Кто сильнее всех на свете?

Король работал в саду. Казалось, он очень мне обрадовался. Мы прошлись по саду. «Вот королева»,— сказал он. Она подрезала розовый куст. «Здравствуй­те»,— сказала она. Мы сели за стол под большим деревом, и король велел при­нести виски с содовой.

«Lenvui*

Залив был белым. В такие дни кубинские рыбаки называют его «де лече» — молочным. Растянувшаяся скатертью до самого горизонта гладкая поверхность от­ливала матовой голубизной свежего льда. Справа в лег­кой дымке змеилась зеленовато-бурая кромка земли.

То, что теплый Гольфстрим не сковало холодом, пас­сажиры катера ощущали по солнцу, которое, несмотря на начало апреля, припекало совсем по-летнему. И все же для того чтобы убедиться, что море живо, надо было перейти на корму. За ней оба мотора катера оставля­ли сверкавшую взбитой пеной лазури дорожку, по ко­торой бессмысленно прыгал на леске неугомонный «кукеадор»» — деревянный поплавок, специально выточенный и раскрашенный под малька полосатого тунца.

Все знали, что в такую погоду клева не бывает. Большие «пёхе» — так на Кубе именуют голубого, бе­лого марлинов, парусника — и даже шустрые тунны предаются сонливой лени, теряют аппетит. Лучше дру­гих это было известно Хемингуэю. А он совершенно неожиданно созвал по телефону друзей и вышел с ни­ми в море. Зачем?

На борту катера собрались Куко Колли, Хуан Дуна­бейтиа, Пачи, Хосе Луис Эррера и его брат Роберто. За штурвалом, как всегда, стоял Грегорио Фуэнтес.

Грегорио и Куко Колли ломали головы, пытаясь по­нять причину этого внезапного выхода в море.

— Старик в порядке. Это ясно! Готовит напитки, угощает всех, веселится... Рене сказал, что появился раньше обычного из кабинета, полистал в гостиной га­зеты. Потом потребовал обзвонить друзей, приготовить

машину. Явно что-то замышляет,— рассуждал Грего­рио с Роберто, ведя «Пилар» вдоль берега на восток.

— Обещал мисс Мари скоро вернуться. Сегодня он в превосходной форме. Не хандрит. Казалось бы, самый раз сидеть за машинкой И. п. нее время жалуется, что работа не клеится. И вот тебе... На что ему сдалась эта прогулка? — спрашивал Колли Хосе Луиса, который наблюдал, как Пачи своими ручищами, схожими с вет­вями баобаба, опускал на скамыо ящик пива, взятый из холодильника, и едва успел выхватить из-под него пер­чатку.

Тем временем Хемпш.и ю и дело поглядывая по ходу вперед, словно бы ожидая что-то там увидеть, за­теял игру. Он предложил всем ответить на вопрос: «Кто сильнее всех на свете?» — и дал пять минут на раз­мышление.

— Ну, кто первый? Первым оказался Пачи.

— Конечно, Джо Луис! — выпалил он.

— Похоже, но это не он. А ты что скажешь? — обра­тился Хемингуэй к Роберто Эррере.

— Тот, у кого сильные связи и открытый счет в банке.

Хемингуэй безнадежно махнул рукой и посмотрел на Хуана Дунабейтиа. У того глаза, покрасневшие от выпитого джина, светились бездумной радостью. Но Пачи опередил своего земляка.

— Укротитель зверей! Тот, кто в Африке один на один выходит на буйвола.

— Уж лучше пей свое пиво. После дюжины, может, поумнеешь,— Хемингуэй ласково улыбнулся и отхлеб­нул глоток джин-энд-тоника из высокого стакана в ма­терчатом мешочке.

— Папа,— Грегорио закрепил нггурвал, высунулся из салона-рубки,— негр Хильберто Ьасабё, из Пуэрто-Эсперанса. Когда акула вырвала у него из рук пойман­ную рыбу, он схватил нож, прыгнул в воду и убил ее.

— Подходяще. Но это скорее смелость, Грегорио, храбрость. А я говорю про силу — не столько физиче­скую, сколько духовную, про силу воли.

— По-моему...— наконец заговорил Хуан Дунабей­тиа, смахивая со лба капельки пота,— по-моему, силен и тот, кто укрощает зверей, и тот, кто не страшится буйвола, и тот, кто не боится встречи с разъяренным львом, и кто бросается с ножом на акулу. Но сильнее всех тот, кто умеет обуздать самого себя! Тут нужный воля и решительность.

— Смахивает на индусскую философию,— Хемин­гуэй хотел было что-то добавить, но, заметив идущее впереди судно, быстро поднес к глазам бинокль. Хитро улыбнулся и обратился к Хосе Луису:—Ну, а ты, ме­дик, что скажешь?

— Я думаю, что те, кто на войне просили себя до­бить. Если они испугались боли — это слабость. Но ко­гда человек знает, что обречен,— это другое дело...

— Тсс! Клюет! — Хемингуэй приложил палец к гу­бам, и все повернули головы в сторону «кукеадора».

Деревянное чучело-приманка прыгало на небольшой волне. Рядом показался внушительных размеров меч марлина, но удар по «кукеадору» был вялым. Губы Хе­мингуэя что-то шептали, левая рука поспешно нырну­ла в карман шорт, где лежали «lucky stones» — камуш­ки-талисманы, приносящие счастье.

Грегорио видел, что патрону очень хотелось, чтобы марлин клюнул. Всего в трех метрах по обе стороны «кукеадора» тянулись лесы, на крючках были насаже­ны тушки мохарры. Но заветного щелчка защепки, озна­чавшего, что насадка взята и леса, сорвавшись с шеста, разматывается и уходит в глубину,— не раздалось.

Хемингуэй попросил развернуть «Пилар» и еще раз пройти там, где показался меч рыбы. Но и эта попытка не принесла желаемого результата. Катер шел на тра­верзе гаванского пригородного пляжа Гуанабо. Навст­речу неслась белоснежная яхта-фрегат. Она была уже близко. Хемингуэй ругнулся и распорядился:

— Грегорио, иди на сближение. А вы, доктор, что вы думаете по этому поводу?

— В начале апреля вообще плохой клев, а при та­ком море и вовсе зряшная затея, мистер Хемингуэй.

— Я о другом, Куко.

— Лично для меня, Эрнесто, сильнее всех на све­те — слабая женщина,— совершенно серьезно ответил Колли.

Хемингуэй пожал плечами, улыбнулся.

— Ладно. Сейчас увидим! — и стал подниматься на верхний мостик катера.

За ним последовали Колли, Хосе Луис и капитан Дунабейтиа, хотя никто из них не понимал, что или кого они должны увидеть.

— Грегорио, беру управление на себя! — крикнул Хемингуэй рулевому и резко положил колесо штурвала влево.

«Пилар» развернулся перед самым носом яхты и пошел с ней параллельным курсом. Когда борта их раз­деляло не более тридцати метров, все увидели на мо­стике «Sea Cloud» человека в белой капитанской форме, двух элегантных дам и не очень высокого, щуплого блондина в шортах, рубашке навыпуск и цветастой шейной косынке.

Хемингуэй приветливо помахал рукой и прокричал по-английски:

— Вас приветствуют «Пилар», Хемингуэй и его друзья!

На мостике заметно оживились. Ответили. Особенно забеспокоился тонконогий блондин. Капитан велико­лепной моторной яхты «Си Клауд», принадлежавшей американскому миллионеру, бывшему послу в Москве Джозефу Девису, отдал по телеграфу команду, и яхта тут же сбавила ход.

— You are welcome! Bienvcnido!1 — Хемингуэй ши­роко улыбался, спутники его размахивали чем попало. Пачи — бутылкой пива.

— Благодарю вас, мистер Хемингуэй! Благодарю! Мы обязательно должны повидаться Жду вас на ях­те,— прокричал в рупор, наполовину перегнувшись через перила мостика, не очень звонким, по приятным голосом блондин в шортах.

— Непременно увидимся. Всего хорошего! — и Хе­мингуэй стал отводить Пилар от iV чоет-жного Порта.

Катер отошел, на яхте дали.! опустили шляпы. Куко Колли подбросим льда и сими < i.u m

— Если память мне не наменяет, это...

— Не изменяет. Ты прав, - перебил его Хемин­гуэй,— это он! Вот он и есть самый сильный человек на свете...

— Капитан? — оживленно спросил Пачи.

— Нет, не капитан...

Добро пожаловать! (англ., исп.)

— Это что же, тот хлюпик? — Лицо Пачи выразило недоумение, он повел могучими плечами и рассмеял­ся.— Да я его...

— Одной левой прикончу,— закончил Хосе Луис.

