ОТ АВТОРА 3 страница

В моих записях есть воспоминание о том времени Хосе Луиса Эрреры.

— Марта, бывало, понапрасну злила Эрнеста. Драз­нила его. Не знаю, что думал он, но я видел в ее улов­ках типично женскую манеру поведения. Однако, слу­чалось, складывалась обстановка, грозившая сканда­лом. Помню, в день рождения мы, все друзья, отмечали его сорокачетырехлетие выходом в море и обедом в ре-стране охотничьего клуба «Эль Серро». Крепко вы­пили. В тот день он — тоже под хорошими парами — долго рассуждал о пьянстве, о вреде вина, о том, что многим людям оно противопоказано, «как азартные иг­ры, вождение самолета, власть», говорил, что сам ни­когда не был и не будет в плену у алкоголя, не терял и не потеряет самообладания... И тут же, как бы в до­казательство, устроил с Пачи 1 показательный кулач­ный бой. Они расквасили друг другу нос и губы. Ду­маю, в этом Эрнесто нашел выход тому, что тревожило его душу.

...Было неестественно для натуры Эрнесто терять­ся, порой изменять самому себе в присутствии Марты. Эрнесто был в высшей степени эмоционален, но и очень рассудителен. Это уживалось в нем, даже гармо­нировало. Он любил играть, особенно во Фронтоне, где хорошо знал всех спортсменов и внутреннюю кухню. Но что-то во мне всякий раз разлаживалось, когда я

1 Франсиско Ибарлюсеа, позднее «корредор» во Фронтоне юрода Мехико.

смотрел, как делал ставки он в присутствии Марты, да еще если она бывала в окружении его друзей. Мне, как врачу, казалось, что на следующий день Эрнесто не бу­дет в состоянии плодотворно работать.

...Как-то однажды приехал я в «Ла Вихию», как мы договорились, сразу после работы. Но застал записку. В ней Эрнесто извинялся и сообщал, что вынужден поехать во Фронтон. Я прошел в библиотеку, сел за письма друзьям. Эрнесто и Марта возвратились позд­но. Он был взволнован, возбужден. Раскраснелся и шу­мел: «Выиграл! El gordo! 1 В один вечер! Опрятно и без налогов, Хосе Луис, мы их здорово почистили!» Я по­ложил руку ему на плечо и спросил: «И это тебе помо­жет писать?» Эрнесто удивленно взглянул на меня. Потом неожиданно попросил стакан красного вина, предложил мне выпить хереса, усадил в кресло рядом и сказал: «Ну, давай поговорим о том, о чем ты на­чал...»

После встречи с доктором, во время которой он по­ведал мне обо всем этом, я набросал сказанное им в ви­де диалога и, когда показал ему, услышал: «Nota bene*. Прежде я знал, что эти латинские слова означают — «внимание», я не понял. Тогда Хосе Луис поправился, добавил: «Notable!» — «Значительно!»

Хемингуэй и Эррера сидели в креслах гостиной. Их разделял столик с набором напитков.

— Печально признаваться,— начал Хосе Луис,— но действительность заставляет. Игрок, любитель держать пари, превращаясь в финансирующую хайалай едини­цу, сам перестает быть спортсменом, даже болельщи­ком, истинным, честным. Он без удержу восхищается командой, на которую ставит. Иной раз аплодирует успеху противника, но без всякого удовольствия. Это объясняется не только желанием выиграть, но есть следствие и сложного умственного процесса, в котором участвуют подсознательные реакции.— Хосе Луис ви­дит, что Эрнест хочет перебить, но сдерживает себя и продолжает: — Ты проанализировал возможность игро­ков, выбрал тех, кто по твоему мнению должен выиг­

1 Е 1 gordo — буквально: толстый, жирный (исп.). В лати­ноамериканских странах часто употребляется в переносном значении — самый крупный выигрыш в лотерее.

рать Если матч проходит, как думалось тебе, как тьт предполагал, ты полон удовлетворения, которое не­вольно передаешь друзьям, соседям, ты ликуешь. Но если получается наоборот, в сознании рождается конф­ликт в результате возникшего антагонизма между задуманным и действительным. Одолевают тревожные мысли: «В чем был просчет? Почему проиграли? Где моя прежняя проницательность, где былое чутье?» Чаще всего при этом тебе начинает думаться, что пар­тия подтасована, игроки нечестно себя вели, на них повлияли чьи-то более высокие интересы.

