Под руки ДОМОЙ оТПо.ЧОК

— В тот день они стреляли, я слышал. За неделю 133 птицы убили. Потом зараза по селению такая стала распространяться, что прекратили их уничтожать. То­гда еще Патрик болел, насос испортился, и воды не хватало. Мы снизу ее носили. Синдбад выигрывал все премии.

— Соревнования устраивали? Наперегонки? — поин­тересовался я.

— Вроде и нет, но кто быстрее и больше ведер при­несет. Синдбад длинноногий и сильный был. Опережал и Роберто, и Рене, и меня. И даже когда дон Андрее сбрасывал сутану, все равно Синдбад был первым.

— Какие же премии устанавливались?

— Это для взрослых. Нам по доллару. Для них — кому открывать новую дорогую бутылку виски и вы­пить первую рюмку, первым прыгнуть в бассейн, ку­паться с Леопольдиной, сесть рядом с ней за стол, за обедом получить лучший кусок мяса — тогда его не хватало...

— А Леопольдина часто навещала «Ла Вихию»? — Я слышу, как Рене открывает бутылку и — какое совпа­дение!— сенсонтле на дереве тут же смолкает...

— Бывала! Поначалу, когда мисс Мзри уезжала, а потом приходила и при ней,— ответил Роберто.— Дон Андрее то и дело говорил брату Хосе Луис, не смотри на нее такими глазами. Эта женщина не совершает гре­ха, она защищается. Ее нельзя обижать!»

— Веселые случались дни! Папа тогда не работал и с утра карусель заводилась. Особенно если мисс Мэри улетала,— вижу, как Давид окупается в приятные его сердцу воспоминания Мы часто сидели в стороне и наблюдали, когда приезжали доктор Колли, сеньор Ме­нокаль, Эрмуа, Гарай, Аргуэльясы. Умели они жить, эти люди...

— Чего сокрушаешься? Сейчас лучше! — Хуан не­добро смотрит на Давида.— Ты лучше расскажи, как он тебя чуть не прихлопнул.

Возникает пауза. Давид смущается, пожимает пле­чами. Закуривает.

— Если можно, Давид! — прошу я.

— Чепуху мелешь, Хуан! Не было того, о чем ты говоришь. Я присутствовал при этом. Давай расскажу я, Давид,— предлагает Роберто и, получив в ответ ут­вердительный кивок, продолжает:—Как-то, должно быть, ближе к лету...

— Вскоре после приезда Сартра. Дней через де­сять,— уточняет Рене.— Я не ошибаюсь!

—...Давид привел в «Ла Вихию» своего дальнего родственника, который упросил его это сделать. Он хо­тел продать Хемингуэю своего племенного петуха. Да­вид в петухах тогда не разбирался, а Папа — да! Прода­вец вынул из мешка отличный экземпляр и сразу за­п

росил высокую цену. Папа с утра был не в духе. Щека у него задергалась. Он осмотрел птицу, ощупал ее, дол­го глядел в глаза. Шпоры были длинные и острые, пе­тух что надо! А Папа говорил: «Ты знаешь, к кому при­шел? Или меня за кретина считаешь? Просишь такую цену, о которой я ни разу не слыхал, а подсовываешь... что? Твой luchon 1 годен лишь для спарринга. Согласен? Чего молчишь?» Продавец немигающими глазами уста­вился на Хемингуэя. Думаю, он впервые услышал сло­во «спарринг». Не знал его значения. Но тон Папы явно не предвещал ничего доброго, и продавец забеспокоил­ся. Вдруг тот, кому он хочет всучить негодного петуха, распознал его скрытый дефект. А Папа говорит: «Глаза тебя не выдают, хоть ты и нервничаешь, а вот петуха — да! Он же дерьмо! Красивый, и только! Зачем такую сумму заламываешь?» Родственник Давида продолжа­ет молчать. Тогда Папа расходится. «Как цену назна­чать— язык у тебя оживает, а как за товар отвечать — в задницу заползает! Ты меня собирался надуть! Обла­пошить! Меня? И с каким петухом? Он же fiosa 2. А ты мне подсовываешь. Опозорить хочешь? Катись ты в..!» Папа стал браниться на чем свет стоит. А родст­венник нет чтобы смолчать, возьми да и скажи, что Хе­мингуэй ничего не понимает в креольских петухах. Па­па как рявкнет: «Ты понимаешь! Креольский сифилис

1 Боец — термин, относящийся к бою петухов (исп.),

2 Трусоватый, как ребенок,— тоже термин (исп.).

тебе в печенку!» — и бросил петуха продавцу. Тот его не поймал, и петух побежал. Родственник Давида при­пустился за ним и тоже давай ругаться. Тогда Папа вошел в дом, тут же вышел с ружьем и с первого вы­стрела ухлопал петуха. Продавец закричал, стал требо­вать деньги. Папа навел ружье на него и стал считать...