— И тем не менее, Пачи, это так! — сказал Хемин­гуэй.— Человек этот был королем. Встретил женщину, полюбил ее. Полюбил так сильно, что не смог укротить самого себя... Во имя любви отрекся от престола. В три­дцать шестом году этого человека весь мир знал как Эдуарда VIII. Дама, что помоложе,— дочь Джозефа Де-виса, хозяина яхты. Зовут ее Марджори, а вот та, в го­лубом,— женщина, во имя которой король отрекся от короны...

Да! Даму в голубом звали в девичестве Бесси Уол-ли Варфиельд. Родом она была из Балтимора. Знавшие ее по колледжу утверждали, что Бесси Уолли была «типичной южной красавицей, страстно коллекциони­ровавшей скальпы». Брак с молодым летчиком военно-морских сил США привел Бесси в Чикаго, а там и в дом некоей богатой миссис Сим пеон. Подружились они до самозабвения, но прошло немного лет — и миссис Симпсон, теперь уже бывшая подруга, сделала заявле­ние представителям прессы: «Ничего особенно приме­чательного в Бесси нет, она вовсе не так уж умна и хороша собой, хотя и обладает в немалой степени тем, что обычно в женщинах ищут мужчины. Именно этого в ней оказалось достаточно, чтобы увести от меня мужа».

Весьма состоятельный мистер Симпсон сменил жену и местожительство. Он переехал в Лондон. Там Бес­си Уолли, его новая супруга, познакомилась и быстро стала подругой известной леди Фуриес. Тельма Глория Морган Вандербильд, леди Фурнес в первые годы третьего десятилетия нашего века была «чертовски мила», до того мила, что Эдуард Альберт Кристиан Джордж Эндрю Патриций Гельфо, принц Гаэльский, который вскоре должен был стать «милостью божьей королем Великобритании, Шотландии, Ирландии и за­морских Доминионов, императором Индии, защитником веры т. д. и т. п.», не нашел себе лучшей и более близ­кой приятельницы.

Не прошло и двух лет, как леди Фурнес — на заяв­ление для прессы она не решилась — в кругу друзей слово в слово повторила оценку, данную бывшей мис­сис Симпсон. А тем временем нынешняя миссис Симп­сон, вопреки строгому правилу, установленному коро­лем Георгом V — отцом принца, не принимать при дво­ре разведенных, была представлена ему и королеве их любимым отпрыском «Дейви». Принц, если верить га­зетам, то совершает в компании миссис Бесси Уолли Симпсон прогулку на яхте «Росаура» по Средиземному морю, играет в рулетку в казино «Палм-Бич» в Каннах, то ночь напролет танцует горячую румбу в ресторане Нью-Йорка, то поднимается на Австрийские Альпы.

Многие англичане, как только заходил разговор о престолонаследнике, опускали глаза или молча пожи­мали плечами. А те плечи, на которых лежало бремя государственной власти в Англии, дивились успеху, ка­ким пользовалась «американка» у их будущего мо­нарха.

Однако вскоре настало время, когда те, кто желал заручиться поддержкой будущего короля, должны бы­ли искать ее в квартире миссис Бесси Уолли Симпсон на Брайнстоун-скуэр.

Смерть Георга V была неожиданной, но более дру­гих не ожидал ее принц Гаэльский. Теперь он выну­жден был принять имя Эдуарда VIII и на свою голову самую тяжелую из всех корон мира.

Тем временем в Великобритании простое приглаше­ние от миссис Симпсон стало для всех приказом. Анг­личане смотрели на «американку» как в свое время французы на мадам Помпадур или мадам Дюбарри.

Отпраздновав сорокалетний юбилей, бывшая соби­рательница скальпов ухитрилась обвинить своего мужа в неверности, развелась с ним и готовилась стать коро­левой. Были же в истории Великобритании прецеденты морганатических браков — Генрих VIII, например, принц Гаэльский, впоследствии король Георг IV, нас­ледник трона принц Георг Новый король Эдуард VIII был в восторге от этой идеи. Но англичане, за спинами которых маячили тени Болдуина и Черчилля, рассуди­ли по-своему. Они перестали опускать глаза и пожи­мать плечами. Однажды они собрались у дома Бесси Уолли и забросали ее окна камнями. Дама, не столько заботясь о собственном спасении, сколько о том, «что-

бы не быть препятствием в жизни Эдуарда VIII», пере­ехала в Париж.

По прошествии нескольких недель король Эду­ард VIII отрекся от престола «из-за женщины, которую полюбил». Отказался он от трона в пользу своего бра­та, ставшего Георгом VI, а сам уехал в Париж. Там под именем герцога Виндзорского он вступил в брак с Бес­си Уолли Варфиельд Симпсон и позже получил назна­чение на пост губернатора Багамских островов — не­большой колонии Великобритании в Вест-Индии, где и прожил благополучно до того самого дня, когда решил совершить прогулку в Гавану на моторной яхте своего американского друга Девиса.

Прибытие столь известного человека, о котором последние двадцать лет с упоением твердила мировая печать, всколыхнуло светскую Гавану. Однако наибо­лее ловким и оборотистым оказался «король гаванско­го трамвая» Франк Штейнхарт, сосед Хемингуэя. Он первый устроил званый прием в честь высокого гостя.

Получил приглашение и Хемингуэй. Нарядный кон­верт, тисненный золотом, был передан Рене слугой Штейнхарта через плетеную изгородь в саду.

В день приема в «Ла Вихии» с самого утра царило оживление — владельцы финки редко собирались к ко­му-либо в гости, а тут речь шла о таком приеме, да еще у соседа. На кухне предвкушали интересное зрелище, гадали, приедет ли к Штейнхарту президент Кубы. Шофер Хуан авторитетно заявил:

— "Индейца из Бянес» редко кто приглашает, пото­му как он из сержантов и «квартерон» — на одну чет­верть чернокожий. Может, трамвайщик его и пригла­сил, но он не приедет. Не ждите!

Дон Эрнесто несколько раз в течение дня спускался в комнату прачки, чтобы взглянуть, как ей удается при­вести в порядок его фрак, провалявшийся в сундуке вот уже несколько лет.

Мисс Мэри с нетерпением ждала посыльного со спе­циально заказанным ею платьем. Когда мальчик в уни­форме бережно опустил на диван в гостиной продолго­ватую глянцевую коробку, а мисс Мэри разложила кра­сивый наряд на спинке мягкого кресла, Хемингуэй скривился и произнес:

— Ну и мастак этот наш сосед — жулик и делец!

Мисс Мэри насторожилась, но оставила заявление мужа без внимания.

— Дочь его хороша — ничего не скажешь. И садов­ник... понимает толк в боевых петухах — мне бы его заполучить. А Бамби... мальчик был искренне увлечен Пегги. Но все, что ни делается,— к лучшему. Когда они бывали вместе, приятно было на них смотреть... И все же... стать родственником Штейнхарта...— Мэри про­должала хранить молчание, и Эрнест, не закончив фра­зы, вышел на веранду.

За обеденным столом, видя, как жена мало ест, Хе­мингуэй заметил:

— Ешь побольше, darling1, у нас хоть продукты доброкачественные. У соседа ведь дрянью будут кор­мить.

— Милый, я померила платье — мне его чуточку за­узили.

— И здесь, черти, заработали на Хемингуэе.

— Ты будешь отдыхать, lamb?2 — «Барашком», «яг­неночком» Мэри называла мужа, когда хотела быть с ним особенно нежной.

— Нет! Принесли новые журналы. Буду читать. За час до начала приема Мэри стала готовиться.

Выйдя из спальни, она застала мужа за чтением в его любимом кресле. Хемингуэй полулежал в шортах, в мятой, нараспашку рубахе. Босая нога его упиралась в низенький деревянный табурет. Рядом валялась раз­битая и основательно стоптанная туфля.

— Дорогой, я начинаю собираться,— ласково сказа­ла Мэри.

— Хорошо! Я сейчас.

Через полчаса, приведя себя в порядок и закончив косметику, жена застала мужа в той же позе.

— Эрнест, уже поздно, а ты еще не брит.

— Сейчас! — Хемингуэй перевернул страницу — те­перь у него в руках была книга в толстом переплете — и плотнее втиснулся в кресло.

— Рене! — позвала Мари. Юноша тут же показался в дверях кухни.— Помоги Папе побыстрее одеться!

— Все готово, мисс Мэри.

1 Дорогая (англ.).

3 Буквально: барашек, ласковое обращение (англ.).

— А Хуан?

— Ждет у машины.

Еще через пятнадцать минут Мэри была совершен­но готова. Новое платье сидело на ней великолепно, вы­годно подчеркивая ее стройную фигуру.

— Эрнест, ну что же ты? — от неожиданности голос Мэри чуточку сел, лицо ее залило краской.

Хемингуэй оторвался от книги.

— Darling, не порти наряда. Он идет только к весе­лому лицу.

— Ну, lamb, милый! Что ты делаешь? Нехорошо! Мы приедем последними.