— Нет, постой! — Эрнест приподнимается, перебра­сывает ногу на колено.— Впрочем, хорошо! Продолжим в твоем духе. Ты знаешь, что такое настоящий игрок, или, как ты Iоипришь, любитель держать пари? Это как дерево с могучей кроной, на котором множество плодов. И ты должен выбрать лучший, самый сладкий плод. Его умственная способность и все другие каче­ства вступают во взаимодействие, становятся гармо­ничными. Он сосредоточивает все свои силы на том, чтобы правильно и вовремя предложить ставку или принять ее. Иные зрители устают не меньше, чем пе­лотари на площадке. Они превращаются в маятник, качающийся в ритме полета мяча. Возьмем хотя бы только группу шейных мышц. В конце сезона они эла­стичны: морщины под кадыком и на затылке разгла­живаются...

— Ты смеешься, Эрнесто. А я серьезно!

— Да нет! Ты начал — я тебе поддакиваю. Зрение обостряется. Слух тоже. Он улавливает самый тихий шепот тех, кто высказывает свои соображения, начи­нает различать удары мяча о фронтон, стену, дерево, железо. Слышит касание пелоты о сесту, ощущает ко­лебание воздуха от пущенного с силой мяча. Где еще можно выработать подобные качества?

— Которые помогают творить, писать...

— Да! Да...— Эрнест ругнулся нецензурным словом.

— Вот что касается этого — да! Там ты этому обу­чишься — в Принстоне, а то и в Гарварде можешь ка­федру открыть. Когда выигрывают свои — глаза бле­стят, рот до ушей, слова ласковые. А проигрывают — в их адрес и в адрес противника сыплются ругатель­ства, каких и в русских портах не услышишь. Слюна

брызжет, желваки ходят, как жернова, глаза налива­ются кровью. Расходуется столько калорий, что, собе­ри их вместе, можно архимедову точку обнаружить. Адреналин, фосфор, сахар, жидкость — все теряет свое равновесие. Сколько раз за игру ты бегаешь мочиться?

— Так это же хорошо! Работают почки...

— Ты так полагаешь? Все функции организма при­ходят в расстройство. Выиграл ты или проиграл — ты, особенно ты, Эрнесто, всегда остаешься в проигрыше. Я уже не говорю о химических компонентах твоего ор­ганизма.

— Серьезно? Что ты взялся портить мне предпра­здничный вечер? Перестань! Или ты готовишься к то­му, чтобы снова мне намекнуть, что я уехал из США и занимаюсь не тем, чем надо?

— Давай докончим.— Хосе Луис пропускает мимо ушей вопрос Эрнеста: доктор хорошо помнит печаль­ную и не совсем верную реакцию своего друга на раз­говор о том, что писатель должен, обязан жить в гуще проблем своего народа, иначе ему грош цена.— Я ведь, Эрнесто, не зря. Тебе сейчас, в сорок три твоих года, предстоит выдержать серьезное испытание на проч­ность. Ты должен быть к нему готов. А ты напрасно се­бя расходуешь.

— Что имеешь в виду? Конкретно! — Эрнест насто­рожился, еще фыркал, сопел, но слушал внимательнее.

— Сейчас я касаюсь психологии любителя играть на деньги. У одних, что бывает гораздо реже, во рту сладко, но чаще — словно впрыснули желчь. Чувство вкуса в целом резко меняется. Критика, самокритика, воспитание, здравый смысл, предрассудки, отношение к обществу, к близким, работа — все попадает в зави­симость от подсознательных действий. До сегодняшне­го дня я не встречал обожающего пари с заведомым желанием проиграть...