— И Давид драпанул во все лопатки! — Хуан явно доволен.

—...Папа крикнул вслед: «Приносите настоящего, боевого — вдвое больше заплачу»,— закончил Роберто.

— А петух действительно был негодным,— добав­ляет Рене.— Он раз проиграл тяжелый бой и стал ньоса.

— А когда приезжал к Хемингуэю Жан-Поль Сартр? — спрашиваю я.

— В конце февраля сорок восьмого, и всего на один день. Они провели с Папой в разговорах день и весь вечер. Потом Папу было не узнать. Целую неделю ра­ботал, был веселым. Мисс Мэри радовалась... но не­долго. Дальше снова пошло как было... Утром завтрак принесешь, а он трет виски и грустно смотрит. Немного оживился, правда, когда прилетел Хотчнер...

— Аарон Эдвард Хотчнер, специальный корреспон­дент журнала «Космополитен». Слышал о нем от Хосе Луиса и Грегорио. Фуэнтес рассказывал, как Папа вы­ходил с Хотчнером на рыбалку,— говорю я.

— Да, интересная история... Папа впоследствии с ним частенько встречался,— говорит Роберто.— Хотч­нер был ветераном войны, пилотом кажется, а приле­тел в Гавану и побоялся позвонить Пат- по телефону — прислал письмо, в котором сообщал, что импт поруче­ние от «Космополитен» заказать Хемингуэю статью о будущем литературы...

— Папа прочел письмо, ругнулся, швырнул в кор­зину,— Рене боится, что Роберто может опустить эту деталь.— Потом попросил достать оттуда и положить в папку, где обычно лежали письма, на которые он не отвечал. Дня через два утром — это была суббота — Папа велел мне позвоним, в о к ль «Насиональ» и ска­зать портье, чтобы тот передал Хотчиеру, что сегодня после обеда Папа будет во «Флоридите», куда Хотчнер должен прийти. Там...

— Там... погоди, Рене, лучше я об этом.— Роберто улыбается.— Папа приехал во «Флоридиту» и увидел молодого щеголя, который поначалу ему не понравил­ся. Сразу отказал в статье, а потом решил по-своему проверить. Заказал официанту неочищенных креветок, стал их есть — он это делал часто —и предложил Хотч­нер у. Папа ел креветок прямо с головой. Хотчнер да­вился, но делал так же. В голове-то у креветок самая пакость. Папе, однако, понравилась «отвага» Хотчнера, и он сказал: «Надеюсь, вы сами отлично понимаете, что предложение вашего журнала — глупее быть не может. Если это так, то нам с вами остается только крепко вы­пить». К концу вечера Папа заявил: «Скажите Херсту, что со мной виделись и говорили и что я согласен. Пусть он вам хорошо оплатит вашу поездку. Вы мне нрави­тесь!»

— Мы возвращались домой,— слово берет Хуан,— и Хемингуэй здорово смеялся над этим веснушчатым Хотчнером. Мы его отвезли из «Флоридиты» в отель «Насиональ», там два мальчика-посыльных доставили его в номер под руки. «Видишь, Хуан,— сказал Хемин­гуэй,— что могут сильные делать со слабыми. Мало того, что он наелся всякой дряни, он еще, бедняга, готов был выпить сколько бы я ему ни поднес, только бы быть рядом с Хемингуэем! Однако он все же славный парень. В Нью-Йорке он мне будет полезен».

—. Вскоре после Хотчнера на каникулы приехали ребята. Привезли новые боксерские перчатки, разные подарки, ружья и снаряжение для подводной охоты — тогда это было новинкой. Папа повеселел, тут же орга­низовал экспедицию к Багамской банке и островам Ан-гильяс. Он пригласил Маито Менокаля и Элесина Ар-гуэльса. Вышли они на «Пиларе», катере Менокаля «Делисиас» и прихватили для ребят моторную лодку «Уинстон»...

— Об этом мне подробно рассказывал Грегорио,— перебиваю я Рене.— У меня есть запись, но одно место весьма смущает,— достаю тетрадь, нахожу нужную страницу, читаю: — «На Багамах всем было хорошо. С утра до вечера ловили рыбу. Клев был что надо! Ку­пались. Продуктов было много. Я готовил вкусную еду. Пат и Гиги привезли с собой какие-то маски, лягуша­чьи ласты—ничего такого я раньше не видел. Ныряли под воду у коралловых островков и ружьями со стре­лами били рыбу. Такую, какая ни в сети, ни на крючок не ловилась. Старик в воду не лез. Ребята над ним шу­тили, смеялись. Л ом придумывал всякие предлоги, случаи, но в воду с маской вес же не шел. Боялся!» Мо­жет такое быть, чтобы Хемингуэй боялся? — я внима­тельно гляжу за реакцией каждого.