— Ведь ты готова. А я... Я не поеду.

— Эрнест, не забывай, что мы соседи. Неловко!

— Поезжай одна! А мне и здесь хорошо.

— Все утро тебе готовили фрак...

— Чище будет в сундуке.

— Мы же с ними встречаемся в клубе. Живем ря­дом. Подумай о девочке. Она же хорошо относилась к Бамби.

Хемингуэй поглядел на жену, виновато опустил гла­за и сказал:

— У них дают плохие напитки. Мне нечего там де­лать. Поезжай! Тебе будет весело. Потом расска­жешь,— Хемингуэй глянул в окно.

— Но ты хотел встретиться с герцогом. Что поду­мает он?

— В другой раз встречусь. А сейчас не поеду,— Хе­мингуэй взял со стола, уставленного множеством раз­ных бутылок, стакан и глотнул виски.

Мэри резко повернулась и быстро направилась к выходу. Рама сетки не хлопнула о створку двери толь­ко потому, что Рене вовремя оказался рядом. Хуан по­догнал машину к ступеням каменной лестницы. Мотор заурчал, и ровно через две минуты автомобиль уже въезжал в ворота нарядной финки «трамвайного ко­роля».

Хемингуэй, довольный тем, что его оставили в по­кое, попросил Рене принести свежего льда, переменил ногу на табуреточке и углубился в чтение.

Не более чем через двадцать минут на кухне, где находился телефон, раздался звонок. Рене ответил, и острый слух Хемингуэя уловил фразу юноши-мулата: «Сию минутку, сеньор Штейнхарт».

Не успел Рене выйти из-под арки, разделявшей сто­ловую и гостиную, как услышал голос хозяина:

— Скажи, что мне и здесь превосходно. Бутылка двенадцатилетнего «Чивас» и хорошая книга. Не пойду!

Но не прошло и пяти минут, как вновь зазвонил те­лефон. Рене говорил так тихо, что Хемингуэй на сей раз не мог расслышать слов.

Когда юноша появился в гостиной, на лице его была растерянность.

— Ну, что там еще?

— Папа, это сам сеньор Виндзор!

— Герцог? Ты не ошибся?

— Честное слово! Он хочет говорить с вами.

— Надо идти, Рене, а?

Трубка телефона висела на гвозде, на котором бол­талась домашняя телефонная книжка с карандашом, привязанным розовой тесемкой.

— Алло! Добрый вечер... Да со мной ничего. Чи­таю... Что? Третий раз с упоением «Палинуруса», ва­шего соотечественника Сирила ОКонноли,— «Серьез­ное беспокойство»... И я очень хочу... А вы приходите к нам. Запросто. В любое время... Я? Сейчас? Да я в шортах. А фрак надевать — чертовски трудно себя за­ставить... Вы так думаете? Для меня, знаете, всякий раз это то же, что напяливать наряд шута. Согласитесь, ведь смешно натягивать на себя костюм арлекина на следующий день после карнавала... А? Вы это серьез­но? Плюнуть?.. Плюнуть hi фрак Гни п и гак думаю... Честное слово, если так можно... Да? Тогда иду! Ждите!

Рене стоял рядом и часто моргал широко раскры­тыми от удивления глазами.

— Ну, что стоишь, Рене? Слышал? Бери поднос по­больше, дне бутылки джипа Гордопс» и три вермута.

— Какого, Папа?

— Лучшего, что у нас есть.

— «Нойлли Пратт».

— Подходит! «Орандж-биттер» не забудь. Марино­ванных луковиц и зеленых маслин.— Хемингуэй широ­ко улыбался.

— Я сейчас, Папа...

— Ты куда?

— Переоденусь...

— Ни к чему. Ведь я иду так...

Рене остолбенел. Только теперь он понял, что Хе­мингуэй вовсе не шутил, разговаривая с бывшим ко­ролем.

— А кто же останется дома? — юноша невольно пы­тался найти выход из совершенно немыслимого, на его взгляд, положения.

— Повар. Пусть задержится. А ты пойдешь со мной, Рене. Я не знаю дыры в изгороди, и, потом, разве при­лично мне нести поднос, и что я буду делать без тебя, если забуду пропорции коктейлей? — Хемингуэй лас­ково прищурил один глаз, застегнул рубаху.— Пото­рапливайся!

Сквозь плотную стену растительности доносился шум многих голосов, похожий на суматошный гул ба­зара в военном Бангкоке. Но как только Хемингуэй вы­шел из-за кустов бамбука и олеандров, его взору пред­стала живописная картина: гости, разодетые в яркие праздничные наряды, сверкавшие драгоценностями, украшенные цветными лентами и орденами, плотной толпой стояли на площадке между домом и бассейном. Официанты шныряли между ними с подносами, полны­ми напитков. Все говорили, кое-кто уже жестикули­ровал.

Гомон начал стихать волной от бассейна к дому, как часто, бывает, кончается тропическая гроза — послед­ний порыв ветра уносит с собой ее голос.

Женщины — многие замерли с полуоткрытыми рта­ми, мужчины — некоторые шагнули вперед, заслоняя дам. Но ни у тех, ни у других рюмки, бокалы, стаканы и стаканчики не вывалились из рук только потому, что люди эти были приучены не выражать своих эмоций и умело делать вид, что их ничем на свете не удивить.

Со ступенек террасы уже проворно сбегал хозяин — высокий, статный сорокалетний Штейнхарт. Досаду на его гладковыбритом лице могли прочесть только хоро­шо знавшие его друзья. Было слышно шуршание его подошв и жужжание миксера на кухне.

У бассейна возникла картинка, достойная украсить собой музей восковых фигур в Париже.

Герцог двинулся навстречу Хемингуэю. Откровен­ная улыбка играла на его губах, глаза весело светились. Два человека, до той поры симпатизировавших ДРУГ другу на расстоянии, сердечно обнялись.

— Я искренне рад, что вы пришли, мистер Хемин­гуэй. Благодарю за возможность с вами познакомить­ся,— громко произнес герцог.

Не успел Хемингуэй протянуть руки, как по саду снова потек, но теперь приглушенный, шепоток более чем пятисот гостей.

Фотографы рванулись со своих мест. Остановив их решительным, протестующим жестом, Хемингуэй не­громко сказал герцогу:

— Мне чертовски было хорошо дома! Однако вы ловко меня соблазнили... и спасибо вам. Мне очень при­ятно!

Хемингуэй поздоровался с хозяином, раскланялся со стоявшими вокруг гостями, успокоил волновавшихся фоторепортеров, сказав им категорическое «нет», и ус­лышал, как Штейнхарт отдал мажордому указание одеть Рене в форму официанта.

— Если есть побольше и подлиннее, то принесите и мне,— эти слова Хемингуэя вызвали новое замеша­тельство.— Он не может быть здесь в своей одежде? Тогда и я уйду. Меня пригласили, а он со мной, и к то­му же, знаете,— он «король мартини».— Штейнхарт уже махал руками и виновато улыбался.— Вы, Франк, луч­ше бы распорядились принести коктейлесбиватель. А ты, Рене, приготовь два настояпигх сухих мартини.— И добавил тихо:—Не бойся. Пока я здесь, с тобой ни­чего не случится, малыш.

Официанты уже устанавливали рядом столик с ваза­ми, полными кубиков льда. Герцог поп мал руку Хемин­гуэя и тряс ее с неподдельной детской радостью. За ле­вую ухватился хозяин.

— А вы большой шутник, Эрнест. Думаете участ­вовать в воскресенье в розыгрыше приза?

— Не знаю. Рене, готовь три мартини. Отметим зна­комство и пожелаем Франку обстрелять всех в воскре­сенье и выиграть приз.

Отведав мартини и поблагодарив Рене за высокое мастерство, герцог неожиданно сбросил фрак, сунул его подскочившему мажордому, распустил галстук и зака­тал рукава. Это, однако, не произвело впечатления, ко­торое было вызвано появлением Хемингуэя. Может быть, потому, что кое-кто тут же последовал примеру герцога. Большая же часть гостей, чопорных и разоде­тых,— одни с интересом, другие с нескрываемым осуж­дением — наблюдали издали за тем, что происходило в плотном и живом кружке, образовавшемся вокруг гер­цога и Хемингуэя.

За первыми рюмками мартини, коктейля, составляе­мого из равных долей джина и вермута с добавлением льда и двух капель орандж-биттера, последовала вто­рая серия, третья, пятая... Рене приготовлял свое мар­тини, сбивая его, в отличие от классического, и поэтому лоб юноши быстро покрылся испариной, а рюмки все тянулись и тянулись к миксеру.

Веселый кружок разрастался, как вылетевший из улья рой. Принесенные Рене бутылки быстро опустели, и Хемингуэи попросил мажордома позвонить в «Ла Ви­хию», чтобы Хуан привез еще дюжину.

