ОТ АВТОРА 4 страница

Хосе Рехидор, испанец-республиканец, политэми­грант: «Члены группы имели условное обозначение *ОП» и номер. У меня — «ОП-23». Кто нуждался, по­лучал ежемесячную поддержку. Каждый из нас, не раскрывая цели, через своих знакомых, собирал сведе­ния, которые могли оказаться ценными в борьбе с аген­турой нацистов на Кубе. Эрнесто считал, что среди четырех-пяти тысяч сочувствовавших Франко активно действовали, снабжая фашистские подлодки чем надо, не менее ста человек. Одну группу, она была связана с самим кубинским министром финансов Кинтаной, мы распотрошили. В конце июля сорок третьего я привозил почту на «Пилар», катер стоял на отдыхе в бухте Нуэ-витас. Потом вскоре «Пилар» гонялся за «0-759». Ее потопили самолеты охранения с американской базы Гу­антанамо».

Рене Вилъяреалъ: «Во время отсутствия Папы я при­нимал от его знакомых записки и сохранял их до его возвращения. В «Ла Вихии» часто бывал Густаво Дуран, который забирал написанные листки и оставлял Папе деньги. Их Папа раздавал тем людям, которые прихо­дили к нему».

Хуан Пастор Лопес, шофер, проработавший у Хе­мингуэя двадцать лет: «Когда Хемингуэй уходил в море, я ждал в «Ла Вихии». Как только они — он, мистер Уинстон или Грегорио — звонили, я закупал нужные продукты, вина, сигареты, забирал почту и отвозил в тот порт, где они стояли. Раз вез бензин и чуть не сго­рел».

Антонио, бармен из «Флоридиты»: «Дон Эрнесто встречался в баре с разными людьми. Иногда приходи­ли нужные — я все видел. Тогда он сказал мне,— раз моих родственников расстреляли по приказу Франко, я должен помогать. И я помогал. Собирал и хранил запи­ски, пакеты, которые ему оставляли разные люди. За­поминал, кто с кем встречался в баре. Слушал, что го­ворили посетители. Дон Эрнесто мне указывал, кого на­до слушать. Например, Пепина Риверо. Однажды дон Эрнесто просил меня срочно позвонить в полицию, но те, кого он хотел арестовать, успели уйти».

В непогоду и короткие недели отдыха на суше Хе­мингуэй особенно активно встречался с друзьями, ча­сто бывал во Фронтоне, на петушиных боях, в стрелко­вом клубе «Эль Серро», во «Флоридите», занимался детьми, приезжавшими на каникулы, «отлаживал» от­ношения с Мартой, которая не переставала сердиться

1 Главный редактор реакционной газеты «Диарио де ла ма­рина», профашист.

на мужа за то, что оказалась «запертой в золотой клет­ке». Словом, вел обычный образ жизни, но не писал.

Роберто Эррера, «Монстр» и «Чемпион», как назы­вал его Хемингуэй, вспоминает:

— Папа часто удивлял меня своей памятью, но я долго не верил, что он никогда ничего не записывает наперед. Во время плавания я спросил его однажды, почему он не работает, не пишет. Он ответил, постучав себя по голове: «Здесь, Монстр, ежеминутно идет рабо­та, даже когда я сплю. Настанет день — и все опишу, с такой точностью, что удивишься».

«Но время же уходит!»

«Да, время для писателя — серьезная штука, но он может и должен писать только тогда, когда не в силах этого не делать. Сейчас самое главное — война! О ней ведь нельзя писать, как и о девушке, что она мать, пока не разродится. Те, кто пишут о войне сейчас, не писате­ли— торговцы. Поставляют товар, нужный сегодня. О войне и о тех, кто ее затевает, надо писать, когда вой­на насытится до блевотины человеческой кровью, го­рем, страданиями, а они набьют мешки золотом. Да, так надо писать, Монстр, чтобы и у нее и у них открылась кровавая диарея, до посинения, до полной дистрофии».

Приходит на память предисловие к иллюстрирован­ному изданию «Прощай, оружие!», писанное Хемингуэ­ем в «Ла Вихии» пять лет спустя: «...те, кто затевает, разжигает и ведет войну,—свиньи, думающие только об экономической конкуренции и о том, что на этом можно нажиться. Я считаю, что все, кто наживается на войне и кто способствует ее разжиганию, должны быть расстреляны в первый же день военных действий дове­ренными представителями честных граждан своей страны, которых они посылают сражаться».

