Индейская кровь

— Правда, ты за индианкой бега­ешь, Ник? — спросил Джо.

— Нет.

— Нет, правда, па,— сказал Фрэнк.

— Он за Пруденс Митчел бегает...

Ник, сидевший в темноте между дву­мя мальчиками, в глубине души чувст­вовал себя счастливым...

«Десять индейцев»

Лето 1950 года вступало в свои права. Оно только еще набирало силу, а Хемингуэй то и дело жаловался на жару и на все, что могло показаться видимой при­чиной его прескверного настроения.

Работа над гранками новой книги «За рекой, в тени деревьев» была закончена. Хемингуэй, показывая их друзьям, радовался, как может радоваться ребенок, который после длительной болезни встал на ноги. Но, как только друзья уходили, он снова начинал хандрить. Искусственное спокойствие Мэри, вдруг сменившее долгие бурные объяснения, раздражало и толкало иной раз на поступки, о которых он тут же начинал сожа­леть.

С начала мая в «Ла Вихии» гостила пожилая кузи­на мисс Мэри. Как-то утром Хемингуэй договорился с обеими дамами отобедать вместе в «Клубе Наутико Ин­тернасиональ». Однако мало того, что он заставил женщин прождать его более часа, он еще явился в клуб из «Флоридиты» вместе с Леопольдиной. чем нанес кузине и миссис Хемингуэй тяжкое оскорбление. Слу­чился скандал. Ночь после размолвки Хемингуэй про­вел в своем рабочем кабинете. Жена несколько дней с ним не разговаривала. 10 июня Хемингуэй уехал в Га­йану, мисс Мэри ждала его к ужину, а он запоздал на два часа. Наутро, перед самой отправкой в издательст­во Скрибнеру гранок книги «За рекой, в тени деревь­ев», Хемингуэй неожиданно делает посвящение: «Мэри, с любовью». Скорее всего это пришло ему на ум в ми­нуту раскаяния. Он показывает посвящение жене. Мисс Мэри лишь улыбается и продолжает молчать. «Мэри, с любовью» звучало в те дни издевкой, но

Хемингуэй, по всей вероятности, искренне желал при­мирения, искал покоя, ибо очень нуждался в нем. На первый взгляд безразличное, но в действительности торжествующее отношение мисс Мэри к его поступку вызвало у него еще большее раздражение. Он сожалел о том, что поспешил с отправкой гранок, но было уже поздно. Написать Скрибнеру и просить его снять по­священие он не решился.

В часы наиболее сильной грусти и хандры Хемин­гуэй принимался перечитывать письма Адрианы, вспоминать дни, проведенные с нею в Венеции в обще­стве титулованных друзей, и всякий раз непременно доставал с полки номер газеты «Информасион» от 28 мая 1950 года, на страницах которой была опуб­ликована заметка Лильо Хименеса «Мимика новел­листа-рыболова Хемингуэя», и принимался черты­хаться.

«Мистер Эрнест Хемингуэй для всего мира и особенно для его почитателей — «человек левых убеждений»... Но в повседневной жизни он роскошный яхтсмен, ко­торый разделяет свой досуг с крайне правыми. Отрос­шая борода, босые ноги — прекрасный пролетарский облик Жана Вальжана запечатлен камерой Вале-са-младпк1го па симпатичных и символических фото­графин х в тот момент, когда писатель покидает свой катер «Тин-Кид». Симпатичных потому, что мы видим Хемингуэя, каким его себе представляют читатели и его идеологи; символических — потому что новеллист и социолог использует руки, чтобы выразить жестами то, что он есть в действительности: левой — бесконечная фальшь, правой — истинная правда. Выражают ли же­сты то, что он собой представляет? О да! На фото слева м-р Хемингуэй покидает катер после продолжитель­ного, но безрезультатного поиска в море вожделенной агухи. За два дня он не поймал ни одной и пребывает «не в настроении». На правой фотографии — м-р Хе­мингуэй, заметив фотографа, моментально сменил вы­ражение лица: теперь он светский человек, готовый способствовать своей рекламе. Он начинает шутить. Его спрашивают: «Сколько поймали, м-р Хемингуэй?» Он вскидывает левую руку в театральном жесте — бесконечная фальшь. Но правая, толкователь его сути, описывает в воздухе ноль — истинная правда. Затем его спрашивают: «М-р Хемингуэй, говорят, что вы ком­мунист, так ли это?» — «Не будем об этом, когда я сре­ди столь знатных друзей и у нас есть что выпить».

Вот вам и «По ком звонит колокол»! М-р Хемингуэй за два дня не поймам пи одной рыбины. Полная неуда­ча человека, который прпиык привлекать к себе вни­мание», но рыбы, возможно, более проницательны, чем некоторые люди. Идеологическим крючком куда легче манипулировать, чем стальным: дли мерного достаточ­но демагогической насадки».

Однако миссис Хемингуэй выловила лучшую рыбу дня. Она была па другом катере».

Обычно Хемингуэй не обращал внимания на подоб­ные пасквили и те дни он был особенно легко­раним.

Услышав о том. в какое волнение пришел Хемин­гуэй, когда узнал о появлении заметки, опубликован­ной, очевидно, с явным намерением обидеть писателя и испортить впечатление от учрежденного им кубка, я разыскал в эмеротеке 1 эту заметку и очень осторожно подводил к разговору о ней Роберто Эрреру. Но Робер-то, почувствовав, что именно меня интересует, с готов­ностью поделился тем, что помнил. Как он рассказал мне, Хемингуэй спросил его, месяц спустя после пуб­ликации той «паскудной» заметки:

— Ты не знаешь, кто этот Лильо Хименес?

— Нет. Папа Должно быть, какой-нибудь начинаю­щий, а скорее всего — псевдоним. Фотографа знаю, но этого...

— Я не даю им покоя а они мне Трудно жить, Ро­берто,— сказав это, Хемингуэй неожиданно заспешил, позвал Рене, попросил его собрать еды на шесть чело­век «дня на три, а может быть, и на неделю» и позво­нить Грегорио в Кохимар, чтобы тот немедленно отправился в «Клуб Наутико Интернасиональ». Грего­рио должен был подготовить «Пилар» и лодку «Тин-Кид» к выходу в море.

Четыре дня подряд с севера дул пронзительный ве­тер, взбивший Мексиканский залив крупной волной. О рыбалке не могло быть и речи, поэтому мисс Мэри

1 Газетно-журнальное хранилище библиотеки имени Хосе Марти.

долго не соглашалась принять участие в неожиданной затее мужа. Но он настоял, сказав, что хочет отдохнуть у пещер Пуэрто-Эскондидо!

— Предложение Папы застало меня врасплох,— рассказывает Роберто Эррера,— в тот день, было это 1 июля, я случайно оказался в «Ла Вихии», но при­шлось согласиться. Мне вообще-то всегда нравилось выходить с Папой в море, но тогда странным показа­лось, зачем он распорядился подготовить еще и лодку. Кроме мисс Мэри и меня, он никого больше с собой не брал.

Вышли мы поздно. Часа в три дня. Катер и лодка взяли курс на Пуэрто-Эскондидо. Море было трудным. Мы с рыбаком Фелипе еле-еле плелись в фарватере. Шли на моторной лодке «Гомес». которую все велича­ли «Тин-Кид». Напротив Ринкон-де-Гуанабо Грегорио просигналил. Он менял маршрут. Папа стоял на верх­ней палубе «Пилара», рядом с Грегорио, и протирал очки. Чтобы войти в канал между рифами, Грегорио должен был резко свернуть. Большая волна ударила в борт. Мы видели, как Папа потерял равновесие и, пе­ревернувшись через перила верхнего мостика, полетел на крышу рубки. Я поспешил к катеру, который уже вела мисс Мэри,— Грегорио выливал на рану содержи­мое hola Ir vine 1 Все лицо Папы было залито кровью и красным вином. Я как мог остановил крово­течение. Надо было возвращаться, но Папа наотрез отказался. Прошло часа два, и он стал жаловаться на пульсирующую боль в голове. Мисс Мэри сказала:

«Надо вызвать Хуана в Гуанабо. Так будет бы­стрее».

Папа категорически запротестовал, и тогда Грего­рио запустил мотор и решительно произнес:

«Кто капитан на «Пиларе»? Решаю идти в Гавану!»

«Лучше на машине. Это гораздо быстрее»,— наста­ивала мисс Мэри.

«Папа, мы — малым. Когда придем, на причалах уже никого не будет»,— сказал Грегорио, и я удивился про­ницательности этого простого рыбака.

На лице Папы промелькнуло подобие улыбки, и он

1 Употребляемая испанскими крестьянами кожаная фляж­ка, бурдюк для вина (исп.).

произнес: «На катере пришли, на катере и возвращаем­ся» — и спустился в каюту. А когда Хемингуэй что-ли­бо решал, его трудно было переубедить...

