Кид Тунеро

Расплющенный нос, глаза — как щелки, и бесформенные губы. Ник рас­смотрел псе это не сразу; он увидел только, что лицо у человека было бес­форменное и изуродованное. Оно похо­дило на размалеванную маску. При све­те костра оно казалось мертвым.

«Чемпион»

Под сводами тенистой беседки еще сохраняется ут­ренняя свежесть. Но от стен белоснежной Башни тя­нет жаром. Сегодня 24 апреля, по-настоящему первый день лета. И все живое — птицы, бабочки, муравьи, пчелы, кошки, собаки, люди — озабочено поисками прохлады.

Мы собираемся в субботу пораньше, чтобы сразу же отправиться на бой петухов в селение неподалеку от городка Гуинес, а потом, по возвращении в «Ла Вихию», устроить общий обед.

В ожидании Хуана рассаживаемся на витые желез­ные стулья вокруг такого же стола, покрытого круглым бемским стеклом. Рядом распустил свои ги­гантские бутоны еще не одетый в листву точеный фран-чипан. Горячие волны воздуха доносят аромат его цветов.

Давид, друг Рене и сосед Хемингуэя по финке, сбра­сывает плетеные сандалии с голых ног и ставит их на каменные плиты веранды.

Подходит Хуан и сообщает, что по какой-то там «хреновой причине» петушиный бой перенесли на пос­ле обеда.

Что ни делается, все к лучшему, думаю я и тут же завожу разговор об одном из друзей Хемингуэя, кубин­ском профессиональном боксере Эвелио Мустельере, хо­рошо известном в Латинской Америке, США и странах Европы под именем Кида Тунеро. Накануне я закончил читать его книгу «На ринге и вне его». За двадцать лет выступлений Тунеро почти всегда выходил победите­лем, но, когда закрываешь его книгу, в памяти остают­ся бои, которые он проигрывал. Особенно последний, с гондурасцем Ханкином Барроу.

Первым заговаривает Хосе Луис Эррера, самый по­жилой и уважаемый из присутствующих:

— Я не видел, чтобы Эрнесто к кому-то другому из мужчин относился так нежно. У них было родство душ! Эрнесто рассказывал, что Эвелио ему сразу же понра­вился, когда он увидел его в Париже. Случилось это в начале тридцатых годов в Булонском лесу. Эрнесто проветривался после очередной попойки и стал свиде­телем того, как Тунеро рано утром тренировался на лу­жайке. Потом они встретились за ужином в бистро, хо­зяином которого был кубинец. Эрнесто видел бой, про­игранный в тот вечер Кидом, подсел к нему за стол и заговорил с ним.

— Извините, Хосе Луис,— перебил доктора Рене.— Тунеро рассказывал мне, что просто был поражен, как Папа точно разобрал его по косточкам и указал причи­ны проигрыша. Лучше и вернее самого тренера Кида.

— Эрнесто ведь был первоклассным боксером. Он с четырнадцати лет занимался в известном клубе Чикаго у бывшего чемпиона мира АХарна. В девятнадцать вы­держивал спарринги с профессионалами, особенно си­лен был в непробиваемой защите...

— И не стал чемпионом только потому, что ему «не интересно было всех избивать и постоянно выигры­вать»,— так говорил сам Папа,— это Роберто дополняет старшего брата.

— Да, это, конечно, шутка. Думаю, что Эрнесто уясе тогда превосходно понимал, что бокс не его стихия. Он знал, что век у боксера короткий, судьба изменчива, жизнь тяжела, чаще всего трагична. И избрал другой путь, который принес ему не меньше славы. А в Туне­ро он видел то, чего ему самому недоставало. Эрнесто говорил, что понял, каким был Масео только после то­го, как подружился с Тунеро...

— Мне известно, что Хемингуэй заявил об этом в прессе перед первой встречей Тунеро с чемпионом Бри­танского Гондураса Ханкином Барроу,— теперь пере­биваю Хосе Луиса я и достаю из своей папки копию га­зетной заметки.— Из «Пренса либре», 10.VI 1945 года:

Масео Грахалес, Антонио (1845—1896) — мулат, национальный герой Кубы, вождь общенародного восстания 1895 года.

«Никого не должно удивлять, что один из наиболее лю­бимых мною людей ото Кид Тунеро. Разрешите мне специально написать статью о нем для «Пренса либре», выиграет он бой с Барроу или его проиграет. Для меня Тунеро является наиболее совершенным атлетом, кото­рого когда-либо имела Куба, и как-нибудь я расскажу, почему так думаю. Кроме того, если на земле еще оста­лись рыцари, то Тунеро один из них. Я окончательно понял, каким был Антонио Масео, общаясь с Тунеро. Прямой, лаконичный, безыскусный, правдивый, энер­гичный, нравственно выдержанный, лишенный хвастов­ства — все это отличает редкие натуры. Кид Тунеро — человек — стоит столько же, что и боксер. Он мало го­ворит, но ему и не нужны слова. Все написано на его лице. Он прост и чист, как хлеб, как золото...» — Я чи­таю вслух и делаю это сознательно, желая показать, насколько серьезно собираю материал о жизни Хемин­гуэя на Кубе, и вижу, что попадаю в цель.

Беседа сразу оживает. Я еле поспеваю записывать.

— Я и говорю,— продолжает Хосе Луис,— Эрнесту не хватало многих качеств Эвелио...

— А каких, например? Тунеро был простаком! Не мог со своей-то славой, не мог делать деньги,— это в разговор вступает Хуан, сухопарый негр с шарообраз­ной, коротко подстриженной головой, по лицу которого трудно определить его возраст, но о котором сам писа­тель достаточно точно сказал в романе «Острова в оке­ане»: «Шофер, которого Томас Хадсон очень не любил за его круглое невежество, за глупость и гонор, за не­понимание мотора и варварское отношение к машине и за лень, отвечал ему односложно, официально, обидев­шись на резкое замечание насчет экономии горючего. Несмотря на все свои недостатки, шофер он был перво­классный, то есть великолепно, мгновенно реагируя, водил машину по кубинским улицам с их бестолковым, неврастеническим движением. Кроме того, он слиш­ком много знал об их деятельности, и уволить та­кого было не просто».— Другой бы на его месте...— хочет что-то еще добавить Хуан, но его прерывает Давид:

— А детей выучил! Что ты мелешь? — Давид шарит ногами туфли под стулом, загорается.— Эдуардо и Жорж говорили на пяти языках, окончили «Сан-Але-

3 Ю. Папоров

хандро» Оба стали художниками. Выставляли карти­ны в Гаване и в Мехико.

— Помимо того, что Тунеро был хорошим человеком и мастером высокого класса в своем деле, Эрнесто вос­хищали в нем храбрость, железная воля, твердая вера в свои силы. Эвелио ухитрился выиграть бой в Цин­циннати в десять раундов у Эззарда Чарлза, который был намного моложе его и за плечами имел 21 победу, из них 18 нокаутом, и ни одного поражения. Вскоре после этого Чарлз стал абсолютным чемпионом мира,— спокойный,. авторитетный тон Хосе Луиса гасит спор, готовый было вспыхнуть между давними словесными дуэлянтами.