— Но ведь я редко проигрываю,— Хемингуэй ожи­вился.— Для этого необходимо и достаточно: светлый ум, знание цифр, чувство момента, экономические воз­можности, полное отрицание эгоистических наклонно­стей, невосприятие к сплетням, чужим мнениям, некон-фликтивность и, определяющий фактор,— решимость. Понимаю, скажешь — объединить в одном человеке все эти качества довольно трудно. Но ведь я ими обла-

чи

даю! Какого черта! Это не каждому дано! Надо знать пелотари, уметь разглядеть его настроение и спортив­ную форму по первому его движению на площадке. Знать, как он пообедал, ссорился ли с женой, есть ли у него свободные деньги в кармане. Знать, как на кого действует погода, видеть, какой мяч на площадке — «живой» или «картошка», распознать, не влажная ли сеста, и дьявол его знает, что еще надо знать. Знать! Надо знать, Хосе Луис! И выигрывать! Проигрыша быть не должно!

— Но вот ты сегодня в хорошем выигрыше. Ладно, тебе завтра не работать, а то я хотел бы поглядеть, как ты станешь корябать и что из этого получится...

— Не волнуйся! Я не вхожу в лес, если не знаю из него выходов. И рабом... рабом порока никогда не ста­ну! Мне надо знать и уметь брать верх. Все уметь и не уступать!..

— Это твое объяснение. В действительности есть другое. Но и все равно, Эрнесто! Запомни — в любом случае ты проигрываешь. Ты — человек наиболее сложного умственного труда... Давай мы с тобой на днях продолжим этот разговор. Сейчас уже поздно, и я поехал!

— Куда? Оставайся! Ложись спать здесь. Где хо­чешь! Завтра же все равно приезжать! Ну, оставайся! И я пойду приму душ после твоей лекции — с утра ра­ботать.

— Завтра же твой день рождения, Эрнесто!

— Nulla dies <=ine linen. Ни дня без линии! Или как теперь говорят: «Ни дня без строчки». Знаешь отку­да?— Эрнест сощурил глаза, хитро улыбался.

— Приписывают Плинию. Тот сказал эту фразу о греческом художнике Апеллесе, который не пропус­кал дня, чтобы не провести линию, не сделать мазок.

— Нет! Определенно! За коммунистическую меди­цину я спокоен.

— Больше бы верил в свои силы — не проявляй ты слабость перед женщиной!

— В любви,— Эрнест сделал паузу, улыбка сос­кользнула с его лица,— в любви все должно быть чест­но! И в слабости — ее сила, если это любовь, если она есть!

— И если она взаимна... Теория все это, Эрнесто! Затхлые страницы классических романов. Да и тогда...

— Нет! Уж если «не проявляй», да с логарифмиче­ской линейкой рассчитывай — не любовь! Во всем дру­гом— согласен, кроме этого. Как в чистилище!

— Но физиология женщин такова — ей нужна, не­обходима сила самца. В этом его красота.

— Врешь, медик! Ошибаешься! Красота настояще­го мужчины, god damn it в его уме, как красота жен­щины— в ее чистоте. Я пишу... Каждый день! Сам же доволен мною. «Но я люблю тебя так, как я люблю то, что я больше всего люблю на свете, и даже сильнее. Я тебя очень сильно люблю, зайчонок. Сильнее, чем можно рассказать»,— процитировал на память Хемин­гуэй объяснение в любви Джордана партизанке Марии.

— Хорошо Для книги... Но Марта знает, что это ты для нее. Считает себя сильнее — такова природа! За­блуждается... Начинает совершать ошибки...

— Не оценит — пусть катится... Bloody whore!2 Пока кошка мяучит, кот молчит.

— Хорохоришься, а потеряешь — будешь таблетки глотать,— и Хосе Луис встал, чтобы позвонить домой и отправляться спать.— Эрнесто, я серьезно прошу, бе­реги самого себя и свои отношения с Мартой...

— Иди, иди, медик, в клозет, умойся. Там все сте­рильно!

Спустя, однако, три года с небольшим в той же «Ла Вихии», у бассейна, произошла интересная встреча Хе­мингуэя с Феликсом Арейтио (Эрмуа). Разговор, состо­явшийся между ними, проливает свет на события, за­тронутые в этой главе, и по-особому окрашивает их. О той встрече мне стало известно от Роберто Эрреры, брата Хосе Луиса, участника морской экспедиции на «Пиларе» (затеянной в те годы Хемингуэем в целях борьбы на Кубе с немецкими подводными лодками в Мексиканском заливе), исполнявшего впоследствии не­которое время роль личного секретаря Хемингуэя.