Рассказ Роберто дополнил Грегорио Фуэнтес. Одна­жды, перед выходом на рыбалку, мы с ним весь суб­ботний день ждали погоды, и он поведал мне:

— Я был дома. Все сидели за столом. Позвонил Рене. Я удивился, но поехал. Катер и лодка были в по­рядке. Чего спрашивать? По настроению Старика я по­нял — так надо. Сразу же, за маяком, пошла крупная волна. Скорости не было. Мисс Мэри все время что-то говорила. Я плохо понимал по-английски. Только знал: когда Вьехо много пьет — он чем-то сильно недоволен.

У Ринкон-де-Гуанабо, в устье реки, он решил стать на якорь. Переждать до утра. От Гуанабо до Пуэрто со­рок миль. При встречном ветре — не меньше шести ча­сов хода. Чтобы войти в канал, надо обогнуть риф. Я положил право руля. Ударила боковая волна. Вьехо покачнулся и упал за фальшборт на багры. Они всегда лежали на крыше рубки. Попал головой на острие са­мого большого. Я крикнул мисс Мэри, чтобы она взяла штурвал и держала катер на устье. Кровь лилась за ворот рубашки. Я помог ему сойти. Стал останавливать кровь вином. В третий раз в жизни я видел, как Вьехо плакал. Нет, не от боли. С ним что-то происходило, но я не знал. С трудом подошел Роберто. Он знал, как луч­ше остановить кровь. Было ясно — надо в Гавану, а Хе­мингуэй твердил: «нет», «не хочу возвращаться», «так пройдет».

Потом мы его уговорили. К пирсу подошли поздно. Приехал Хуан. Вьехо сел в машину так, чтобы его ни­кто не видел. Тогда он оставил мне три «красненьких»1 и сказал, чтобы я позвонил Хосе Луису. Только не из клуба.

О том, как дальше развивались события, мне пове­дали Хосе Луис Эррера, Рене, тот же Роберто, служан­ка Лола и шофер Хуан Лопес.

— Грегорио застал меня дома,— рассказывал мне Хосе Луис,— однако толком ничего не разъяснил. Толь­ко сообщил, что «Папа упал, зашиб голову и очень про­сил приехать в «Ла Вихию» немедленно».

Три купюры по 10 песо.

До финки Хемингуэя добрался к одиннадцати, а Хосе Луис прибыл в полночь. Осмотрев рану, он при­нялся браниться. Не зная толком, в чем дело, он не за­хватил с собой ни инструментов, ни анестезирующих препаратов. Рана на голове сильно разошлась, и, хотя кость черепа не была повреждена, концы раны сильно набухли, стали рыхлыми. Следовало немедленно обра­ботать ее и наложить швы.

— Эрнесто, больше ждать нельзя! Надо немедленно в клинику,— сказал Хосе Луис, высокого роста, слегка сутуловатый, с крупными чертами лица, отзывчивой и доброй души человек.

Однако Хемингуэй решительно отказался куда-либо ехать.

— Но пока мы пошлем за обезболивающими сред­ствами, тебе станет хуже. Уже сейчас рану трудно за­шивать. А по живому...

— Варварство! Будет же больно! — возглас принад­лежал Мэри.

Хемингуэй, которого Хосе Луис усадил в кресло под лампу в спальне,— все домашние называли ее «комна­той Мэри»,— пристально поглядел на жену.

— Больно? Мне? — он прищурил глаза.—Рене, при­неси-ка стакан джина, а ты, Фео, начинай! Мне сидеть здесь?

— Можешь и здесь. Но должен дать слово, не ше­лохнешься.

— Начинай. Фео! Ты же знаешь мое слово!

Из кухни служанка Лола принесла кювету. В нее сложили инструменты, залили их спиртом и подожгли.

Вокруг раны волосы уже были выстрижены, и Хосе Луис начал накладывать швы. Затянув первый, спро­сил:

— Не больно. Папа?

— Нет, продолжай!—и Хемингуэй отхлебнул еще глоток джина.

Когда работа была наполовину закончена, Лола, стремясь быстрее подать Хосе Луису марлевый тампон, задела кювету, в которой горел спирт, и опрокинула ее. Часть спирта попала на голые колени Хемингуэя — он был в шортах.

Роберто первым схватил полотенце и бросился ту­шить огонь. Ему помогали Мэри и Рене. Хемингуэй си­дел в кресле, словно спирт горел на чужих коленях. Пламя потушили, на коже образовались пунцовые пят­на, местами вздулись пузыри. Хосе Луис смочил коле­ни чистым спиртом, посмотрел в глаза Хемингуэю и молча принялся за очередной шов.

Через несколько минут, утирая салфеткой пот со лба, он сказал:

— Ну, теперь все более или менее в порядке. Чу­точку грубовато, но сойдет. А жизнь тебе спасла кре­пость твоей коробки.

— Спасибо критикам. Они мне ее закалили.— Хе­мингуэй встал и перешел в гостиную.

Роберто спросил его с нескрываемым удивлением:

— Папа, неужели ты не чувствовал, когда горел спирт?

— Hell! 1 Еще как! Но Фео сказал — не двигаться, и я дал ему слово...

Роберто был буквально потрясен таким ответом, а Хемингуэй продолжал:

— Фео спросил — больно? Я ответил, что нет. А больно было чертовски. По-настоящему! Но я должен был выдержать. Ты бы не стерпел. А я смог, и смог от­того, что во мне течет индейская кровь...

— Как, Папа?

— Что как? Это всем известно...

В гостиную вошли Мэри и Хосе Луис. Хемингуэй за­молчал и уселся в свое любимое кресло. Никакими уговорами нельзя было уложить его в постель. Поэто­му все перешли в столовую немного перекусить.

Небезынтересно вспомнить, что в связи с утверж­дением писателя — «во мне течет индейская кровь» — рассказывает в своей книге Лестер Хемингуэй: «Днем и ночью Эрнест с удовольствием принимал у себя гостей и посетителей, но наотрез отказывался кого бы то ни было видеть до полудня.

— Если бы мама приехала повидать меня в утрен­ние часы, я и ее отправил бы в город. Ты знаешь. Но если ты, как каждый культурный человек, сохраняешь по утрам тишину, то всегда будешь здесь хорошо при­нят. Можешь читать, есть или гулять по саду, но так, как это умеют индейцы Южной Америки в лесу, под

Здесь: черт побери! (англ.)

дождем. Правда, наши с тобой предки родом с север­ных земель. Со стороны Эдмундсов и в тебе течет ин­дейская кровь.

— Да что ты? — я принялся смеяться.

— Черт возьми! Это чистейшая правда. Все родст­венники об этом говорят. Да ты и сам знаешь, как мы не любим подчиняться. В нашем племени все были вождями.

Эрнест говорил совершенно серьезно».

Мне невольно вспомнилось, как Гёте, которого, на­против, оскорбляло его невысокое происхождение, при­думал историю (бросавшую тень на память его мате­ри) о том, как некая заезжая персона приняла участие в его рождении.

По прошествии недели после наложения швов рана еще болела. Она плохо заживала. Хемингуэй пребывал в состоянии депрессии. Когда Хосе Луис менял повяз­ку, между ним и Хемингуэем произошел следующий разговор:

— Ты хоть немного работаешь?

— Нет! Не могу, Фео. Совсем не могу. Я бессилен и опустошен. Кроме гноя, в голове ничего нет.

— Не преувеличивай. Всему миру известно, что там кое-что есть и другое.

— Нет! Было, Фео, а теперь нет! Я полный неудач­ник. Совершенно не могу писать. Ничего не могу. Про­сто нет сил! Я плохо кончу...

— Постой! Что ты мелешь чепуху?

— Мне надоело все! Надоело есть, надоело пить...

— Вот насчет пить — это хорошо! Пьешь ты много, и это совершенно напрасно.

—...Надоело жить! Хочу все забыть. И ничего не могу забыть. Не могу писать! Могу только любить Ад­риану... А она далеко. Я состоявшийся неудачник. Я по­кончу с собой!..

Хосе Луис принялся увещевать, убеждать, успокаи­вать друга, а после ужина, за которым Хемингуэй был странно молчалив, вновь вернулся к прежнему разго­вору. Они сидели вдвоем в гостиной до трех ночи, по­том вынуждены были, чтобы не разбудить мисс Мэри, перейти в кабинет. Успокоить Хемингуэя Хосе Луису никак не удавалось, и тогда он решительно встал:

— Уезжаю наконец! Ну тебя к черту! Навсегда! Ты просто псих и шут! Столько лет дружил с таким дерь­мом. Кончай! Убей себя! Я и пальцем не шевельну. Сгниешь как падаль! Туда и дорога. Не желаю больше видеть тебя. Ухожу!

— Останься, Фео. Куда же ты? Сейчас четыре утра. Оставайся. Уедешь завтра...

