ОТ АВТОРА 1 страница

Впервые отправился я в «Ла Вихию», где последние двадцать лет своей жизни провел Хемингуэй, из про­стого любопытства. Это делали все или почти все, кто попадал в Гавану.

Об Эрнесте Хемингуэе написано столько, что дума­лось: известно все! Поэтому на территорию загородной финки, усадьбы-музея, я вошел без каких-либо заранее обдуманных намерений, без определенного профессио­нального интереса. В те годы на Кубе я работал журна­листом.

Однако очень скоро я почувствовал, что, если раз в неделю не приезжал в «Ла Вихию», мне словно бы чего-то недоставало. Просторный парк с тенистыми аллеями и апельсиновой рощицей, фруктовый сад, одноэтажный простенький дом, полный еще совсем живых воспоми­наний и примет, вещи, принадлежавшие писателю, кни­ги, которые он читал, люди, два десятилетия прожив­шие с ним рядом, их удивительные рассказы, приподни­мавшие завесу над тайнами большой жизни,— все это манило неодолимо и вдруг однажды открыло передо мной истину, в которую не сразу было легко поверить. Финка «Ла Вихиа», сад, дом, вещи, книги, письма, фото­графии и люди, близко и хорошо знавшие Хемингуэя, оказались «золотоносной жилой», лежащей просто на поверхности, которой еще никто до меня всерьез не ка­сался...

Я зачастил в «Ла Вихию», и вскоре мне, в отличие от других, стали разрешать входить в комнаты, обычно осматриваемые посетителями музея через распахнутые настежь окна, фотографировать, читать письма, изучать ипци, неизвестные снимки писателя, в общем — начали

доверять «секреты дома». Так январским вечером 1964 года в беседке, увитой яркой, цветущей бугенвилией, под приглушенный садом шум голосов многочис­ленных посетителей музея, я записал со слов очевид­цев и участников события рассказ про сейбу, дерево, которое раскинуло свою пышную крону над зданием финки и теперь умирало.

Неделей позже, обнаружив в старой газете «Гавана-пост» заметку о вручении Хемингуэю медали за боевые заслуги, я уже решительно принялся разыскивать до­кументы и живых свидетелей этого эпизода из биогра­фии писателя, расспрашивать их... Появилась новелла «Бронзовая звезда».

Затем сложились «Индейская кровь», «Нобелевский лауреат». Я с головой ушел в сознательный поиск и за четыре с лишним года накопил обширный материал, который, отстоявшись, и позволил мне написать отдава­емую сегодня на суд читателя книгу.

Излишне говорить, сколь признателен я и благода­рен всем тем, а их было в общей сложности около вось­мидесяти человек, кто поделился своими воспоминания­ми о Хемингуэе и без чьей помощи книга эта вряд ли смогла бы появиться на свет.

ФИНКА «ЛА ВИХИА»

По протяжении долгого времени жизнь здесь была и продолжает быть приятной, когда нас оставляют одних, в покое. Поэтому мы непременно возвра­щаемся сюда, куда бы ни уезжали. Это наш очаг.

Эрнест Хемингуэй (Журнал «Картелес», 1956}

На Кубе дороги берут свое начало у Capitolio Natio­nal. Гаванский Капитолий — уменьшенная ровно в три раза копия вашингтонского Капитолия — был возведен в начале века как здание законодательной власти. Там, где прежде заседал буржуазный парламент, ныне раз­местились институты академии наук.

По спидометру «Волги», в 12 километрах от Капито­лия, если двигаться в сторону восходящего солнца, из­бирая кратчайший путь по городу, а затем по Централь­ному шоссе, пересекающему Кубу с запада на восток, машина остановится в селении Сан-Франсиско-де-Паула у решетчатых деревянных ворот. Они замыкают собою открытую проволочную изгородь. Еще триста метров вверх по парковой дорожке, аккуратно обсажен­ной пышными зелено-красными кустами мальвы, по­лувековыми деревьями манго, американской гледичии, королевскими пальмами,— и мы у гаража финки «Ла Вихиа», в которой Эрнест Хемингуэй провел последние двадцать лет своей жизни.