В лучшем охотничьем клубе Гаваны, расположен­ном меж двух речушек, на живописной территории, прилегающей к загородной авениде Долорес, почти у самого ее слияния с Центральным шоссе, Хемингуэй, его дети и Марта бывали часто. Хемингуэй был актив­ным членом клуба «Эль Серро».

Каждое воскресенье и в праздничные дни сезона в клубе на стендах разыгрывались соревнования в стрель­бе по тарелочкам и голубям. Хемингуэй, считавший, что метким стрелком не только надобно родиться, но, чтобы преуспевать, следует постоянно тренировать глаз, старался не пропускать эти соревнования.

Мне удалось повстречаться о бывшими членами клуба. Наиболее яркое воспоминание принадлежит док­тору Родриго Диасу, который сам в иные годы бывал чемпионом Кубы по спортивной стрельбе.

— Хемингуэй довольно хорошо стрелял, но очень неровно. Выигрывал только, когда был до крайней сте­пени взвинчен или попросту — зол. В моем архиве есть запись, когда он 25 апреля 1943 года совершенно в бле­стящей форме обстрелял всех нас, победив в последнем голубе Хосе Куэрво, ружье которого в тот сезон коти­ровалось выше других. Хемингуэй все говорил, что стреляет по критикам, а не по голубям. Потом выясни­лось, что «Нотисиас де Ой» в тот день поместила рез­кую статью против романа «По ком звонит колокол». Обычно он превосходно стрелял по первым десяти го­лубям. Затем начинал волноваться и мазал. А когда в клубе бывала его красавица жена Марта, да еще с друзьями, он больше пил, чем стрелял. Она, я вам ска­жу, была достойна! А он человек мягкий...

— Простите, доктор, но как вы это понимаете? Весь мир знает его как человека смелого, храброго, отчаян­ного, драчуна, победителя, если хотите,— спросил я Диаса.

— О, это не просто! В нем уживались все эти, каза­лось бы, противоречивые, антагонистические качества. Он был беззащитен в своих чувствах и весьма добр. А доброта порой — не качество сильного, а признак сла­бого... камуфляж.

— И вы считаете...

— Нет, нет! Он просто был легкораним, уязвим, часто проявлял исключительную нерешительность.

— Значит, был слабым?

— Да, может быть... Но оттого временами бывал не­сгибаем. Уж если бы я решился взять в жены такую женщину, как Марта,— рубил бы с самого начала. По­лучилось бы одно из двух: или — или... Вообще-то, как говорят, он поздно или, возможно, напротив, рано ро­дился. Он мне всегда казался человеком другой эпохи.

К тому времени относится и другая запись, сделан­ная в беседе с немецким доктором Францем Штетмайе-ром.

«Охотничий клуб «Эль Серро»! Я приезжал туда,— там бывали многие мои пациенты,— хотя я и не пони­мал, как взрослые люди могли получать удовольствие, упражняясь в стрельбе по голубям, подсаживаемым специально в клетки. Там стрелял и Хемингуэй, знаме­нитый писатель, мировая известность. Меня с ним объ­единяло нечто общее. Он оставил родину, правда добро­вольно — я вынужден был бежать. Собственно, мы оба бежали от одного и того же. Только мое промедление — грозило смертью. Я бежал из Германии, но не поехал в США, в отличие от многих моих коллег, ставших затем весьма состоятельными людьми... Я наблюдал за Хе­мингуэем издали. Тогда из-за ложной скромности я так и не решился попросить, чтобы меня представили ему. Затем несчастный случай с его сыном свел нас. А в со­рок третьем, в клубе, я видел в нем человека, который, может быть, более других нуждался в моей помощи. Он был бы сложным пациентом. Я видел, что с ним про­исходило, и знал, что союз его с Мартой недолговечен. Но таким людям, как он, не просто оказывать помощь, даже с позиций врача-психиатра. Превосходно разви­тый физически и умственно, человек этот страдал на­бором крайне стойких противоречивых душевных ка­честв. Когда он плохо стрелял, я почти безошибочно угадывал голубя, по которому он мазанет. И мазал не потому, что в соревнованиях разыгрывались деньги. Деньги для него, особенно в ту пору, не имели значе­ния — не по той причине, что их у него было много, их не было — они его не волновали. Стреляя, он соревно­вался с самим собой, страстно желал победить и оттого проигрывал. В остальных жизненных ситуациях — ча­ще выигрывал, но это всегда ему стоило сил. Марта, очевидно, не любила его и поэтому была сильнее. Он боялся ее потерять, боялся проиграть и признаться в этом прежде всего самому себе. Отсюда не находил се­бя, не был в состоянии владеть собой».