— Немедленно! Нет, и руки даже не подам. Hi jo de спала! Mierda! Где ружье? Которое из них? Давай я сам заряжу,— и с этими словами Хосе Луис ушел.

В ту ночь Эррера не сомкнул глаз, хотя как врач он знал, что только подобные действия, угроза разрыва, и могли немного отрезвить его друга. Лечением его надо было заниматься немедленно и всерьез.

Когда доктор рассказывал мне об этом, у меня воз­никало желание спросить, как это он собирался лечить от любви, но я воздержался, чтобы не нарушить линию беседы.

Остаток ночи той размолвки Хосе Луис провел за письменным столом, а утром с первой почтой отправил в «Ла Вихию» заказное письмо. Письмо это было обна­ружено в потрепанной картонной папке. После смерти писателя эту папку Мэри передала Хосе Луису. Тот пе­ред моим отъездом из Гаваны подарил ее мне со всем содержимым. На ней рукой Хемингуэя печатными бук­вами выведено: «Хосе Луис Эррера».

Письмо старого друга, домашнего врача писателя, представляется мне интересным документом, и я при­вожу его здесь почти полностью:

«Дорогой Эрнесто!

Этой ночью я разделил с тобой твою бессонницу, был свидетелем твоих волнений и забот. Я проанализи­ровал их и понял глубину твоей проблемы. Откровен­ное признание твое позволило мне увидеть и почувст­вовать, сколь сильны твои переживания. Я понимаю их. Это свойственно человеку, и вместе с тем прекрас­но — отдавать себя во власть слабости, которая, однако, непременно затем захватывает в плен рассудок и цепко держит его, постепенно подменяя радость — болью, на­дежду — отчаянием, спокойствие — волнением.

Я понимаю тебя, Эрнесто, и могу оценить серьез­ность твоего душевного состояния. Твоя беда не имеет материального воплощения, она неосязаема, но это не означает, что она непоправима. Чувство может одолеть душу, страсть может задавить ее своей безмерной тя­жестью, человек может утратить способность правиль­но воспринимать то, что происходит вокруг, когда он охвачен большой нежностью, испытывает серьезную любовь. Однако ты не забывай, что духовные силы че­ловека закалены, они подготовлены к подобным ата­кам, они способны бороться и выстоять.

Ты человек, который может возвеличивать плотское и духовное, способен, переходя границы обыденной жизни, погружаться в мир чувств и душевных пережи­ваний, и ты часто уносишься в этот мир, нереальный, создаваемый твоей экзальтированной фантазией. Ты сейчас влюблен, но не в предмет любви, а в саму «лю­бовь», в свое собственное чувство. Ты возвеличиваешь любовь к людям, тобою обожаемым, поэтому ты, где иной человек увидел бы конец своим вожделениям, ты ищешь еще нечто большее. Ты не должен давать волю своим чувствам...

...Не меняй играющего красками горизонта на жал­кий серый блеск разочарования. Ты ведь твердо не знаешь, что твое новое чувство может быть последним. Уверен ли ты в том, что, удовлетворив морально и фи­зически твою новую страсть, ты обретешь то полное счастье, которое ищешь? И уверен ли ты в том, что вновь по-настоящему влюблен, а не находишься в пле­ну быстро проходящей страсти? Твои душевные силы еще очень крепки, им далеко до заката, поэтому ты обязан понять, что они обязательно увлекут тебя в но­вые дали. Это не последний аккорд, а всего лишь тре­моло, которое исчезнет со звучанием новой ноты.

Гений — плод души. Он вечен. Ты наделен гением, ты творец и можешь самовоссоздавать свою духовную жизнь, ты живешь в постоянном творческом горении. В этом, возможно, и есть твоя беда. Ты способен анали­зировать жизнь, ты способен анализировать то, что создаешь, но, возможно, ты должным образом не заду­мывался над чувством, охватившим тебя сейчас, ибо оно кажется тебе бездонным, непостижимым. Ты боишься его, оно устрашает тебя, и ты, как ребенок, ко­торый поет, чтобы отогнать страх, стремишься похоро­нить призраки, захватившие душу, в искусственном забвении, ввергая свое тело вином в летаргический сон.

Нет! Не то оружие ты должен обнажить. Ты прибегаешь не к тому средству. Ты должен бороться сам с собой. Если твое alter ego наделяет тебя болезненными чув­ствами, если оно повергает тебя в отчаяние, выведи стремления твоей души на нужный тебе путь, овладей ими и используй то, что приносит тебе боль, в своих собственных интересах...

...Я понимаю, сколь трудно тебе достичь того, о чем говорю, ибо понимаю степень твоего пресыщения жизнью. Тебе было доступно все, поэтому ты жаждешь сейчас «чего-то большего». Ты одержал не одну победу, ты удовлетворял свои прихоти и испытывал наслажде­ние от своего труда. Возможно, и это как-то влияет на твое нынешнее душевное состояние. Но если мате­риального благополучия ты достиг сам, в смелой борь­бе с жизнью, тебе непозволительно сейчас падать ду­хом.

Ты пресыщен и поэтому создаешь призраки. Не по­зволяй твоему воображению захватить тебя, направляй его силу в сторону того, что позитивно, и тогда, быть может, ты будешь в состоянии хоть немного обрести покой, усмирить бурные проявления твоих чувств.

Ты не должен позволить отчаянию и безнадежности увлечь тебя; ты не имеешь права погубить свой интел­лект, который принадлежит не только тебе, ибо ты пользуешься сейчас им с тем, чтобы затем оставить в наследство человечеству; ты не должен терзать свою душу разъедающими ее переживаниями по поводу да­лекой страсти; не должен позволить им увести тебя в пропасть. Смело сражайся против самого себя, навя­зывай сам своему сердцу чувства, которые тебе боль­ше подходят, переведи любовь твою в идеал, чтобы он заполнил вершины твоего вдохновения, будь отваж­ным, Эрнесто, и тогда ты победишь.

Подумай над тем, кто ты есть и что уже имеешь; за­думайся над тем, кем еще можешь стать; вспомни о своих детях, которые обожают тебя как отца и уважают как человека; подумай о женщине, которая подарила тебе свою любовь и не желает ничего, кроме твоего счастья. Она разделяет и твою радость, и твою печаль, и любит тебя, и боготворит с таким же чувством, какое ты себе сейчас придумал по отношению к другой. Да, Мэри именно такая, и я чувствую, что ты понимаешь это. Подумай о твоих друзьях, которые испытывают к тебе чувство бесконечной преданности; подумай, нако­нец, о будущем — оно у тебя должно быть радужным и счастливым. Одна ошибка, один ложный шаг могут превратить твое будущее в неприветливое, холодное, лишенное всякой надежды существование. Подумай, Эрнесто. Еще раз взвесь твои чувства, возьми себя в руки, люби Мэри, своих детей, жизнь — и снова ста­нешь уважать самого себя.

Хосе Луис 7 июля 1950».

Прошло три дня. Хосе Луис вернулся домой после работы. Жена сообщила, что ему дважды звонили из «Ла Вихии». Вскоре раздался и третий звонок. Говорил сам Хемингуэй:

— Извини, Фео. Я полное дерьмо! Son of a bitch!1 По правде. Извини!

— Ты кому показывал рану?

— Никому. Тебя жду. Приезжай, прошу.

— Хорошо, Эрнесто! О кей. Скоро буду. Только ска­жи, ты когда-нибудь слышал, чтобы индейцы кончали жизнь самоубийством?

— Да, Фео! Видел и даже описал в рассказе «Ин­дейский поселок». Там есть такие слова: «Трудно уми­рать, папа? — Нет. Я думаю, это совсем не трудно, Ник. Все зависит от обстоятельств».

— Но пьют-то они ведь только по праздникам, и то, если кончили работу. Ты же знаешь.

— Да, Фео, знаю. Ты прав. Я прочел твое письмо внимательно. Три раза... Ты прав! Не сердись и приез­жай. Я говорю тебе серьезно — обстоятельства измени­лись, Фео. Понимаешь! Я жду... жду тебя...

В связи с утверждением Хемингуэя, что в нем «те­чет индейская кровь», следует рассказать, забегая не­сколько вперед, еще об одном случае, который имел место в преддверии рождественских дней 1952 года. В конце прошлого сентября умерла Полин, оставив по завещанию младшему сыну Грегори около трехсот ты­сяч долларов. Гиги, которому тогда исполнилось два-

Сукин сын! (англ.)

дцать лет, тут же бросил занятия в колледже, стал ве­сти праздный образ жизни и решил жениться. Повест­вования участников того события — Роберто Эрреры и Рене Вильяреаля — так и просятся на бумагу куском трагикомедии «Эти сыновья!..».

Гостиная «Ла Вихии». Хемингуэй и Роберто заканчи­вают пить кофе. Появляется Рене в белом легком кителе, с подносом, на котором горкой лежат бандероли с журналами и

письма.