«Ла Вихиа» — сторожевая вышка, наблюдательный пункт, так это слово переводится с испанского — соот­ветствует своему названию. Главное строение находится па холме, на 119 метров возвышающемся над уровнем моря, откуда свободно просматривается вся местность вокруг.

Кто дал такое название усадьбе? Одни говорят — испанские власти, еще во времена, когда Куба была ко­лонией. Другие утверждают, что так назвал финку парод. В анналах же муниципалитета селения Сан-Франсиско-де-Паула, которое было заложено в 1795 го­ду францисканским монахом-миссионером по имени

Франсиско Ароча, «Ла Вихиа» впервые упоминается в связи с тем, что была спалена испанскими войсками, навсегда покидавшими Кубу в 1898 году.

Хозяином «Ла Вихии» в ту пору был помещик-креол Мигель Паскуаль. Во времена общенародного восстания против испанского господства он сражался на стороне патриотов. Семья его была изгнана из усадьбы, где командир разместившегося там испанского пехотного батальона создал постоянный стратегический наблюда­тельный пункт— «Ла Вихиа».

С наступлением нынешнего столетия Паскуаль воз­вратился в свое имение и заново отстроил хозяйский дом и службы. Последним, кому с 1922 года по день по­купки Хемингуэем принадлежала финка, был француз Роже-Жозеф дОрн Дюшамп де Кастанье, владелец га­ванской фабрики газированных вод, типичный инозем­ный делец. Он заложил на территории финки фрукто­вый сад, завел выездных лошадей, перестроил дом, обса­дил веранды декоративными растениями, установил свои порядки. Хозяина финки в селении все побаива­лись. Вход в нее строго охранялся.

— Мне тогда было двенадцать лет. Шли каникулы, фламбоян, помню хорошо, уже давно цвел,— рассказы­вал мне Ренё Вильяреаль, крепкий, высокого роста му­лат с пронзительным взглядом, 1927 года рождения, начитанный, с вызывающей зависть памятью. Он про­работал у Хемингуэя вначале мальчиком по поруче­ниям, а затем мажордомом двадцать лет.— Как-то днем, после обеда мы гонялись по улицам Сан-Франсиско за подбитой аурой тиньоса. Птица была привязана бечев­кой к ноге. Когда Питучи, самому маленькому негритен­ку из нашей компании, удалось схватить конец бечевки, все мы разом обернулись на голос:

«No, chico! Es malo, no es bueno!»1

Перед нами, всего в нескольких шагах, стоял огром­ного роста чернобородый мистер. Одет он был в санда­лии на босу ногу, шорты цвета хаки и рубашку с корот­кими рукавами. Мы окаменели от страха.

«Вы же знаете, что аура тиньоса птица полезная. Кто собирает падаль вокруг ваших домов? И вообще,

1 Нет, мальчик! Это плохо, это нехорошо! (исп.)

хорошим ребятам не дело гоняться за животными. Сбе­гайте-ка лучше за сладостями».

«Мистер» протянул Питучи доллар и улыбнулся. Мы боязливо подошли. Каждому из нас досталось по дол­лару— это было целое состояние. А «мистер» улыбался, борода его и огромный рост вроде бы перестали пугать, добрый блеск в глазах и простое обращение сменили наш страх на доверчивость. Но мы все-таки продолжа­ли смотреть на незнакомца, как привыкли смотреть на мистера дОрна.

«Хочу сюда переехать жить. Как здесь? — и «мис­тер» показал на ворота «Ла Вихии».— У меня тоже есть ребята... Такие же, как и вы. Они будут вместе с вами играть...»

Мы стояли, широко разинув рты. Трудно было по­верить собственным ушам. «Мистер» вынул из кармана газету и показал объявление в ней: «Здесь говорится, что финка сдается внаем. А ребят моих зовут Джон, Патрик и Грегори — Хуан, Патрисио и Грегорио. Скоро мы с ними познакомитесь. Они приедут ко мне»,— «мистер» снова приветливо улыбнулся, толкнул калитку йогой и запросто вошел на запретную для нас землю. За изгородью на ветках висели вкуснейшие в мире маню, сладкий мамей, тамаринд... Я и мои товарищи — многие из них и по сей день живут в Сан-Франсиско-де-Ппула — часто вспоминаем тот день,— с грустью закон­чил Рене Вильяреаль.