В то время ответственным за чистоту и порядок в клубе был некий Гонсалес. Его сынишку Анхеля Хе­мингуэй выделял из ватаги клубных мальчишек. Ан-хель свободное от школьных занятий время проводил у стендов, подавал патроны, помогал бармену, садился за управление метательной машинкой, разносил голу­бей по садкам, чистил стрелкам оружие и исполнял

сотню других поручений. Когда я встретил Анхеля, он занимал должность помощника администратора нового спортивного стенда Гаваны. Многое из того, что мне бы­ло уже известно, Анхель подтвердил и рассказал анек­дотичный случай, который, на мой взгляд, весьма ха­рактерен для Хемингуэя.

Однажды Анхель заметил, как к дону Эрнесто при­лип какой-то бесцеремонный тип, никому, не известный. Незнакомец надоедал разговорами, что-то настойчиво выспрашивал, рассыпался в любезностях, советовал — явно мешал Хемингуэю стрелять и портил ему день. Плюс ко всему, Анхель с ужасом увидел, что дон Эрне­сто, доставая из кармана платок, обронил деньги. Они упали рядом с креслом. Хемингуэй встал и отправился на дорожку для очередного выстрела, а новый знако­мый протянул руку, взял деньги и спокойно положил их себе в карман.

Анхелю стоило немалого труда улучить минуту и сказать дону Эрнесто о случившемся.

— Тише, малыш, не шуми. Так надо,— прошептал, улыбаясь в усы, Эрнест.— Я нарочно!

— Как нарочно?! — мальчуган обомлел, он ничего не понимал.

— Этот индюк набивается мне в друзья. Ты видел сам, какой он друг...— и Эрнест весело подмигнул сво­ему юному приятелю.— На вот! Держи! — он вынул из заднего кармана шорт двадцатидолларовый билет.— Отдай это матери тебе на новый костюм. И не волнуйся за меня. Смотри, что будет дальше.

Стрелки часов приближались к обеду, те, кто уже отстрелялись, уезжали. Тогда Хемингуэй подошел к но­вому приятелю, допивавшему у стойки бара коктейль, спокойно похлопал того по карману и сказал:

— Сдается мне, сеньор, мои сто долларов случайно оказались в вашем кармане. Возвратите мне их без скандала.

Больше Анхель никогда не видел в клубе этого хлю­ста.

...Крейсерские походы «Пилара» продолжались, не прекращались и размолвки с Мартой. Ссоры и жизнь под одной крышей выявили не только несовместимость их характеров, но и непримиримость в спорах о многих происходивших вокруг событиях. Хемингуэй признавался в откровенных беседах с друзьями, что он и его жена «смотрели на мир разными глазами и восприни­мали его каждый со своей позиции».

Мучительным, долго кровоточащим был упрек Мар­ты, сделанный ею как бы невзначай, в связи с отъездом Джона, старшего сына Хемингуэя, в Европу на войну в составе экспедиционной армии США.

Хемингуэй жаловался Хосе Луису:

— Понимаешь, Фeo она тяжело обидела меня. Я по­ложил некоторую сумму в бостонский банк на имя Джо­на с выдачей ее в швейцарском отделении. Мальчик отправляется на войну. Все может случиться... Плен... А она заявила: «Справедливей было это сделать на имя отца, а еще лучше вообще не делать, раз едешь на вой­ну».

Впоследствии Джон этой суммой не воспользовался, но предчувствие Хемингуэя сбылось. Выполняя зада­ние, Джон со своей частью выбросился на парашюте в тыл к немцам и попал в плен.

Хосе Луис рассказывает:

— Как только Эрнесто, уже в Париже, узнал о пле­нении Джона, он с группой французских партизан, про­бравшись через линию фронта, отправился к Монпе-лье. Получилось так, что он продвигался несколько впереди наступавших американских частей с единст­венной целью разыскать Джона и отбить его. Эрнесто напал на след. Захваченных ими немцев Хемингуэй до­прашивал сам, и порой с пристрастием. В «Ла Вихии» хранится боевой нож эсэсовца, которым Эрнесто в те дни, как сам любил выражаться, «немного нарушал Же­невскую конвенцию». Сына из плена вызволить ему так и не удалось. Джон был освобожден из концентра­ционного лагеря незадолго до окончания войны, благо­даря усилиям Международного Красного Креста.