Рене. Папа, почтальон говорит, что муниципалитет Сан-Франсиско избрал вас почетным президентом.

Эрнест (быстро). А денег не просят?

Роберто. И не станут. Одно упоминание вашего имени стоит дороже!

Эрнест. Ты так думаешь?

Роберто. Отшлепают его на новых бланках, и они будут действовать как талисман.

Эрнест. Это сколько угодно! Не могут люди без имен и идолов... Трудновато думать самим. А за прези­дентами, председателями, фюрерами — легче! (Переби­рает почту.) О, письмо от Гиги! (Разрывает конверт.) Черт возьми! Эстамос копадос! Не унимается парень. Черт, это конец! (Встает, подходит ближе к свету.) Не­мыслимо! Мальчик спятил!

Роберто. Что случилось, Папа?

Эрнест. Женится! На этой девчонке! Тупица! Сам себя губит! И требует денег! (Читает.) Отказываюсь по­нимать! Все! Он мне больше не сын!

Роберто. Как можно. Папа? Что там?

Эрнест. Заявляет, что ему стыдно носить мое имя! (Отшвыривает письмо.) Роберто, принеси конверт с за­вещанием. Рене, а ты — чистую бумагу и ручку. Живо! Это конец! Ни копейки! Лишу наследства!

Рене уходит.

Боже, какой позор на мои седины! Нет, он не знает меня!

Рене (появляясь). Эта бумага подойдет?

Эрнест. Годится. (По мере того как на бумагу ло­жатся строчки, рука движется все медленнее, а глаза наполняются слезами. Откладывает ручку.) Это конец! Но я не отступлю! (Трет глаза.) И никакой надежды!

Рене, попробуй дозвонись! Я должен с ним перегово­рить!

Рене. Папа, я мигом. (Выходит.) Эрнест (вдогонку). Вместе с Роберто будешь сви­детелем. Я составлю новое завещание.

Появляется Роберто с конвертом.

Как подпишем, Монстр, старое уничтожишь! (Вскрыва­ет конверт, достает завещание, читает. Затем пишет.) Рене (появляясь). Папа, Гиги у телефона.

Эрнест срывается с места. Спешит.

Стена кухни «Ла Вихии». На ней висит старомодный, обшар­панный аппарат. Эрнест срывает трубку с гвоздя.

Эрнест (в трубку). Ты меня слышишь, Грегори? Что происходит?.. Да, конечно, получил! Но я полагал, у вас там сходят с ума сенаторы, ну — президенты. Ока­зывается, не только!.. Нет, я не шучу! Ты за год спу­стил двести тысяч и еще смеешь просить у меня, у ко­торого никогда не было столько денег сразу! Не давал и не дам! Что?.. Как ты смеешь говорить отцу такое? Гиги? Алло! Слушай внимательно! (Чеканит.) Это по­следнее мое слово! Поскольку по нашим законам отец не может лишить сына наследства, я завещаю тебе один доллар! Новое завещание подпишу сейчас же, в присутствии положенных свидетелей... Что?.. Не смей так говорить со мной. Гиги! Прекрати встречи с этой девицей... Что могу я, Эрнест Хемингуэй, с тем не спра­виться тебе... (Слушает и свободной рукой хватается за голову.)

Входят Роберто и Рене.

Замолчи! Все! (Не может повесить трубку на рычаг.) А? Подумайте только... Он судит меня за мою жизнь... Тычет в нос моих жен.. Ему стыдно носить мое имя! (Подписывает завещание, которое подал ему Роберто.) Рене, спрячь так, чтоб даже я не знал, где оно лежит! И пусть теперь Гиги знает, что во мне течет вдвое боль­ше индейской крови, чем в нем!

АДРИАНА

И вот она вошла — во всей своей красе и молодости,— высокая, длинно­ногая, со спутанными волосами, которые растрепал ветер. У нее была бледная, очень смуглая кожа и профиль, от ко­торого у тебя щемит сердце, да и не только у тебя; блестящие темные воло­сы падали на плечи.

«За рекой, в тени деревьев»

Критика не радовала. Статей и рецензий было мно­го. Появление романа вызвало весьма бурную реакцию.

Модный писатель США, явно в знак протеста оста­вивший родину, но не порвавший с нею до конца, после десятилетнего молчания выступил с новым произве­дением.

Читательский интерес высок—книга «За рекой, в тени деревьев» раскупается ходко, минуя складские хранилища. Тотчас появляются предложения снять по роману кинофильм. Но Хемингуэй обеспокоен: с нетер­пением ждет он прихода в «Ла Вихию» почтальона, втрое увеличивает привычную сумму в счете телефон­ной компании за междугородные переговоры, нервно, в одиночку листает приходящие из США периодические издания и с тоской, часто оборачивающейся взрывами негодования, читает оценки и отзывы на роман.

Со многими положениями критиков писатель вы­нужден согласиться. Не публично, не даже в кругу своих друзей и близких, но для самого себя.

Хосе Луис Эррера, как всегда, пытается поймать мой взгляд — поначалу мне бывало трудно с ним,— всякий раз, стоило мне опустить глаза в тетрадь, он умолкал.

— Эрнесто сперва радовался — встреча с Адриа-ной вернула его к творчеству. Он предвкушал даже возмущение многих, особенно «платных» критиков, по поводу того, что сказал о войне, о североамериканских политиках и генералах. Но он не ожидал столь низкой оценки художественных достоинств «За рекой, в тени деревьев». Для него появление этой книги было торже­ством победы над жизнью! Даже больше — над самим собой! А те, чье мнение было ему дорого, не признава­ли ее, эту долгожданную победу. Она стала казаться ему эфемерной, он засомневался... Прежде Эрнесто ча­ще всего спокойно относился к подобным вещам, под­смеивался, иронизировал над теми, кто совершал вы­пады против него, решался на недоброжелательную критику. А когда появились рецензии на новый роман, распалялся, бушевал, но в каждом слове протеста чув­ствовалась боль, боль «попадания».

— Папу очень возмущали оценки, носившие катего­рический характер,— дополняет своего брата, пригла­живая не очень-то пышные волосы, Роберто Эррера,— и помню хорошо, например, такие, как «роман-ремини­сценция», «писатель перепевает самого себя», «неправо­мерно совмещение публицистики с вымышленным сю­жетом», «сюжет условен, банален, старомоден», «от­кровение Кантуэлла не делает чести писателю», «он утратил свой талант», «Хемингуэй — неудачник и опи­сал свой конец» («щемящая душу элегическая нота личного умирания»,— помнится мне, так выразился И. Кашкин), «Хемингуэй стареет — он болтлив» и тому подобное. Особенно расстроила Папу статья критика Бийча. Она была в общем-то благожелательной, но там с профессиональной серьезностью разбирались досто­инства языка романа и говорилось, что он утратил бы­лую живость, засорен штампами, неприемлемыми в прошлом, беден находками, заметно лишен отточенно­сти и остроты.

Наиболее красноречивым подтверждением приве­денных только что высказываний, на мой взгляд, явля­ются слова самого Хемингуэя, которые три месяца спу­стя скажет он Адриане: «Я им покажу, дочка! Сейчас я сочиню такую вещь, что заткну им их зловонные ямы. Они все проглотят целиком свои слова обратно!»

Вот что говорят очевидцы о состоянии писателя в те сентябрьские дни пятидесятого года и отношении его к критике нового романа.

Доктор Эррера:

— Смерил я в тот день кровяное давление — 150 на 90, а за сутки до этого было угрожающим. Феноменаль­но! За одну ночь! Три раза прослушивал. Ошибки не могло быть, а в медицине не существовало тогда, да и сейчас вряд ли существует, лекарство, способное сотворить такое. А причина — всего-навсего статья кри­тика Джона О1Хары, который назвал Эрнеста чемпио­ном среди чемпионов и самым крупным писателем пос­ле Шекспира. Эрнест — он был похож на мальчугана, которому давно хотелось конфетки, он ее получил и тут же, немедленно запихнул в рот — пишет пись­мо, аккуратно, старательно делает вырезку ста­тьи и бережно, заказной авиапочтой отправляет Ад­риане.

— Он специально посылал меня, когда я уже вы­мыл машину и собирался домой, с этим пакетом в Га­вану, на центральную почту,— добавляет Хуан.— Хо­тел, чтобы пакет быстрее попал в Венецию...

Тем временем Хемингуэй почти ежедневно встреча­ется с Джапфранко Иванчичем, братом Адрианы, кото­рый в поисках успеха в жизни, не без участия хозяина «Ла Вихии», прибыл на Кубу. Хемингуэй ввел его в круг своих состоятельных друзей, помог устроиться на работу.