— Тунеро победил еще трех чемпионов мира,— до­бавляет Роберто,— француза Марселя Тилля, амери­канца Кэна Оверлина и грека Антона Христоферидиса.

— И сам не стал чемпионом мира только потому — так говорил Папа,— что не хотел обзаводиться менед­жером. Кид не терпел дельцов. И мне говорил, что судь­ба его могла сложиться по-другому, если бы рядом был импресарио. Но Кид его не заводил. Они были ему про­тивны, жили за счет страданий и крови боксеров, а по­том выкидывали их на улицу.— Рене, подошедший с ведерком, доверху наполненным льдом, и подносом со стаканами, осторожно ставит все это на столик.

— Вот и ешь, Хуан! — Давид бросает кусочек льда в рот и тут же выплевывает на ладонь.— Ты бы так по­ступил? Никогда! А знаешь, как Тунеро — в сорок ше­стом, он уже сходил с ринга,— на Тринидаде, там ра­зыгрывался солидный куш... Так он перед боем с Да-ниэлсом узнал, что тот вырос и воспитывался в детском приюте и все деньги, которые выигрывает, отдает на этот приют. В нем он и жил вместе с теми, кто его вы­растил. Тунеро мог бы свободно выиграть — все это знали. Так что он сделал? Стал нарочно проигрывать по очкам, чтобы большая часть суммы досталась Да-ниэлсу. Ты понял? А то—«не мог делать деньги». А судьи почувствовали и присудили им ничью. Вот та­ких людей Папа любил!

— Ты что? Ты это что хочешь сказать? — белки глаз Хуана стали розоветь.

1 Гаванская школа изящных искусств.

— Не надо, Хуан! Это уже из другой сказки. Мы сейчас говорим о Тунеро,— Хосе Луис положил пару кубиков льда в стакан и протянул его Хуану.— Я хочу сказать то, что думаю. У Тунеро нелегкая была жизнь. Вдали от родины, тяжелым трудом зарабатывая на хлеб, он часто бывал жертвой несправедливых реше­ний, особенно в США и в Испании. Его постоянно сво­дили с местными кумирами и победу — я бы сказал, в силу фанатизма, а точнее, дурацкого махрового нацио­нализма— в первом выступлении, как правило, при­суждали не ему. Но он не уезжал, он настойчиво искал новых встреч и после второй, третьей, а то и четвертой добивался расположения тех, кто еще вчера принимал его враждебно, и, как правило, вскоре становился их ку­миром. Это очень импонировало Хемингуэю. Но Эрне­сто всякий раз переживал и злился, когда Тунеро воз­вращался на Кубу, домой, на родину. Здесь его встреча­ли как чужака, и опять его соперниками оказывались кумиры. И Тунеро снова доказывал силу своего харак­тера.

— Я видел его бой с дважды чемпионом Кубы Ма­рио Раулем Очоа, в мае сорок третьего, и в июле с аме­риканцем Колманом Уильямсом,— Роберто закуривает и подносит огонь Хуану и Давиду.— Даже с американ­цем — зритель поначалу был на стороне Уильямса.

— Потому что зрители тоже хотят крови,— Рене ставит на стол стакан и хрустит пальцами.—Тунеро был честным и всегда работал чисто. А во второй встрече с Очоа, в последнем, двенадцатом раунде, поднялся та­кой свист! Очоа выдохся, и Кид мог выиграть нокау­том. Но не хотел, говорил, что потом Марио Раулю было бы трудно отвоевывать титул чемпиона. Папа хва­лил за это Кида, расцеловал его — я видел — и отвез в ресторан, оттуда в отель. Ты помнишь, Хуан? Ты же их вез.

— Это тогда, Рене? — Давид приятно улыбается.— Тунеро увидел нас, у служебного входа в «Арену Кри-сталь», узнал тебя и провел. Мы сидели у самого ринга.

Хосе Луис делает нетерпеливый жест: он тоже что-то вспомнил и хочет добавить

— Есть еще один момент, так сказать, немаловаж­ный аспект, скреплявший их дружбу. Тунеро был женат на Жолетте, красивой француженке. Он полюбил и сумел вызвать у нее любовь. Тихую, спокойную, верную. Жолетта была настоящей подругой, преданной женой, несмотря на долгие, порой длившиеся годами разлуки. Эрнесто утверждал: «Слава уходит от боксера — и ухо­дит от него жена». А Жоли была... то, что видит око, да зуб неймет!

— Ну и что, Хосе Луис,— спросил я,— как это свя­зано с Хемингуэем?

— Каждый человек ищет в другом то, чего в нем самом недостает. А Эрнесто был особенно к этому жа­ден. Тунеро — очень привлекательный человеческий тип, которому, по сути дела, всякий стремился подра­жать...

Я вспоминаю запись, сделанную в разговоре с Грего­рио Фуэнтесом: «На катере не было другого гостя, к ко­торому Старик так нежно относился. Главное — искрен­не! Сам готовил ему коктейли, уступал лучшее место, подавал и подкладывал подушки. Даже показывал все, до самых тонких секретов — как надо ловить агуху И я спросил его, почему столько внимания этому мула­ту? Старик серьезно ответил: «Ты знаешь, что такое в жизни найти верную, настоящую жену?» Я сказал, что знаю — у меня она есть! «Грегорини, он встретил свою женщину во Франции, полюбил, был счастлив. Она ро­дила ему двоих детей. И во время войны он всех троих потерял. Пароход, на котором они уплывали из Фран­ции, затонул. Ты бы как поступил? Нашел другую! А он не верил! Ждал! И дождался. Оказалось, что они не сели на тот корабль. Теперь они вместе. На всю жизнь! Он сильный!» А я подумал, что этот мулат хоть и знаменитый чемпион, а голоса, как и Старик, ни на кого повысить не может».

Мы еще долго беседовали на террасе у Башни до то­го, как отправились на бой петухов, перенеся обед на время ужина. Возвращались в Гавану поздно. Мы с Ро­берто и Хосе Луисом жили в одном доме, огромном «мультифамилиаре» под названием Риомар, у самого берега моря. Роберто неожиданно произнес:

— Вот и сейчас, в темноте, я отчетливо вижу его невысокую фигуру, тугие покатые плечи, короткую

Голубой, белый марлины и рыба-парусник.

мускулистую шею, высокий лоб, густые, в шрамах бро­ви, рубцы на лице, приплюснутый, разбитый нос...

— И постоянно светящиеся радостью черные гла­за,— добавил Хосе Луис.

— Папа не переставал восхищаться способностью Тунеро в любой ситуации находить в себе силы. Ведь чем больше говорили и писали, ради устрашения, те, кто ставил на противника Тунеро, о том, что противник его уложит на брезент во втором же раунде, тем собран­нее, спокойнее и рассудительнее боксировал он на рин­ге,— Роберто сделал паузу.— Я вместе с Папой был сви­детелем его последней встречи. После нее Тунеро пове­сил перчатки на гвоздь. В августе сорок шестого бой-реванш с Ханкином Барроу. Тунеро было тридцать шесть лет. Он выигрывал встречу по очкам, но просчи­тался, приняв девятый раунд за последний. Выложился и в десятом работал, как пьяный. После боя потерял со­знание. Папа не отходил от Кида в раздевалке, пока врач не сказал, что опасность миновала. Папа посылал Хуана за самым лучшим врачом Кубы.