Рене пожимает плечами, Хуан отводит взгляд, Да­вид молчаливо разглядывает свои ногти, а Роберто го­ворит:

— У Папы было свое отношение к морю... Уверен, если б кто-либо сказал ему тогда, что он трусит, он бы полез...

— У меня есть и еще одна запись со слов Грегорио. Интересно, слышали ли вы об этом приключении? «Случилось это в начале августа. Сезон в самом разга­ре. А за целый день не то что ничего не взяли — клева не было. Мы уже подходили к маяку «Эль Морро», ко­гда леса сорвалась с шеста. Крупный голубой марлин. Сразу стал выпрыгивать и понесся вперед. Я включил оба мотора, но «Пилар» еле поспевал. Размотали более пятисот ярдов, а рыба все летала и выпрыгивала, как сумасшедшая. Остановилась сразу, и леса просто легла на воду. Странно! Не ушла вглубь. Старик вспотел — так работал катушкой. Я застопорил моторы, и мы под­няли на борт мертвую рыбу фунтов на двести пятьде­сят. Правый бок полностью объеден акулами. «Вот почему так прыгала и танцевала»,— сказал Старик. Я признался, что за всю свою жизнь ничего подобного не видел, и сказал: «Расскажи кому — не поверят».— «Да, Грегорини, лучше молчать, а то. чего доброю, еще скажут, что стали выдумывать, значит, разучились ло­вить».

Никто из присутствовавших не с п.ппал этой исто­рии, но Рене вспомнил, как- Уши топ Гест в то трудное лето после очередного выхода с Хемингуэем на рыбал­ку жаловался ему за обеденным столом:

—Мистеру Уинстонз сразу после войны, «чтобы мальчик чем-нибудь занимался, мама, дальняя родст­венница Черчилля и богата)! женщина, подарила авиа­ционную компанию «Гест». За два года дела компании ухудшились, и Уолфи — Волчонок, так Папа ласково называл своего друга, приехал за советом: что делать?

«Весь этот год — сплошные неудачи. У тебя клюет и — ничего. Мою — обязательно акулы обожрут. И так во всем!»—говорит Уолфи. «Да, с акулами вообще трудно бороться»,— замечает Папа. «Что делать? Посоветуй, я разорен! У меня осталось всего восемь миллионов дол­ларов!»— «Единственно, что тебя может спасти, Уолфи, это настоящий, деловой и верный компаньон. Сам ты хороший парень, Волчонок, но не волк-делец!» Потом Папа спрашивал, слышал ли я, что Уолфи разорен, по­тому что у него «осталось всего восемь миллионов дол­ларов»?

— Я помню,— дополняет Роберто,— как отмечалось сорокадевятилетие Папы. Утром они с мисс Мэри, Синдбадом, Гиги и Манолито, сынишкой хозяина «Тер­расы»,— мальчика любил Папа и с ним дружил Гиги,— вышли в море. Возвратились довольные. А вечером ящик шампанского, икра, огромный торт с мороженым и при свечах. Папа и Синдбад были крепко навеселе. Всем запомнилась та веселая ночь. Палили в воздух, купались в бассейне... встречали полувековой рубеж.

— Было ли еще что примечательного в то лето? — спрашиваю я и вижу, как Хуан начинает ерзать на сту­ле и смотрит на Рене. Тот молчит, и тогда Хуан цедит сквозь зубы, но с явным удовольствием:

— Было! Было! Расскажи, Рене.

— Да чего рассказывать? После дня рождения Папе совсем стало плохо...

— Нет, не про то,— требует Хуан.

— Не знаю, что ты имеешь в виду,— почти отмахи­вается Рене.

— Тунцов!

— Это неприлично. Не надо!

— Прилично! Еще как! Ведь было? Было! — Тон и отношение Хуана к Хемингуэю раздражают, и в другое время я дал бы ему это понять, но неожиданно ловлю себя на мысли, что не в силах этого сделать — нечто бо­лее властное заставляет молчать и надеяться, что Хуан настоит.

— Ну человеку же интересно! И надо знать,— убеж­дает Хуан.

— Рене, если что, я об этом могу и не писать,— за­мечаю я и жду.

Рене молчит, и Роберто снова приходит ему на вы­ручку:

— Просто Папа был в плохом состоянии. Работал над главами «Большой киши» и очень был собой недо­волен. Не получалось Ом но находил выхода. А в ав­густе на Бимини проходили крупнейшие соревнования по спортивной лоилс i 1111.1 Оттуда позвонили в «Ла Вихию». Разговаривал < И.пюц один известный в про­шлом, бывший чемпион. Беседа непосредственно пере­давалась в эфир по радио ni исг США Папу спросили, как он относится к турниру. «А кто участвует?» Оче­видно, начали перечислять имена. Папа слушал и вдруг как закричит: «Что И мог говнюк тоже ловит?» На­звали имя человека из Комиссии по расследованию. Возникла iii оси кщорой спросили: «А что вы, мистер Хемингуэй, хотели бы пожелать участникам со­ревнований?» Папа не задумываясь ответил: «Всем по хорошему тунцу в задницу и тунцам тоже!» — и по­весил трубку. Потом так разволновался, что срочно вы­звал в «Ла Вихию» брата.