— Но зачем, Эрнест? У нас же есть.

— Ты получаешь их за полцены у контрабандистов, и эта жижа наверняка поддельна,— сказал по-испан­ски Хемингуэй.

Штейнхарт густо покраснел, схватил его под руку и поспешно отвел в сторону.

— Ну зачем же, сосед, вы меня все время ставите в бамбуковое положение? — взмолился «трамвайный ко­роль».

— Не буду! Ни слова не скажу. Больше не буду, по­верьте,— пообещал Хемингуэй в то время, как герцог подходил к ним, ведя за собой Рене с подносом и двумя последними рюмками его мартини.

Хозяин учтиво удалился, и Хемингуэй сказал:

— Мне очень нравится, что вы не король. Признай­тесь, ведь если говорить честно, и вам тоже.

— Вы так думаете, Эрнест?

— Вы же знаете, карамба, что так вам гораздо про­ще жить! Верно? И потом, мы никогда не отведали.бы вместе этого мартини. Словом, мне больше нравятся экс-короли. Давайте за это и выпьем.

Рене отошел к столику, и Хемингуэй с герцогом на­чали договариваться о дне встречи в «Ла Вихии».

Вечер у Штейнхарта закончился поздно ночью ку­панием в бассейне. Некоторые из гостей прыгали в воду прямо в одежде. -

Через два дня герцог с женой задолго до полудня приехали к Хемингуэю. Из автомобиля выскочил куд­латый коричневый коккер-спаниель. Он был крупной, сильной собакой и сразу же повел себя так, словно явился домой. Это решительно не понравилось Блаки — тоже спаниелю, только черному. Псы сцепились. Блаки срочно пришлось загнать в комнату мисс Мэри, чтобы не портить настроения псу-гостю.

На герцоге был безукоризненной белизны костюм, жесткая соломенная шляпа. Черные с белым полубо­тинки и темный в белую горошину галстук дополняли его наряд. Мисс Бесси Уолли Варфиельд де Виндзор удивительно шли элегантное светлое платье с темным рисунком, длинные атласные перчатки, миниатюрная шляпка с вуалью. В руках она держала белую квадратг ную сумочку и нарядный испанский веер. Рене с любо­пытством разглядывал женщину, которую полюбил ко­роль, и юноше показалось, что более ярко накрашенных губ он до этого не встречал.

Лай Блаки доносился уже через окна спальни, Хе­мингуэй прислушался и произнес:

— Как просто это у них. Не понравилось — прола­ял... Не задумываясь, не глядя на чины...

— Извините, вы о чем?—спросил герцог, радостное лицо которого сразу сделалось вопросительным.

— Да я про мистера Штейнхарта! У моего соседа во время приема по саду были расставлены игральные ав­томаты. Он заявил, что весь сбор для синагоги. Краси­во, благородно! А сам монетой, которую заработал на гостях, расплатился с прислугой...

— Не судите его строго — он же капиталист. Иначе «королем» не станешь,— мирно заметил герцог.

Хемингуэй хотел было сказать еще что-то, но его опередила жена:

— Пойдем прямо в сад, к бассейну или вначале по­смотрите, как мы живем? — спросила она герцога и его супругу.

— Да, конечно. А не разниться ли нам на пары? — и Хемингуэй увлек своего гостя по дорожке к бассейну.

Усаживаясь в удобный лонгшез, стоявший в тени у самой воды, неподалеку от стеклянной коляски, устав­ленной бутылками самого разного калибра, герцог до-

стал пачку дорогих турецких сигарет «Измир» и пред­ложил Хемингуэю закурить.

— В молодые годы я курил, зажигая сигарету от си­гареты. Но бросил... сразу и решительно, как только почувствовал, что теряю нюх. Охотнику невозможно без острого обоняния.

Герцог прикурил от зажигалки, поднесенной ему Ре­не, и внимательно поглядел на Хемингуэя.

— Вы это серьезно, Эрнест?

— Вполне. Я чувствую все окружающее не только на слух. Запахи для меня — это целый мир. В нем столько разного. И я не мог расстаться с этим. Вы знае­те, когда в саванне ночью...

Разговор перешел на Африку, затем на красоты природы Кубы. Рене улучил паузу и спросил, что при­готовить.

— Сегодня мне хочется что-нибудь поострее, попи­кантнее,— с извиняющейся улыбкой сказал англича­нин.

— Ну и превосходно! Рене нам приготовит по «де-финитиво».

— Можно узнать, что это?

— Конец света! В переводе с испанского — оконча­тельный. Но мы придаем напитку другое значение — совершенный, высший, достойный лишь достойных, избранных, тех, кто способен понять его прелесть и силу.

Рене на глазах у герцога влил в высокий стакан со льдом внушительную порцию водки, выжал сок двух зеленых лимонов, залил томатным соком, насыпал туда немного черного перца и приправил смесь несколькими каплями острейшего мексиканского соуса. В это время подошли женщины. За коктейлями завязалась непри­нужденная беседа. Все, что было вне ее, утратило свой интерес.

Английскую чету к обеду ждали в доме Штейнхар­та, откуда звонили несколько раз, пока герцог не попро­сил через Рене перенести обед на следующий день. От Хемингуэя гости уехали, когда солнце уже клонилось к закату. А к ужину в «Ла Вихии» появился Хосе Луис. Он уже слышал от Роберто рассказ о приеме у Штейн­харта, и поэтому, как только они с Эрнестом отошли в

дальний угол гостиной к радиоле марки «Мейсснер», чтобы поставить пластинку, Хосе Луис спросил:

— Послушай, Эрнесто, все же как ты решился? Там были сливки общества, свет, дипломаты. В шортах и сбитых башмаках на босу ногу?..

— А-ах, Фео, по многим причинам! Во-первых, гер­цог— свой парень. Больше всего ненавидит протокол. Во-вторых, страшно хотелось насолить этому индюку Штейнхарту, в-третьих, проверить свою волю — я же сильный — и, наконец...— Хемингуэй через плечо по­косился на мисс Мэри, которая сидела в кресле и пере­листывала последний номер женского журнала.— Ты заметил — ни в одной газете не обмолвились обо мне. Будто меня не было! И только потому, что пришел в шортах. Все репортеришки, живущие за счет сенсаций, светских сплетен — были синими... Испугались, hijos de enana!1 Им стало стыдно... оскорбить дом Штейнхар­та — он же им платит...

— Знаешь, отец Андрее сказал бы — нет на тебе креста. Ты пойми, я не осуждаю. Хотел бы видеть это своими глазами. Смехотворно! Но еще смешнее, что ни одна газета не решилась «оскорбить» своих читателей. А ведь владельцы всех газет небось были на приеме... Ну, а как сам герцог?

— Милый, добрый, славный, хоть и меланхолик. Превосходный собеседник. Умеет пить. Должно быть, хороший друг. Всю жизнь, видно, тянулся к настоящим людям, к простым. И сейчас терпеть не может высигий свет... это фальшивое дерьмо!

«Ага! Родство душ»,— подумал Хосе Лупе

— Хорошо, что влюбился Он слишком чист и чес­тен для короля. Но сильный... Сильный! Кто бы другой решился?.. Но — нуждается, всю жизнь нуждался в ласке. И сейчас она необходима ему, и понимание, как ребенку. А этот Штейнхарт и другие — ищут выгоду от общения с ним. Прохвост Hijos de puta! А знаешь, Фео, я подумал, не кажется ли тебе, что тот, кто всю жизнь остается ребенком, действительно может быть счастлив?

Массивная, сильная рука Хемингуэя, опуская мем­брану на диск с записью токкат Баха, слегка дрожала.

Дети карлицы (исп.).

«ТЕРРАСА»

Меня не огорчало, что книга полу­чается трагическая, так как я считал, что жизнь —это вообще трагедия, исход которой предрешен.

Из предисловия к «Прощай, оружие!»

Дождь лил так долго и так обильно, что можно было подумать — ни под одной городской крышей не остава­лось сухого места. Сиденье «Волги» пропиталось влагой, даже руль, казалось, сочился.

Между тем, летя по мокрому шоссе в Кохимар и об­давая обочины фонтанами брызг, я ощущал приближе­ние конца этого безбожно затянувшегося ливня. Ведь как-никак, а дело происходило на Кубе, где все — осо­бенно дожди — так бурно и скоротечно.

В кафе-баре-ресторане «Терраса» — три помещения. Полуподвальное — сейчас в нем расположено нечто вроде морского музея с чучелами животных, птиц и рыб,— застекленная терраса и довольно просторный бар.

В салоне-террасе, где обычно обедают,— бар выхо­дит окнами на улицу — почти пусто. В дальнем от две­ри углу, ближе к стене, расписанной маринистом алле­горическими сюжетами, сидели двое. Мужчина с боль-птим носом и седыми бровями говорил вполголоса и не переставал оглядываться. Мне так показалось, он обсу­ждал что-то очень важное со своим сыном.