— Странный был этот итальянец,— рассказывает Рене Вильяреаль.— Он, как Колумб, думал, что в Америке, на Кубе в том числе, кругом золото. Только стоит нагнуться и взять. После отъезда Адрианы не­сколько месяцев он жил в «Ла Вихии». Никогда не но­чевал две ночи подряд в одной и той же комнате. Сам перетаскивал постель, иногда спал просто на полу. Тай­ком прокалывал яйца, выпивал и пустую скорлупу клал обратно в холодильник. Женился на богатой ку­бинке. Папа ему во всем помогал, да ничего путного из этого не вышло.

— Джанфранко, молодой, красивый парень, сооб­щил Папе еще в Венеции о своем желании написать роман,— продолжает характеристику брата Адрианы Роберто Эррера.— Несмотря на то что он был явный бонвиван, Папа пригласил его приехать на Кубу испы­тать счастье. Здесь он, конечно, ничего не написал, да и не пробовал — использовал доброту Папы, зная его расположение к сестре. Прихлестывал за кубинками, встретил богатую красавицу Кристину Сандоваль, же­нился на ней в пятьдесят третьем. Папа ни в церковь, ни на свадьбу не поехал. Но относился к Джанфранко хорошо — из-за Адрианы. Давал ему советы. Джан­франко обзавелся имением, но прогорел и в сельском хозяйстве и в любви. Не справился с Кристиной. У них

родилась дочка, а Кристина потребовала развода, и он возвратился в Венецию. Итальянцам редко везло с ку­бинками.

...Была в те дни у Хемингуэя еще одна забота, пре­забавное занятие, столь не присущее, казалось мне, со­здателю таких книг, как «Мужчины без женщин», «По­бедитель не получает ничего», «Снега Килиманджаро», «Фиеста», «Прощай, оружие!», «Иметь и не иметь», «По ком звонит колокол».

— Как только Папа возвратился во второй раз из Венеции,— рассказывает об этом Рене Вильяреаль,— он принялся рисовать на обрывках и листках бумаги свой герб. Долго не мог решить, должен ли входить в герб этот... как его?., ну, буквы...

— Вензель,— подсказываю я,— начальные буквы имени и фамилии, переплетенные в затейливый узор.

— Ага! Вот и получилось без них. Три вершины — горы трех любимых Папой штатов Монтана. Вайоминг и Айдахо; острие стрелы — его прошлое, он ведь имел предков среди американских индейцев.

— Не было этого, Рене.

— Ну, он так говорил, значит, было! И три ровных линии — знак отличия капитана.

— И звания такого не было у Хемингуэя. Ты дол­жен знать.

— Вот и я как-то сказал: «Папа, вы же не капитан». На что он ответил: «Нет, Рене, я капитан своего катера, а это военное звание».

— А ты знаешь, что по этому поводу думает Робер­то Эррера? — Я нахожу нужную запись и читаю: — «Герб Хемингуэя появился в 1950 году. Составляют его три горы — три возвышенности, окружающие Париж: Монпарнас, Монмартр и Монэклер — или три холма во­круг «Ла Вихии», Папа по-разному сам объяснял зна­чение вершин, входящих в герб. Затем — окончание стрелы — это символ племени североамериканских ин­дейцев шайен, кровь которых, как утверждал Папа, те­чет в его венах. Три параллельные линии—лычки капи­тана армии США. Звание капитана, так он считал, Па­пе должны были дать за его участие в четырех вой­нах».

— Да, это так! Был заказан сервиз и прибор на две-

наддать персон из серебра,— и Рене ведет меня в сто­ловую, где накрыт стол на шесть кувертов. Рядом с та­релками лежат ложки, ножи и вилки.

— А вот Хуан говорит,— я рассматриваю незатей­ливый, четкий герб,— что Хемингуэй толковал наличие вершин в гербе — в зависимости от того, с кем ему при­ходилось говорить. Со своими земляками — горы трех штатов, с французами и европейцами — парижские воз­вышенности, а с кубинцами — холмы «Ла Вихии».

Рене не соглашается, утверждает, что Хуан выдум­щик, и говорит:

— Единственно, в чем Хуан прав, так это в том, что ему никогда не приходилось держать в своих руках эти приборы с гербом Хемингуэя.

Сейчас меня удивляет такой поворот мысли и такая категоричность в общем-то разумного, в беседах со мной взвешивающего каждое свое слово Вильяреаля. Думается, что сведения, почерпнутые мною у Хуана Лопеса, имеют свою ценность, хотя,— а может быть, как раз благодаря тому, что — в них отсутствует всякий налет «дипломатии», политеса, обязательств перед быв­шим работодателем.

Судите сами: «Во второй раз из Венеции Хемингуэй вернулся другим человеком. Он был как во время вой­ны, когда плавал на «Пиларе». Снова сам начал садить­ся за руль, отлично стрелял в клубе. Пил и не пьянел. Я вез его домой из «Флоридиты». Он встречался там с Джозефом Драйвером. Вот это босс! Считался на Кубе пионером производства кенафа. Уже старик, а поехал прогуляться с Леопольдиной. По дороге Хемингуэй мне и говорит:

— Ты, я знаю, хорошо понимаешь, что было тогда со мной до Венеции. Это с каждым может случиться. Ты думал, не искать ли тебе новое место. Сомневался!

— Да нет, я не вспоминаю. С чего это вы взяли, Хе­мингуэй? — ответил я и отвернулся, ему в глаза нель­зя было смотреть — он все видел.

— В жизни, Хуан, важно вовремя найти в себе си­лы, чтобы справиться с таким, что было у меня. Чело­век не для того живет — это ты знай.— чтобы терпеть поражения! Запомни, Хуан, что я победил. Сейчас, ви­дишь сам, все в порядке!

— Хемингуэй,— поинтересовался я тогда,— а что — все молодая графиня, про которую вы в последней кни­ге написали? Это так и было на самом деле?

— Кто говорит? — закричал он, и я сразу понял, что вляпался, но Очун 1 помог, я и сообразил, что надо ска­зать:

— Мисс Мэри, сеньор, она говорит, что это несерь­езно, так себе, но что спасибо ей — вы снова стали пи­сать.

Хемингуэй попросил остановить машину, пересел на заднее сиденье и остаток дороги молчал, как старый филин днем».

В преддверии приезда, когда он ожидал известия о согласии Адрианы и ее матери Доры приехать в «Ла Вихию», Хемингуэй вновь стал раздражительным, нер­вничал, часто ссорился с женой, плохо работал.

— Я давно подозревал, что в этом замешана жен­щина,— говорит Рене Вильяреаль.— Как только Папа в сорок девятом возвратился из Венеции, он то был неузнаваемо весел, то плакал, я так и подумал. Уже много месяцев, как он из всей почты выбирал только красивые конверты с марками из Италии. Адрес на них был написан мелким, ровным, твердым почерком. Ино­гда случайно я слышал... Папа возбужденно говорил с мисс Мэри. Я очень радовался, и мне стало страшно, когда Папа в один день снова стал молодым: в «Ла Ви­хию» пришло сообщение о том, что сестра Джанфранко отплыла на пароходе на Кубу. Он тут же выбрился, по­просил привести в порядок все костюмы, поехал в Га­вану и накупил дюжину новых галстуков. В неделю отремонтировали бунгало, Хуан чертыхался, но обе машины привел в идеальное состояние, убрали сад, со­бирались, но не успели заасфальтировать дорогу от во­рот до гаража и бунгало. Дали объявление в газете и наняли постоянную прачку, югославку Анну Старк, ко­торая и сейчас работает в музее «Ла Вихии».

Судьба этой, в прошлом весьма привлекательной, женщины печальна. Выросла и воспитание получила она в семье состоятельных родителей, не принявших ее пылкую любовь к недостойному человеку. Он увез ее

1 О я у и — в афро-кубинском религиозном культе лукуми — то же, что святая дева Каридад дель Кобре у католиков Кубы.

в Аргентину, где вскоре оставил, и пришлось ей на чужбине, продавая свое тело, зарабатывать на кусок

хлеба.

