Простой

Настоящий охотник бродит с ружь­ем, пока он жив и пока на земле не пе­ревелись звери, так же как настоящий художник рисует, пока он жив и на зем­ле есть краски и холст, а настоящий писатель пишет, пока он может писать, пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть о чем писать,— иначе он дурак и сам это знает.

«Зеленые холмы Африки»

«Все это время в финке «Ла Вихиа» шла светская жизнь, беспрерывно приезжали гости, устраивалась охота на морскую рыбу, веселые вечеринки в баре «Флоридита», состязания в стрельбе по голубям, матчи бокса. Хемингуэя угнетало одно — он не мог вернуться к работе. Он говорил, что, видимо, его способность при­думывать и писать сильно пострадала от всех полу­ченных им ранений»,— читаем у Бориса Грибанова в книге «Хемингуэй».

Свидетельства очевидцев дают возможность шире взглянуть на события тех дней и глубже понять истин­ные причины «простоя» в творческой деятельности пи­сателя.

Общепринято считать, что после пятилетнего пере­рыва Хемингуэй приступил весной 1946 года к работе над объемистым романом «Сады Эдема», в котором «перемежалось прошлое и настоящее, воспоминания о его жизни с Хедли и с Полиной переплетались с его сегодняшней жизнью». В действительности во время пребывания генерала Ланхэма в «Ла Вихии» в сентябре 1945 года писатель уже обсуждал с ним, как с военным специалистом, интересовавшие его события минувшей войны, которые должны были лечь в основу отдельных глав, и по утрам пытался работать.

То, что мне рассказывали друзья Хемингуэя, он и сам подтверждает в письме к К. М. Симонову: «Вот уже с осени 1945-го я пишу с таким усердием и почти без перерыва, что недели, месяцы проносятся так быстро, что не успеешь оглянуться, как умрешь».

Однако общее состояние писателя лишало его воз­можности испытывать творческое удовлетворение — исписанные им страницы летели в корзину, чего преж­де не бывало, а если и сохранялись, то жгли душу, терзали сознанием неудовлетворенности, беспомощ­ности, творческой импотенции.

Приведу здесь мнение, нмп мппое в беседе со мной врачом-психиатром Францем III т»тмайером:

«Женщины в жизни Хемингуэя, а значит, и в его деятельности как писателя, играли гораздо большую роль, чем можно себе представить. Он стремился отно­ситься к ним, особенно к н-м. которые вызывали в нем чувство, называемо людьми любовью, с присущей ему в серьезных делах честностью. Начиная с матери, каж­дая из его жен и многие из тех, кого он встречал на пути, оставляли по себе след, активно влияя на его жизнь, на его труд. Эрнест понимал это, но — таков уж был он — тщательно скрывал — и порою от самого се­бя — за фасадом мужского бахвальства, напускного «мачизма», как говорят мексиканцы. После Полин и особенно провала, краха, значительной силы психоло­гического удара, нанесенного ему Мартой, с которой он уже, по всей вероятности, не мог быть полноценным мужчиной, Хемингуэй «по funciona Ыеп» Его сверх­эстетическая натура становится чрезвычайно уязвимой.

Однажды он признался мне, что в сорок четвертом, в Англии, можно было иметь, кого он только хотел. Он отдал предпочтение молодой герцогине, которая помог­ла ему, страдающему от одиночества уже целый месяц, тем, что позвонила своей подруге и стала рассказывать той по телефону, чем они занимались...

Я очень внимательно наблюдал его в дни болезни Патрика. Эрнест нуждался в моих советах, но призна­вать себя моим пациентом ни за что не хотел. Он стре­мился доказать своим отношением к Мэри то, что его жизнь опровергала на каждом шагу».

Мне не просто было принять на веру этот вывод док­тора Штетмайера, несмотря на то что предо мной был всеми уважаемый, опытный профессионал.

Вместе с тем Хемингуэй 14 марта 1946 года в конто­ре гаванского нотариуса регистрирует свой брак с Мэри Уэлш при свидетелях: Уинстоне Гесте, Грегори и Пат-

Не функционирует должным образом (ucn.)..

рике. От нотариуса все направляются во «Фло-ридиту».

Вечером бракосочетание отмечалось шампанским с с черной икрой в доме знакомого американца Ричарда Куперса, но настоящее веселье разгорелось в «Ла Ви­хии», куда ближе к полуночи собрались многие кубин­ские друзья. Закончилось оно, однако, внезапно и чуть было не трагически.

— Эрнесто поспорил с Мэри из-за пустяка,— расска­зывает Хосе Луис Эррера.— Хотел было проявить ха­рактер. До этого поведал нам то ли анекдот, то ли быль про одного мексиканца. Тот по-своему укротил строп­тивость молодой жены, не пожелавшей в день свадьбы снять с мужа ботинки. Мексиканец стал считать до трех. После счета «раз» он выхватил револьвер и за­стрелил любимого пса, после счета «два» — любимую лошадь. На счете «три» жена уже стягивала с него баш­маки. Однако Мэри не была мексиканкой! В споре не уступила, разозлилась и начала упаковывать свои вещи. Эрнесто принялся извиняться, но мир был вос­становлен лишь наутро. При этом одна из ниточек лоп­нула!