Через огромное, во всю стену окно, нависшее над водой, виден почти весь залив. После первой рюмки «Баккарди» водяные струйки, проворно сбегавшие вниз по стеклу, заметно истончились и на глазах застыли, а после второй — высохли. Порывы ветра разорвали ту­чи, выглянуло солнце. Лучи его заиграли в омытой листве кокосовых пальм, сквозь которую просматрива­лись мостки причала, принадлежавшего рыболовецко­му кооперативу имени революционера Мануэля Аскунсе Доменеча.

В кооперативе, где за выловленную среднюю акулу платили теперь пятнадцать песо вместо прежних двух, что давали перекупщики, нет рыбака, который бы не знал Хемингуэя, одни его звали «Эль Вьехо» — «Ста­рик», другие величали «Рубио» — «Блондин».

За причалом, где столько лет стоял катер писателя «Пилар», у самого выхода из залива высится неболь­шая крепость. Рядом, вся в белых колоннах,— ротон­да, В центре ее постамент, на нем бронзовый бюст Эрне­ста Хемингуэя работы кубинского скульптора Фернан­до Боады.

Возник Кохимар в начале XVI века. Поселок, распо­ложенный в трех с половиной километрах восточнее Гаваны, прилепился к одной стороне небольшого за­ливчика, с птичьего полета очень схожего с листком клевера. Когда-то заливчик был устьем реки Кохимар, ныне обмелевшей и уступившей морю, как слабый сильному, свою наиболее красивую часть. Жители по­селка издавна снабжали рынки Гаваны свежей рыбой, а в минуты опасности Кохимар становился форпостом города. Именно поэтому в 1646 году в поселке на левом, приподнятом и сложенном из коралловых отложений берегу испанские власти воздвигли крепость. Тремя небольшими пушками и гарнизоном в двадцать солдат она должна была защищать город от возможного напа­дения голландских и португальских кораблей, которые вели тогда борьбу против Пальмаринской республики, созданной в Бразилии неграми-рабами.

Крепость — небольшой серый куб из тесаного камня с бойницами и двумя башенками по бокам— связана с землей лестницей в тридцать четыре ступени. Когда в 1762 году английские войска осадили Гавану, Кохимар первым принял на себя удар солдат лорда Альбемарля.

Хемингуэй любил этот поселок. Он любил один стоять у массивного каменного парапета небольшой на­бережной рядом с крепостной стеной. Широко расста­вив ноги, пристально и подолгу глядел в синюю даль и вдруг переводил взгляд на потраченные временем, но вечные стены. Вдаль и на крепость... Он любил бродить по улицам Кохимара, заглядывать в дома знакомых рыбаков...

За год до смерти в беседе с Генрихом Боровиком он скажет о Кохимаре: «...я решил написать рассказ. По­том понял, что не в силах сделать это. Не из-за того, что я не знаю тонкостей рыбной ловли,— рыбак я уже и тогда был опытный. Требовались другие знания. Я при­нялся изучать деревню... Когда через тринадцать лет я сел писать книгу, то знал об этих людях все: чем они живут, что любят, что ненавидят, к чему относятся равнодушно. Я знал каждую семью там и биографию каждого члена семьи».

Но мне уже хорошо известно, что не только поэтому Хемингуэй так часто приезжал в Кохимар и навещал «Террасу». Иногда то было бегством, чаще — желанием найти успокоение среди простых, искренних и беско­рыстно относившихся к нему людей. Было это и поис­ком одиночества (когда он сидел за столиком и не при­глашал, к нему никто не подходил), поиском одиноче­ства, столь необходимого, чтобы самому разобраться с тоской, с думами, определиться, оценить то, что проис­ходит кругом. В Кохимаре возродится его последняя надежда увидеть достойное воплощение своего творе­ния в кинематографе, и здесь она угаснет навсегда. Здесь будут проведены пресс-конференции с мировым звучанием, состоятся интересные встречи, здесь он про­ведет не один час с Адрианой, «воскресившей его к творчеству любовью...». Кохимар часто бывал для Хе­мингуэя местом веселья, постоянным предвестником радости в дни выходов на рыбную ловлю, но и местом грусти.

Сюда Хемингуэй приезжал и перед тем, как оста­вить Кубу. За день до отъезда, который — так распоря­дились судьба и чужая воля — стал последним днем его свидания с Кохимаром...

Я приехал на «Террасу», несмотря на ненастную по­году. Все субботнее утро до этого провел я в обществе Самуэля Фейхоо, симпатичного, отчаянного эрудита, главного редактора литературного журнала универси­тета Санта-Клары, автора множества книг, известных не только на Кубе. Он не скупился на краски и расска­зал мне о двух своих встречах с Эрнестом Хемингуэем. Одна из них произошла в Кохимаре летом 1948 года, другая — много лет спустя во «Флоридите». Мне хоте­лось глубже осмыслить рассказ Фейхоо и привести в порядок свои записи именно здесь, на «Террасе».

Расположившись за столиком и глядя на говорив­ших вполголоса мужчин, я представлял себе, как когда-то здесь вот так же сидели Хемингуэй и Фейхоо, и мне слышался голос кубинца:

«Вошел я в салон, должно быть, в середине дня. Свободным был лишь один столик. Я сел и заказал обед. За соседним, лицом ко мне, сидел человек, в кото­ром я не сразу узнал Хемингуэя. Он выглядел старше своих лет. Поразила меня печальная складка над пра­вой бровью. Резко изгибаясь, она глубоко врезалась в широкую переносицу. Мы поглядывали друг на друга, и, по мере того как обед приближался к концу, лицо Хемингуэя молодело За чашкой кофе он улыбнулся мне и жестом пригласи ч с сн.г ia с голик.

— Вы меня узнали?

— Нет,— мне было известно, что он не очень-то лю­бил общаться с 11111 чалами.

— Вы пишете стихи! И скорее всего пытаетесь этим зарабатывать на жизнь...

Меня обескуражило столь меткое попадание, и я сказал:

— Стихи-то я пишу, но занимаюсь литературной критикой, хотя без любви. Просто ненавижу это заня­тие. Тем не менее — занимаюсь,— солгал я твердо, гля­дя ему в глаза,— ведь литература и занятия ею были частью моей жизни.

Хемингуэй пристально оглядел меня, улыбнулся уголками губ, потом взгляд его засветился, и он пере­шел на английский.

— Вы можете ответить мне — зачем люди лгут? Нет. не пробуйте Я знаю сам. В основном по трем при­чинам. Главная и единственно симпатичная — вранье ради самого вранья. Это искусство! Но вы не похожи на Мюнхгаузена. Вторая — во имя достижения какой-либо цели. Не хочу думать, что вы просчитались. Поэтому вы лгун третьей категории, которая врет, чтобы попро­сту стать другим, лучшим в глазах окружающих. Хотя ведь и вы преследовали какую-то цель Верно?

— Мистер Хемингуэй, вы столь проницательны, что обезоружили меня. Но, поверьте, виновны в этом вы сами. Вы не терпите общения с коллегами...

— Кто это вам сказал? — спросил он довольно строго, i*o было видно, что он не сердился.— Я не люб­лю критиков — это другое дело. И не люблю чины и звания. Вы еще не слышали, но я на этих днях отка­зался от предложения стать членом Академии искусств и литературы США...

Для меня это признание было неожиданным, и я не знал, что ответить. Хемингуэй понял мое молчание по-своему, еще раз пристально «просверлил» меня взгля­дом и, словно решившись на что-то, заговорил, вклады­вая глубокий смысл в каждое слово:

— В наше время, я в этом уверен, жизнь была бы куда продуктивнее, если бы мы чаще отказывались от старого. Академии — атавизм. Они тормозят, тянут на­зад, именно к старому. Что могут дать театрализованные заседания, банкеты, рауты, приемы и прочее литерату­ре или искусству? Когда это было видано, чтобы литера­туру создавали коллективом? Книги — можно. А пре­мии? И они, если разобраться, не просто мещанская чепуха. Всякие премии, все без исключения, приносят вред. В конечном счете они не вдохновляют — это только так кажется,— они ложатся тяжелым бременем на плечи художника, чаще — связывают его по рукам и ногам...»

Помнится, я спросил Фейхоо:

«Самуэль, а вы точно цитируете Хемингуэя?»

«Не сомневайтесь! Пройдет шестнадцать лет со дня нашей беседы, Хемингуэй сам будет ожидать Нобелев­скую премию, и тогда он заявит: «Ни один сукин сын, получивший Нобеля, не написал после этого ничего та­кого, что стоило бы читать», скажется больным и не поедет в Стокгольм. Но об этом я узнал гораздо позже, а во время разговора с ним, думая, что Хемингуэй пы­тается пршшть меня за глупца, сказал:

— Не совсем вас понимаю.