Мне не представилось возможным найти подтверж­дение или хотя бы обнаружить еще один источник, ко­торый бы удостоверил рассказ доктора Эрреры. Карлос Вейкер, биограф Хемингуэя, в своем объемистом труде «Эрнест Хемингуэй — история жизни» об этом событии не упоминает. Однако Рене показывал мне кинжал эсэ-

1 «Безобразный, уродливый» (исп.) — шутливое прозвище, данное Хемингуэем Хосе Луису Эррере.

совца и говорил, что «Папа, особенно навеселе, демон­стрировал этот кинжал, утверждая, что на нем не толь­ко кровь французских патриотов, но и нацистов — не меньше!».

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Как что? Когда Папа узнал, что Джон — в плену, он рванулся за линию фронта, вперед, и каждого фаши­ста, который попадался ему, он допрашивал по-своему, задавая один и тот же вопрос: «Где Джон Хемингу­эй?!»

По рассказам Роберто Эрреры, в дни отъезда Джона в Европу Марта особенно подтрунивала над «нашей за­теей попусту проводить время на «Пиларе», разыскивая немцев, которых там, где мы их ищем, давно уже нет».

Вместе с тем Хемингуэй доказал и свое отношение к войне, и храбрость, бесстрашие, прямо-таки професси­ональную смекалку, когда летом 1944 года, вскоре после высадки в Нормандии, продвигался к Парижу, вначале в составе 22-го пехотного полка 4-й дивизии, а затем во главе группы «маки». Хотя при этом невольно ощуща­ешь чувство некоторого недоумения по поводу того, как сам Хемингуэй относился к выходам «Пилара» в море.

Думаю, читатель согласится со мной, что не каждый бы решился, да еще так настойчиво, требовать у посла бумагу, удостоверяющую работу, проделанную им на «Пиларе». А уж если б и получил такое письмо-удосто­верение, не стал бы показывать его друзьям и знако­мым. В этом было нечто показное, так считали и многие из окружения Хемингуэя, в том числе и его брат Ле­стер.

Я как-то попытался засомневаться в разговоре с док­тором Штетмайером, заметив, что «человек умирает, когда перестает быть ребенком», и что-то еще в этом роде.

— Ну что вы!—сказал доктор.— Если бы этого не было, я удивился бы. Как раз такой факт весьма харак­теризует его, составляет часть его сути.

Дело в том, что в один из октябрьских дней 1943 года Марта передала на «Пилар», находившийся в море, что срочно хочет видеть мужа. Хемингуэй пришел в порт, и в этот же вечер в «Ла Вихии» Марта сообщила ему, что приняла решение и дала согласие отправиться в Англию военной корреспонденткой журнала «Кольерс»

и буквально днями улетает в Нью-Йорк, оттуда в Лон­дон.

Хемингуэй сумел довольно стойко принять это изве­стие, хотя Хосе Луис Эррера считает, что «тот октябрь­ский вечер был первым звонком к началу трагедии, но тогда никто, ни сам Эрнест этого не понимал. Марта же, не очень-то стесняясь в выражениях, оповестила всех знакомых, своих и мужа, попыталась объяснить свой поступок, оправдаться, обелить себя и раздраженно за­являла, что «дальше жить с Эрнестом не может».

Хозяин «Ла Вихии» продолжал прежний образ жиз­ни, но заметно загрустил. Особенно расстраивался, ког­да по возвращении домой не обнаруживал писем Мар­ты, а она не писала подолгу.

В марте следующего года Хемингуэй неожиданно для всех объявил, что уезжает в Европу руководителем бюро журнала «Кольерс», становясь таким образом «ше­фом своей жены».

Передать военно-морскому атташе и посольству США людей, которые сотрудничали с его «плутовской фабрикой», он отказался, но потребовал от Брейдена упомянутое письменное свидетельство о том, что им было сделано. Письмо оказалось не очень-то солидным документом (по своему характеру), но тем не менее удо­стоверяло: «Я считал, что буду полезнее в уничтожении кочерыжек» (так мы называли немцев) на другой ра­боте. Почти два года я провел в море на тяжелых зада­ниях».

Размонтированный и разоруженный «Пилар» остал­ся на руках Грегорио Фуэнтеса, «Ла Вихиа» — под попечительством доктора Карлоса Колли. На время в ней поселились игроки в хайалай и близкий друг Хе­мингуэя, кубинский боксер Эвелио Мустельер, «Кид Тунеро».