— Когда Папе доложили, что приехал Кенгуру и хочет его видеть,— рассказывал Роберто Эррера,— Па­па обрадовался, но только в первый момент. Затем руг-

Черт подери! (англ.) Шлюха! (англ.)

нулся и сказал: «Он. наверное, не знает, что Марты здесь уже нет!» Все, кто сидел у бассейна — дон Анд­рее, Пачи, Альваро Каро, тоже пелотари, и два амери­канских корреспондента переглянулись. Американец, знавший испанский, спросил: «Кто это Кенгуру?» Папа ответил: «Сейчас узнаете! Чемпион в хайалай и мой друг». Кенгуру был очень доволен, что застал Папу в «Ла Вихии»,— он только что прилетел из Мехико, где провел сезон, и имел к Папе деловой разговор. Они дол­го обнимались. Выпили за прошлое. Разговор состоял­ся, когда журналисты уехали. Кенгуру сообщил, что имеет поручение от мексиканского спортивного журна­ла «Канча» («Арена») взять у Хемингуэя интервью. Он сказал, что скоро бросит играть и, может, станет про­фессиональным журналистом: многое зависит от того, как получится первый материал — интервью с Хемин­гуэем. На это Папа заметил: «Получится так же, как получалось с Мартой». Пелотари густо покраснел, а Папа похлопал его по плечу. «Ты что-нибудь слышал о Рамакришне, Вивикананде, о Ганди? «Непротивле­ние»— как право сильного. Не моргай глазами, Феликс, не прошлое должно сохранять, поддерживать мужскую дружбу — настоящее. Выпьем! Сейчас мне хорошо! На твоем месте любой бы не отказался. Говоришь, под­готовили вопросы? Давай их сюда и записывай ответы».

Мне довелось повстречаться и еще с одним участ­ником этой «сцены у бассейна», разыгравшейся в октябре 1945 года.

Мой московский приятель, выходец из Испании, ис­пользуя оказию, послал через меня посылку своему родственнику, проживавшему в то время на Кубе. Я разыскал дом, но его не застал. В ожидании прошел в патио, где у гаража четверо пожилых мужчин вози­лись со старенькой автомашиной. Из-за изгороди до­несся женский голос: «Каро! Альваро, иди! Альварито, врач приехал!» Я испытал ощущение, какое часто бы­вало у меня в детстве, когда я слышал, как хлопала калитка, и знал, что отец несет мне подарок. Я тут же извинился и спросил:

— Кто-то из вас Альваро Каро, бывший пелотари? Трое продолжали работать, как будто были глухи и немы, а тот, что выглядел моложавее, с суровым ли­цом, нехотя произнес:

— Зачем он вам? Его нет! Он уже ушел.

— Но ведь ненадолго! Он мне очень нужен. Куда ушел?

— На что он вам? — говоривший изучал меня.— Он уехал. Живет в другом городе. Зачем он вам понадо­бился?

Успокаивая себя, что найду еще одного живого сви­детеля, новый источник сведений о Хемингуэе через того, кому привез посылку, я все же по инерции про­изнес:

— Если он пелотари, то встречался с Хемингуэем, а я пишу книгу...— и отошел.

Вскоре мне сообщили, что тот, кого я ждал, звонил, что раньше вечера домой не возвратится. Уже на ули­це, у «Волги», я увидел человека, говорившего со мной в патио.

— Альваро Каро,— представился он.— Я бывал в доме Хемингуэя. Вы из России? Он очень любил рус­скую водку.

— Может быть, вы помните октябрь сорок пятого, встречу Феликса Арейтио с писателем? — спросил я, мысленно отметив, что многие, узнавая, что я русский, начинали с фразы: «Хемингуэй любил водку».— Пом­ните вы ту встречу?

— Конечно!

Чтобы окончательно убедиться в том, что мне по­везло, я переспросил:

— И помните, кто был в тот день в «Ла Вихии» и где проходил разговор между ними?