Разочарованный поражением республиканцев и пре­дательством Испанской республики западными демо­кратиями, Эрнест Хемингуэй, воспринявший разгром 1«чпублики как личную трагедию, в самом начале 1930 года уехал из США. Ему надо было прийти в себя, собраться с мыслями, превозмочь страдания: он глубоко переживал и то, как встретили в США его соотечественников — добровольцев, вернувшихся, как и он, из Испании на родину. Хемингуэй ощущал почти физическую боль от сознания того, что «люди, подобные До-пальцем не шевельнувшие в защиту Испанской республики, теперь испытывают особую потребность нападать на нас, пытавшихся хоть что-нибудь сделать, выставить нас дураками и оправдать собственное себялюбие и трусость. И про нас, которые, не жался себя.

дрались сколько хватало сил, но проиграли, теперь го­ворят, что вообще глупо было сражаться1»

Уединившись в номере 511 второстепенного гаван­ского отеля «Амбос Мундос», где Хемингуэй уже не раз останавливался и где писал некоторые из рассказов, отдельные главы из «Зеленых холмов Африки» и рома­на «Иметь и не иметь», он неожиданно для самого себя находит выход и ответ на то, что его так терзало. Пи­сатель садится за стол и начинает работу над романом об испанской войне.

Вот как вспоминает о тех днях близкий друг писа­теля, спортсмен, рыболов и охотник Марио Менокаль, сын бывшего президента Кубы, владелец земель и са­харных заводов, отдавший свои владения народной Кубе.

— Эрнест рыбачил, играл со мной в теннис, бывал на скачках, чаще во Фронтоне2, но не был спокоен, нервничал. Он не уставал изо дня в день говорить о войне, о том, как она ему ненавистна. Утверждал, что о войне, как таковой, еще ни один писатель по-настоя­щему не рассказал и что ее можно признавать только как самозащиту.

Нет сомнений, что к мыслям, высказанным тогда Менокалю, очевидно и не только ему, Хемингуэй вер­нулся спустя два года в предисловии к антологии «Лю­ди на войне», где он говорит: «Писатель должен быть неполкупен и честен, как служитель бога. Либо он че­стен, либо нет, так же как женщина либо целомудрен­на либо нет, и после того, как он однажды написал не­правду, он никогда уже не будет прежним. Дело писа­теля говорить правду».

А пока, в марте 1939 года, Хемингуэю работалось в Гаване как никогда легко, и главы будущей книги «По ком звонит колокол» складывались быстро.

В Гаване писателю никто не мешал, не было ни светских обязательств, ни пустых нескончаемых бесед

1 Из письма И. А. Кашкину от 23.111 1939 года о позиции Дос Пасоса. друга Хемингуэя, с которым он на этой почве рас­сорился на много лет.

1 Крытый стадион в Гаване, предназначенный для игры в хайлай — баскскую национальную игру в мяч, получившую широкое распространение в некоторых странах Латинской Аме­рики

с любителями поговорить, ни снобов, «считавших своим долгом,— как утверждал Хемингуэй,— обворовывать писателя, отнимая у него время бессодержательными визитами», не мучила по синей нарочитой необъектив­ностью информация о том, что происходило на родине. В перерывах между работой он выходил в Мексикан­ский залив и предавался любимому занятию — ловле марлина и тунца.

В том году, под воздействием событий последних лет, общей обстановки в США и отчасти из-за трудно­стей, возникших в семье,— чувство к Марте Геллхорн, Ч>асивой и бойкой корреспондентке журнала «Кольерс», охватившее его еще в Мадриде, не проходило и он ре­шил расстаться с Полин Пфейффер,— у Хемингуэя зарождается мысль оставить США и обосноваться на Кубе.