— А это так просто! Святая святых, главное назна­чение, священная обязанность писателя — говорить правду. И делать это он обязан с чувством высокого гражданского долга перед читателями. Понимаете, не думая об академиях й комитетах, которые награждают премиями. Ну, какие бы премии вы ни учредили сего­дня в США, ни один сукин сын там не в состоянии соз­дать что-либо путное. Потому как он не способен. Он кастрирован. При чем тут премии?

— Это вы преувеличиваете, дон Эрнесто. А Дос Пас-сое, Фолкнер, Стейнбек, Колдуэлл? Потом, американцы выиграли войну. Они победили...

Хемингуэй подпрыгнул на стуле и, не дав мне окон­чить фразы, закричал:

— О! Мне сдается, один из нас — круглый дурак. И заметьте — я уверен, это не я. Американцы выиграли войну!.. Покупкой облигаций военного займа, отказом от автомобиля новой марки... Ха, ха! Что знают амери­канцы о войне? Даже те, что были в Европе,— почти ровным счетом ничего. Для тех, кто был за океаном, война не более чем прогулка. А главное: ваш победи­тель вновь не получит ничего. Вы забыли сенатора Хейса — он хорошо постарался, думая о тех, кто не отрывал упитанного беконом зада от своего мягкого кресла. Его комиссия сделала все, чтобы ни в печать, ни в кино, тем более в литературу не проникло ничего, что могло бы у моих соотечественников, ваших победите­лей и почитаемых соседей, вызвать даже элементарной ненависти к Гитлеру, к бошам с их тупым стремлением покорить мир.

— Вы опять преувеличиваете, дон Эрнесто. Вспом­ните хотя бы «Лучшие годы их жизни» Мак-Кинли, «Странствие во мраке» Мартина Флавина, «Дочь Б. Ф.» Джона Маркэнда, наконец, «Оплот» Драйзера, а «мук-рэкеров» 1 Синклера, Стео^хренса и других.

— Все это ничтожно в мутном океане «триллеров» и «тэков»2 и лежит себе преспокойно на глубоком дне, потому что они,— и Хемингуэй ткнул пальцем в небо,— они видели в войне с коричневой нечистью не более как средство подрезания подтяжек у зарвавшегося конку­рента. А было бы недурно поглядеть на эту шлюху — войну — не у Дюнкерка, а на улицах Чикаго, Канзас-си­ти или в Омаха. Теперь, конечно, они одержимы мечтой о мировом господстве м миллионы тонн смол и краски уходит на атомную фантастику и истерию, псевдоисто­рический и сексуально-психологический романы, «художественную» порнографию и «художественные» рассуждения об алкоголизме.

— По-вашему, тоже эти годы мол по (читать перио­дом «разочарования и отчаяния», как определил До-налд Адаме?

— Этот «приятный негодяй» мог бы сделать честь любому нынешнему литературному герою. Он хоть и пыжится, но ничего другого не делает, как прославля­

1 «Разгребатели грязи» (англ.).

2 Сенсационные и детективные романы (англ.).

ет власть сильного... И вообще наших критиков я не люблю. Их невозможно любить. У них у всех, без ис­ключения, отсутствует чувство юмора, и они не добро­совестны. Согласитесь, они не выдавят слова, не возь­мутся за перо, пока не узнают имя автора. Никто так не связан с тем, что стоит за именем, поэтому их рабо­та бессмысленна, а они подлые...—Хемингуэй замол­чал, а я был по-настоящему счастлив.

Судьба уготовила мне встречу с Хемингуэем, и он не ушел от разговора на тему, которая тогда меня ин­тересовала больше всего на свете. Он подробно и зло заговорил о Доналде Адамсе и его литературно-крити­ческих работах. Для меня это было чрезвычайно важ­но. Не более чем за полгода до того я серьезно штуди­ровал последнюю работу Адамса — редактора литера­турного приложения «Нью-Йорк тайме» — и знал, что этот критик считал Хемингуэя «одержимым чувством смерти» и определял его «Иметь и не иметь» как самое слабое из произведений Хемингуэя. Лично я не разде­лял его точки зрения, так как находил очень важной для всей литературы Запада того времени, важной и необходимой концепцию, выдвинутую Хемингуэем именно в этом его романе,— «человек один не может». Но то, что я услышал от самого Хемингуэя в беседе на «Террасе», меня несколько разочаровало. К сожалению, я почувствовал — впоследствии так оно и оказалось,— что эпохальные события второй мировой войны не об­разовали пласта, не захватили писателя. Он, как и прежде, пребывал в плену «сильного одиночки», не ви­дел и не верил в возможность существования иных «преобразующих общество сил». Сейчас я сожалею, но тогда почему-то не решился вступить с ним в спор.

Когда Хемингуэй в нашей беседе вновь вернулся к кризису литературы его родины, я, зная, что 1946 год был за последние тридцать лет самым бесплодным в литературе США, спросил:

— Резюмируя, дон Эрнесто, как вы полагаете, что можно сказать сегодня о североамериканской литера­туре?

Хемингуэй, не задумываясь, отчеканил:

— Это нечто столь дивное и чудесное, что оказалось способным прийти в упадок, не достигнув золотого века.

Я улыбнулся, и Хемингуэй тут же спросил:

— А вы «чистый» литературовед или все-таки еще и журналист?

— Даю вам слово — никогда ни строчки не напишу о нашем разговоре. Мне он был не просто приятен, а очень полезен.

— Спасибо... Вы что, собираетесь уходить? — на ли­це Хемингуэя появилось oeenoKoiiei но

— Нет! Но мне кажется, вам Ih.i хотелось сменить тему разговора.

— Честно говоря, да!.11 >........ поговорим о бейсболе.

Вы следите за играми на Кубе? Да что я говорю — вы же поклонник- американской лиги!

— Абсолюпв» ист! Я слежу за полемическими ста­тьями в Англии о Шелли и Китсе.

— О! Перси Виши Шелли — Cor Cordium — Сердце сердец! Гениальный пророк! «Человек, поработив сти­хии, сам остается их рабом». А какая смерть! В 29 лет утонуть в бурю со стихами Эсхила и Китса в карманах. Какой гений пера может придумать такое? И быть со­жженным на чужом берегу, вдали от родных гор и до­лин... Жить иногда приходится, но умереть...— Хемин­гуэй замолчал, и лицо его стало прямо на глазах стареть.

— Вы считаете, мистер Хемингуэй, что человек, по­добный «богам», воспетый Китсом в «Эндимионе», мог бы стать решением проблем наших дней?

— Не называйте меня мистером, дружище. Утопия! И вообще, существовал ли он когда-либо, кроме как в воображении поэта! Л сейчас, и р.ими.и- угнетении че­ловека государством,— где уж ему... человеку, подобно­му богам...

— Но все-таки вы же согласны, что появление ре­волюционных романтиков заставило многих писателей, и не только в Англии, посмотреть па вещи иными гла­зами в период острых социальных противоречий...

— Ну да — «острота социальных противоречий». А где она сейчас? — Хемингуэй тщетно пытался выта­щить языком кусочек пищи, застрявшей в зубах, хотя перед ним на столе в стаканчике лежали деревянные зубочистки.— Ките — бунтарь. «Гиперион» — борьба ти­танов за счастье человечества. А оно? Как оно само, к нему отнеслось? Байрон... и тот... Вы, конечно, по­мните?

Джон Ките был критиком убит как раз в ту пору, Когда великое он обещал создать, Пусть непонятное,— когда явил он взору Богов античности, сумев о них сказать, Как сами бы они сказали!..

— Я переводил эти стихи Байрона в молодые годы. Но Ките! Я понимаю и высоко ценю его смелый протест против грязи, свинства и уродства. Мне также близка его склонность к эстетству. Как хотите, но мне мил и его культ «вечной красоты». Можно ли признать, что как раз это и отличало Китса от Шелли и Байрона? Вы не находите? Ведь оба были за поэзию против свинства, а Ките — книжно выражаюсь — тяготел к «чистому ис­кусству». Вы не считаете? — мне очень хотелось, чтобы Хемингуэй разделил мою точку зрения.

— Вспомните «Адонаиса» — тот не успел расска­зать, что терзало душу и распирало разум. Оставьте и вы в покое Китса — он не успел и ходит в «непонятых». Шелли — другое дело. Этого поняли сразу! Любимец низшего сословия, бунтарь — обличитель ханжества. Узнали и... коленом под зад... из добропорядочной, свет­ской, милой, доброй Англии.

— «Лучшего и самого великодушного из людей они изгнали из родной страны как бешеную собаку за то, что он усомнился в догме»,— вспомнил я строчку Бай­рона.

— Печально это. До предела!

— Что, Хемингуэй?