Многие кубинцы рассказывали мне о трогательной дружбе американского писателя с кубинским боксером-мулатом. Хочу привести две короткие записи.

Известный спортивный фотограф Аграс, друг Ту­неро:

— Мы были знакомы с Хемингуэем. Во время пер­вого боя Тунеро с Барроу я сделал фото. Оно получило первую национальную премию. Хемингуэй просил по­дарить ему копию, и, когда я вручал ее ему, я спросил: «Скажите, почему вы дружите с Тунеро?» — многих эта дружба удивляла. Он ответил: «Просто он настоящий человек! Он считает, что на ринге, как в жизни, идет борьба. Надо совершенствоваться, чтобы преодолевать препятствия, чтобы побеждать. Тунеро в этом видит суть бытия. И вся жизнь его доказательство того, что в нашем существовании, как и в боксе, без силы воли, без твердой веры в себя, честолюбия, самопожертвования — не жди успеха. С какими же тогда людьми дружить?»

Популярный кафешантанный певец, негр Бола де Ньеве — «Снежный Ком»:

— Дон Эрнесто — великий человек! Он дружил с цветными. Значит, цвет кожи не причина для вражды. В нас течет такая же кровь, еще горячее, но это не при­чина для унижения. Я слышал, как дон Эрнесто ругал­ся нехорошими словами, когда Кидик, наш Эвелито, рассказывал ему во «Флоридите», что его в Вашингтоне не пустили жить в отель, который ему нравился, и вы­гнали из ресторана. Дон Эрнесто умел ценить людей за их качества, а не за положение и чины. Я, может быть, больше других на Кубе сожалел, что он так рано ушел из жизни. Я плакал, и долго...

Отношения Хемингуэя с Кидом Тунеро действитель­но были трогательными. Жаль только, что сам Хемин­гуэй ничего не сказал об этой дружбе, за исключением двух коротких интервью-замечаний о Тунеро-боксере, сделанных им для газет,— большего я не нашел.

А встречи Хемингуэя с Тунеро, особенно в сорок шестом — сорок восьмом годах, играли свою значитель­ную роль, они были вроде таблеток «тазепама» или «седуксена», которые успокаивают, но, к сожалению, не излечивают.

Хемингуэй возвратился на Кубу из военной Евро­пы— причину этого мне так никто и не смог объяс­нить,— до окончания войны. В марте сорок пятого он был уже в «Ла Вихии».

В это время Кид Тунеро прилетел в Гавану после полуторагодичного отсутствия. Хемингуэй устроил сво­ему другу боксеру пышный обед в ресторане «Флори-дита».

Кубинский писатель Серпа рассказывал мне об этой

встрече.

— Попал я к обильному и шумному столу почти в конце трапезы. Хемингуэй, обычно не любивший вызы­вать на себя внимание газетчиков, в тот день заметно старался. Думаю, объяснение таилось в том, что столич­ная пресса холодно встретила Тунеро и была на стороне любимца гаванской публики Джо Легона, отличного, напористого, сильного боксера, с которым Киду пред­стояло вскоре драться. Кого только не было во «Флори­дите» в тот вечер! К десерту между Эрнестом и Тунеро оказалась Леопольдина...

Автор известных романов «Контрабанда» и «Запад­ня», Энрике Серпа происходил из бедной семьи, не по­лучил законченного школьного образования, но стал одним из крупных писателей Кубы. Это обстоятельство и то, что Серпа хорошо знал и любил море, импониро­вали Хемингуэю. Ему были понятны и близки герои Серпы, прошедшего тяжелый путь от типографского мальчика на побегушках до крупного писателя, обла­давшего тонким восприятием действительности, щедрой душой, острым умом. Многие взгляды на жизнь и отно­шение к правде, которую искал и исповедовал сам Хе­мингуэй, у них были схожи. Серпа лишь был больше романтиком.

— Лео... Вот женщина... Вы слышали что-нибудь о ней?

— Да, Энрике, но прошу вас, если не трудно, рас­скажите мне все, что вы знаете о ней и ее отношениях с Хемингуэем.

— Леопольдина — он прозвал ее за недружелюбное отношение к иностранцам Ксенофобией — была в конце тридцатых, да еще и в сороковые годы, самой привле­кательной и шикарной из легкодоступных женщин Га­ваны. Ничем другим она так и не научилась зарабаты­вать на жизнь. Но, пожалуй, ни одна из этих женщин не обладала столь чистыми и нежными душевными ка­чествами, как она. Среднего роста, очень черная, но не темнокожая, хотя и была квартеронкой, дымчатая кожа лица всегда ухожена, чувственные губы — от них труд­но бывало оторвать взгляд, скульптурно вылепленный нос и глаза, источавшие доброту и ласку. Одевалась всегда элегантно и со вкусом. Однако судьба у нее не сложилась. Она не смогла сделать своего счастья. И ду­маю, это более, чем чго-либо другое, скрепляло дружбу, подогревало нежное, внимательное, если хотите, отцов­ское отношение Хемингуэя к этой женщине. Она была единственной, кому разрешалось появляться в баре «Флоридиты» без спутника,— только благодаря дружбе с Хемингуэем.

Интересно припомнить, как сам Хемингуэй описал Леопольдину в «Островах в океане», где он вывел ее под именем Умницы Лил: «Она пеличаво прошествова­ла мимо мужчин, сидевших у стойки, одним улыбаясь, с другими заговаривая на ходу. И все отвечали ей ува­жительно и ласково. Почти каждый из тех, с кем она обменивалась приветствиями, когда-нибудь да любил ее за двадцать пять лет... У нее была милая улыбка, и чу­десные темные глаза, и красивые черные волосы... Ее гладкая кожа походила на оливковую слоновую кость...

с легким дымчато-розовым оттенком... Розовый налет получался от румян, которыми Умница Лил подцвечи­вала свои щеки, гладкие, как у молодой китаяночки. Красивое ее лицо улыбалось Томасу Хадсону, когда он шел к ней вдоль стойки, и чем ближе, тем оно станови­лось красивее».

— Забавно было наблюдать, как в тот вечер Хемин­гуэй сватал ее Киду. Эрнест возвратился из Европы не­узнаваемым. Раздражительный, болезненно располнев­ший, печальный. А за обедом был прежним. Леополь-дине очень приглянулся Тунеро, но боксер был равно­душен. Чертовски милый человек, но воспитан — «чер­ный джентльмен».

— Вы сказали, Энрике, «милый и» или «милый че­ловек, но...»? — переспросил я.

— «Милый, но...» — это мое отношение. Мне воспи­тание давалось с трудом, я и до сих пор плохо воспи­тан,— Серпа по привычке разглаживает левой рукой се­дые брови.— Так дело дошло до того, что Хемингуэй обругал Кида: «Ты что, марикон? Ведь нет! Боишься? Да ее ласка только придаст тебе силы в бою с Легоном. А если и проиграешь — не пожалеешь! Впервые вижу случай столь упорного сексуального воздержания».