Личный врач Хемингуэя, наблюдавший его в тече­ние последних двадцати лет жизни, верный, преданный [руг, испанец Хосе Луис Эррера, с которым Хемингуэй познакомился в 12-й Интербригаде на полях сражений и Испании, рассказывал мне:

— Когда я впервые спросил Эрнеста о причине, побудившей его переселиться на Кубу, он отхлебнул боль­шой глоток чистой голландской водки хинебры, покрас-

нел и довольно резко ответил: «Я задыхался. Там плохо проветривалось помещение. Трудно было дышать и мыслить. Смрад, исходивший от желтого дьявола, с каждым годом становился слаще. Многие друзья мои от этого и сами начинали смердеть». Потом сходил за книгой «По ком звонит колокол». Помню, прочел кусок, испанский партизан спрашивает Джордана об Аме­рике. Закончив читать, продолжил: «Здесь, на Кубе, я, может быть, смогу рассказать людям то, что заставит их бояться фашизма».

Впоследствии мы с Хосе Луисом нашли это место и книге, и теперь воспроизвожу его здесь:

«— А много в нашей стране фашистов?

— Много таких, которые еще сами не знают, что они фашисты, но придет время — и им станет ясно.

— А разве нельзя расправиться с ними, пока они нце не подняли мятеж?

— Нет,— сказал Роберт Джордан.— Расправиться сними нельзя. Но можно воспитывать людей так, что­бы они боялись фашизма и сумели распознать его, ко­гда он проявится, и выступить на борьбу с ним».

По всей вероятности, где-то между 5-м и 20 мая 1939 года — мне не удалось точно установить этот день — Хемингуэю стало известно от Марты Геллхорн, жившей в те дни в гаванском отеле «Севилья-Билтмор», дабы не давать досужим журналистам-хроникерам и просто болтунам лишнюю пищу, что в газете «Гавана-пост» помещено объявление о сдаче в аренду загород­ной усадьбы «Ла Вихиа». Хемингуэй осмотрел ее и арендовал за сто долларов в месяц.

После ремонта, проведенного Мартой с особым эн­тузиазмом, под неусыпным ее наблюдением, «Ла Вихиа» понравилась Хемингуэю. Буквально через неделю после переезда он почувствовал, что новое жилье во всех от­ношениях устраивает его. В доме было удобно, тихо, прохладно, писалось так же, если не лучше, чем в «Ам-бос Мундос». Старый парк с бассейном и теннисным кортом отвечал практическому началу и романтическо­му настроению, и море, море, без которого он не мог ощущать себя Хемингуэем, находилось от финки всего в пятнадцати минутах езды на автомобиле. Его люби­мец— моторный катер «Пилар», до того ютившийся в шумном, довольно грязном и забитом гаванском порту, был переведен на стоянку к причалам рыбачьего посел­ка Кохммар.

Хемингуэй сразу по приезде к нему сыновей на ка­никулы начал расхваливать «Ла Вихию» родным и друзьям. Рене Вильяреаль вспоминает о том времени:

— Как только Пат и Гиги вышли из автомобиля, они сразу пригласили нас, босоногих, плохо одетых ребят, к себе. После долгих и разных игр нас хорошо накор­мили.

Не прошло и недели с момента приезда его ребят, как однажды утром мистер Эрнесто вышел из усадьбы и, собрав гонявших, как всегда, по улице мальчишек, сказал: «Наверное, вы умеете играть в бейсбол. Сего­дня у меня для вас есть сюрприз».

Зл гаражом, на пустыре, мы увидели Патрика и Ги­ги среди кучи новых, только что купленных бейсболь­ных перчаток, мячей и бит. Хемингуэй тут же раздал их нам и принялся объяснять правила настоящей игры, показывать приемы. Потом он создал из нас команду, которую назвали «Звездами Гиги». Хемингуэй сам устраивал нам встречи с другими командами мальчи­шек. Мы даже играли на настоящем поле в охотничьем клубе «Эль Серро».

При подписании контракта на аренду финки хозяин се поставил условие: все, кто работали в ней, остаются п.! своих местах. Хемингуэй согласился, но оговорил се­бе право разводить на территории «Ла Вихии» домаш­них животных. Очень скоро появились одна за другой семь кошек. Любимыми были Бойз и Принцесса. Им разрешалось входить в дом, забираться на постель, нежиться на коленях Хемингуэя, когда он усаживался тиун- обеда в свое широкое кресло в гостиной и принимался читать.