В середине июля выяснилось, что мисс Мэри в поло­жении, и Хемингуэй решает увезти ее из жаркой Гаваны на север США, в любимое им Сан-Вэлли. Чета отправ­ляется туда вроде как бы в свадебное путешествие на автомашине. В штате Вайоминг, в маленьком городке Каспер, Хемингуэй совершает один из тех своих поступ­ков, которые заставляют далее самых ярых его недругов встать и снять перед ним шляпу. Отец мисс Мэри, кото­рый поначалу противился браку дочери с писателем, имевшим «сомнительную репутацию», признает в нем достойного человека.

По дороге мисс Мэри становится плохо, у нее откры­вается кровотечение, она теряет сознание. В провин­циальной больнице неопытный врач не может обнару­жить пульса, нащупать вену, чтобы сделать вливание, и предлагает Хемингуэю проститься с женой.

Но врач, очевидно, не читал произведений своего знаменитого земляка и конечно же совсем не был пси­хологом, а только плохим хирургом. Эрнест схватил лежавший на столике ланцет, приставил его к горлу медика и, дав расписку, что врач не несет никакой от-

ветственности, заставил юного эскулапа сделать надрез в изгибе руки, найти вену и влить в нее плазму. Жизнь мисс Мэри была спасена...

Перед самым отъездом из Гаваны в «Ла Вихию» звонил из США Милтон Уолф, бывший участник войны в Испании, девятый и последний командир батальона «Линкольн-Вашингтон», с предложением Эрнесту при­нять участие в вечере, посвященном борцам за свобод­ную Испанию. Хемингуэй ответил Уолфу письмом.

Текст письма, которое должно было в 1965 году по­явиться на страницах прогрессивного журнала США «Америкэн дайэлог», показал мне кубинский поэт Ни­колас Гильен, бывший в приятельских отношениях с Хемингуэем еще с тридцатых годов.

Читателю будет небезынтересно письмо, которое привожу здесь с некоторыми сокращениями. Содержа­ние письма раскрывает и характер и настроение Хемин­гуэя в то время, о котором в этой главе идет речь.

«Дорогой Милт!

Как я сказал тебе по телефону, вряд ли смогу при­нять твое предложение председательствовать на этом вечере — занятие, для которого я не подхожу. Для того чтобы председательствовать на политическом собрании, надо заниматься множеством дел, и это как раз в самый разгар моей работы над новым романом. Я не могу пла­нировать никакой поездки на следующий месяц. К то­му же я не могу подписывать письма, которые я не писал, ибо люди, которые получат их, будут знать, что они не от меня, и их ценность сведется на нет. Я не говорю, что это щепетильность. По ты же знаешь, что у всех нас есть нечто такое, что мы не в состоянии делить...

А теперь о серьезном. Мне кажется, что достать визу для Листера1—невозможно. Если ты не смог раздобыть ее для Тома Винтрингейна, то каким образом ты смо­жешь достать ее для Энрике? Когда ты телеграфировал мне, что он будет присутствовать на вечере, я подумал, что он может попасть туда совсем другим путем.

Полагаю, ты хорошо знаешь, что сейчас у нас про­исходит!

Энрике Листер — один из видных командиров ар­мии республиканской Испании.

J3

Мне кажется, что следовало бы заняться вопросом о доле американских денег, вложенных во франкист­скую Испанию... Эти деньги вкладываются с целью по­мочь Франко удержаться у власти. Каждый отлично по­нимает, почему заинтересованные лица хотят видеть у власти именно его. Мне кажется, что кто-то обязан взять­ся по-настоящему за разоблачение тех, кто стоит за спиной Франко. Это — работа исследователя, которую необходимо провести крайне тщательно и скрупулезно. Думаю, ты — именно тот человек, который должен за­няться этим. Неважно, имеет ли это отношение к Фран­ко или же к кому-либо другому, вскормленному ими.

Как же, черт побери, можно позволить оставаться у власти человеку, сформировавшему дивизию для борьбы на Восточном фронте, вот чего я не понимаю! Ответ один — он должен будет уйти! Они попытаются заменить его каким-нибудь другим жуликом, но вряд ли решатся создать республику. В то же время, как мне кажется, мы должны хорошо знать, кто именно вкладывает деньги в Испанию с целью «защитить» ее от республики.

Может быть, это уже набило оскомину у тебя, но я очень много думал над этим. Эрнест.

«Ла Вихиа», Саи-Франсиско-де-Паула, Куба

Июль, 26, 1946 г.».

Новый, 1947 год Хемингуэй встретил безрадостно, как ни старался рассеять себя. Им владело предчувствие тяжелого грядущего. Он основательно утратил веру в свои силы и, не желая признать истинной причины, не мог с ней бороться. Об этом свидетельствует и письмо, отправленное в канун Нового года Хосе Луису из Сан-Вэлли, в котором Хемингуэй сетует на потерю способ­ности легко писать, как это было прежде, и «придумы­вать то, что надо читателю». «Более тысячи страниц написано в «Садах», но жаль, что на жесткой бумаге». «Как вернуть былое? Ты знаешь все, Фео, разыщи в своей аптеке лекарство, которое бы мне помогло».