Потом, несколько дней спустя, Хемингуэй встретил меня и, помня, что я был свидетелем того разговора, прежде всего заметил: «Ты знаешь, Энрике, много лет Тунеро уже один. Он потерял жену во время войны. Я хотел его проверить... Но ты видел сам, что это за сильный, настоящий человек!»

— Тунеро — лев на ринге. Тихий, спокойный, очень вежливый в жизни, на арене — другой человек,— это уже рассказывает мне Маноло Перес, проработавший во «Флоридите» официантом с 1922 года.— У меня в суб­боту выходной. Я пришел, чтобы получить деньги. Один клиент мне задолжал. Хемингуэй кого-то дожидался, а потом пригласил меня поехать с ним в «Арена Кри-сталь». Я ни разу не сидел в первом ряду. Бокс я любил И понимал. Тот вечер был настоящим праздником. Ту­неро победил Легона. Джо, как всегда,— пантера, но «маэстро» непробиваемой защитой разрушал все его планы. Дворец спорта был полон и гудел. Хемингуэй только и говорил: «Правильно, Кид, так, как я учил. Умница! Правильно!» А Кид держал Джо на дистанции,

но как только Джо выдыхался в атаке, Кид выходил из защиты, набирая очки. Так раунд за раундом. Легон стал ошибаться, но Тунеро не бил. Поднялся свист, но в общем большинство публики осталось довольно. Тунеро до раздевалки несли на руках. Через несколько дней Хемингуэй приехал с Тунеро в бар. Среди гостей сидели янки, которые специально жили на Кубе, а работали в империалистическом органе подавления...

— Как вы сказали, Маноло? — не совсем понял я.— Что это?

— Ну, Эф-Би-Ай!

— Федеральное бюро расследования?

— Да, да! Так когда бармен Антонио сообщил об этом дону Эрнесто, тот тут же сочинил куплет:

Ай, aй, ай, я пукну, ты поймай.

А не поймаешь, сядешь в Эф-Би-Ай!

Ай, ай, ай, я...

И так далее!

— А вы знаете, Маноло, мне это нравится.

— Еще бы! Хемингуэй тогда придумал игру. Каж­дый набирал воздуха побольше и выкрикивал куплет. Кто большее количество раз исполнял куплет кряду на одном дыхании, тот и выигрывал очередную рюмку.

— Так и пели? — записывая, я не мог удержаться от улыбки.

— Чуть скандал не вышел! Если бы не хозяин. Кон­станте 1 уговорил тех типов не скандалить, взяв все рас­ходы их компании на свой счет.

Вместе с тем в те апрельские дни сорок пятого года Хемингуэй приводил в порядок «Ла Вихию», приняв­шую довольно бесхозяйственный вид за год его отсут­ствия. В саду финки работали четыре садовника, стро­ители поправляли крышу дома, подновляли жилые помещения, возводили новый навес у бассейна. Хозяин также был озабочен, и весьма, состоянием своего здо­ровья.

За последний год он заметно обрюзг, поседел. Не­естественно раздулся живот. Увеличились печень и се­лезенка, поднялось кровяное давление, ощутимо ухуд-

Константино Рибалайгуа, баск, хозяин «Флоридиты».

шились зрение и слух. Часто мучили головные боли, а по ночам — кошмары.

— Осмотр, тщательное лабораторное обследование и чистосердечное признание Эрнеста в том, как он жил в Европе, расстроили меня больше, чем я мог ожи­дать,— вспоминает тот апрель Хосе Луис Эррера.— Эр­нест много пил. И стремился всех, и меня в том числе, убедить, что главная причина видимого простым глазом ухудшения состояния его здороьья — это плохое каче­ство спиртных напитков военного времени и количество выпитого. Они влияли, но не были первопричиной. Он поступил, конечно, как дикарь из джунглей, когда в Лондоне после пролома черепа, серьезной травмы голо­вы, пролежал в госпитале всего четверо суток. Но и с этим его в общем-то крепкий организм мог бы справить­ся за год. Корень зла лежал в глубоком нервном потря­сении. Эрнесто переживал разрыв с Мартой. Он не же­лал в этом признаваться, и тем труднее мне было бо­роться с причиной его недуга. А его состояние пугало! Эрнесто не мог работать, заметно медленнее, как бы с трудом говорил и мыслил... Исчезло его озорное, искря­щееся остроумие. В то время, как он только забывал или что-то отвлекало его от постоянных дум о ней. он прямо на глазах становился прежним Эрнесто. Стоило кому или чему-либо напомнить о ней — опускалась шторка, наступало торможение.

— Ты уверен в этом, Хосе Луис? — усомнился я.

— Я, как врач, не сомневался и не сомневаюсь. В жизни каждого человека есть критические моменты. В жизни Эрнеста тот был, пожалуй, наиболее ответст­венным по последствиям. Поэтому ты не спеши не со­глашаться со мной. Закончишь собирать материал, ос­мыслишь все, уверен, не станешь задавать мне таких вопросов. Эрнест тогда с нетерпением ждал приезда Мэри Уэлш — его будущей жены. Я ждал знакомства с не меньшим желанием. В ней — и Эрнесто это чувство­вал подсознательно — я видел возможное и наиболее эффективное лекарство. Эрнест мне много рассказывал, но многое явно придумывал — я это чувствовал и по­нимал причину. Это-то меня и настораживало. Однаж­ды в пылу откровения он развил теорию, которая в его устах — этого он не понимал — прозвучала устрашаю­ще. Я его знал как человека, обладавшего комплексом de virilidad —до Европы он считал себя неотразимым. И вдруг! «Настоящий брак возможен только при усло­вии, если муж — действительно — macho — самец, про­изводитель, а жена — так себе, влюблена в него и у дру­гих не вызывает интереса». Это его собственные слова... Я возразил, сказав, что залог продолжительного и вер­ного брака в том, что «муж не должен видеть, а жена — слышать», но он не принял шутки. Не мог! Упорно продолжал твердить, что удачный брак — когда муж во всех смыслах превосходит жену. Более чем странное рассуждение для прежнего Эрнеста! Потом, как можно в канун пятидесятилетия ломать себя? Опасно! Обычно к хорошему не приводит! Он пространно рассуждал о возможностях счастливой жизни с новой женой, а сам искал забвения в развлечениях: рыбалка с выпивкой, Фронтон, «Флоридита», охотничий клуб, азартные став­ки. За день до приезда мисс Мори мы разругались с Эр­несто, и я не поехал ее встречать. Как врач и как друг я ограничивал ему прием спиртного. А он не мог, был не в силах сдержать себя. Во «Флоридите» при всех распахнул рубашку и принялся стучать себя в голую грудь. Я сказал: «Стучи, стучи! Скоро полной грудью будешь дышать на ладан!» И — ушел.

Новая хозяйка «Ла Вихии» мисс Мэри Уэлш, побы­вав в Чикаго и убедив родных в правильности решения оставить прежнего мужа и соединить свою жизнь с Хе­мингуэем, прилетела в Гавану 2 мая 1945 года.