— Объявление прочла я в «Диарио де л а мари­на»,— делится со мной своими воспоминаниями Анна Старк и с каким-то, передающимся и мне чувством благоговения вертит и перекладывает из руки в руку простые, основательно поношенные очки в железной оправе — подарок Хемингуэя.— Пришла к ним я в се­редине дня. Лил дождь. Хозяйка подробно расспросила обо всем, и я поняла, что мне откажут. В это время на кухню вошел Хемингуэй. Заговорил со мной, увел по­казать комнату, в которой буду жить. Хотел узнать, понравится ли мне комната, а сам все расспрашивал и расспрашивал. Да мягким, добрым голосом. Я взяла и рассказала ему все, как было,— не смогла от него ниче­го утаить. Так потянуло ему душу излить — думала, все равно, так хоть легче станет. А он позвал Рене и велел принести белый костюм, чтобы к семи вечера его можно было надеть. Костюм старого покроя, заношен­ный и весь в древних пятнах. Я справилась, а Папа по­том и говорит Рене: «Я сразу решил, но хотел дать ей возможность доказать, что она действительно перво­классная прачка, чтобы знала, что берем ее не за так или там по какой другой причине, а как искусную, до­стойную прачку». Сказал, что в дождь Анна сделала такое, что не сделал бы никто. Так я и стала у них ра­ботать Л итальянка мне совсем не понравилась. Над­менная такая, много о себе понимала. С ним была лас­ковая, а с нами... Ба! Адриана эта и не могла ничем помочь Хемингуэю. А мисс Мэри переживала. Я толь­ко одна видела и понимала, как ей было тяжело. Но она стойкая. Вынесла, и они остались вдвоем. А как я плакала, когда они ругались. Я была единственной из женщин, служивших им, которая могла обнимать и да­же целовать Папу в присутствии мисс Мэри... Он был совсем не похож на остальных хозяев. Добрый, он ни­когда не запрещал нам ничего, разрешал и рюмочку пропустить и о еде нашей беспокоился. Сколько раз риходил на кухню — мы, домашние, за стол садились за час до хозяев. Придет, устроится на стуле, тянет свой гоктейль и расспрашивает про жизнь, а иногда молчит. И все равно — нам было хорошо...

Помнит то состояние Хемингуэя и доктор Эррера:

— На этот раз по возвращении из Европы Эрнест долгие месяцы, помимо всего прочего, испытывал сильные мучения. Стоило ему выпить, как таблетки, которые он принимал по рекомендации судового врача «Иль де Франс», тут же оказывали свое действие. Эрнест нуждался — он привык к этому за многие деся­тилетия — не столько в допинге, сколько в некоторой дозе, которая успокаивала его до следующего утра, ко­гда он рано принимался за работу.

Рассказывают, что Александр Дюма после трудового дня — тогда он сочинял «Трех мушкетеров» — выходил на улицу, встречал там своих хороших знакомых, но, сам того не замечая, называл их именами героев: Ато-сом, Портосом, Д1Артаньяном и Арамисом. Стаканчик, пропущенный в бистро, возвращал его в реальный мир. Вспоминаю и, полагая, что можно провести анало­гию, спрашиваю Хосе Луиса:

— Ты и другие, касаясь этой темы, почти всегда употребляют слово «необходимость». Что, спиртное на самом деле играло столь важную роль в жизни Хемин­гуэя?

— Да! Об этом можно было бы написать целое ис­следование— любопытное и значительное.— Хосе Луис на миг задумывается.— Эрнесто сумел подчинить по­требность в алкоголе своим интересам. В этом я не со­мневаюсь. Во всяком случае, большую часть жизни он использовал спиртное, повторяю, не как возбуждаю­щее, а, напротив, как успокаивающее. Но я утверждаю, что Эрнесто не страдал алкоголизмом. К тому же он терпеть не мог людей, неумеренно употребляющих спиртные напитки. Как раз в то лето, перед приездом Адрианы, Эрнесто страдал еще от болей в правой но­ге— давали чувствовать себя осколки немецкой шрап­нели первой мировой. Я часто бывал в «Ла Вихии» и помню, сколь категоричными были суждения Эрнеста по поводу неумеренности Синдбада и Пако Гарая, ко­торые становились отвратительными из-за отсутствия чувства меры или, как говорил Папа, «культуры вино-возлияния». Однажды при мне он сказал про Синдба­да: «Пусть пьет — он был хорошим человеком, те­перь посмотрим, каким он станет, когда превратится в скота».

— Значит, можно принять твои слова за непрелож­ную истину и все слухи насчет выпитых литров, дюжин коктейлей и тому подобное в счет не принимать?

— Ну... как сказать? Эрнесто обладал исключитель­но стойким к алкоголю организмом. Он действительно мог выпить много, но в его жизни буквально по паль­цам можно пересчитать дни, когда Эрнесто бывал пья­ным. Его раздражал и Пако Гарай, который становился крикуном, «нарушителем тишины», нес всякую околе­сицу. В то лето на этой почве их дружба несколько остыла. Папа был трудным тогда — на грани аффектив­ного психоза. Тоска, беспросветность — он где-то глу­боко в своем сознании понимал безнадежность отноше­ний с Адрианой — внезапно сменялись бурными проявлениями чувств. Дома... Мэри с ним было нелегко. Он срывался даже на людях. Как-то во «Флоридите» — потом раскаивался — он сидел и писал, а к нему подо­шли поговорить два журналиста. Оба начинающие кубинские писатели, один из них — Лисандро Отеро. Так только за то, что они решились приблизиться к не­му, он чуть было не избил их.

— Лисандро Отеро рассказывал мне об этом. Все ведь обошлось. Хемингуэй даже пригласил их к себе домой,— заметил я.

— Да, но!.. Помню и другой случай. В сентябрьском номере журнала «Боэмия» появилась карикатура на Папу известного кубинского карикатуриста Хуана Да­вида. На мой взгляд, даже премилая. Так Эрнесто разо­шелся — заговорил о дуэли, хотел немедленно звонить Давиду домой. Успокоился только, когда увидел, что я взял карандаш и подчеркнул две фразы. Карикатура — лоб и голова Эрнеста были намного уже скул и челю­стей — сопровождалась обычной информацией. Он не­медленно поинтересовался и увидел: «Я испанский писатель. Я люблю Испанию» и: «Сейчас он постоянно проживает под Гаваной — Хемингуэй по-настояще­му влюблен в Кубу». «Да, против любви грешно не­годовать!»— сказал он и перешел к разговору об Адриане.

— Отношения с ней — важная страница биографии Хемингуэя,— сказал я, еле поспевая за словами Хосе Луиса, мне очень хотелось услышать его мнение.

— Сложная! Эрнесто нуждался в подобной любви, она была ему необходима, но только как сильное ме­дицинское средство.

— Позволь! Как можно, Хосе Луис? Любовь, знак равенства, медицинское средство!

— Еще как можно! Сколько в нашей практике слу­чаев, когда, казалось бы, неизлечимую болезнь исцеля­ет любовь. Это очень сильное средство! Если бы врачи могли прописывать его в рецептах...

— Было бы кощунством! Подумать только! В век бешеного и сумасбродного развития техники — порой вразрез с природой,— когда почти все уже управляется, лишить нас столь прекрасного, слава богу, никак и ни­кем не управляемого чувства. Но возвратимся к Хемин­гуэю.

— #Да, я как врач заявляю — любовь к Адриане вер­нула его нам. Вернула нам писателя. Полагаю, что Мэ­ри это хорошо понимала. Хемингуэй же, при всей ка­жущейся невероятности этого утверждения, все же по натуре своей был однолюб и предрасположен к посто­янству, к честности в интимных отношениях. Если и были исключения, то влияло бытие... Однако мы гово­рили об Адриане. Эрнесто многое понимал, но ведь че­ловек— философ для других. Когда он сам начинает чувствовать — прощай философия. Эрнесто сознавал, что брак с Адрианой — сплошные иксы и, во всех слу­чаях, не принесет ему ничего лучше того, что он уже имел.

— Но это типичное мещанское рассуждение, Хосе Луис. Неужели Хемингуэи способен был так же взве­шивать? Карамба! Он любил, был счастлив. У счастья нет ни прошлого, ни будущего (о чем рассуждать?) — оно настоящее, да и то чаще приходит на мгновение. Кто мог знать, что принес бы ему союз с Адрианой и как это отразилось, повлияло бы на его творчество? Он любил! Какие там выкладки!

— Да, но не забывай — Эрнесто не был ни испанцем, ни русским,— Хосе Луис плутовато улыбнулся.— А к тому еще был известным писателем — сколько взоров приковано к его жизни! И все-таки временами он не отдавал себе отчета в том, что говорил. Настаивал на необходимости развода с Мэри, утверждал, что только жизнь с Адрианой вернет ему творческий успех. Одна­ко в действиях своих, особенно на людях, был очень ос­торожен и расчетлив.

— А вся предыдущая жизнь? Хедли, Полин, Мар­та... Возможно ли то, что ты говоришь?

— Возможно. В пятьдесят лет мужчина рассуждает иначе, чем в сорок, рассуждает и действует. И потом, сколько я помню, Эрнесто всю жизнь относился с недо­верием к бракам с большой разницей в возрасте супру­гов. Ему претило то, что, как он считал, непременно прячется за «чувствами» в подобных случаях.

— Значит, не очень верил в человека...

— Да, к сожалению, как писатель Эрнесто часто се­товал на цивилизацию, которая, как он говорил, своим развитием общественных отношений делает человека мельче, вынуждает его подменивать истинные чувства: гнев, ласку, любовь — расчетливой игрой.

— Итак, выходит, боялся огласки отношений с Ад­рианой?