В этом письме есть единственное светлое место. Хе­мингуэй рассказывает другу о случае на охоте, который вполне мог оборвать его жизнь. Продвигаясь в горах, по тропе, он обнаружил, что у ботинка развязался шнурок. Нагнулся, и... в тот самый миг ружье товарища по охоте, шедшего сзади, случайно выстрелило. Пуля про­свистела над головой, опалив его волосы. Хемингуэй с радостью заключает: «Значит, мне жить!» Но тут же спрашивает: «Но как? Найди средство, Фео! Еще один такой год мне не перенести».

Предчувствие Хемингуэя и на этот раз оказалось не­безосновательным. Год был трудным, предкризисным...

Роберто Эррера, который в начале 1947 года долгие месяцы не мог найти работы и часто бывал в «Ла Ви­хии», рассказывает:

— Папа часами простаивал у пишущей машинки. Мы сидели на веранде и не слышали ее стука. Потом он отходил, брал чистый.чист бумаги и карандаш, са­дился за стол, подолгу теребил правое ухо, ворошил своей огромной пятерней короткие волосы. Они сыпа­лись на стол, на бумагу. Он комкал ее, швырял в кор­зину и запирался в туалетной комнате. Там его обычно никто не тревожил, и он мог подолгу сидеть на стульча­ке и читать. Порой бросался на кровать рядом с пишу­щей машинкой, да так, что Рене вздрагивал. Лежа на кровати, до обеда перелистывал старые европейские и американские журналы.

— Перед самой болезнью Патрика Эрнест вел себя странно,— вспоминает Марио Менокаль.— То не давал никому из нас покоя, то запирался в «Ла Вихии» и ни­кого не хотел принимать. С ним что-то творилось непо­нятное, но объяснения мы не находили. Я думал — не работается, а он утверждал, и упорно, что пишет от­личный роман.

— Хемингуэй бывал во «Флоридите», как и прежде после обеда, но я видел его заметно изменившимся после Европы,— рассказывает Энрике Серпа.— Он все­гда умел скрывать свое настроение, а тут то слишком веселился, то впадал в меланхолию, сидел и молчал. Я приписывал все это тому, что он работал над трудной темой. Так мне представлялось — он писал о войне. О ней ведь очень сложно говорить настоящую правду! Я наблюдал за ним и учился. Выло время, когда к нему приезжали один за другим боевые друзья. Я понимал, что Хемингуэю недоставало живого контакта с теми, в кого он верил и кто должны были стать героями его новой книги. Казалось мне, он сам не находил ответа на волновавшие его вопросы и истина, которая ему — да и всем, кто пишет,— так была нужна для работы, возможно, ускользала от него, не давалась. Хемингуэй говорил мне о чем-то таком, правда очень туманно.

Потом однажды я спросил, что делает Марта, знает ли он что-либо о ней? Он ответил потоком бра­ни — вечер был испорчен. Я почувствовал себя неловко. Тогда мне показалось, что он ее по-прежнему сильно любит.

— Патрик уже болел,— записано мною со слов Гре­горио Фуэнтеса,— мы вышли в море одни. Я спросил про сына. Старик покраснел. Я в первый раз видел у него слезы. Клюнул тунец, но взять его не смогли. Объели акулы, и Папа сказал: «Грегорио, кругом много развелось разных акул. Надо переждать. Человек, ко­торый умеет ждать,— он не слабый! Не спеши!»

Доктор Эррера делится со мной еще одним воспоми­нанием, относящимся к началу 1947 года:

— Шел второй год совместной жизни Эрнеста с но­вой женой, но «притирка» продолжалась. Перед нами, особенно в моем присутствии, Эрнесто был предельно вежлив и внимателен к Мэри. Но Рене рассказывал, что по вечерам и порой до поздней ночи из спальни слы­шались громкие голоса и подолгу не гасили свет. Хуан, который знал, что не ходит в любимчиках у хозяина, нет-нет да и позволял себе, когда иной раз отвозил меня домой, отпускать шуточки, комментировать, становясь на сторону Мэри. Это подтверждало мои наблюдения беспокоило меня уже как врача.

Именно в те дни Эрнесто удивил меня — вдруг по­просил не говорить Мэри, что посылает деньги на нуж­ды партии в ответ на письмо, полученное от Родригеса Ч Эрнесто прежде делал это открыто!

В дни весенних школьных каникул на «Ла Вихию», куда приехали погостить Патрик и Гиги, навалилась беда, которая на все лето лишила Хемингуэя какой-либо возможности продолжать работу.

Я вновь предоставляю слово участникам того со­бытия. В их рассказах есть некоторые расхождения, но

1 Письмо Хосе Мануэля Родригеса, секретаря муниципаль­ного комитета компартии Гуанабакоа от 18.111 1947 года, в кото­ром тот просит пожертвовать 200 песо на нужды партийной пропаганды, хранится в музее «Ла Вихиа».

читатель увидит — они логичны и, по-моему, объяс­нимы.