Все утро Хемингуэй нервничал и успокоился — по утверждению Хуана — только после того, как поначалу прочел ему в машине целую лекцию «о положении в Германии, о конце Гитлера, о том, как русские обходят американцев, как Красная Армия бесстрашно и умело сражается и берет Берлин», и окончательно — когда увидел мисс Мэри.

— Я смотрел на Хемингуэя и думал: прилетает ки­нозвезда,— говорит тот же Хуан.— Оказалось, крашеная блондинка, вдвое меньше его, но зоркая. Села в «лин­кольн» и изрекла: «Старенькая, но вымыли специально ради меня». Я промолчал — в таких случаях нельзя спешить,— а Хемингуэй принялся извиняться, что в до­ме еще пахнет краской. Потом все к ней привыкли.

Мужественности, силы.

Но хозяйство вела — лишнего сентаво у нее не полу­чишь.

Жизнь Хемингуэя с приездом мисс Мэри заметно изменилась. Он стал больше следить за собой, с упое­нием показывал будущей жене все, что окружало его на Кубе. Мисс Мэри приняла его кошек, друзей, образ жизни, с увлечением ловила рыбу, училась стрелять на стендах «Эль Серро», полюбила море и многодневные выходы на «Пиларе» в залив, к необитаемым остров­кам.

Вот записи воспоминаний тех, кто разделил то лето с Хемингуэем.

Хосе Луис Эррера: «Марта относилась к нам сни­сходительно. Многих из его друзей рядом с ним она не принимала. Мэри же отличалась добротой, сдержанно­стью. Эрнесто в те дни походил на ребенка, получивше­го долгожданную игрушку. Не совсем ловко сравнивать Мэри с игрушкой, но Эрнесто суетился, радовался, заметно меньше пил. Меня же волновало, насколько все это серьезно! Была ли новая женщина в жизни Эрнесто Сентой? Ты помнишь дочь норвежского моря­ка из оперы Вагнера «Летучий голландец»? У вас ее ставят?

— Ставят ли ее у нас, точно не скажу. Но оперу слу­шал. Партию Сенты превосходно исполняла в конце со­роковых годов в театре «Колон» в Буэнос-Айресе ав­стрийская певица Элизабет Шварцкопф. Капитан «Ле­тучего голландца» каждые семь лет сходит на берег в поисках той, единственной, которая будет ему верна до гроба и сможет положить конец его страданиям.

— Да, да... Однако сомнения мои вскоре, увы, под­твердились. Мэри не обладала той силой самопожертво­вания. Она была в достаточной степени рациональной, хорошо и правильно воспитанной американкой».

Марио Менокаль не менее конкретен: «Эрнест внут­ренне напрягся, точно так. как это бывало с ним во Фронтоне, на бое петухов, в «Эль Серро», когда он де­лал крупную, рискованную ставку. Мне сразу показа­лось, что Мэри — с характером и далеко не кубинская жена, о которой как-то под Новый год мечтал Эрнест».

Роберто Эррера: «Папа сразу посветлел, помолодел. Было жарко, а он по вечерам стал повязывать галстук и надевать костюмы. Дома так просто не сидел, постоян­но выходил в море или принимал гостей. Джон — прямо из плена, Пат и Гиги приехали в «Ла Вихию», и с мисс Мэри не было осложнений».

Грегорио Фуэнтес: «Она любила становиться к штур­валу, во все вникать. Старик ей все объяснял, а она со­образительная, но с гонором. Каждую вещь спрашивала, как это по-испански, зачем на катере? Старик обере­гал ее.

— Грегорио,— перебиваю я старого моряка,— ска­жи, а почему ты звал Хемингуэя Стариком? Ему ведь в те годы было всего сорок шесть. Он так плохо вы­глядел?

— Нет! Правда, когда возвратился с войны, он очень изменился. За год! Перед самым приездом мисс Мэри жаловался, что стареет, спрашивал, как я его нахожу. У нас в Кохимаре Стариками обычно называли пожи­лых, опытных рыбаков. И он сказал, что он тоже «Эль Вьехо» — дряхлый, поношенный старик. И просил его так называть. А новую жену — только мисс Мэри, де­вушкой Мэри, значит».

Рене Вильяреаль: «Марта была южанка, мисс Мэ­ри— с севера. Мне больше нравилась мисс Мэри. Она сразу сделала так, что завоевала нашу любовь. Потом особенно благоволила к садовнику «Пичило», к Хуану и к «Махе», соседу, который часто работал в «Ла Ви­хии» по дому».

Одним из значительных событий того лета была ав­томобильная авария, случившаяся 20 июня, когда мисс Мэри собиралась лететь к родственникам в Чикаго.

— Я говорил, говорил! Даже упрашивал,— Хуан особенно горячится, вспоминая тот случай.— Шоссе мокрое после дождя, скаты на «линкольне» старые, а он всегда боялся, говорил — «только негры-самоубийцы могут водить машины на ваших дорогах и улицах». Знал, что плохо водит, а поехал. Мисс Мэри не хотела, так он покраснел, отпихнул меня и сел. Врезался! Здо­рово разбил машину, ветровое стекло — начисто, пора­нил голову, помял ребра, ногу. Мисс Мэри потеряла со­знание, сильно порезала щеку. А Хемингуэй, пока сам не свалился, нес ее на руках в ближайшую Cruz Verdel.

«Зеленый крест» (исп) — благотворительная организация, исполнявшая функции «скорой помощи».

— В подобных начинаниях Эрнесту часто не везло,— вспоминает Хосе Луис.— Я бы сказал — он был неудач­ником. Хоть и спортсмен, но во многом неловок. К кон­цу жизни все тело его сплошь было в шрамах. Но в си­туациях критических всегда действовал, как превосход­но отлаженная машина, избирая наиболее верное и пра­вильное решение, и вел он себя тогда исключительно героически. Он с поврежденными ребрами и ногой про­нес Мэри на руках около полукилометра и отказывался от предложений подвезти. Рану на лице Мэри обраба­тывал и зашивал доктор Родригес Диас. Мисс Мэри уле­тела в Чикаго лишь в конце августа. И Эрнесто тут же снова принялся жаловаться на свое здоровье. Он с тру­дом написал предисловие к антологии «Сокровища сво­бодного мира», но, правда, смело. Высказал все, что думал по поводу послевоенного устройства. Не побоял­ся открыто обвинить Соединенные Штаты в варварской атомной бомбежке Хиросимы и Нагасаки. Тогда он взял клятву молчать и открылся мне, что задумывает напи­сать большую книгу о войне, на собственном опыте.

В конце сентября «Ла Вихию» вместе с женой посе­тил генерал Ланхэм, бывший командир 22-го полка, возглавлявший в те дни отдел ин4юрмации и образова­ния военного ведомства США. Хемингуэй вновь встре­пенулся— он нуждался во встречах с верными людьми, болезненно осмысливая суть прошедшей и приближе­ние «холодной войны». Если генерал Ланхэм стремился понять Хемингуэя, то его половина — Пит — открыто осуждала просоветские настроения писателя, его «при­миренческую», как она выражалась, позицию. Пит под­трунивала над Хемингуэем, постоянно напоминая ему о Марте и заводя разговоры, которые вызывали его раздражение,— то о жестокости боя быков, то об отрыве писателя, покинувшего родину, от действительности, то об экспансионистских намерениях Советского Союза, которых он не видит.