Приятель Хемингуэя Уинстон Гест, с которым писатель I хороню знаком еще по первому сафари в Африке, преподнес Хемингуэю пару породистых охот­ничьих щенят. Их назвали Ген и Лен, а сам Хемингуэй притащил улицы подобранного им щенка-сучку, ко­торую нарекли «Негритой» («Чернушкой»).

Сторожем и садовником усадьбы был угрюмый и, как утверждали все знавшие его, злой испанец по про­звищу «Каталан». Он постоянно ходил с большими са­довыми ножницами, подрезал деревья, кусты, что очень раздражало нового хозяина, выравнивал клумбы, но главным его занятием было гонять мальчишек, которые выходили в сад, уже с разрешения Хемингуэя, собирать упавшие на землю плоды. Хемингуэя сердила эта пе­дантичная скрупулезность Каталана и особенно его нелюбовь к детям и животным.

— Был очень жаркий полдень,— вспоминает Рене Вильяреаль.— После долгой игры в бейсбол мы шли к бассейну искупаться. На нашем пути стояла огромная клетка с множеством разных певчих птиц, которых развел француз. Птицы, широко открыв клювики, часто дышали. В клетке не было ни капли воды. Хемингуэй первым обратил на это внимание и сказал: «Рене, сходи в Каталану в сторожку, возьми у него ключи от клет­ки». Мы были очень довольны игрой, все утро весели­лись, хохотали, радовались купанию, но, как только я услышал про Каталана, ноги мои приросли к земле. Я из-за страха не мог сдвинуться с места. Заметив это, Хемингуэй попросил самого сильного и рослого из нас.

Но с Каюко произошло то же самое. Нам так часто по­падало от Каталана! Тогда, хитро улыбаясь, Хемингуэй поднял с земли большой камень: «Обойдемся мы на сей раз без ключей садовника»,— сказал он и первым же ударом сбил замок.

Хемингуэй широко распахнул дверцу, вошел в клет­ку, стал выгонять из нее птиц и приговаривал: «Пусть живут на свободе! На свободе... На свободе, а не у Ка­талана в огороде! Пусть жизнь их не зависит от того, дадут ли им люди воду или забудут!»

Мы тихо стояли, не понимая толком, что происходит. Наши сердца ошалело стучали от какого-то необъясни­мого, радостного чувства. Потом все пошли купаться. Минут через тридцать, однако, у бассейна появился разъяренный Каталан. Мы инстинктивно бросились на середину бассейна, но ему удалось поймать за ухо Пи-тучи. Каталан потащил мальчугана к сидевшему в ка­чалке Хемингуэю. «Глядите, хозяин, вот — дождались! Мерзавцы сорвали замок и выпустили из клетки птиц. Там было их на триста песо.Я не отвечаю за них».

Хемингуэй медленно встал, отвел руку Каталана — ухо у Питучи покраснело — и тихо, но грозно произнес: «Если я еще раз увижу, что вы трогаете ребят, которые приходят ко мне и моим детям в гости и ни в чем не повинны, я выгоню вас! Птиц выпустил я сам! И ска­жите вашему хозяину, пусть пошлет мне счет — я оп­лачу».

От этих слов с Каталаном что-то произошло. Зрачки его запрыгали, словно шарики в глазке бензоколонки, он зашатался, сгорбился и поплелся в свою сторожку. Больше мы его никогда не видели. Каталан уволился.

Марио Менокаль о том времени рассказывает с гру­стью в полуприщуренных глазах. Он не торопится, то и дело отхлебывает виски с содовой, дает мне возмож­ность записать каждое произнесенное им слово:

— Вскоре после того, как Эрнест перебрался в «Ла Вихию»,— мы славно отметили это событие пирушкой, затянувшейся на три дня,— он уехал в Штаты. Вначале на ранчо своего друга Нордквиста — писать, а затем на горный курорт Сан-Вэлли, в штат Айдахо, куда вызвал

1 Одно кубинское песо равнялось по паритету одному аме­риканскому доллару.

