ним за руку — это и был дедушка Бальдомеро: седые, почти белые волосы, тонкие черты лица. Он был немного похож на тетю Матильде, сестру отца, чей точеный профиль напоминал древние камеи. (...) Отец разговаривал с ним невдалеке от экипажа:

— Зачем ты приехал? Почему не предупредил нас? Видишь, мы уже возвращаемся в Гранаду.

Этим, казалось, все было сказано. Высоким голосом Бальдомеро отвечал, что хотел попрощаться: он уже стар и болен, но сейчас чувствует себя вроде бы неплохо, вот и решил не откладывать поездку. А у меня в ушах все звучало:

— Зачем ты приехал?

В голосе отца были и упрек, и нежность, в голосе Бальдомеро — признательность:

— Что бы я без вас делал? — он словно просил о помощи.

Сейчас мне кажется, что в их словах была душевная боль, особенно в словах отца. Бальдомеро умер в Санта-Фе, среди чужих людей, среди нищих, которых он выбрал себе в товарищи и с которыми делил все, что посылал ему отец. Не знаю, сохранились ли у Федерико воспоминания об этой встрече, не знаю, как он относился к Бальдомеро и рассказам о нем, но нечто общее с этим характером встречается в его художественных образах.

Вполне вероятно, что черты Бальдомеро нашли отражение в одном из персонажей театра Федерико — в поэте-неудачнике, школьном учителе из «Доньи Роситы...» (Бальдомеро тоже был учителем), хотя прототипом этого образа является, как мне доподлинно известно, дон Мартин Шерофф-и-Ави. Но ведь герой пьесы гневно протестует против социальной несправедливости, в драме только он (не считая служанки) открыто проявляет недовольство, а его прототипу дону Мартину эта черта была несвойственна, как и хромота, которую Федерико оговаривает в ремарке: «Опираясь на костыль, входит дон Мартин, старик с рыжеватыми волосами; одна нога у него короче другой. Он полон благородства, держится с большим достоинством, но во всем его облике есть что-то печальное». (Перевод Н. Трауберг)

Дата добавления: 2015-10-16