Хемингуэй жаловался Роберто Эррере по поводу то­го, что «смердящий дух войны не рассеивается, а за­ставляет даже хороших, честных людей терять мозги, и от этого он не может работать».

Вместе с тем конец года был полон радостных со­бытий.

Мисс Мэри окончательно уговорила родителей и возвратилась из Чикаго с оформленным разводом. Хемин­гуэю удалось удачно продать Голливуду два рассказа: «Убийцы» — за 37 500 и «Френсиса Макомбера» — за 75 000 долларов. Рождественским подарком 21 декабря для него было получение развода от Марты. На празд­ники в «Ла Вихию» вновь собрались сыновья. С театра военных действий на Тихом океане невредимыми воз­вратились старые друзья Уинстон Гест и Том Шевлин. «Ла Вихиа» наполнилась гостями. Всех радовала пыш­ная настоящая елка, специально присланная «полков­ником» Уильямсом Тейлором, егерем из Сан-Вэлли. Здоровье Хемингуэя более или менее восстановилось, сон нормализовался, кошмары покидали его.

— Казалось, все шло хорошо,— возвращаюсь к запи­си беседы с Хосе Луисом.— Я даже как-то усомнился в своих опасениях. И вдруг Эвелио Тунеро однажды го­ворит мне: «Доктор, вы знаете, как я люблю Эрнеста. Что будет? А? В жизни человека, пожалуй, самое глав­ное — не заблуждаться!»

«БРОНЗОВАЯ ЗВЕЗДА»

Брось, и будь ты проклята, уродли­вая старуха, которую когда-то так здо­рово написал Иероним Босх. Вложи свою косу в ножны, старушка, если у тебя есть для нее ножны. Или...— возьми ко­су и подавись!

«За рекой, в теки деревьев»

Шел июнь сорок седьмого. Было жарко и душно. Слабые порывы бриза замирали где-то на пути в «Ла Вихию». Даже кокосовое молоко со льдом и лимоном не утоляло жажды...

Рене, плотный, круглолицый мулат с добрыми гла­зами, вошел в кабинет убрать остатки легкого завтрака.

— Тебе жарко. Рене?

— Да, Папа,— юноша опустил глаза, словно чувст­вовал себя в ответе за зной.— По радио передавали, что днем будет 95 градусов1 и 96 процентов влаж­ности.

— Но почему именно сегодня? — посетовал Хемин­гуэй и не успел поставить на поднос высокий стакан, как лоб его осыпали бусинки пота.

В тот день, 13 июня 1947 года, в посольстве США Эрнесту Хемингуэю должны были вручать медаль «Бронзовая звезда». Церемонию награждения назначили на вторую половину дня. Предстояло еще несколько утомительных часов ожидания.

О решении военного ведомства США пожаловать ему медаль Хемингуэй знал давно. Как только это стало из­вестно, он немедленно выразил недовольство сотрудни­кам посольства. Из всех участников группы, выслежи­вавшей немецкие подводные лодки в Мексиканском заливе, награждался он один. Хемингуэй считал, что следовало наградить, по крайней мере, еще двоих: Франсиско Ибарюсеа и Грегорио Фуэнтеса. В ожида­нии нового решения Хемингуэй, как мог, оттягивал день получения медали. Однако нового решения не после­довало.

В кругу друзей он откровенно возмущался: «У них

1По шкале Фаренгейта.

нет иной цели, как сделать на мне рекламу. Они не счи­тают нужным отметить тех, кто достоин. А раз так — могли бы уж дать и «Крест за выдающиеся заслуги».

Сразу после обеда в кабинет заглянула Мэри. Ху­денькая, как всегда подтянутая, сегодня она была явно не в настроении.

— Ты все-таки едешь в рубашке? — входя, недо­вольно спросила она.

Хемингуэй поморщился:

— Во-первых, гваявера 1 не рубашка, во-вторых,— мне жарко.

— Все же лучше надеть костюм!..

— Я уже сказал! Рене, приготовь еще одну гваяверу! Снеси ее в машину да скажи Хуану, чтобы зажигание не подвело, как в прошлый раз. Выйду из посольства — чтобы мотор уже работал.

Мэри резко повернулась и пошла к двери.

Перед самым отъездом она сказалась больной и в посольство не поехала. Хемингуэя сопровождали стар­ший сын Джон, имевший уже к тому времени звание капитана, и близкие друзья — Андрее Унтцайн, Максу-эл Перкинс, постоянный редактор произведений писа­теля, прилетевший из Нью-Йорка погостить в «Ла Вихии», и Роберто Эррера.

В назначенный час все спустились к машине. Хуан услужливо распахнул дверцы.

— С мотором в порядке, Хемингуэй. Можете не бес­покоиться. Все окей! Не подведу.

— Тебе нравится гваявера? Хуан уклонился от ответа.

— И такому человеку я доверяю свою жизнь,— по­лусердито пошутил писатель, легко опуская свое плот­ное тело на сиденье рядом с шофером.

— Едем уже, Эрнесто. Решил в гваявере — так и за­будь об этом,— тихо произнес Андрее, расправляя на ко­ленях складки своей сутаны.

У здания посольства США Хемингуэя уже ждали помощник военного атташе майор А. Е. Коффей, неко­торые сотрудники и друзья.

1 Guayabera (исп.) — длинный жакет из легкой материи. Летний праздничный наряд кубинских крестьян.

Несмотря на настойчивые просьбы майора, Хемингу­эй наотрез отказался войти в помещение, пока не подъ­ехали приглашенные им на торжественную церемонию Грегорио Фуэнтес и знаменитый Пачи — Франсиско Ибарлюсеа, наиболее активный участник группы, к это­му дню специально прилетевший из Мексики. Должны были также прибыть и друзья: Марио Менокаль, Фран­сиско Гарай, доктор Колли, Элисин Аргуэльес-млад-ший, Феликс Арейтио, Джеймс Кендриган, в прошлом известный американский игрок в бейсбол, в то время тренировавший кубинскую сборную, и капитан Хуан Дунабейтия, тоже участник группы. Хемингуэй ведь твердо считал, что награждается боевой медалью за дея­тельность на Кубе, связанную с «плутовской фабри­кой».

Торжественную процедуру возглавил поверенный в делах Л. Д. Маллори — посол почему-то неожиданно отлучился из Гаваны, и Хемингуэй полагал, что не слу­чайно. Приветственную речь было поручено произнести военному атташе, полковнику Эдгару Е. Гленну.

Начал он ее словами: «Мистер Эрнест Хемингуэй яв­лялся военным корреспондентом при вооруженных си­лах США и достойно проявил себя в периоды с 20 июля по 1 сентября и с 6 ноября по 6 декабря 1944 года во Франции и Германии».