— Да взять хотя бы его «Ченчи». Был гениален? О да! Но взывал — ведь совершенно безнадежно — к со­вести людей, которые вообще о ней понятия не имели. «День завтрашний придет» — ждите на Кубе снега!.. Все будет хуже...

Да, простор всех явлений для вас. Бронзовые матери, отливайте Железных людей из чистой крови!

Карл Сэндберг, если помните. Но спросите его и послу­шайте, что он скажет сейчас.... — Отчего же так, если наше поколение живет во имя будущего? — спросил я, совершенно не понимая его упорства.

— Эклектика!.. Да уж и потому хотя бы, что чело­век больше не любит землю. Живущий сегодня знает, что ему хватит, а там...

Я стал читать Шелли:

Продажно все, продажен свет небес, Дары любви, что нам даны землею...

Хемингуэй вдруг свел брови к переносице и вни­мательно посмотрел через окно на залив. Повернув го­лову, я ничего особенного не увидел, но Хемингуэй успел, приложив руку ко рту, выплюнуть в пустую ча­шечку из-под кофе то, что застряло в зубах.

— Скажите, Хемингуэй, как вы расцениваете реаль­ное содержание в фантастической «Королеве Мао»? Мне нравятся его символы и аллегории.

— А мне нравится, что он честно ушел от той, кото­рую разлюбил, к той, без которой жить не мог. Честно, открыто... Разве это не справедливо? А затравили! И по­пал вне закона! Как вы это находите? — левая небритая щека Хемингуэя задергалась, он отвернулся, лицо сделалось виноватым, потом суровым.

Слушая его, и особенно после этой фразы, я неволь­но ощутил, что на всем, о чем он говорил, лежала пе­чать сугубо личного. Я хотел было что-то сказать, но он меня опередил:

— Вы смогли бы взвесить Луну?

— Не знаю, если постараться и вместе с вами...

— Нет, я серьезно. А вот оказалось очень просто — астрономы определили, что Луна весит в миллион раз меньше Земли. А наше Бюро стандартов США в Вашингтоне давно взвесило Землю — без малого шесть триллионов, точнее, 5 975 тонн, помноженных па дсенгь в двадцать первой степени,— сказал Хемингуэи, лицо его вновь обрело выражение всеведущего бойскаута.— Вы увле­каетесь астрономией?

— Нет.

— Политикой, значит.

— Газеты читаю. Видел на днях ваше заявление: «Осуждаю терроризм, так как насильственное убийство бесплодно и есть проявление трусости. Я сам убил мно­гих, но — защищая себя, на войне».

— Прочли в газете «Пренса либре», и у вас профес­сиональная память.

— Вам понравился рисунок Рикардо Эстрады? Тот, на котором вы рядом со священником в сутане.

— И рядом, на той же полосе — сенсация. Шестьде­сят полицейских машин — откуда столько в одной Га­ване?— окружили «Севилья Билтмор». Маленький отель, где кто-то придумал — будто бы спрятаны пол­миллиона долларов, украденных в Королевском канад­ском банке. Окружили отель шестьдесят машин по четыре полицейских в каждой. Двести сорок вооружен­ных до зубов людей, и каждый с единственной мечтой найти полмиллиона и ухитриться незаметно сунуть пачку-другую себе в карман. И так все кругом — идеа­лы утрачивают смысл и силу...

— Возможно, вы преувеличиваете, мистер Хемин­гуэй.

— Да не зовите вы меня мистером. Какого дьявола вы меня оскорбляете, arnigo? 1

— Извините, Хемингуэй. Вы сейчас делаете что-ни­будь интересное?

— Ем дерьмо,— ответил он молниеносно, и тут же левая щека его вновь задергалась.

Я опешил, попросил у официанта еще рюмочку ли­кера и потом не нашел ничего лучшего, как сказать:

— «По ком звонит колокол» — ваше последнее про­изведение. Опубликовано было восемь лет назад...

Лицо Хемингуэя стало серым, превратилось в маску глубокого страдания, глаза заблестели — мне показа­лось, от навернувшихся слез.

— У вас есть дети? — спросил он тихим голосом и решительно встал.— Пойду позвоню,— эти слова он произнес, уже удаляясь от столика.

Возвратившись через четверть часа, он улыбался.

— Вы знаете, мои ребята зовут меня «человеком с гор». В прошлом году один начинающий писатель при­слал мне свою книгу «Люди гор» с трогательной над­писью. Охотники, продавцы шкур спускались с гор и чувствовали себя в городах, среди людей — прескверно. Мне понравилась книга, а мои мальчики взяли да и

1 Друг (исп.).

пришлепали мне прозвище. А ничего, верно — «Чело­век с гор»?

— Вам подходит.

Хемингуэй помолчал, посмотрел на залив.

— И все-таки пег ничего приятнее моря. Когда вый­дешь один или с очень г»П1 i ими друзьями, а еще луч­ше с детьми. Это все равно как в горах, но есть своя прелесть. Мой старший, «Бамби», не приехал на кани­кулы— он участник войны, у нею p.hi-миг в плече с кулак, а вот Пат и Гиги — они отдыхают у меня. Недав­но мы выходили к Багамским островам — Ангилас и Кай-Саль. Только мои ребята и близкие друзья. В неде­лю я написал предисловие к новому иллюстрированно­му изданию «Прощай, оружие!». Оно скоро выйдет...

— А что-нибудь новое пишете? — повторил я свой вопрос и тут же понял, что допустил ошибку. Хемин­гуэй буквально подскочил ни стуле.

— Да что вы заладили одно и то же? Я не буду больше с вами разговаривать! — сказал он обиженно и ушел из салона.

Толком не понимая, что происходит, я не переставал удивляться. Хемингуэя я представлял себе совсем иным. Беседа с ним об интересовавших меня англий­ских поэтах мне очень понравилась, но я потом долго не мог отделаться от неприятного ощущения, возник­шего в тот день, словно бы я чем-то обидел Хемингуэя. Через десять минут он возвратился. Подошел, протя­нул руку и сказал:

— Мне было весьма приятно, но нельзя же, пойми­те, к незнакомому человеку лезть с расспросами. Если он пожелает, сам расскажет о спи- П.типик- Не серди­тесь. Было очень приятно,— и он удалился.

Мне он показался странным».

Фейхоо не знал, да и не мог предпо южить, что его знакомство с Хемингуэем состоялось в то время, когда писатель пережинал, пояса.ли па самых сложных

и трудных периодов жизни.

Действительно, последнее произведение—«По ком звонит колокол» — вышло в свет в 1940 году, восемь лет назад. Широко задуманная, объемистая трилогия о вой­не в трех отдельных книгах: «Война на воде», «Война в воздухе» и «Война на земле» — не писалась. Черновая рукопись книги «Война на воде» «совсем сырая, не го­товая», как говорил о ней сам автор, которая затем, од­нако}, десять лет спустя после смерти писателя, была опубликована вдовой под названием «Острова в океа­не»,— заброшена на полку. Не складывался и роман «Сады Эдема» — исписанные страницы «фунтами лете­ли в корзинку».

Хемингуэю никак не удавалось обрести былую фор­му, и он искал выход в общении с друзьями.

Столь любимые им прежде финка «Ла Вихиа», ти­шина, удобный рабочий кабинет — теперь угнетали. Он был не в силах одолеть карандаш, пишущую машинку, стены, воздух «Ла Вихии», которые стали его врагами.

Вино, постоянные гости: местные — Марио Мено­каль, доктор Колли, братья Эррера, Хуан Дунабейтиа — Синский, рыболовы отец и сын Аргуэльясы, Хайме Бо-филл, Кид Тунеро, дон Андрее и приезжие — генерал Ланхэм, Уильяме Тейлор, Чарлз Скрибнер; критик Коу-ли, американский тореро Франклин, журналистка Росс, Уинстон Гест, сценарист Хотчнер и многие другие, а также беспрестанные выходы в море на катере «Пи­лар», азартные петушиные бои, денежная игра во «Фронтоне» и снова вино — не помогали. Зрение ухуд­шалось, одышка увеличивалась, неудержимо росли вес к давление, и мысли о наступлении старости терзали все с большей силой.

Однако биограф Карлос Бейкер в своем исследова­нии о Хемингуэе почему-то пишет: «Состояние эйфо­рии продолжалось у него почти все лето» и — ни слова о причине поспешного отъезда Хемингуэя в Европу. Следует предположить, что строгое предписание вра­чей— «немедленно оставить всякую работу, на время покинуть финку, Кубу, уехать в Европу, в Африку, ку­да угодно, и лучше одному»,— чисто случайно не при­влекло внимание биографа.

Но подробнее об этом пойдет речь в следующей гла­ве, а сейчас вернусь к рассказу Фейхоо — у него была еще одна встреча с Хемингуэем, на мой взгляд, не ме­нее интересная.