— У бассейна. Сидели дон Андрее, священник, Эр­рера, Пачи и какие-то «гринго»,— начал он. Я тут же полез в машину за тетрадью, а Каро продолжал: — Тогда мог разразиться громадный скандал. Но Хемин­гуэй заявил, что он сильный. Эрмуа крутил с его быв­шей женой, ее звали Марта, она тогда еще была ему женой. Хемингуэй предложил выпить и забыть, а ко­гда отошел, Эрмуа сказал, что мужик, который в доме разводит столько кошек, слабый. Их было полно, ко всем лезли. Потом они долго беседовали, а в конце Эр­муа спросил, по ком же сейчас звонит колокол? Хе­мингуэй вскочил на ноги, страшно удивился, приложил палец ко лбу, покрутил им и ответил: «По хайалаю, друг мой, по «веселому празднику» басков... который из-за грязных дельцов катится к дьяволу в штаны...»

Мне удалось через мексиканских друзей разыскать и получить номер журнала «Канча» за 15 ноября 1945 года, где было опубликовано интервью. Приволсу перевод в сокращенном виде:

«— Дон Эрнесто, что вы думаете о баскской пелоте?

Естественно, Хемингуэй удивился. Знаменитый писатель — мне это было известно — знал хайалай. все его приемы, секреты так же, как Хосе Мариа Итуар-те1. Я извинился и сказал, что меня впутали в историю и помочь мне может только Хемингуэи. И он ответил:

— Баскская пелота — самый быстрый, трудный, неистовый вид спорта. Мне очень нравится. Я давно знаком с игрой в пелоту, однако с каждым годом она мне нравится все больше.

— Кто ваш любимый пелотари?

— У меня много друзей среди них, поэтому сожа­лею, что не смогу ответить на этот вопрос. Каждый из них по-своему — лучший.

— Вы видели, как играет Эрдоса?

— Да, но мне не повезло. Я много слышал о нем и давно хотел посмотреть на игру «Феномена». В Аме­рике я не видел его. А в 1927 году, когда был в Европе, специально ездил в Сан-Себастьян, только чтобы по­смотреть на его грозные удары. Жаль — Эрдоса в тот сезон был не в ударе.

— Вы знаете вес фермы игры в хайалай?

— Знаю ракетку, игру рукой, сестой и перчаткой.

— Какая из них вам больше нравится?

— Игра сестой. Возможно, это объясняется тем, что я чаще всего видел именно эту игру и среди игроков с сестой у меня больше друзей.

Я поблагодарил и сказал:

— Дон Эрнесто, со мной происходит примерно то же самое. Мне нравятся все писатели, но Хемингуэй особенно.

Затем быстрее, чем обезьяна взлетает на пальму, я перескочил к следующему вопросу. Друзья, поймите,

1 Один из корифеев хайалая, прозванный за свое мастер­ство «Сомнамбулой» и «Математиком»,

баска заставили спрашивать настоящего Сеньора о том, что он думает о басках. Хемингуэй засмеялся. Он настоящий друг, понял и тут же выручил.

— Баски замечательный народ. Очень благород­ный, но шумный, когда накаляется обстановка. Мне с ними бывало очень весело. Они любят развлечься. А баскские пелотари, если станут вести себя на пло­щадке, как за столом, все партии будут оканчиваться вничью, на счете 29!

— Какое у вас наиболее яркое впечатление о хайалае?

— Удар мячом, который получил здесь, в Гаване, Хулиан Ибарлюсеа. За свою жизнь я видел много лю­дей со смертельными ранами. Случай с Ибарлюсеа — проявление такого мужества и спокойствия, о каком я не могу и мечтать. В тот вечер я был во Фронтоне. Гильермо имел несчастье попасть мячом в голову Ху­лиана. Звук был точно такой же, как если бы мяч уда­рился о переднюю стену, но в то же время ледяной, смертельный. Ибарлюсеа мой друг. Я помчался в док­торскую в таком возбуждении, что можно было поду­мать, будто ранили меня самого. И когда я увидел Хулиана, изумился его спокойствию и собранности. Он встретил меня так, словно ничего страшного не про­изошло.

— Что вы думаете о мексиканских пелотари?

— Мне не везло. Всякий раз, как я посещал Мехи­ко, Фронтон там бывал закрыт. Здесь я познакомился с нападающим Альберто и впоследствии провел с ним не один приятный день у меня на финке. Еще бы он не был большим мастером! Я не раз играл с ним в тен­нис как в паре, так и против него. Мне нравится его стиль и веселая манера его игры.