После этого эпизода наш разговор в Башне перешел на воспоминания, не связанные с теми двумя годами жизни писателя, о которых идет речь в этой главе. Но вечером того же дня я позвонил Хосе Луису, навестил его и — в результате — записал:

— Тот год Эрнесто жил с чувством приближения неизменной беды. И основания были... Он не получал удовлетворения от того, что делал. Да и писал с огром­ным трудом, собирая все силы, всю волю. А здоровье, пошатнувшееся после Европы и разрыва с Мартой, не восстанавливалось. Эрнесто жил, съедаемый неуверен­ностью. Мэри старалась очень и Эрнесто делал вид, что между ними все хорошо. Однако его одолевали со­мнения. Он не мог, не был в состоянии ответить самому себе, любит ли он свою жену Поначалу я выжидал, но по прошествии двух лет стал убеждать его, что ему следует делать все, чтобы только укрепить отношения с Мэри. Я действовал боты не как друг, чем врач. Но Эрнесто не мог ничею по., i, с собой и искал успо­коения на дне стакана Раньше ему это помогало, но в те годы он прибегал к чрезмерным количествам — и без положительного результата.

— Извини, Хосе Луис, после того, что ты сейчас сказал, мой вопрос может показаться лишенным логи­ки, смешным, но почему ты на правах домашнего вра­ча, видя, какой вред это приносит твоему другу, не за­претил ему?

— Я всячески стремился снизить суточную порцию, но запретить вообще употребление спиртного было нельзя. Следовало довести дозу до минимума. Организм его привык, и резко оборвать прием алкоголя означало подставить под удар нормальную функцию его организ­ма. К тому же я вынужден был считаться и с тем, что Эрнесто выпивал уже много лет, используя алкоголь как своего рода транквилизатор,— позже доктор- Штет­майер скажет мне: «В «Ху из ху?»1 после краткой биографии Хемингуэя речь заходит о его хобби, и там написано черным по белому: рыбная ловля, охота, выпивка, разврат». А я видел, как он своей собст­венной рукой добавил фразу: «Пишет мало, а пьет много, но если бы не пил, давно пустил бы себе пулю в лоб».

— Да, но как можно было принимать лекарства, ко­торые вы ему прописывали от высокого давления, шу­ма в голове и звона в ушах вместе со спиртным? Это же невозможно!

— В этом-то и заключалась наша общая трудность. Однако не приходится сомневаться, алкоголиком Эрне­сто никогда не был. В этом смысле больным считать его было нельзя! В тот год Эрнесто также весьма серьезно волновало и то, что происходило у него на родине, как разгоралась «холодная война». Тревожили его разгул реакции и тупоумная политика администрации Трумэ­на. В апреле сорок восьмого фашиствующие отбросы, читающие «Диарио де ла марина» и «Гавана-пост», со­вершили нападение на здание вашей дипломатической миссии. Вскоре за этим последовал разрыв дипломати­ческих отношений. Эрнесто сказал мне: «Ты не по­мнишь, а я помню, как галантерейщик, вступив в долж­ность президента, заявил, что русские скоро будут по­ставлены на место, и тогда США возьмут на себя ру­ководство миром и поведут его по пути, по которому его следует вести. Что может быть страшнее этой угро­зы? Вот он и начинает «ставить на место». Только я не

Американский сборник «Кто есть кто?».

знаю, что из этого получится. Здесь, на этом континен­те, еще кое-что и может выгореть, но в Европе...»

— А как коснулась Хемингуэя кампания по «про­верке лояльности»?

— Думаю, когда Эрнесто говорил в новогоднюю ночь, что сорок восьмой будет трагичным, он имел в виду последствия этой кампании. Как-то пару раз он присылал мне записки с Хуаном, приглашая заехать в «Ла Вихию», и подписывался: «Делегат приказа № 9835». Ты помнишь? Этот номер получило распоря­жение Трумэна от марта 1947 года, по которому нача­лась в США поимка ведьм. Серьезных опасений для Эрнеста не было. Посол Брейден, с которым он работал во время войны на Кубе, тот вызывался в комиссию. Дуран, имя которого я не хотел бы даже упоминать, еще кое-кто из знакомых, но не больше. Сам он не бывал в США в те годы. Сорок восьмой, девятый, пяти­десятый: Куба — Венеция — Куба — Париж—Венеция— Куба. В апреле пятидесятого он находился проездом в Нью-Йорке, но всего около недели, и тогда уже все за­тихло. А вначале он не находил себе места... Крыл по­следними словами посла в СССР Гарримана, Стеттиниу-са, Форрестола и Леги, обоих Даллесов 1 и особенно Трумэна за их «импотентный жесткий курс» по отно­шению к Советскому Союзу. Когда хотел ругнуться, брал со стола листок, на котором была перепечатана из письма какого-то друга секретная рекомендация сена­тора Трумэна, сделанная Рузвельту сразу же после нападения Германии на Россию. Трумэн предлагал дву­рушническую политику...