— Не только. Был порядочным! Он помнил о Мэри. Эрнесто пристально и ревниво следил за всем тем, что собой представлял он для внешнего мира. Умело управлял этим. Не любил сплетен и домыслов, возни­кавших помимо него, без его участия. Возмущение его перехлестнуло все границы, когда он узнал о передаче по радио,— если не путаю, фамилия журналистки была Парсонс,— в которой та утверждала, что Эрнесто рас­ходится с Мэри из-за молодой итальянской девушки.

— Но ведь это почти соответствовало действитель­ности! Адриана даже гостила в «Ла Вихии»?

— Конечно, соответствовало. Еще как! Однажды, сидя за столом в библиотеке, я взял его перо и написал несколько фраз на листе бумаги. Он тут же поинтере­совался и прочел высказанные как-то мне им самим мысли: «Если мужчина, которому за пятьдесят, женит­ся на девушке — это не любовь, а коммерция. Если де­вушка изъявляет согласие, то делает это ради состоя­ния мужчины, потому что она проститутка, или из-за жалости». Он и ухом не повел! Он был таким — мог сколько угодно колебаться, но, раз приняв решение, уже не отступал. И думаю, добился бы своего, не будь препятствия, которого никто не смог преодолеть. Ад­риана и особенно Дора — ее мать — были активными католичками. Бракосочетание Адрианы для них не могло быть простым гражданским актом. Союз и свадь­ба должны были быть непременно скреплены церко­вью... Это являлось их обязательным условием, а обе очень желали... Эрнесто не мог себе позволить второй раз бракосочетаться в церкви, и на этом все затормози­лось.

— Но отнюдь не прекратилось! Опубликованные Адрианой после гибели Хемингуэя его письма к ней трудно оспорить. Даже мисс Мэри не решилась на это...

— Да, но в той ситуации мисс Мэри проявила на редкость мужской ум, хладнокровие, выдержку...

— И затаила в себе...

— Нет! Не надо! Я не хотел бы касаться этого.—Ли­цо Хосе Луиса полно твердой решимости.— И тебе не советую. Конечно, со стороны кое-что виднее, и даже очень, но в данном случае об этом, если бы пожелали, говорить могли только Эрнесто и Мэри. Эрнесто уже не скажет... Если Мэри возьмется за перо, оно, к сожале­нию, будет тенденциозным. Думаю, пожалуй, уверен, что она не станет этого делать...

Хосе Луис Эррера ошибался. Уже в «Африканских дневниках» (перевод этого не оконченного Хемингуэем произведения печатался отрывками в свое время в «Неделе») без труда просматриваются места, в которых трудно признать перо Хемингуэя. Невольно складыва­ется впечатление, что кто-то в чем-то пытается кого-то убедить...

Но возвратимся к событиям октябрьских дней 1950 года. Вот что сохранилось в памяти очевидцев.

Вильфредо Лам, известный кубинский художник, ныне проживающий в Париже: «Впервые я услышал, что Хемингуэя зовут Папой, когда однажды, ближе к рождественским праздникам 1950 года, навестил его в «Ла Вихии». Там с Хемингуэем в саду гуляла красивая, запоминающаяся молодая итальянка. Не прошло и ча­са, как я узнал в ней Ренату из последней книги «За рекой, в тени деревьев». Я улучил минутку и тихо спросил об этом Эрнеста. Меня поразила неподдельная гордость — он напыжился, заликовал, и радость озари­ла его лицо. Но еще более меня поразил тот факт, что спустя буквально несколько секунд он начал убеждать меня, что между ним и той девушкой — творческий союз, не более, что она превосходно рисует и понимает его произведения. Мне ее рисунки не очень понрави­лись, но сделаны они были профессионально — удивля­ло, откуда столько грусти у молодой женщины. Потом, позже, я узнал, что Хемингуэй хотел жениться на Ад­риане, но что-то помешало».

Марио Менокаль: «Адриана была шикарной девоч­кой, но Эрнест порой вел себя как мальчишка. Я по­нимал, насколько у него все это было серьезно, но раз­делять его намерения оставить Мэри... Tanto monta, inonta tanto — Isabel como Fernando1. Я не мог с ним согласиться. Он стеснялся признаваться в этом, но я

«л, что благодаря знакомству с Адрианой он ожил. По }i отговаривал его.. Временами он соглашался, но чаще... чаще ничего не мог с собой поделать. Безмерно радовался ее приезду. В «Ла Вихии» было весело в ту пору. Прилетели и его сыновья, Патрик с женой и Гре­гори с девушкой, которую мальчик представил нам как невесту. Эрнесту она не понравилась. И Грегори, сукин сын, в пику дразнил отца Адрианой. Приезжали Гэри Купер, Хотчнер, боксер Тонни. На прощальном вечере было более ста пятидесяти гостей. Эрнест превзошел самого себя и в ночь под рождество, которое мы встре­чали в доме Барлетты2. Все восторгались им. Таким я его всегда любил. Он и работал — ликовал, что снова может... и веселился. Я не решался предсказывать ис­хода. Мэри — олицетворение римской сенаторши. Игра стоила свеч! Она выдержала, и. думаю, особенно к концу жизни, Эрнест не раз сожалел о той венециан­ской встрече. Но Адриана много ему принесла...»

Хуан Лопес: «Эта Адриана—была чип cliica chevеrе3, чертовски красива! Мне пришлось ее повозить... Куда ни приедешь — длинные ноги, кожа — пудры не упот­ребляла, белая и матово-розовая, таких рисуют на ико­нах, глазищи черные, и все остальное в полном поряд­ке! — все мужики, все, как один, тут же гасили сигареты и бросали сигары. Хемингуэй только в Кохимар ездил с ней один. А так, в город или куда, во «Флоридиту», обязательно прихватывал еще кого-либо. Чаще всего

1 Изабсль стоит столько же, сколько Фернандо (исп.), со­ответствует русскому «поменять шило на мыло».

2 Кубинский миллионер.

* Девочка что надо (исп., разг.).

Кукурузу. Тот так радовался, будто она его невеста. Мисс Мэри нервничала, но сдерживалась, а потом успо­коилась. Я слышал — они ждали меня у машины,— она сказала итальянке: «Сага — это значит дорогая,— ты найдешь себе другого, и для тебя же будет лучше. Он трудный, тебе с ним только кажется просто. Ты не справишься. Поверь мне; так будет лучше...» Адриана кусала губы, молчала, и я вышел к ним. По дороге они болтали о нарядах, но лицо итальянки уже не было розовым».

Грегорио Фуэнтес: «Старик никогда не был таким придирчивым. «Пилар» в порядке всегда, а он хотел, чтобы блестело. Рыба шла. Крупной уже не было—вре­мя позднее, но везло. Старик радовался. Хотел все объ­яснить Адриане. Как только он подходил к ней, мисс Мэри отворачивалась. Адриана наколола палец о спин­ной плавник doradoтак Старик полчаса высасывал. Грустил, когда она уехала. Спрашивал, как она мне показалась. Однажды сказал: «Если б не она, Грегори-ни, нам с тобой было бы плохо». Долго вздыхал. Очень огорчался, когда не выходило у него, как прежде... Ду­маю, он ее сильно любил, она — тоже».

Анна Старк:- «Мисс Мэри, Адриана, ее мать сами убирали новогоднюю елку. Помогала им служанка Кла­ра. Елка настоящая, присланная из Штатов. Вместо игрушек стеклянных, как у нас, на ветках висели по­дарки, дорогие европейские лимоны и другие разные фрукты. И для нас там были гостинцы и фрукты, их потом раздали нам. Я не помню в «Ла Вихии» такого богатого рождества. И когда, через месяц после Нового года, провожали Адриану в Италию, Папа устроил та­кой бал! Наверное, было двести гостей — все друзья и дипломаты. Папа во фраке, я отутюживала, такой кра­сивый, а ночью я видела, как он плакал... Вечер обслу­живали целый оркестр и официанты из «Флоридиты». И мы все принимали участие, нарядные, довольные... Я так переживала за Папу...»

Мануэль Перес, официант из «Флоридиты»: «Ита­льянка эта нам всем нравилась. Мы пялили глаза, особенно бармен Серафин. Хозяин — он был доволен за дона Эрнесто — то и дело подгонял нас. Шампанское

1 Золотистая корифена (исп.).

лилось, а я думал, если он такой богатый, отчего живет в таком простом доме? Гости были особые — никого из правительства, ни генералов, ни министров, но все видные. Гэри Купер подарил мне свое фото с автогра­фом».

Антонио, бармен «Флоридиты»: «Хемингуэй был счастлив. Я это видел. Он бывал с этой итальянкой у нас... приезжали они и втроем. Я готовил самые вкус­ные коктейли. Потом он много раз просил сразу две рюмки. Чокался и выпивал одну за другой».