В Лондон Хемингуэй прилетел 19 мая и поселился в стеле «Дорчестер». Пошли встречи со старыми и новы­ми друзьями и приятелями. Через несколько дней в «Белой башне», ресторанчике, где любили собираться военные корреспонденты, писатель Ирвин Шоу пред­ставил Хемингуэю, по ее просьбе, журналистку Мэри Уэлш, худенькую, внешне не очень привлекательную,

1 Из письма К. М. Симонову (1946 год).

но энергичную и умную женщину. Она долгие годы про­вела в лондонском отделении американских журналов «Тайм», «Лайф» и «Форчун», а в годы войны носила форму капитана вспомогательных сил армии США.

Мэри Уэлш была замужем за корреспондентом газе­ты «Дейли мейл». Однако Хемингуэй принялся откры­то ухаживать за ней.

Марта возвратилась в Лондон в последних числах мая и узнала, что Хемингуэй в госпитале. За два дня до этого он на улице затемненного города после веселой пирушки налетел в автомашине на цистерну с водой и сильно повредил себе голову и колени. Жена поехала в госпиталь св. Георга в Гайд-парк, но встреча не при­несла примирения. Марта нещадно — и не трудно себе представить, как это жестоко было по отношению к Хемингуэю,— издевалась над тем, что человек приле­тел на войну, а валяется на больничной койке с проби­тым черепом после попойки; что, собравшись наконец на войну, он в Нью-Йорке сдирает все пуговицы с фор­мы Рейнгольдса, военного корреспондента, трижды по­бывавшего в Европе на разных театрах боевых дейст­вий и оставшегося невредимым, что вместо того, чтобы писать корреспонденции, он в шикарном номере «Дор­честера» устраивает «разгульный салон» и крутит со всякими блондинками, дабы вызвать у нее ревность и вернуть ее таким образом.

Через десять дней после этой встречи состоялась вы­садка союзников. Марте, в отличие от Эрнеста, удалось сойти на французский берег Нормандии, что вызвало у него вполне понятное раздражение. Он начал подтру­нивать над Мартой, пытался третировать ее, устраивал провокационные розыгрыши по телефону. И однажды под вечер обнаружил свои вещи в холле отеля, куда их вынесли из номера по распоряжению Марты!!!

Жестоко обидев таким образом мужа, Марта улетела в Италию, где шли ожесточенные сражения.

О том, как развивались события, красноречиво сви­детельствуют слова Мэри Уэлш: «На восьмой день на­шего знакомства он предложил мне стать его женой. Он подошел ко мне и в присутствии всех сказал: «Я хо­чу, чтобы вы вышли за меня замуж. Я хочу быть ва­шим мужем». Я попросила его не говорить глупостей, мы ведь едва знали друг друга, и я даже подумала, уж не хочет ли он меня разыграть. Но он говорил совер­шенно серьезно».

Хосе Луис Эррера утверждает, что это произошло «на второй день знакомства». Я понимаю, что дело не в том, «на второй» или «на восьмой день», но склонен со­гласиться с Хосе Луисом: психологическое состояние Хемингуэя, возникшее после того, как Марта так теат­рально рассталась с ним, вполне объясняет его посту­пок. Хемингуэй бесспорно знал, что и он Мэри тоже сразу понравился, она нашла, что он очень забавен, «но не могу сказать,— говорила она,— что у меня это была любовь с первого взгляда. Вот у Эрнеста это было иначе».

Марта уходила со сцены — Хосе Луис считает, что тогда, под вечер, в холле прозвучал второй звонок,— о;щако роль свою она не закончила. Марта Геллхорн сняла грим, переоделась в новое платье, ушла из теат­ра... но продолжала существовать. Куба, «Пилар» на время отдалились... В поэме, начатой Хемингуэем на госпитальной койке и дописанной уже в освобожден­ном Париже, которую он позже посвятил Мэри, чи­таем:. -

...Человек без детей и без кошек.

Нет маню за окнами. Вместо прыжка в воду —

пятидюймовая ванна. Оружие сдано.

Нет кошек...

...Где ты, мой Уолфи?

Где ты, Пачи?

Давай посудину на этот сучий курс!..

Б. Грибанов. Хемингуэй. М., 1970.

«К Мэри». Перевод Андрея Вознесенского.

Дата добавления: 2015-08-18