— Хорошо помню, Хосе Луис, этот документ, ци­ничный, античеловеческий,— заметил и тогда доктору Эррере, а сейчас вот привожу его текст: «Если мы уви­дим, что выигрывает войну Германия, то нам следует помогать России, а если победу будет одерживать Рос­сия— окажем помощь Германии, пусть они таким об­разом убивают друг друга как можно больше».

1 Эдвард Стеттиниус— госсекретарь США, Дже­ймс В. Форрестол — министр обороны, Вильям Д. Ле­ги — начштаба президента, Д жни Ф, Д а л л е с — соавтор «Плана Маршалла» и создания Северо-Атлантического блока, Аллен Даллес — директор ЦРУ.

— Эрнесто говорил, что если такой человек стоит у власти, кто же рядом с ним? И кто за его спиной? По­донки, муть, отъявленные мерзавцы...

— А Хемингуэй не делал каких-либо публичных заявлений?

— Думаю, что нет! Хотя предисловие к переизда­нию «Прощай, оружие!» — это ничем не прикрытое осуждение политики США, упрек в адрес поджигателей войны. Я так полагаю! В тот год я часто наблюдал у него состояние сниженной активности, даже затормо­женности мышления и речи. Но стоило мне или кому-либо завести разговор о том, что творилось в США, происходило в мировой политике, он будто пробуждал­ся, начинал мыслить четко, ясно делал точные выводы и безошибочные прогнозы. Задолго до того, как вы ис­пытали атомную бомбу, Эрнесто сказал: «Фео, у твоих друзей она есть или будет в самое ближайшее время, иначе произойдет катастрофа...» Он не жалел эпите­тов,— откуда они только у него брались? — когда гово­рил о Кейзе, о таком же антирабочем «законе Тафта — Хартли», о провозглашенной, если я не ошибаюсь, в том же марте сорок седьмого, пресловутой «доктрине Тру­мэна», о «плане Маршалла», о законопроекте Мундта, обязывавшем членов компартии регистрироваться в министерстве юстиции...

— Как же он мог не возвысить свой голос, не бро­сить вызов, не выступить? Чем ты это объясняешь?

— Был слаб! Не морально — физически. Тяжелая ноша лежала на нем. Он брался не раз, я знаю, но дни шли, проходил запал, не хватало сил...

— Интересно, а как мисс Мэри относилась ко всему этому?

— Она была очень сдержанна! В подобные разгово­ры не вступала, да и Эрнесто при ней их не заводил. Мэри была добропорядочной американкой. Внешне ко мне относилась безупречно, но мыслили мы, конечно, по-разному. Я не присутствовал при этом, но Роберто рассказывал. Эрнесто страшно возмутился, услышав о провокационном обвинении двенадцати руководителей компартии США в «коммунистическом заговоре». Он

1 Первая направленная против СССР крупная международ­ная акция политики США «с позиции силы».

был зол на «Дейли уоркер» за критику романа «По ком звонит колокол», но решил отправить в конгресс теле­грамму протеста.

— И не отправил? В архиве «Ла Вихии» я не нашел и намека. А он обычно нетавлнл копии таких важных телеграмм.

— В архиве! От него ничего не осталось — жалкие крохи! Но думаю, что ту телеграмму он так и не отпра­вил. Однако ругал американскую администрацию по­следними словами. Подсмеивался и издевался над «ярлыками», «этикетками», «наклейками», как он гово­рил, имея в виду «новый просперити», «регулируемый капитализм», который после войны объявили основой экономики США, «справедливый курс» Трумэна, «трансформирующий», «демократический», «народный» капитализм, «центр западной цивилизации», «государст­во всеобщего благосостояния» и тому подобное. Помню, как он заговорил со мной о послании Трумэна конгрес­су, в котором тот излагал теоретические взгляды на дальнейшее развитие США, утверждал, что в США ка­питалист, как таковой, исчезает. Эрнесто долго вертелся в своем кресле. Он сидел на чем-то, что шелестело под ним. Потом выдернул из-под себя «Нью-Йорк тайме», посмотрел между страниц, потряс, понюхал и сказал: «Ничего! Пытался им помочь! Хотел высидеть — «важ­нейшую часть величайшей социальной и экономической революции». Брехня! Еще один экономический кризис, он не за горами, увидишь, Фео, и ценности, на которых они все держатся, полетят и черту в пекло, даже на биржу не попадут. Все, что могло и было способно двигать вперед их прогресс, стерилизовано комиссией. Ты послушай,— и Эрнесто взял книгу Черчилля и про­чел абзац, где «Гаванская Сигара» говорит об опасности чрезмерных нагрузок. (Позднее я разыскал эту цитату: «Когда великие организации нашего мира подвергаются чрезмерной нагрузке, их структура часто рушится од­новременно во всех местах. Не на чем строить полити­ку, какой бы мудрой она ни была; нет почвы, на кото­рой могли бы процветать добродетель и мужество; и даже гений не сможет спасти мир, ибо у него не будет

1 Комиссия по расследованию антиамериканской деятель­ности.