Рене Вильяреаль: «На святую неделю, в апреле 1947 года, в Гавану прилетели Патрисио и Гиги. На следующий день мы втроем отправились ловить фо­релей на речку Сан-Хуан. Патрисио прыгал в воду в одежде, выхватывал у нас удилища, забирался на са­мые верхушки деревьев и оттуда зазывал рыб. А пе­ред возвращением в «Ла Вихию» влез на крышу «пи­капа», чтобы лучше разглядеть звезды. Мы его с тру­дом уговорили сесть в машину.

Вечером я рассказал об этом Папе. Тот разволно­вался, попросил последить за Патриком и никому об этом не говорить. Утром на другой день Пат стал тре­бовать у повара, чтобы тот вскипятил воду в стакане и кипятком вымыл бы ему ноги. А потом забрался в ванную комнату Папы и стал там буянить. Тогда Гиги сообщил отцу, что примерно за неделю до их отъезда Пат вместе с ним попал в автомобильную аварию. Пат сильно ударился головой, а перед самым отлетом в Га­вану долго на жаре играл в бейсбол. Врачи, пригла­шенные Папой, определили буйное помешательство. Но отец не разрешил забирать в больницу «Мауса», на­стоял, чтобы сына оставили и лечили дома. Пат отка­зался пить, есть, даже перестал глотать слюну. Мы на­чали его питать искусственно.

С первых дней болезни и до самого сентября, когда Патрисио поправился, около него дежурили двадцать четыре часа в сутки Хуан Дунабейтиа, Роберто Эррера и я. Мне, честно говоря, доставалось больше всех, по­тому как Пат никого к себе не подпускал, кроме своего «африканского брата» — так он называл меня во время болезни. Нами руководил Папа, он очень переживал тогда.

Папа каждый день вел дневник. Записывал все, что происходило в доме».

Хосе Луис Эррера: «Младший сын Эрнеста после каникул возвратился домой, к школьным занятиям. Средний — ему было девятнадцать лет — остался, что­бы под руководством отца должным образом подгото­виться к поступлению в Гарвардский университет. Не­задолго до этого Патрисио сменил протестантскую религию на католическую. Отцом-наставником был дон Андрее. Патрисио всегда был немного замкнут, а в те дни держался совсем отчужденно, мало с кем из взрос­лых говорил. Его не по возрасту кудлатые брови, и без того обычно плотно сдвинутые, выглядели как сплош­ной черный козырек. В ту среду я видел его — в нача­ле года Эрнесто установил для нас, своих друзей, постоянный день, и мы все, кто мог, по средам собира­лись на обед в «Ла Вихии»,— и Патрисио мне не понра­вился. В воскресенье 1 случился приступ. Лишь много недель спустя я узнал, что произошло это после бурной стычки с отцом. В понедельник же я застал мальчика в бредовом, буйном состоянии. Он забился в угол ком­наты и никого к себе не подпускал. Отца и дона Андре­ев видеть не мог. Бедный Андрее, если не принимать во внимание его маленькую слабость к вину, он был свя­тым! Плакал, когда Пат рычал и плевал в него.

Болезнь была слишком серьезной, мы пригласили лучших врачей: Лавальетту, Вегу Фуэнтеса и Ортегу. Патрисио был в чрезвычайно возбужденном состоянии, наотрез отказывался есть, пить, даже глотать слюну. Специалисты понаблюдали несколько дней, и мэтр Лавальетта сказал: «Случай некурабельный, исход — lеtalis*».

Эрнесто пришел в ужас, но, как всегда в подобных жизненных ситуациях, тут же принял решение — не сдаваться и лечить Патрисио дома».

Открываю томик Ивана Кашкина «Эрнест Хемин­гуэй» и перечитываю часть абзаца из письма Хемингу­эя к нему от 19. VIII. 35 г.: «Жить в действии для меня много легче, чем писать. У меня для этого больше дан­ных, чем для работы за столом. Действуя, не задумы­ваешься. И когда тебе приходится туго, тебя держит сознание, что иначе ты поступить не мог и что ответ­ственность с тебя снята».

«В комнате для гостей поселились Хуан Дунабей­тиа и брат Роберто,— продолжает Хосе Луис.— Мы лишили Патрисио любой возможности двигаться, уло­жили в постель и сорок восемь дней питали искусст­венно. Прилетела мать мальчика Полин, очень воспи­танная, приятнкя, образованная. Мэри отсутствовала —

13.IV 1947 года.

Летальный, смертельный (лат.).

она находилась в Чикаго у постели болевшего раком отца, а когда возвратилась, кажется в середине мая, обе женщины друг другу понравились.

Эрнесто подтянулся, стал меньше пить, реже выез­жать из дома. Дни и ночи проводил в соседней комна­те, рядом с Патрисио, велел стелить себе на полу, вел дневник, в который записывал мельчайшие подробно­сти из жизни «Ла Вихии». Он не мог работать, но к концу мая сбросил вес, снизилось давление».

Роберто Эррера: «Болезнь Патрика — это интерес­ная клиническая история и значительная страница биографии Хемингуэя. Неизвестно, куда подевался дневник, который вел Папа. Если бы его опубликовать, заменив имена, получилась бы уникальная книга, бест­селлер. Переживания отца... и написано рукою Папы! Без выдумки! Там было много печального — мы ведь сражались за жизнь хорошего мальчика, и мы побе­дили!