Марту. Марта... Вы видели ее фотографии? — И, полу­чив утвердительный кивок, продолжил: — В жизни бы­ла намного лучше. Гораздо... Эрнест не признавался, но он видел и понимал, как Марта нравилась нам всем...

— Но это же не повод для ревности,— заметил я.

— Да, но она любила веселое общество... любила бывать на виду, нравиться. Эрнест переживал: он — же­нат, она — свободна. Только потом, когда Марта остави­ла его, я узнал настоящую причину. А Эрнеста в ее присутствии словно всякий раз подменивали. Он ста­новился неинтересным, шутки у него не получались, он робел... Любил... и она это знала.

— Однако как же это понять? Любил, ревновал, но остами I одну м "Ла Вихии»? Сам улетел в США.

— В этом он и был весь! Правда, Марта недолго пробыла одна. Он нызвал ее в Сан-Вэлли, в Кетчум, где работал над книгой «По ком звонит колокол».— Менокаль попросил бармена подать маринованных луко­виц— Это его любимая закуска к коктейлям. Он пил только сухие. Скажите, Эрнест очень гордился этим, верно, что у вас в стране он широко популярен?

Я сказал, что Хемингуэй действительно популярен, более того — кумир многих, но объяснять причину не г у пл. К тому времени я заполнял уже седьмую толстую тетрадь и смотрел на Хемингуэя иными, чем прежде, глазами. Да еще и потому, что мне не хотелось каким-мибо образом влиять на ход воспоминаний Менокаля. Не знаю, что подумал мой собеседник, но, хрустнув лу­ковицей, он перевел взгляд на рюмку.

— Была и другая причина, отчего Хемингуэй, толь­ко перебравшись в «Ла Вихию», почти тут же уехал.: Эрнест боялся дурной молвы.

— Боялся?

— Вам это не понравилось или непонятно?

Честно говоря, в нашем представлении Хемингуэй п. способен бояться.

Mod собеседник окинул меня долгим изучающим in дом, сделал паузу и, явно не сказав то, что у него

|" in I ось с языка, произнес:

Я уже говорил, он ведь не был разведен с преж-| женой, а в «Ла Вихии» жил с Мартой... Вот когда Ти улетела в Финляндию — вы воевали с финнами — enr.i материалом, как сна говорила всем, Эр­нест тут же возвратился в «Ла Вихию». Мы вместе встречали Новый год. Он раз пять в один вечер произ­нес тост за кубинских жен — верных, нетребовательных, неэгоистичных, умеющих любить мужей, отдавать себя их интересам, понимающих, что значит для человече­ского общества семья. Марта прилетела на Кубу.

— В середине января сорокового года.

— Возможно. Но ей не очень понравилось, что Эр­нест общался с басками, грубыми, малообразованными, не знавшими английского. В большинстве своем это были профессиональные игроки в хайалай. Но Эрнест в те дни был одержим своей книгой, мало уделял вни­мания Марте, не потакал ее капризам, и та стала замет­но ласковее с ним.

— Так ведь обычно и бывает.

— Да, но не с такими, как Марта,— Менокаль ожи­вился, отхлебнул глоток и умолк, погрузившись в свои мысли.— Помню, отправив рукопись в Нью-Йорк, в из­дательство, Эрнест принялся возмущаться по поводу того, что Марту мало волновала судьба его книги. Но все обошлось... Полин дала ему развод, и Эрнест тут же увез Марту в Шаену, штат Вайоминг, где с ней оформил брак. Свадебным подарком была покупка «Ла Вихии». Финка очень понравилась Марте.

— Но Хемингуэй купил «Ла Вихию» — дом и часть нынешней территории — не на имя Марты,— заметил я.

— Однако это был свадебный подарок. Эрнест за­платил за него тысяч двадцать, полученных от удачной распродажи книги «По ком звонит колокол».

— По поводу суммы я слышал разные утверждения. Но мне, хотя книги муниципалитета Сан-Франсиско и сгорели во время последнего пожара, удалось в гаван­ском центральном архиве обнаружить запись в томе № 239 на странице 41-й, которая свидетельствует об уплате Хемингуэем налога с купли-продажи. Этот до­кумент зафиксировал нотариус в Гуанабакоа 22 янва­ря 1941 года,— и я показал Менокалю выписку из ар­хива.