Хемингуэй, как рассказывали присутствовавшие, не сводил строгого, полного ожидания взгляда с полковни­ка. Выйдя из машины, писатель так энергично захлоп­нул дверцу, что пуговица на левом рукаве гваяверы с треском отскочила и покатилась по тротуару. Теперь он стоял, нервно теребя раскрывшуюся манжету, то и дело переминаясь с ноги на ногу, надеясь услышать хотя бы в конце выступления военного атташе какие-то слова о их деятельности на Кубе. Но американские диплома­ты, прекрасно зная о настроении Хемингуэя, специаль­но решили во время церемонии не вспоминать о заслу­гах его группы, и полковник закончил свою речь баналь­ным разъяснением: «Собравшимся здесь, думаю, будет интересно знать, что медалью «Бронзовая звезда» на­граждаются военнослужащие армии Соединенных Штатов, которые, начиная с 7 декабря 1941 года, про­явили себя героями, а также гражданские лица, про­явившие героизм в военных операциях, проводимых

против любого из врагов США». С этими словами воен­ный атташе приколол медаль на левую сторону злопо­лучной гваяверы.

Отвечать Хемингуэй не стал. Он лишь разрешил корреспондентам сделать несколько снимков, поспешно снял медаль, пожал руки сотрудникам посольства и удалился, на ходу бросив каждому из друзей: «Флоридита».

В прохладной тишине уютного бара «Флоридиты», в обществе приятных ему людей, Хемингуэй провел оста­ток дня, засидевшись допоздна. Ни сам он, ни один из его друзей — никто не вспоминал о медали, лежавшей уже в широком кармане гваяверы. Говорили о прошлом, шутили по поводу настоящего, строили планы на буду­щее. В течение вечера Хемингуэй несколько раз отхо­дил к телефону, чтобы позвонить в «Ла Вихию», где у постели серьезно болевшего Патрика находился один Рене.

— Когда Папа приехал домой,— рассказывал мне Рене,— он прошел в кабинет и попросил приготовить ему постель. Он, бывало, спал один и тогда укладывал­ся в кабинете. Я все сделал, и он спросил: «Что, чико, хочешь посмотреть? Тебе интересно?» Я кивнул голо­вой. Папа достал из кармана футляр, раскрыл и пред­ложил мне вынуть из него медаль. Я рассматривал ее со всех сторон и восхищался. Папа выхватил медаль у меня из рук, кинул на стол, где лежали разные суве­ниры, и сказал: «Пусть валяется здесь...»

На следующий день, в воскресенье, в утреннем вы­пуске газеты «Гавана-пост», выходившей на английском языке, на первой полосе были помещены внушительных размеров фотография и небольшое сообщение — «Брон­зовой звездой» награжден Эрнест Хемингуэй». Автором как заметки, так и фотографии был Генри Уоллес, га­ванский корреспондент журналов «Тайм» и «Лайф». Он сообщал о торжественном акте в посольстве США и, между прочим, говорил:

«Хемингуэй, одетый в кремовую гваяверу, серые брюки и сандалии, был окружен кубинцами и амери­канцами, приглашенными на церемонию, которая окон­чилась так же быстро, как и началась. Знаменитый пи­сатель, загоревший под кубинским солнцем, совершенно огрубевший от деревенской жизни в своей финке,—

N

ему не мешало хотя бы изредка бриться,— поблагодарил полковника Гленна за оказанную ему честь, поспешно снял приколотую к груди медаль, сунул футляр в кар­ман и стал принимать поздравления от почитателей. Их на церемонии оказалось более чем достаточно».

Упрек этот, как утверждали очевидцы, вызвал у Хемингуэя ярость. Еще накануне всем своим поведени­ем он добивался именно такой реакции, которая бы подтвердила, что он вызвал раздражение американских дипломатов, а теперь, прочитав заметку, принялся бра­ниться.

Мне долгое время казалось, что те, кто рассказывал о Хемингуэе, что-то путали или составили себе невер­ное представление о нем. Однако впоследствии целый ряд фактов убедил меня, что Хемингуэй зачастую после того, как под влиянием мимолетного чувства решал до­садить кому-либо и достигал цели, вслед за этим испы­тывал неловкость. Особенно часто такое случалось в его отношениях с Мэри.

0 дальнейших событиях, связанных со злополучной медалью, поведали Роберто Эррера, Марио Менокаль, Рене Вильяреаль и Генри Уоллес.

Рассказ журналиста не только не разошелся с тем, что удалось узнать от кубинцев, но оказался еще ярче и полнее.

Уоллес приезжал на Кубу в конце мая 1968 года вместе с группой североамериканских журналистов.

Узнав об этом, я поспешил разыскать Уоллеса. Мне было известно, что он опытный журналист-междуна­родник, на Кубе работал около семи лет, побывал еще в 50 странах мира, свободно владел пятью языками и за свою деятельность награжден правительством США четырьмя орденами...

Дозвонившись до Уоллеса, я представился, сказал, что хотел бы встретиться и сообщил почему. Он не за­медлил с ответом:

— Давайте без разговоров. Жду! Жду вас в «Гава­на-Хилтон».

— В «Гавана-либре» 1 — вы хотели сказать.

1 Самая крупная гостиница Гаваны, была выстроена до ре­волюции североамериканским отелевым трестом Хилтон. После революции гостиницу переименовали в «Гавана-либре» — «Сво­бодная Гавана»,

— Ну да! Естественно,— ничуть не смутился Уол­лес.— До часу ночи, в любое время. Вы что предпочи­таете: ром или виски?

— Чай!

— О, я начинаю сомневаться, что вы русский. Ну, хорошо! Приезжайте. Разберемся. Жду!

Дверь номера на шестнадцатом этаже открыл коре­настый, крепкого телосложения человек. Как фигура, так и лицо его чем-то напоминали киноактера Юла Бриннера.

— Я почему-то вас таким и представлял,— весело приветствовал меня Уоллес.

— Спасибо,— ответил я, не зная, радоваться мне по этому поводу или сожалеть, и продолжил:—Боюсь только, вам не будет легче поэтому вспомнить 1947 год. То, что происходило в связи с газетной заметкой о со­бытии, которое меня интересует. В ней так мало ска­зано...

— Не волнуйтесь! У меня к Хемингуэю особое отношение. Да и память пока отличная. Садитесь. Прошу. Вы так и не станете ничего пить? Ви­жу, и записывать не собираетесь. А напрасно. Не стес­няйтесь. Мы же коллеги,— как-то весьма многозначи­тельно произнес Уоллес.— Открывайте, открывайте ва­шу тетрадь. Не стесняйтесь....Примерно через неделю после моей корреспонденции в «Гавана-пост», о которой вы только что упомянули,— начал мой «коллега»,— из редакции «Тайма» запросили статью самого Хемингуэя о Фолкнере. Прислали вопросник. Я позвонил в «Ла Вихию».

«Это ты написал обо мне то самое дерьмо?» — на­бросился на меня Хемингуэй вместо приветствия. «Я».— «Не жди от меня ничего! Я сам отправлю в журнал письмо и скажу, что не имею доверия к его корреспон­денту».

«Хемингуэй, вы тоже были журналистом. Должны понимать».

«Да, был, но я знал, что лучшее средство сгонять жир с живота — это ложиться на спину и принимать на живот мячи с песком. А ты не знаешь, как убрать жир с того серого вещества, что у тебя в голове.— Я про­молчал.— Газетные объединения — их хлебом не корми, подцепят твою брехню, раздуют, и получится, что я вообще какой-то дикарь».