Хуан Дунабейтиа, я и Рене были медбратьями. Ре­не, еще совсем молодой человек, сумел найти путь к больному сердцу Пата. Поначалу он никого не подпу­скал к себе без бурного приступа. Первого или второго июня, более чем через полтора месяца интенсивных уколов, Пат согласился съесть бифштекс. В «Ла Ви­хии» устроили праздник. Папа впопыхах выкрасил волосы. Потом всем рассказывал, что вместо шампуня вымыл голову «дурацкой рыжей мартой» — краски осталась от предыдущей жены Папы».

Хуан Лопес: «Я не очень любил Кукурузу (так Хуан называл Роберто Эрреру за разноцветную бороду, от­пущенную им во время морской экспедиции)—он все­гда перебегал дорогу, старался быть первым. Но то­гда — да! Он и Рене! Если б не они, к Пату нельзя бы­ло бы подойти. Хороший был мальчуган и об отце не стеснялся говорить то, что думал. Доктор-немец выле­чил его. Пришел, увидел — и на следующий день Пат встал на ноги».

Рене Вилъяреалъ: *В дни болезни Патрика Синдбад стал другом дома. Он плавал капитаном на разных ко­раблях компании «Гарсиа Лайнес», под флагом Либе­рии. Пат заболел, и Синдбад бросил выгодное место на «Лайк Чарлз» и три месяца жил в «Ла Вихии». Он, Ро­берто и я дежурили по очереди по четыре часа круглые сутки. Роберто сделал много! Уколы, лекарства. Выдумывал такие истории, что Пат ему верил.

Миссис Полин часто прилетала. Тогда на Кубе не хватало мяса. Был строгий запрет и надзор. Миссис Полин привозила мясо и кушанья, которые любил Пат, когда в июне он согласился есть. Но был еще дол­го болен.

Отец Андрее считал, что виною болезни является он, так как уговорил Пата сменить религию. Пат до болезни очень любил дона Андреев, а потом видеть не мог, стал звать его Черным Попом. Я, как сейчас, вижу — дон Андрее широченными шагами идет по са­ду, спешит. Полы его черной сутаны развеваются. От спешки он потный и красный. Я всегда знал наперед, несет ли он под сутаной мясо или нет. Незаконная торговля строго наказывалась — он шел на риск».

Роберто Эррера: «Папа очень переживал, мало спал, нервничал. Разругался и рассорился навсегда со своим братом Лестером. Хотел вызвать на дуэль Фолкнера, который выступил перед студентами Виргинского университета и сказал, что Папа недостаточно храбр, чтобы экспериментировать. Заявил, что его ноги боль­ше не будет в посольстве США, где ему за войну вру­чили самую низшую боевую медаль. Долго горевал, когда узнал о смерти своего постоянного редактора Максуэла Перкинса, который всего за несколько дней до этого был в «Ла Вихии». Носил траур по жене Дос Пассоса, погибшей в автомобильной катастрофе. Смер­тей в то лето было много, и здоровье Папы не улуч­шалось. Были и денежные затруднения. Издатель Скрибнер ждал новую книгу, а она не клеилась. Папа говорил, что вообще дальше продолжать ее не жела­ет — не стоит! Повезло, однако, с предложением Марка Хеллинджера экранизировать «Убийц» и еще четыре рассказа. Продюсер выслал аванс в 50 тысяч долларов и вскоре умер. Папа, чтобы заплатить налоги за год, вынужден был занять 16 тысяч у Скрибнера».

Рене Вилъяреаль: «Радовался Папа приезду в «Ла Вихию» своего старого друга, бывшего знаменитого боксера Джорджа Брауна. Он был сразу после отъ­езда мистера Лестера. Младший брат был совсем не похож на Папу. Ему легко жилось, всегда везло. Он прожигал жизнь, не желал работать, постоянно что-

нибудь клянчил. Никогда ни по какому поводу не нервничал, ни во что не верил. Мне кажется, стал поучать Папу, как надо жить. Я видел, как Папа его ударил.

Джордж Браун приехал очень вовремя! Думаю, он знал, что Папе плохо и тяжело. Они вместе выходили в море, часто боксировали. Мистер Джордж, ему тогда уже было за пятьдесят, здорово работал. Учил нас. Ни я, ни даже Папа не могли пробить его непроницаемую защиту.

Однажды мы боксировали с Гиги. Я был сильнее его, а он злился, начал просто драться. Я разбил ему нос, когда подошли Папа и мистер Джордж. Папа оста­новил нас и со мной хотел показать Гиги, как надо бок­сировать. Нанес мне левой такой удар, что я упал, поч­ти потерял сознание. Папа бросился ко мне со слова­ми: «Рене, не подумай, что я тебя так за Гиги. Это так вышло! Не сердись!» А я никогда не сердился на него. Мне с ним всю жизнь было хорошо!

Еще больше Папа радовался приезду «полковника» Уильямса Тейлора. Совсем простой, но культурный че­ловек. Такой скромный, воспитанный. Никогда первым никому ничего не скажет. А Папа советовался с ним и очень уважал «полковника». Он сам его так прозвал, а Тейлор был егерем в горах Сан-Вэлли. Он часто вы­ходил с Грегорио в море один. Папа оставался с Пат­риком. «Полковник» был хороший рыболов и снабжал нас рыбой.