ни авторитета, ни стимула».) Когда прочел, сказал: «Знай, что их ждет! А пока, пока они ничего умнее не придумали, как обзывать себя «державой № 1», «наци­ей -банкиром», «нацией-кредитором», «великой морской и воздушной державой», «естественным лидером совре­менного мира», которому должны следовать и подчи­няться другие народы»,— все это Эрнесто называл «пи­люлями без сперматозоидов» против растущего страха, вызываемого успеха ми коммунистических стран.

— А насчет «исчезновения капиталиста»...

— Да, Папа показал мне место, где утверждалось это, и заявил: «Ни хрена подобного! Он только делает­ся более уродливым, насосавшись крови, и поэтому прячется вот за таких, как бакалейщик. Наоборот, он становится суперкапиталистом и еще крепче ухваты­вается за руль управления страной. А эти бывшие тор­говцы, ставшие политиканами, и генералы, не прини­мавшие участия ни в одном сражении, ослеплены своим отражением в зеркале. Мне противно на них глядеть. Ты только посмотри, к примеру, на рожу гангстера-са­диста Джозефа Маккарти — улыбка новорожденного, Мона Лиза. Наделают они ошибок, и никакая «доктри­на», никакой «план», ни «Акт о национальной безопас­ности», ни ЦРУ, ни Пентагон не помогут. Их будущее — позор! Позор нации! Нужна дератизация!»

— Воинствующее заявление! Но жаль, что не было действий!

— Не могло! Был болен, истощен. Уже в -июле со­рок восьмого, сразу после дня рождения, я почувство­вал, что приближается кризис.

— Какой! О чем ты говоришь?

— К тому времени уже ни встречи с друзьями, ни беседы, даже добрые, успокаивающие за рюмкой «дай-кири» во «Флоридите» — они вызывали прежде поло­жительные эмоции,— ни упражнения в стрельбе в «Охотничьем клубе Серро», ни удачная рыбалка, ни даже приезд детей не радовали Эрнеста. Книга о войне на море, воздухе и суше не писалась. С Мэри он был то слишком нежен, то недопустимо резок, порой груб. И в середине августа у меня произошел с ним серьезный

1 Истребление крыс и других грызунов, наносящих ущерб хозяйству и являющихся переносчиками инфекционных забо­леваний.

разговор. Мы разругались! Но потом Эрнесто позвонил, извинился, и я убедил его действовать.

— Несколько загадочно, Хосе Луис. Проясни, пожа­луйста, суть.

— Я понимал природу его вспышек. Психика его временами была неуправляема. Однако он быстро отхо­дил и тут же нинился, просил прощения, но накопление того, что составляло существо заболевания, продолжа­лось и становилось опасным. Он плохо спал. Были и другие настораживавшие явления. Между тем продол­жал пить. Не мог согласиться и был не в силах при­знать себя побежденным. И вот однажды я приехал, он сидел и пристально глядел в одну точку. Такого состоя­ния угнетения, подавленности я прежде не наблюдал. У него пропал аппетит, резко менялся пульс. Он впер­вые заговорил о никчемности жизни. Это было уже бо­лее чем опасно! Я предложил ему пригласить коллег, созвать консилиум. Он с такой решительностью отка­зался, что настаивать было рискованно. И тогда я сказал: «Ты можешь делать с собой что хочешь, что угодно, но прежде подумай обо мне, о твоих друзьях, о детях — мы ведь не хотим тебя видеть в прозекторской. Мы этого не переживем».

«Ты говоришь, в прозекторской,— перебил он ме­ня.— Я знаю, что это означает, но схожу за энциклопе­дией, чтобы поглядеть, пользуются ли там эскулапы кроме формалина еще и спиртом?» Я ругнулся и вспо­мнил его же фразу из «Пятидесяти тысяч»: «Шутник может здорово надоесть особенно если тпутки его начи­нают повторяться». А потом сказал: «В Уругвае, Эр­несто, есть журнал с эпиграфом: «Жить не необходимо, плыть необходимо!» Понимаешь — «навигацио»! Ты ли это, Папа? Я тебя не узнаю. Уезжай! Забудь на время, что тебе надо работать, повстречай новых, незнакомых тебе людей, побывай в местах милых тебе или вовсе неизвестных. Деньги ты сейчас получил за переиздание. Уезжай из «Ла Вихии»! И увидишь, как быстро обре­тешь былую форму». Я проконсультировался со спе­циалистами, и они одобрили мое заключение. Самым трудным было дать понять ему и особенно Мэри, что Эрнесту в поездке полезно побыть одному.