— Скажите, дон Эрнесто, а вам нравится бой бы­ков?

— Еще бы! Прежде я говорил, что мой любимый вид спорта пелота. Бой быков я тоже люблю, посколь­ку речь идет о зрелище, спектакле, который по духу своему спортивен, хотя это и нечто иное. Мое отноше­ние, мое пристрастие к бою быков увлекло меня, и я создал «Фиесту». Думаю, мне удалось отобразить «лю­дей косички». Я видел великих представителей тав­ромахии. Из мексиканцев, например, Сильверио Переса — до того как его боднул бык. Вот это тореро! Что касается Аррусы, то, возвратившись в Гавану, я зая­вил, что он мастер, которому по плечу сто коррид. Я не ошибся. По сообщениям, поступающим из Испании, он вот-вот побьет рекорд Хуана Белмонте, аса, который провел за 365 дней 109 коррид.

— И последний вопрос, дон Эрнесто,— выпалил я нагло,— скажите, по ком сейчас звонит колокол?

Хемингуэю, должно быть, показалось в ту минуту, что перед ним сумасшедший, выдравшийся из смири­тельной рубашки. Он занял оборонительную стойку, но, сообразив, что перед ним не более как глупец, ответил снисходительно, с грустью в голосе:

— По хайалаю, «веселому празднику» басков...»

С той поры в жизни Эрнеста Хемингуэя, может быть именно с того самого дня, все ощутимее, обретал значе­ние зловещий смысл фразы, взятой им у Джона Дон­на, английского поэта XVII века: «...не спрашивай ни­когда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе».

«ПИЛАР»

Они стали на якорь, и катер, не столь уж большой, чтобы кто-нибудь, кроме владельца, мог хотя бы мысленно назвать его судном, лег но ветру за ри­фом, о который разбивались зеленова­тые волны с белыми гребешками пены.

«Острова в океане»

Спортивный катер «Пилар» был приобретен Хемин­гуэем летом 1934 года.

Возвратившись с Полин в Ки-Уэст, после удачного сафари, проведенного незадолго перед тем в Африке, он среди многочисленной почты обнаружил конверт с че­ком на три тысячи триста долларов. Это был аванс мод­ного американского журнала «Эскуайр», заказывавше­го писателю десять рассказов о сафари. Сумма состав­ляла почти половину стоимости рыболовного судна, о котором давно мечтал Хемингуэй.

Заказ на строительство катера был немедленно от­правлен в Бруклин «Веелер-компани», владевшей од­ной из лучших в США верфей.

Катер построили в течение месяца и по железной дороге доставили в Майами. Там счастливый владелец разбил бутылку шампанского о борт судна и спустил его на воду.

Изящный корпус длиной в тридцать восемь футов приводился в движение двумя моторами марок «край­слер» и «лайкоминг», в 75 и 40 лошадиных сил. Катер даже в неспокойную погоду без труда развивал 15— 16 узлов в час.

Название «Пилар» было выведено по обрубленной корме черными буквами, окаймленными ярко-желтой краской,— память о сарагосской ярмарке, открываемой в день святой девы Пилар, а также и в честь Полин, которая, когда она и Эрнест полюбили друг друга, взяла себе «боевую» кличку Пилар. Этим именем, чтобы не узнала Хедли — первая жена Хемингуэя и подруга По­лин, она и подписывала письма к Эрнесту.

Первым капитаном-рулевым на «Пиларе», припи­санном к гавани Ки-Уэст, но зарегистрированном в фев­рале 1939 года на стоянке в Гаванском порту, был дав­нишний знакомый Хемингуэя, опытный моряк и рыбак Карлос Гутьеррес Рамос. Однако он долго не прослу­жил.

Во время отлучек хозяина с Кубы Гутьеррес остав­лял «Пилар» без присмотра, подрабатывая на прогулоч­ных яхтах одной туристской фирмы. Узнав об этом, Хемингуэй расстался с Карлосом. Его место занял Гре­горио Фуэнтес, тоже потомственный моряк и житель рыбацкого поселка Кохимар, расположенного в трех с половиной километрах восточнее Гаваны и порядка де­сяти от «Ла Вихии».