Потом, когда «полковник» умер, Папа специально купил землю, летал его хоронить. Там теперь он и сам захоронен. Их могилы — рядом.

В день рождения, 21 июля, Пана прослезился от слов «полковника». Тот за столом сказал: «Пусть под ногами у меня сгорят мои родные горы, если Эрнест не одолеет болезни Патрика. Пусть тогда никто не назы­вает меня «полковником», если Пат снова не будет хо­рошим «боем».

Хосе Луис Эррера: «Лечение Патрика длилось дол­го, с переменным успехом. Состояние резко обостря­лось, стоило только Эрнесто решиться войти в ком­нату, где лежал сын. В конце августа — начале сен­тября в «Ла Вихии» появился доктор Франц Штетмай-ер. Полин прочла в одном из медицинских журналов

Соединенных Штатов статью доктора — он жил на Ку­бе,— в которой тот рассказывал о первых опытах лече­ния некоторых психических заболеваний электрошо­ком. Полин настояла, чтобы Эрнесто пригласил врача к Патрисио. Доктор долгие годы жил в Германии, был опытным психиатром. Он поставил Патрисио на ноги после первой же электрошоковой процедуры.

Казалось бы, все складывалось хорошо. Но орга­низм Эрнесто действовал по-своему. Наступил спад, давление поднялось, в голове появился гул. Эрнесто долго встречал меня словами: «Фео, отключи телефон­ные провода. В голове столько чужих разговоров и ни одного своего. Ни строчки на бумаге, а котелок гудит!»

Марио Менокаль: «Вам, наверное, уже рассказыва­ли о болезни Патрика, вы много знаете, я это вижу по вашему лицу. Болезнь была серьезной, Эрнест очень переживал. Большего я вам не скажу. Нашелся хоро­ший врач, и все обошлось. У меня есть его письмо, оно написано в то лето. Мы с командой Кубы были на ми­ровом первенстве по ловле тунца в Канаде, а потом я отправился в Нью-Йорк. Вот оно:

«Дорогой Маито,

прилагаю записку к Шерману. Проследи, чтобы он сам лично ее получил. Надеюсь, ты их всех правильно прикончил. Я видел результаты второго дня и знаю, что все вы, ребята, шли далеко впереди. Если вы ис­пользуете парней Новой Шотландии, почему бы мне, черт возьми, не участвовать в какой-нибудь год в ка­честве кубинца. Почел бы за честь.

Не буду больше писать, так как знаю, не для того ты поехал в Нью-Йорк, чтобы письма читать. Обяза­тельно сходи в Музей естественной истории и посмот­ри там новые экспонаты. Какие-нибудь хорошие новые американские виды. И сходи в Метрополитен-музей и посмотри там «Толедо» Эль Греко и «Сборщиков уро­жая» Брейгеля. Две лучшие картины вне стен Прадо. Передай привет Шерману, а также всем,.кого увидишь из нашей компании. Гимнастический зал Джорджа Бра­уна находится в доме № 225 Уэст, на 57-й улице. По­чему ты не встречаешься с ним? Он рад будет видеть тебя. Расскажи ему о наших делах, чтобы он знал, по­чему я ему не писал. Скажи, что Гиги приедет 17-го.

Знай, что Джордж мечтает сводить тебя к Ланди, или к Динти Морес, или в какое-либо другое из тех злачных мест. Передай ему мой привет. Скажи, что я собираюсь послать кого-нибудь для отгрузки моих патронов эк­спрессом в Солнечную долину. Он, вероятно, имеет информацию об убийстве Бэиа Зигеля. Попроси его пе­редать ее мне через тебя.

Желаю тебе, дружище, хороню провести время. Хо­тел бы быть с тобою рядом.

Твою записку потерял, но я посылаю это письмо на отель «Уолдорф», так как, мне помнится, ты дал этот адрес. Я позвоню и проверю, если ты остановился в дру­гом месте, я пошлю тебе телеграмму, что письмо лежит в отеле «Уолдорф». Хуан как раз уезжает с почтой, а телефон временно у нас не работает.

С наилучшими пожеланиями всей команде.

Эрнест

4 сентября 1947 года».

В конце сентября, когда Патрисио уже был здоров и собирался с братом и матерью лететь в Нью-Йорк, в «Ла Вихии» был обыск. Хемингуэя удалось предупре­дить, и он своевременно улетел в Ки-Уэст. Я провожал его до аэродрома».

Доктор Франц Штетмайер: «Меня пригласили к больному юноше, а отец принялся угощать коктейля­ми и пространно рассказывать предысторию болезни. Чем больше он говорил, тем меньше я верил тому, что слышал. Юноша перенес автомобильную аварию, силь­но ударился головой, затем перегрелся на солнце. Сда­вал экзамены в университет, был хорошо подготовлен, но неожиданно провалился. Переживания вызвали обо­стрение нераспознанного в свое время сотрясения мозга...

Картина того, как протекала сама болезнь, давала мне еще больше оснований сомневаться. И хорошо, что я не поверил в предложенную мне, надуманную, воз­можно, от начала и до конца историю. Я мог бы избрать иной путь лечения и не получить результата.