— Ив сентябре они на польском пароходе «Ягелло» вместе с Мэри отплыли в Италию, в Геную, а затем на своей автомашине проехали до зимнего курорта в Кор-тина дАмпеццо.

— Совершенно верно! И провожали его Джон Дос Пассос, который был в то время в Гаване, отец Андрее, Синдбад, Пако Гарай, писатель Серпа, Грегорио, Робер­то, я и еще кто-то, уже не помню. Мы оккупировали весь салон, й Эрнесто затеял пирушку. Помощник ка­питана, которого Эрнесто сразу же окрестил «комисса­ром», не хотел поднимать на борт «бьюик» — требовал слить из бака бензин, а из мотора масло. Эрнесто не со­глашался, помощник капитана стоял на своем, и между ними произошла стычка. «Комиссар» заявил, что ему не нравятся эти демократы, которые путешествуют в люксе со своими автомашинами на борту и нарушают инструкции. На это Эрнесто тут же ответил: «А мне не нравится твоя глупая рожа и твой плюгавый польский пароход с именем литовского князя Ягайло». В скандал вмешался сам капитан, но Эрнесто в отместку подго­ворил знакомого лоцмана — его звали Франсиско,— и тот задержал выход. Капитан понес неустойку, а мы веселились в салоне, пели песни.

Роберто Эррера, как всегда, скрупулезен:

— Мы выпили в баре «Ягелло» четырнадцать бу­тылок шампанского. Папа заплатил сто долларов лиш­них, но «бьюик» погрузили в трюм с бензином и мас­лом. В Италии он подарил этот автомобиль Джан-франко, брату Адрианы. Пароход ушел из Гаваны вме­сто двенадцати дня в шесть вечера. Помощник капита­на поскандалил с Папой, но потом они стали хорошими приятелями и вся команда полюбила Папу. Он поэтому возвращался на Кубу на том же самом «Ягелло».

Но наиболее красочен и с большими подробностями о проводах Хемингуэя рассказ Энрике Серпы.

— Я опаздывал на пристань. Думал — не успею, а проводы затянулись. Хемингуэй уже под хорошими па­рами заключил меня в свои объятия так, что косточки хрустнули. Тут же познакомил с Джоном Дос Пассосом и стал требовать, чтобы я немедленно с его шофером отправился домой за «Контрабандой». Он говорил, что Джон, «если хочет понять, что такое Куба, должен про­честь мою «Контрабанду». «Пусть узнает,— говорил Хемингуэй,— что думают латиноамериканцы о его со­отечественниках и о его «великой» родине». Я обещал прислать роман в отель. Шампанское в салоне лилось рекой. Было жарко. Дос Пассос то и дело снимал очки и утирал лицо. Хемингуэй тут же перекладывал очки на другое место, и Дос Писсос — у него никудышное зрение — подолгу шарил руками по столу, а Хемингуэй дружелюбно подшучивал. Потом пели песни. Чаще других исполняли любимую Хсмишуая <la sopa do pichon». Но как только и салоне появлялся помощник капитана — он требовал, чтобы мы прощались и ухо­дили,— Хемингуэй тут же запевал «Интернационал», и все подхватывали. Пел и Дон Андрее. А когда я взял его шляпу и хотел было надеть, он запротестовал: «Нет, нет! Этого делать нельзя! Это неуважение к сану!» Странный был священник — пел «Интернационал», вся-кие-разные песенки и частушки, и тут вдруг — «неува­жение к сану!». Потом Хемингуэй вытащил всех на палубу и указал нам двух типов, стоящих неподалеку от трапа. Подговорил нас, и мы громко запели «Нарру birthday, dear FBI»2. Он утверждал, что то были агенты Федерального бюро расследований, которые следили за ним и его друзьями. И действительно, типы тут же удалились. А перед самым отходом корабля — задер­жал его выход до шести вечера Пако Гарай — я сказал, что мне очень понравилась маленькая кукла, стоявшая на витрине. Хемингуэй тут же потребовал у помощни­ка капитана, чтобы куклу ему продали. Она была укра­шением витрины — не продавалась. Но Хемингуэй за­явил, что с этой куклой вместе плыть через океан не может. А Пако Гарай, высший таможенный чиновник, дал «разрешение» на продажу товара, не обложенного госпошлиной. На тряпичной кукле, одетой в польское национальное платьице, Хемингуэй расписался по пра­вой щеке и на лбу под самый паричок с русой косой. На левой ноге — Джон Дос Пассос и рядом дон Андрее. На правой Синдбад, Гарай и Эррера — «Эль Фео»,— Энрике Серпа бережно показывает мне дорогую ему реликвию. Все подписи сделаны вечным пером, корич­невыми чернилами, которыми в те годы пользовался Хемингуэй.