Роберто Эррера: «Мне приходилось быть с ними почти все время. Как только Папа выезжал, он брал меня с собой. Все дни, которые я прогулял на работе, он возместил. Был добр, счастлив, иногда печален. Но прежних страданий и след простыл! Работал, несмотря на множество гостей. Рене по утрам никого к нему не пускал. Подолгу сидел вместе с Адрианой на третьем этаже Башни. Она жила с матерью в бунгало, а работа­ла в Башне. Папа создал даже акционерное общество «La Torre Blanca*Основной пакет принадлежал ему и Адриане. Почетными членами были мисс Мэри. До-ра, ее сын Джанфранко, Гэри Купер, Ингрид Бергман, Марлен Дитрих, еще кое-кто, а также пес Блаки и пятьдесят кошек — они жили на нижнем этаже. Я был секретарем-исполнителем. Папа прочел Адриане все рецензии на роман «За рекой, в тени деревьев». Все! А большинство из них я бы никому не показал. Думаю, он это делал, поскольку так вспоминал Венецию.. Ад­риана сокрушалась, очень темпераментно возмущалась, ругала критиков. Была нервной, вспыльчивой. При мне однажды перед Новым годом Папа сказал Адриане: «Я им покажу, дочка! Сейчас я сочиню такую вещь, что заткну им их зловонные ямы. Они все проглотят цели­ком свои слова обратно!» Он и должен был написать. Его поездки в Италию, билеты Адриане с матерью на Кубу и обратно, приемы, подарки стоили кучу денег. Он был стеснен и знал, что делает. Взял уже готовый сюжет — Папа планировал использовать его поначалу в эпилоге книги о море — и очень, очень быстро, за два месяца, меньше, сделал повесть, которую назвал «Ста­рик и море». Адриане заявил, что пишет эту повесть

1 «Белая Башня» (исп.).

для нее и ради нее. Первый раз о своей работе он гово­рил до ее окончания. Гэри Купер, прощаясь, обнял Па­пу и сказал: «Все больше и больше мне нравится твоя затея, Эрни! Со стариком и рыбой у тебя получится О кей! Искренне тебе желаю, старина, большой удачи!» Адриана сделала иллюстрации. Папа был превосходен в те дни! Во всем! Обычной дневной нормой Папа счи­тал от 500 до 700 слов — он подсчитывал их каждый день и записывал. А когда писал повесть о старом ры­баке, делал тысячу, тысячу пятьсот, а как-то даже две. В те дни был неутомим. Хотел быть красивым. Следил за собой. Ни за что не желал на фото рядом с Адрианой быть в очках. Я был единственным допущенным фото­графом. Он накупил мне пленок на целый год. Но все приговаривал: «Contra! 1 Послушай, Монстр, не делай меня! Я не желаю в очках!» Я клялся, а он говорил: «Парень был так несчастлив, что, падая на спину, всег­да умудрялся разбивать себе нос» — и отходил, мурлы­ча все крепкие испанские слова, которые знал. Адриана была достойной девушкой, великолепной. Когда я ока­зывался рядом, всегда ощущал волнение. Изящество, элегантность, образование. Лицо то мягкое, нежное, то жесткое — море чувств. Она так смотрела на Папу, так убийственно улыбалась, что у меня кружилась голова. И в Папе пробудились страсть и желания. Хосе Луис не ставил на их возможный брак. Я бы — бросил все! Что бы там ни случилось... Конечно, я и мы все, скорее всего, потеряли бы Папу. Он мог уехать в Италию, или Адриана увела бы его в другое общество. Она происхо­дила оттуда. И все равно — я так радовался за Папу».

Родриго Диас, врач, охотник и спортивный стрелок: «Хемингуэй несколько раз приезжал с итальянской де­вушкой в клуб, иногда стрелял, и очень удачно. При­езжал всегда в компании с кем-либо. Она была его го­стьей. Но по взглядам их, случайным прикосновениям, по тому, что проскакивало между ними и какое внима­ние Хемингуэй уделял девушке, я да и многие другие понимали, что тут глубокие чувства. Но это не было с его стороны очередной победой — он не хвастался. Он представил девушку мне и «показывал» ее в клубе дру­гим с явной надеждой услышать лестные отзывы. У ме­

Здесь: черт побери! (исп.)

ня сложилось впечатление, что он нуждался в подтвер­ждении чего-то, в чем сомневался. Разница в возрасте была заметной. Девушка привлекала внимание. Он ото­шел, его пригласили на дорожку, и я заговорил с ней. Она отвечала рассеянно — все внимание было прикова­но к тому, как Хемингуэй отстреливал серию. Она иск­ренне радовалась, а потом, когда он возвратился, про­явила ум, рассудительность не по возрасту. С ней было приятно, и к тому же трудно оставаться равнодушным рядом с человеком, который любит».

Аграс, фотограф: «Я видел, как они подъехали к ста­диону, как он вел молодую красавицу через толпу,— все оборачивали головы,— на самые лучшие места. Она все наклонялась к нему, что-то спрашивала. Он ожив­ленно отвечал, следил за игрой в бейсбол на поле, но, когда я подошел и хотел сделать снимок, закрыл ее со­бой и жестом попросил не фотографировать их. Жен­щина была недурна собой, явно не кубинка — скорее испанка. Только потом я узнал от Кида Тунеро, кто она».

Хосе Луис Эррера: «В ожидании приезда Адрианы, который — он так полагал — положит конец весьма не­приятной ситуации, он порой становился неуправляем. Я чаще обычного бывал у него. Вскоре после наложе­ния швов на голове — осмотр раны меня удовлетво­рил — перед ужином мы сидели в библиотеке. За кни­гой я не слышал, о чем они с Мэри говорили, только вдруг возникла ссора Хорошо, что в подобные минуты мозг Хемингуэя, помимо его воли, сам отбирал наиболее верные варианты. Через пару дней, рискуя угодить в лапы батистовцев, в самый разгул реакции, я вывез все огнестрельное к себе. Я не щадил его, ругал как мог. Однажды сказал: «Пьешь! Потерял челозеческий облик! Скоро не только не сможешь писать, но и чеки подписывать». Появилась Адриана. Эрнесто подменили. На второй день после встречи он выписывал чек. Я сто­ял рядом, и он процедил: «Кто-то хотел стать оракулом. А я вот подписываю чеки! Фео. завтра пришлю Хуана, возврати ружья домой. Им будет лучше на своем месте». А в конце августа хотел утонуть, как Мартин Иден. Вышел на середину Гольфстрима, спрыгнул за борт, и Грегори не видел. Но потом вспомнил о детях, закричал... Как все в человеке подчинено чувству!

Адриана поставила его на ноги, а отношения с Мэри да­ли основательную трещину. Девушка уехала. Он хоро­шо работал, но тосковал, и срывы были. Вскоре после отъезда Адрианы он тренировал глаз в стрельбе по бутылкам. Упражнялась и Мэри. Они заспорили. Мэри принялась ругать роман «За рекой, в тени деревьев» и в присутствии Рене обронила фразу: «Когда люди взрослеют, пишут лучше, а ты...» Эрнесто расстроился, побежал в дом, принес книгу и принялся ее расстрели­вать. Потом изорвал на мелкие клочки и расшвырял по саду. Но в дни пребывания Адрианы его радовало все, кроме разве девушки, с которой Гиги приехал тогда на рождественские праздники. Она Эрнесту положительно не понравилась, и отцовское чувство его не подвело. После смерти Полин Гиги промотал более двухсот ты­сяч долларов».

Рене Вильяреаль: «Адриану долго помнили в «Ла Вихии». Приехала, и все переменилось — как болезнь прошла. Главное, Папа снова начал работать, и — полу­чалось! По тысяче и более слов в день, и всем отвечал на письма. Был сильно увлечен Адрианой. Был счаст­лив. Ближе к обеду, когда они отмечали «День благода­рения»,— на неделю позже, потому как уходили на дальнюю прогулку на «Пиларе» в район Пуэрто-Эскон­дидо,— я поднялся на Башню, подал голос, вошел, и Папа попросил открыть ему дорогой, десятилетний вис­ки «Чивас». Сказал, что честно заслужил. «Тысяча де-гяттосто слов стоят того, Рене!» — взял с полки пару боксерских перчаток, бросил мне и сам стал натяги­вать, хотел показать, как мы боксируем. Адриана за­махала руками: «Не надо, пожалуйста, я не люблю — это не спорт! Прошу тебя, Папа!» Папа тут же подчи­нился и сказал: «Теперь я в силе! Ты вдохнула в меня жизнь. Подумай, как это значительно. Не каждая это может! Я пишу — этого давно не было. Я снова могу! Carissima hijа буду тебе благодарен весь остаток моей жизни». Адриана запротестовала. Положила ему руки на плечи, принялась убеждать Папу, что он молод, си­лен, красив. Папе это нравилось, он глядел на меня гла­зами победителя.

Я также был свидетелем их разговора,— это было

1 Самая дорогая (итал.) дочка (исп.).

Дата добавления: 2015-08-18