Удачей было мое первое свидание с больным. Отец под каким-то совершенно несерьезным предлогом от­лучился и не пошел со мной в комнату сына. Я не на­поминал мальчику о нем. Юноша глаз не сводил с

юз

двери. Успокоился, если так можно сказать в его со­стоянии, только когда я сказал, что пришел к нему по просьбе матери, которая со дня на день должна приле­теть вновь в Гавану, чтобы быть с ним.

Установил, что больной страдает кататоническим ступором, острой формой психического заболевания. Мой опыт давал мне все основания к тому, чтобы ре­шиться на применение электрошока. После первой же процедуры Патрик ночью встал с постели, тихо про­шел на кухню к холодильнику и наелся до того, что на следующий день с ним было плохо, но страдания его были уже не по моей специальности. Юноша быстро поправлялся и по мере общения со мной рассказал мне все, как было.

Будучи совсем еще юным, он тяжело перенес раз­рыв отца с матерью. Она — Полин Пфейффер — исклю­чительный человек, очень достойная женщина, непо­вторимое сочетание интеллигентности, воспитанности, доброты и смирения. С годами Патрик, безотчетно лю­бивший мать, осознал, что с уходом отца для нее кон­чилась жизнь. Больше у нее не было мужчин. Появи­лась Марта, которая в глазах Патрика, естественно, ни в какое сравнение не шла с его матерью. Со временем он обнаружил, что Марта, в отличие от отца, бесстраст­на, холодна, пользовалась малейшей возможностью, чтобы унизить отца, вела себя с его друзьями фриволь­но, принося отцу страдания.

Мэри юноша встретил холодно. Он не все, конечно, понимал,— где уж ему, когда далеко не все понимал и сам отец,— но чувствовал внутренне своей чистой, безошибочной интуицией, что это компромисс и что отец страдает. Надо сказать, что оба мальчика — Пат­рик и Грегори — взяли от родителей своих все самое лучшее. Патрик видел, Мэри не подходила отцу, не вписывалась в его жизнь, а тот лгал и самому себе и всем, что лучшей партнерши он в жизни не имел. А работать не мог, пребывал на грани душевного срыва.

Любовь и жалость к отцу внезапно переросли в не­вообразимой силы протест. Патрик стал перечить отцу, где мог, издеваться над ним. Случались стычки.

В день вспышки болезни в доме были друзья Хе­мингуэя. Как всегда, до стола и за столом выпивали.

Хемингуэй встал, дело было уже под вечер, и произнес тост «за лучшего писателя, за Папу американской ли­тературы». Патрик вскочил и громко заявил: «Что ты брешешь, никудышный Хем! Никакой ты не лучший и не Папа, а старый никчемный цып ища и дерьмо!» — и дальше уже остановить себя был не в силах. Случился скандал и приступ буйного помешательства. В «Ла Ви­хии» появились врачи. Отец много вложил сил в то, чтобы вылечить сына, но сам нуждался в серьезном лечении.

Я был свидетелем реакции Эрнеста на заметку, в которой говорилось, что Фолкнер упрекнул Хемингуэя в отсутствии смелости экспериментировать в литера­туре.

Хемингуэй устроил тарарам и потом совершенно по-детски, послав в письме вырезку, просил генерала Ланхэма письменно опровергнуть заявление Фолкнера. Успокоился Эрнест только тогда, когда Ланхэм под­твердил, что Хемингуэй несомненно самый храбрый человек, которого он, генерал, когда-либо знал как на войне, так и в мирной жизни.

В те годы Хемингуэй совершенно был не в состоя­нии работать. Его взвинтила жизнь. После Кайо Конфитес, когда ему срочно надо было оставить Кубу, меня попросили присмотреть за финкой. Но я серьезно забо­лел и слег в больницу. Финку по возвращении он за­стал в некотором запустении и рассердился на меня так, как будто я сжег его дом.

Мне было жаль Хемингуэя. Я любил его произве­дения, был поклонником его таланта, считал его вид­ным антифашистом, крупной фигурой н обществен­ном мире, был уверен, что он мог влиять на людей, но видел, что Хемингуэй сдает, еще долго не смо­жет писать и уже никогда не поднимется до прежних высот».

Мэри часто отлучалась но время болезни Патрисио то в Чикаго — к родным, то в Ки-Уэст, то в Нью-Йорк — по делам. В середине августа ей пришла в го­лову мысль, что Эрнесту не работается, поскольку ему мешают домашние и приезжающие в «Ла Вихию» без предупреждения многочисленные знакомые и друзья. Мэри решила оградить мужа, а заодно разместить в Башне кошек, верхний же этаж использовать под со­лярпй и установить там телескоп для наблюдения за звездами.

Октябрь, ноябрь, декабрь и январь чета Хемингуэев провела в Сан-Вэлли, где к рождеству в местечке, хо­рошо знакомом читателю по фильму «Серенада Сол­нечной долины», обычно собиралась веселая компания. Под Новый год Генри Форд III и известный продюсер Даррелл Занук собрали в Солнечной долине более трех­сот гостей. Ожидался приезд близких друзей Хемингу­эя — Генри Купера с женой, Ингрид Бергман, «Чука» — Аткинсона. К самому рождеству приехала журналист­ка Лилиан Росс, изъявившая желание написать лите­ратурный портрет Хемингуэя.