Сопоставляя воспоминания участников проводов, я

1 «Суп из голубка» (исп/.

2 «С днем рождения, дорогое Эф-Би-Ай» (англ.).

обратил внимание на то, что ни один из них не упомя­нул о мисс Мэри. На мой вопрос братья Эррера ответи­ли, что Мэри, как только поднялась на борт, уедини­лась в каюте и оттуда не выходила.

* * *

Кортина дАмпеццо, Венеция, остров Торчелло, Фос-сальта, снова Кортина дАмпеццо и снова Венеция. Зна­комые с дней юности места, окопы первой мировой вой­ны, теперь уже сровнявшиеся с землей, место, где был ранен, продолжительные прогулки, посещения му­зеев, превосходная охота на уток и в горах на куропа­ток, ловля фюрелей, богатые отели, различные увеселе­ния, титулованные друзья — все развлекает, но пока не приносит ощутимых изменений.

Перед рождеством в загородном имении нового зна­комого графа Карло Кехлера, неподалеку от РСортина дАмпеццо, где проходила очередная охота, Хемингуэй встречает девушку. Она высокая, черноволосая, с фигу­рой манекенщицы и ногами, растущими из плеч, смуг­лолицая, со строгим римским профилем и необычным, кротким, и в то же время огненным взглядом. Ей де­вятнадцать. Зовут ее Адриана Иванчич, и родом она из старинной далматинской семьи. Отец ее, армейский ге­нерал военного правительства, был убит итальянскими партизанами.

Хемингуэй видит Адриану, озаренную пляшущим пламенем открытой кухонной печи, у которой она пы­тается подсушиться и расчесать волосы. Он ломает по­полам свой костяной гребень, предлагает половику де­вушке и замирает. Он не находит слов...

И так еще много дней! Он неловок, без причины смущается, уходит в себя. Даже мрачнеет. Оживает, становится центром внимания, героем, лишь когда ему представляется возможность говорить в присутствии других. Все слушают, он овладевает всеобщим внима­нием, становится привлекательным, порой неотразимым.

О знакомстве с Хемингуэем рассказывает сама Ад­риана: «Сначала я немного скучала в обществе этого пожилого и так много видевшего человека, который го­ворил медленно, растягивая слова, так что мне не все­гда удавалось понять его. Но я чувствовала, что ему при­ятно бывать со мной и разговаривать, разговаривать.

При моем появлении он начинал сразу же смущен­но улыбаться и переваливаться с ноги на ногу, как большой медведь. Он не очень любил знакомиться с но­выми людьми, но моих молодых друзей встречал ра­душно. Ему нравилось рассказывать нам об охоте и о войне. Юмористические детали в его рассказах вызы­вали у нас смех, он тоже начинал смеяться с нами громче всех. Постепенно большой медведь с чуть уста­лой улыбкой преображался, молодо! м пашем обществе. Часто он приглашал нас в Торчелло, назначал свидание за столиком кафе или на террасе «Гритти». Иногда мы с ним гуляли вдвоем по улочкам Венеции»1.

Хемингуэя увлекает молодость и красота Адриа­ны. Происходит мудесмая метаморфоза: он забрасывает все лекарства в ящик стола и с упоением (которого уже столько лет ж испытывал!) садится за рассказ об охо­те на уток. Главным действующим лицом повествова­ния он делает девушку по имени Рената — точная ко­пия во всем Адрианы Иванчич

А прогулки вдвоем по улочкам и каналам Венеции продолжаются. Встречи в кафе, ресторанах и отеле «Гритти-палас» становятся все чаще. И по мере того как крепнет дружба с Адрианой, растет привязанность к ней, вызревает чувство, возникшее в первый же день знакомства, рассказ Хемингуэя об охоте на уток пере­растает в роман...

И в «Ла Вихию» летят два письма, одно за другим. Хемингуэй просит Рене выслать ему немедленно заказ­ной авиапочтой книги о войне. В письмах с вызываю­щей изумление памятью Хемингуэй указывает юноше, на какой полке, в каком ряду, какая по счету, где — справа или слева от стойки — находится та или иная ин­тересующая его книга.

— Когда Рене позвонил мне и прочитал письма по телефону,— запись со слов Хосе Луиса Эрреры в одной из тетрадей,— я тут же попросил жену налить мне рюмку ликера. Эрнесто был в порядке! Кризис мино­вал! Я не ошибся. Он обрел форму. Поборол болезнь. Правда, я тогда не знал, за счет чего и что это ему будет стоить. Но то были детали! В ту минуту они не имели значения. Я был доволен за Эрнесто и за себя!

1 Б. Грибанов. Хсмингуай, стр 381.

Дата добавления: 2015-08-18