Уже с первых минут нашей встречи со старым моря­ком я увидел, что, несмотря на свой преклонный воз­раст, Грегорио Фуэнтес, как и все кубинские старики, ни в чем не уступает молодым. Его проворные длинные руки ловко насаживают макрель на пятидюймовые крючки, шея, изборожденная глубокими морщинами, упруга, взгляд подвижен, осмыслен опытом, приобре­тенным долголетним плаванием на море. Мы в очеред­ной раз выходим с Фуэнтесом на большую рыбалку в Гольфстрим. Ровно стучит мотор, катер, легко покачи­ваясь, преодолевает одну изумрудную волну за другой. Цвета водной поверности Флоридского пролива, от индиго-агатового до ледяного белого — это надо видеть, чтобы восхищаться,— зависят не только от погоды, ок­раски туч и облаков, направления ветра, силы солнеч­ных лучей, но еще и от чего-то другого, таинственного, скрытого в его глубине...

— Летом двадцать девятого,— рассказывает мне Грегорио,— я только что получил патент капитана. На разбитом паруснике «Хоакин Систо» вез свежую рыбу в Ки-Уэст. Непогода загнала нас на Драй-Тортугас. Там со своими классными катерами отсиживались любите­ли. Кто-то из них спешил в Майами. Местные ни за ка­кие деньги не хотели выходить из гавани. Я залил трю­мы водой доверху и дошлепал до ближайшего маяка. Там был телефон. Через несколько часов к Тортугас по­дошел сторожевик. Среди рыболовов был Хемингуэй. Он потом узнал меня на «Атланте». На Тортугас сказал, что пойдет со мной на любое дело, что побил бы все мировые рекорды. На большом американском судне «Атланта» я плавал матросом-специалистом по кубин­ским рыболовным снастям. Получал сто долларов. Хе­мингуэй предложил сорок, но я перешел к нему. И ни­когда не жалел. Последние годы он часто говорил: «Грегорини, нам бы с тобой дотянуть до июля шестьде­сят четвертого, а там оба уйдем на покой. Будем заго­рать и рыбу ловить». А ушел раньше... Мы были почти ровесниками.— Руки Грегорио останавливаются, он смотрит вдаль, но тут же проворно насаживает на крю­чок тушку макрели.

К началу 1941 года предсказания Хемингуэя о боль­шом военном пожаре, казалось, сбылись, но он знал, что это еще не все.

— Европа по-настоящему не полыхает. От германо-русского пакта неизвестно кто больше выиграет, но сто против одного — долго ему не существовать. Фюрер перехитрит Сталина. Когда Гитлер напал на вас, Эрнест радовался. Утверждал,.что фюрер поторопился, подпи­сал себе приговор и что теперь-то ему придет конец,— записано мною со слов Менокаля.

Сам Хемингуэй, не задумываясь, включился в свою, «личную» войну с фашизмом. Он создал вокруг себя из некоторых друзей и знакомых группу до тридцати че­ловек, усилия которой были направлены против фаши­стской агентуры, снабжавшей информацией, горючим и продуктами питания германские подводные лодки, те, что действовали в районе Багам, Мексиканского залива и Карибского моря.

«Ла Вихиа» превратилась в «дирекцию» «плутовской фабрики» — так называл он в шутку свою группу. Све­дения, собираемые ею, обрабатывал сам Хемингуэй, иногда вместе с другом по сафари 1933 года, богатым англо-американцем Уинстоном Гестом, прозванным «Уолфи» — «Волчонком». Затем их передавали сотруд­нику военного аппарата посольства США на Кубе Бобу Джойсу.

Весной 1942 года Хемингуэй предложил американ­скому послу, которым в то время в Гаване был демок­рат Спруил Брейден, и его военно-морскому атташе создать вокруг Кубы сеть вспомогательной службы сле­жения за вражескими подводными лодками из владель­цев частных яхт, спортивных катеров, лодок и, главным образом, рыбачьих шхун. В качестве примера и первого опыта он заявил о готовности оборудовать свой катер

«Пилар» радиоакустической аппаратурой и вооружить подобранную им команду, с тем чтобы при встрече с подводной лодкой, если та потребует подойти к ней, ответить нападением и забросать ее люк гранатами и зажигательными снарядами.