«Даю слово, я сделаю все возможное... Сейчас же отправлю телеграмму в редакцию».

Возникла пауза, после которой я услышал смяг­чившийся голос: «Если так — ладно. Приноси вопрос­ник».

Мой собеседник отхлебнул из стакана, в котором был разбавленный кока-колой ром. Я видел, что он четко себе представляет то, о чем говорит.

— Когда я приехал в «Ла Вихию», в саду меня встре­тила Мэри Хемингуэй. Она сообщила, что муж по-прежнему сердится, принять меня не может, так как плохо себя чувствует. Потом добавила, что на самом деле Хемингуэй очень готовился к приему в посольстве и был в тот день вполне прилично одет.

— Ну, а честно! Вы сами как полагали? Как был одет Хемингуэй?

— Как написал. Дома — другое дело. А в посольство, на официальный прием в его честь... Следовало одеться по случаю. Мало ли что ему могло не нравиться! При­личие надо соблюдать! Впрочем, я ведь ничего такого обидного и не писал. Вы же читали корреспонденцию. Но во второй мой приезд в «Ла Вихию» я знал, что Хемингуэй глубоко горевал по поводу внезапной кон­чины редактора Макса Перкинса. Издатель Хемингуэя Чарлз Скрибнер говорил, что он «никогда не имел луч­шего друга. Хемингуэй, я уверен, понимал, что у него больше не будет такого редактора, как Перкинс». Вни­мательно выслушав Мэри, я оставил ей вопросник и ушел. Вскоре, однако, в «Тайме» все же появилась ре­дакционная статья, в которой говорилось, что если ты герой, то обязан бриться, и коль скоро отправляешься на торжественный акт в посольство, то не следует яв­ляться в рубашке. В тот же день, когда в Гаване по­явился этот номер «Тайма», ко мне в офис позвонил Хемингуэй.

«Вот видишь, что ты наделал! Они все-таки опубли­ковали».

«Эрнест, поймите, я же не главный редактор журна­ла, а телеграмму я послал, как вам обещал».

«Моя жена работала в «Тайме», она знает, что там не всегда любят говорить правду. Тебе известно, что я был в гваявере, а не в рубашке навыпуск, и ты прекрасно знаешь, что 1 июля вся Куба отмечает День гваяверы. «Эль Мундо» и «Алерта» ничего похожего на твою стряпню не говорили. Они тоже писали о приеме».

«Да, но в этих изданиях сообщают, что на церемонии выступал поверенный в делах, а на самом деле — воен­ный атташе, что вы произнесли ответное слово, а ведь этого не было, Хемингуэй».

Писатель помолчал, а затем, ругнувшись по-испан­ски, буркнул: «Ладно. Ради Фолкнера — напишу»,— и повесил трубку.

Через несколько дней картина повторилась,— про­должал Уоллес.— В «Ла Вихии» меня снова встретила мисс Мэри. Она вручила мне текст статьи и сказала, что Хемингуэй еще нездоров и никого не принимает. К статье была приложена частная записка. В ней Хе­мингуэй писал, что я могу сообщить в журнал еще и то, что у него постоянно грязные ногти и что он все время ходит в рваных трусах, неделями не моется и работает, стоя перед полкой с книгами, так как не может сесть, поскольку от их статьи у него болит зад­ница.

Статья Хемингуэя о Фолкнере не подошла журналу. Она не отвечала замыслу редактора, и ее не опублико­вали. Поглшо, в ней отчетливо была выражена мысль, что писатели должны защищаться от критиков, как от голодных волков.

...Мы еще долго беседовали с Уоллесом в тот вечер о Хемингуэе. Американский журналист, неоднократно встречавшийся с писателем в Гаване, наблюдавший его жизнь, рассказал много нового.

Через день после встречи в отеле «Гавана-либре» я отправился в музей к Рене, чтобы поглядеть на эту самую «Бронзовую звезду». Но там ее не ока­залось. «Папа подарил медаль Роберто Эррере. Она, наверное, сейчас у него»,— огорченно сообщил мне Рене.

Навестив вскоре Роберто, я попросил его показать мне медаль. Роберто куда-то отправился. Возвратился он в гостиную не скоро, но с целой пачкой писем и про­долговатой коробочкой, обтянутой черным репсом с зо­лотистыми полосками.

— В пятьдесят втором году мы с Хосе Луисом при­ехали в «Ла Вихию» 8 февраля, как раз в день моего рождения. За обедом кто-то предложил за меня выпить. Папа сейчас же встал, ушел в кабинет и вернулся вот с этим футляром. Я присутствовал в посольстве, когда Папу награждали медалью, но в тот день за столом сразу не сообразил, что в руках у него была именно «Бронзовая звезда». А Папа, как он обычно любил де­лать в кругу друзей, встал в позу и торжественным голосом произнес: «Ты, Чемпион, всегда был в восторге от всего американского. Вот тебе на память. Думаю, будешь доволен»,— и Роберто раскрыл фут­ляр.

«Бронзовая звезда» на лицевой стороне имеет еще пятиконечную звездочку, а на обороте круг, по которо­му рельефными буквами, с трудом различимая про­стым глазом, надпись: «Herois. OR. Meritorius. Achie­vement» l. Прикреплена медаль к красной ленточке с синей полоской посередине и белой каймой по бокам.

Внимательно рассмотрев ее, я принялся за изучение писем Хемингуэя, а на прощание Роберто буквально огорошил меня своей добротой:

— Хочешь, возьми медаль себе на память? Я ее тебе дарю.

Мне показалось невероятным принять столь дорогой подарок, и я отказался. О чем до сих пор очень сожа­лею.

— Да бери! Бери! Мне подарил ее сам Папа. Я имею право делать с ней что хочу,— настаивал Роберто.

И я тогда попросил одну из фотографий, на которой Хемингуэй и Синдбад (Хуан Дунабейтиа) сидят у бас­сейна. Оба в шортах, веселые. Под фотографией подпись рукой Хемингуэя: «For Roberto «Е1 Сатребп», «Е1 Mons-truo» con mucho carino de tu hermano. Papa. 25 mayo, 1947» — «Роберто «Чемпиону», «Монстру» с любовью от твоего брата. Папа. 25 мая 1947 г.».

1 За героизм. Заслуги. Свершения (англ.).

— Нет! Этот снимок мне дороже медали. Но пого­ди,— и Роберто ушел к себе в кабинет.

Когда он снова возвратился, я увидел в его руке хо­рошо знакомый мне клык африканского кабана с при­деланной к нему открывалкой для бутылок. Клык этот лежал в гостиной «Ла Вихии» на столике с разными на­питками, что стоит рядом с любимым креслом Хемин­гуэя.

— Когда ты успел его взять? — спросил я Роберто с удивлением.— Сегодня днем он еще лежал на месте.

— Не волнуйся. Тот клык — музейный экспонат, он и лежит на своем месте. Но у кабана-то их все-таки два, чико. Эту открывалку Папа подарил мне под рождест­во, после возвращения из Африки.

В моей коллекции сувениров клык африканского ка­бана, убитого Хемингуэем, хранится как особенно до­рогая реликвия...

Дата добавления: 2015-08-18