В ней. в частности, говорится: «...Упомянутый выше сеньор Роже-Жозеф Дюшамп де Кастанье, уро­женец Франции, французский гражданин, удостовере­ние иностранца номер сто тысяч четыреста девяносто семь, совершеннолетний, женатый на сеньоре Анхеле дОрн, коммерсант, проживающий в Гаване, Кальсада дг Каича номер три, выделяет дом и часть территории и самостоятельную финку с целью продажи ее сеньору Триесту М. Хемингуэю, уроженцу Соединенных Шта­тов Америки, американскому гражданину, у которою отсутствует удостоверение личности, поскольку он яв­ляется туристом, женатому на сеньоре Марте Геллхорн и проживающему постоянно в Сан-Луисе, США, за во­семнадцать тысяч пятьсот песо, которые продающий получил в момент подписания купчей, в присутствии Нотариуса, чеком серии «Г», номер двести пятьдесят семь тысяч шестьсот семьдесят шесть американского Ганка «The First National Bank»...» И далее: «Все выше­сказанное удостоверяется оригиналом купчей за номе­ром тысяча восемьдесят три, составленной в день по­купки двадцать восьмого декабря тысяча девятьсот со­рокового года...»

— Потом, знаете, спустя несколько лет, Хемингуэй дважды прирезывал к финке новые участки, приобре-| ли их у бывшего владельца «Ла Вихии».

— Второй раз, Марио,— я быстро нахожу запись в оответствующей тетрадке,— участок в 16.346 квадрат­ных метров был куплен 8 марта 1956 года у другого со­седа по имени Роберто Сальмон.

— Ну, против ваших записей моя память слаба,— и мой собеседник положил обе руки ладонями на стойку бара; мне показалось, что этим он давал понять, что паша беседа пришла к концу, и я заторопился:

— Скажите, Марио, а что вы думаете по поводу та­кой записи? Насколько она верна? Сделал ее я со слов жителя Сан-Франсиско, зовут его Фико — он мальчи­ком служил в «Ла Вихии», когда туда переселился Хе­мингуэй: «Дон Эрнесто на следующий же день, как ку­пил финку, первым делом приказал выломать в нод-илльном помещении решетки, кольца и цепи. Во времена рабов на Кубе подвал служил для них тюрьмой. Все прочее в доме осталось как было раньше. Хемингуэй ничего не.перестраивал, он и ремонт не любил произ­водить— раз в десять лет. Колокол, который висит и 11 и час у главного входа в дом, тоже остался от прежних времен. Раньше в него звонили надсмотрщики, они опо-в«шали рабов об обеде и об окончании работы. Хемин-I it никому не разрешал трогать колокол».

— Да, так было. Действительно... Только вот с ре­шетками получилось несколько театрально. Эрнест пригласил на обед «Куко», Бофилла, Аспера, Хулио Идальго... Вам эти имена знакомы?

— Доктор Карлос Колли — заядлый рыболов, изве­стный дерматолог, Хайме Бофилл — делец, биржевик, Мануэль Аспер — владелец отеля «Амбос Мундос», Идальго был старшим лоцманом гаванского порта. Все друзья Хемингуэя.

— Верно! Так вот, в тот день должен был состоять­ся обед, а случилось так, что рабочие пришли выламы­вать решетки не с утра, а именно к нашему приезду, и Эрнест первым делом потащил всех в подвал. Ходил, точно выиграл сражение или стал чемпионом мира. Радовался, суетился, как и мальчишки, они крутились там и растаскивали по селению чугунные предметы.

— Простите, Марио, а вы не преувеличиваете? Ведь это сущая мелочь,— заметил я.

— Нет, для Эрнеста это было серьезно... словно он с кем-то сводил счеты и нуждался в свидетелях.

Сейчас мне думается, что Менокаль был прав: по сути дела, отъезд из США на Кубу был поражением.

На этом мне хочется прервать запись разговора с Менокалем, чтобы описать «Ла Вихию», как она откры­лась мне в годы пребывания на Кубе.