В первый выход на борту «Пилара», помимо хозяи­на, Грегорио Фуэнтеса, великана и балагура Уинстона Геста, одного из лучших игроков в поло США и Англии, находились спортсмен Франсиско Ибарлюсеа, Фернандо Меса, бывший сержант Иностранного легиона и боец республиканской армии Испании, и служащий военно-морских сил США, акустик Дан Саксон.

В то время, помимо Боба Джойса, Хемингуэй под­держивал контакт с посольством через Густаво Дурана, бывшего театрального критика в Мадриде, участника борьбы с фашизмом в Испании, приближенного генера­ла Вальтера. Дуран после поражения женился на аме­риканке, принял гражданство США и в 1942 году рабо­тал помощником посла на Кубе.

Интересно привести некоторые свидетельства.

Грегорио Фуэнтес: «Вышли мы до рассвета из Кохимара. У пляжа Гуанабо приняли груз — несколько ящиков. До этого Папа сказал: «Грегорио, ты мне ве­ришь? Мы должны делать очень важное дело на катере, опасное, можем и погибнуть. Но так надо! Это ради всех людей на земле!» Я ответил: «Куда вы — туда и я!» В ящиках из толстых досок — жаль, мы их повыбрасы­вали в море — были пулеметы, гранаты. Настоящие, армейские, и радио. Я никогда в руках своих не держал ничего, что стреляло. Папа и мистер Уинстон научили. Выходило не хуже, чем у них, из автомата «томпсон». Жизнь каждого из нас посольство застраховало на де­сять тысяч долларов. Я возмутился — зачем? Ведь мы — ради людей. Потом, откуда они знали, что я стою десять тысяч? Мы подолгу ходили в море, пока не кон­чались бензин, еда. Рыбу никто не хотел есть. Сражений не случалось. Но лодку видели напротив Бока-де-Харуко. Они хотели расстрелять нас, да прилетели самолеты и лодку потопили" Потом об этом журнал «Боэмия» писал. В сорок втором видели, как другая лодка на на­ших глазах пустила ко дну баркас с людьми и рыбой. Спасен один старик, а сын его утонул. Потом ночью у островов Иннес-де-Сото слышали немцев — сами дви-

Г>1

гаться не могли, стояли в узкой протоке. Если бы что— нам конец! После войны Папа медаль получил. Я был в посольстве, а он говорил, что должны дать мне и еще Пачи».

Хосе Луис Эррера: «Я знал, чем занимался Эрнесто в сорок втором и сорок третьем. Он и мне предлагал быть врачом экипажа. Я не мог — выполнял другое задание партии. Но когда Меса заболел и попал в боль­ницу, Эрнесто стал особенно настойчив. Я не дал согла­сия, не мог, да и от хорошей работы отказываться не хотел. Тогда я ему взамен предложил моего младшего брата Роберто. Они подружились. Роберто был в востор­ге. Но чтобы затея эта с катером принесла какую-либо ощутимую пользу — не скажу. Но могла... По рассказам Эрнесто, они видели две подводные лодки и слышали одну. Две из них затем потопили бомбами с самолетов. Однажды чуть не напоролись на подводников, которые забирали из тайника на одном необитаемом острове бензин и продукты. После войны Эрнесто возмущался, что его работу недооценили и наградили его только одного, и то медалью «Бронзовая звезда». Придя домой, он швырнул ее на стол с сувенирами и больше никогда о ней не вспоминал».

Роберто Эррера: «Я был включен в состав экипажа «Пилара» в октябре сорок третьего. Военно-морская экспедиция, организованная Хемингуэем с согласия и при поддержке посольства США, подходила к концу. Получал от шестидесяти до восьмидесяти долларов в месяц. К тому времени в Мексиканском заливе и вообще вокруг Кубы немецких лодок уже не было. Они иногда появлялись у Багам, Гаити, Пуэрто-Рико. Мы ходили Багамским проливом, но ничего не обнаружили. Ловили рыбу, изучали дикие коралловые островки, играли в кости, в покер. Папа не очень любил играть, чаще чи­тал, иногда писал и рассказывал нам разные забавные истории».

Дата добавления: 2015-08-18