Фейхоо не вспомнил в беседе со мной, когда точно состоялась эта встреча. Однако то, что на той встрече присутствовала «молодая иностранка в черном платье с цветами и в атласной накидке», позволило мне уста­новить дату — 22 марта 1958 года, десять лет спустя.

«Когда я приезжаю в Гавану, мне всегда нравится бывать в ее барах и кафе, нравилось — хочу сказать. Ведь тогда я был моложе ровно на восемь лет. Можно не читать газет целый год, но достаточно провести час в каком-нибудь баре, чтобы узнать все, что за год слу­чилось»,— я записывал слова Фейхоо и подумал, что недаром об этом известном кубинском поэте, рассказ­чике, очеркисте, литературоведе, графике, живописце, собирателе фольклора и сказочнике мне говорили: «Фейхоо es un hombre chevereно любит прибавить — хлебом не корми», а Фейхоо продолжал, -и я записы­вал.

«В Гаване мы были уже дня три и договорились встретиться с приятелями в баре «Флоридита». Мы ве­селились теплой компанией, когда в бар вошел Хемин­гуэй с молодой девушкой. Они сели за столик рядом, где их уже поджидали друзья. Увидев меня, Хемин­гуэй, к моему великому удивлению, встал и протянул обе руки со словами:

— О, сеньор Китс-и-Шелли! Мне очень приятно с вами снова встретиться. Берите стул и перебирайтесь к нам. Хотя бы затем, чтобы назвать себя.

В первую нашу встречу Хемингуэй не спрашивал об этом, и я промолчал тогда, а теперь — сам не знаю от­чего — представился:

— Самуэль Фейхоо к вашим услугам.

— О! Совсем по-мексикански! В таком случае вы окажете мне услугу, если выпьете со мной «Хемин-гуэя-спешиэл» — «Специального Папу»,— И, не дожи­даясь моего согласия, он подал знак официанту прине­сти напиток.— Вы и есть тот самым Фейхоо? Автор «Фиалок» и «Копилки кустаря». Ведь, кажется, так? По­годите: «Настоящее произведение искусства, с момен­та своего рождения, непрестанно пребывает в борьбе с темными силами, с тем, что ограничивает, тормозит его становление, умаляет значение».

Я смутился — чувство удивления смешалось с радо­стью. Я узнал свои собственные слова из «Копилки». Значит, ему известно обо мне. Г)то было неожиданно и в то же время приятно, и я сказал: k

1 Это человек что надо (исп.).

— Хемингуэй, вы, помните, просили сами не назы­вать вас мистером. А я видел вас вчера вечером в «Га­вана-Хилтон». Вы были в этом же замшевом пиджаке и галстуке в горошек, с этой же милой сеньоритой. На ней было это же черное платье в" цветах, атласная накидка...

— Амиго Фейхоо, вы разбалтываете мои секреты. И на что это вы намекаете? По-вашему, выходит, сеньо­рита со вчерашнего вечера не имела возможности сме­нить наряда. Так вас понимать? — Хемингуэй не сер­дился, и мне даже показалось, что ему было приятно об этом говорить».

Фейхоо не мог знать — Хемингуэй не представил ему свою спутницу,— что симпатичная круглолицая девятнадцатилетняя шатенка Валери Смит была новой секретаршей писателя, вместе с которой Хемингуэй 21 марта 1958 года присутствовал в ночном кабаре «Эль Карибе» на официальном открытии крупнейшего отеля Кубы, двадцатитрехэтажного «Гавана-Хилтон».

«Официант принес огромную рюмку на высокой ножке, и Хемингуэй сказал:

— Выпейте, Фейхоо, и поговорим о чем-нибудь дру­гом— о спорте, например. Или вы по-прежнему увле­каетесь английскими поэтами и лишаете себя земных удовольствий?

— Вы же видите, Хемингуэй, это далеко не так,— и я показал рукой на веселую компанию моих друзей.

— Ну тогда послушайте! Я должен, я обещал сеньорите,— и Хемингуэй очень нежно, я бы сказал — по-от­цовски, улыбнулся девушке,— рассказать об охоте на озере Аригуанабо. В двух шагах отсюда! Под самой Га­ваной — птичий базар местной нырковой утки. Но это для настоящих мужчин, для охотников. С ружьем на изготовку вы двигаетесь по болоту — а оно местами топкое,— по... ну, понимаете, вода выше колен,— и вни­мательно смотрите вперед. Из-за кочки или прямо на пятачке чистой воды на мгновение показывается вытя­нутая шейка — длинный желтый клювик. Вы стремглав спешите туда, где показалась утка. Конечно, если вам удастся бежать. Но надо двигаться быстро. Утка слы­шит под водой...

— Под водой? — удивленно спросила сеньорита. <

— А ты как думала, дочка? Надо только, чтобы не успела спрятаться, тогда она поднимается на крыло. Выстрел, в крайнем случае, второй, выбрасываешь гильзы, вставляешь в стволы новые патроны — и опять ищи головку. Остальные притаились. Выстрелов они не боятся. Но приближения охотника — не выносят. Снова выстрел — и... одного егеря, подбирающего дичь,— мало. За час до сотни выстрелов, плечо синеет, и все зависит от тебя. Умеешь стрелять, егерь принесет шестьдесят, а то и все восемьдесят тушек.

— Папа, попросите мне апельсинового сока,— ска­зала сеньорита, а я наклонился к Хемингуэю и тихо спросил:

— Как же так, Хемингуэй, вы же сами, помните, осуждали людей за то, что они перестали любить зем­лю?.. А тут, за один только час—восемьдесят уток...

— А вы, Фейхоо, можете объяснить, отчего у вас такие волосатые руки? — спросил он быстро, но тут же сконфузился.

Да! Он покраснел, виновато опустил глаза и так, что­бы слышал только я, произнес:

— В этом-то вся чертовщина, Фейхоо! Мы все та­кие. Estamos copados!1 И вы вправе сказать, что, когда кто-либо с особым упорством и настойчивостью выска­зывается против того или иного порока, будьте увере­ны, он сам страдает им. Да, Фейхоо,— estamos capados!2»

1 Одна из любимых фраз писателя — «Мы окружены!» (исп.)

2 Мы выхолощены (исп.) — писатель часто играл этими схо­жими в написании словами.

КРИЗИС

Он собрал всю свою боль, и весь остаток своих сил, и всю свою давно утраченную гордость и кинул их на по­единок с муками, которые терпела рыба.

«Старик и море»

Передо мной листок отрывного календаря: 1 августа 1947 года, пятница. На нем — заметки рукой Хемингуэя. В правом верхнем углу: «257 — много! Сбросить 40».

Утром того дня Хемингуэй взвешивался — 257 грун­тов (116,5 кг) при росте 192 см действительно многова­то. Но кому иной раз не хочется махнуть на все рукой: «К черту арифметику! Да здравствует жизнь!»

Однако в существовании каждого или почти каждо­го это простое учение о числах играет свою роль, под­час— роковую. И Хемингуэй — как Хемингуэй и пото­му что он американец — считает дальше! Ниже даты и уже коричневыми чернилами в колонку: «Регулировка мотора — 8, замена свечей — 16.50, подтяжка — 5, че­тыре ската — 120, регулировка и услуги — 20. Итого — 169.50! Это больше чем много! Заменить механика или шофера???»

Листок календаря достал из папки и бережно поло­жил себе на колени Хуан Лопес. И немедленно Роберто Эррера возмущается:

— Хуан, ты все-таки miertla М Папа так долго искал того, кто это сделал. Оказывается, ты вырвал...

— А он думал на тебя! — Хуан хитро улыбается.— Ты всегда на разных обрывках записывал телефоны и адреса своих любовниц...

— Как Папа не догадался, что это сделать мог толь­ко ты?.. Чтобы не уволил?

— Возможно! Но все обошлось — он сменил меха­ника.

— И тебе не стыдно?

— А что? Я, что ли, его грабил?

— Вместе с механиком, твоим дружком. А теперь показываешь как реликвию. Хранишь...

1 Дерьмо (исп.).

— Не хранил, ты и не увидел бы сейчас... Разговор происходит на верхнем этаже Башни «Ла

Вихии». Через шесть окон в комнату проникает масса света. На полу, под огромным дугообразным столом на ножках распростерта шкура антилопы. Кресло, не­сколько стульев, глухая сипа наполовину прикрыта полкой с книгами

— Кто помнит, что ом in пне 11 рп моча тел ьного в тот день? — спрашиваю я и слышу, как в саду поет сен-сонтле.— В тот месяц..........>

— Через день, а молол и ч. р.л дна, мисс Мари сооб­щила нам, что рядом с домом будут строить Башню — для кошек и для Папы Чтобы он мог там спокойно работать. Эту самую Пашню, в которой мы сейчас,— говорит Рене.

Дата добавления: 2015-08-18