Август — самый жаркий, самый душный, самый тя­желый месяц в Гаване. Зной становится нестерпимым, и столица Кубы, особенно в полуденные часы, погру­жается в подобие летаргического сна.

Небо, обычно бирюзовое, бездонное, нависает темно-синим плотным куполом, по которому медленно плывут снежно-белые облака, куда более ленивые, чем вообще все в тропической природе. Ни одному из них не удает­ся заслонить собой ослепительно яркое солнце. Едва попав под его испепеляющие лучи, они тут же распа­даются на гигантские пушинки, исчезающие на гла­зах.

На непривычно не защищенные стеклами темных очков глаза набегает слеза, лоб собирается в гармошку, при каждом вдохе легкие обволакивает приторный, тяжкий дух испарений, вперемешку с пряным ароматом цветов, зрелых плодов, дыханием иссыхающей, отдаю­щей свою последнюю влагу земли.

крываются мясистыми сочно-зелеными листьями, и тогда почти невозможно оторвать взгляд от этой кра­соты.

Белая Башня в три этажа с плоской крышей обса­жена кустами зелено-фиолетовой нежной петреи и ост­рого, неимоверно жгучего перца ахи-гуагуао. Плодоно­сит он десять месяцев в году. Кусты его обсыпаны мел­кими белыми звездочками, похожими на черемуховые, которые завязываются в зеленые стручочки, краснею­щие через три-четыре недели.

Покидая Кубу, я сорвал несколько стручков с куста у Башни в «Ла Вихии» и в Москве подарил семена друзьям и знакомым, любителям острой пищи. Перец прижился в комнатных условиях и теперь украшает дома многих москвичей.

Рядом с Башней — розарий. Но... я, кажется, увлек­ся. Вернусь к описанию финки и начну с гаража.

Гараж, крытый железом,— из дерева и стекла, свет­лый, просторный, на четыре автомашины. В лучшие времена в «Ла Вихии» их было три, но две всегда: одна выездная — «линкольн», «бьюик», «крейслер» или «пак­кард» и другая — «писи-корре», что означает на Кубе «вози и бегай», а по-нашему: фургон или — еще про­ще— «сарай».

За гаражом в 1941 году было отстроено «для гостей» двухэтажное бунгало в четыре комнаты. В нем очень любили останавливаться дети Хемингуэя, приезжавшие к отцу на летние каникулы.

За бунгало, обсаженным американской сиренью и подолгу цветущими кустами ипомеи, чуть левее его — сейба, правее — высокая красно-белая башенка-голу­бятня. Чуть дальше несколько собачьих конур и клет­ка (ныне пустая) для боевых петухов. Вдоль гаража и бунгало тянется асфальтированная площадка с цветоч­ной клумбой и кустообразной, взъерошенной пальмой. Она заканчивается у парадной лестницы. Тень этим строениям дают высокие, густо-покровные американ­ские гледичии, которые у нас в Средней Азии и на Кав­казе называют колючкой. Плоды ее — стручки-ятага­ны — содержат вкусную лакомую мякоть.

Еще несколько ступенек, уже под сводом арки-на­веса с колоколом, и мы у двойной двери — стеклянной и сетчатой, против мух, москитов и прочих насекомых. За ними просторная гостиная — не менее чем пять на одиннадцать, разделенная легкой арабской аркой со столовой в 16 квадратных метров. Из нее такая же па­ра дверей ведет на террасу к экзотическим растениям. Рядом — проход на кухню, к подсобным помещениям черной части дома, где находятся поварская, кладовые, комнаты для прислуги, винный погреб, подвал, ванная, уборная, внутренний дворик, выходящий к конурам и голубятне.

Пять окон и вторая дверь выходят из гостиной на нарядную часть террасы, под которой еще преж­ним владельцем «Ла Вихии» был устроен резерву­ар-колодец, куда в сезон дождей стекает вода с крыши дома.

Сразу же направо, за парадным входом, владения супруги Хемингуэя: коридор, ванная, туалет и даль­ше просторная спальня (она же будуар хозяйки), ко­торую в «Островах в океане» Хемингуэй назвал комнатой, чем-то напоминающей теплоход «Нор­мандия».

Дата добавления: 2015-08-18