В знак благодарности за оказанную помощь во вре­мя болезни Патрика Хемингуэй пригласил погостить и встретить вместе Новый год Роберто Эрреру и Хуана Дунабейтиа. Роберто Эррера позволил мне познакомить­ся с текстом письма, опущенного в Сан-Вэлли в 10 час. 30 минут 15. XI. 1947 года.

«Ноябрь, 13, 1947 г.

Дорогой Роберто,

надеюсь, что ты и твоя семья пребываете в добром здравии. Пожалуйста, передай твоим близким мои го­рячие приветы.

Как я тебе говорил перед отъездом, мы хотели бы видеть тебя на рождественских праздниках здесь, в Сан-Вэлли. Я уверен, что у тебя не будет затруднений с визой, так как я сам лично засвидетельствовал, что все расходы, связанные с твоим пребыванием здесь, бе­ру на себя и гарантирую твое возвращение на Кубу вместе со мной или до моего отъезда из США, который должен состояться в январе или, в крайнем случае, в феврале 1948 года.

Все мы с нетерпением ждем твоего приезда. Снег уже выпал, и, без сомнения, установится хорошая по­года и лыжный сезон будет отличным, в равной степе­ни как и охота. Мэри уже подстрелила красавца оленя, очень толстого, а «полковник» Уильяме убил огромную косулю. Так что у нас есть превосходное мясо к празд­ничному столу. Нам также здорово повезло и в охоте на уток и фазанов. Ожидают, что к твоему приезду будет много зайцев. Все мои сыновья тоже при­едут сюда к нам, и мы встретим праздники как пола­гается. Главная радость — это снова вскоре увидеть тебя.

Если тебе понадобится еще какое-либо подтвержде­ние для получения визы, немгд i«hii<> пошли телеграм­му мне — и я сделаю все необходимое. Однако я уве­рен, что уже посланного мною письма будет вполне достаточно, так как в консульстве, да и в посольстве меня хорошо знают.

Мои наилучшие поздравления твоей матушке и братьям.

Обнимает тебя пой друг и брат Эрнесто.

Эрнест Хемингуэй).

Переписав письмо в тетрадь, я попросил Роберто вспомнить, возможно более подробно, о тех днях. В ос­новном рассказ его на сей раз был насыщен подробно­стями светской жизни одного из наиболее фешенебель­ных курортов США. Но некоторые детали заслужива­ют внимания. Вот они:

— Встретил меня Папа в кожаной ковбойке с мно­жеством пуговиц, карманов и открытым воротом. Мне понравился модный широкий пояс с серебряными пряжками. Нарядный, он был в очень веселом настро­ении. Я давно не видел его таким, пожалуй, с морской экспедиции. Но Папа держался так, пока не доехали до дома. Вечером, перед тем как пожелать мне спокойной ночи, он перехваиш мой ВЗГЛЯД, отвел в сторону и ска­зал: «Ничего, Монстр, я вижу, ты тоже горюешь по прошлому. Ты меня понимаешь! Не грусти, бывает, что старое возвращается. Сейчас пользуйся случаем! Наслаждайся жизнью! Я написал Фео. что давление у меня почти нормальное. Блаженствуй!!!»

...Мы вместе встречали Лилиан Росс. Он надел ту же ковбойку. Поначалу Росс ему не очень понравилась, но он очаровал эту симпатичную американскую жур­налистку. Сказал ей и подчеркнул, что не для печати: «Не советую вам браться за Сиднея Франклина. О нем как о мужчине... может, у вас что и получится, но писать о тореадоре, да еще американском,— неприлич­ное дело. Если я еще когда-нибудь возьмусь за эту те­му, то прежде буду долго изучать. Не удивляйтесь. Это

так! Поверьте мне! Это вам говорит Хемингуэй!» Потом, уже после Нового года, Папа дал согласие, чтобы Росс написала его портрет, и обещал помочь.

...Папа сказал, что он окончательно забросил «Са­ды Эдема» и что собирается работать над большой кни­гой о войне. Но не уверен, получится ли у него. Если получится, в ней он расскажет о морской экспедиции, о своих полетах на бомбардировщиках над Германией, о продвижении к Парижу.

...В январе, 11 числа, в Сан-Вэлли появилась газета «The Idaho Sunday Statesmen Voicc», всего 15 экземпля­ров. В ней на целую полосу были помещены рождественские и новогодние фотографии Папы и его друзей — Купера, Бергман, актрисы Оберон. Был и я рядом. Я купил сразу 10 экземпляров на память. Па­па узнал и долго смеялся. «Вот оно, счастье! Купил десять из пятнадцати экземпляров газеты — и счаст­лив!»— сказал он и повторил свое мрачное предсказа­ние о том, что 1948 год будет еще более тяжелым. Я слышал, как Папа в новогоднюю ночь сказал краса­вице, нет — не красавице, а исключительно красивой женщине Ингрид Бергман: «Дочка, год, который мы встречаем, будет худшим из худших!»

Дата добавления: 2015-08-18