Как видим, образ страдания, нарисованный воображением, оказырается болезненным из-за способности человека как бы отождествлять себя самого со страдающим. Отсюда возника-

5 - 1406 65

ет чувство „симпатии — спонтанное желание помочь страдающе­му, облегчить его положение. Стерн, как и Смит, не переоце­нивает позитивного значения симпатии. Это „механическая", „автоматическая" реакция человеческого организма, весьма быстротечная. Она может быть никак не связана с понятием „доброй воли". Известно, что и злодеи бывают весьма сенти­ментальны.

Если главка „Узник" - классический пример работы вообра­жения „чувствительного" героя, то эпизод со скворцом — не ме­нее выразительный пример „механистичности" симпатии, отсут­ствия в ней проявлений истинной нравственности.

Йорик слышит жалобы скворца, запертого в клетке: „Не могу выйти, не могу выйти!" - „Помоги тебе бог, все-таки я тебя выпущу, чего бы мне это ни стоило" (80), — воскли­цает он, полный сочувствия к птице, которое усугубляется мы­слью, что ему самому грозит опасность попасть в Бастилию. Однако непосредственный благой порыв миновал, Йорику не удалось открыть дверцу клетки, и его рассказ о дальней­шей судьбе скворца показывает, как эфемерно было намере­ние Йорика выпустить птицу: „...скворец не был в большом почете у содержателя гостиницы, и Ла Флер купил его для меня вместе с клеткой за бутылку бургундского.

По возвращении из Италии я привез скворца в ту страну, на языке которой он выучил свою мольбу, и когда я расска­зал его историю лорду А. - лорд А. выпросил у меня птицу — через неделю лорд А. подарил ее лорду Б. — лорд Б. препод­нес ее лорду В. — а камердинер лорда В. продал его камерди­неру лорда Г. за шиллинг - лорд Г. подарил его лорду Д. - и так далее - до половины алфавита..." (84).

Как видим, пылкое воображение и способность к сопере­живанию не делают Йорика добродетельным, они, скорее, дают ему почву для самолюбования, как в случае встречи с Марией или с хозяином сдохшего осла. Стерн далек от апологии „ес­тественного" чувства, какую мы находим, например, в „Эми­ле" (1762) Руссо, где савойский викарий утверждает: „Мне нужно только посоветоваться с самим собой о том, что я хочу делать: все, что чувствую как добро, есть добро; все, что я чувствую как зло, есть зло"⁵.

Стерн дискредитирует характерное для сентиментализма без­оговорочное доверие к непосредственному сердечному влечению. В „Сентиментальном путешествии" показано, что человек, сле­дующий своим побуждениям, отнюдь не безупречен в нравст­венном отношении: в один момент он может быть доброжела­телен и добр, в другой — себялюбив и своекорыстен. Первым побуждением Йорика при встрече с монахом было „не дать

ему ни единого су", но первым побуждением при встрече с Ла Флером было взять бедного парня в услужение, независимо от того, что тот умеет делать. В „Сентиментальном путешествии" мы найдем много примеров доброжелательности и душевной чуткости героя, но не меньше — проявлений самолюбования и эгоизма.

Но если непосредственное чувство не является гарантией добродетели, то не стоит ли Стерн на просветительских пози­циях, не превозносит ли он, как Шефтсбери или Ричардсон, лишь чувства, отфильтрованные разумом? Быть может, его позиция подобна той, которую образно выразил поэт-просветитель Александр Поп — „Страсти для человеческого сознания, все равно, что ветер для корабля — только они могут расшевелить его, но они же, увы, зачастую и оказываются причиной его гибели. Если ветер легкий и нежный, он благополучно достав­ляет корабль в гавань, если напористый и яростный, он опро­кидывает его в пучину волн. Подобно ветру и страсти либо помогают человеку, либо губят его. Вот почему разум должен встать на место кормчего"⁶? Не является ли и для Стерна „раз­умность" критерием человеческого поведения?

Такие предположения делались современными зарубеж­ными литературоведами. Наиболее аргументированно эту точку зрения отстаивает один из американских стерноведов Артур Хилл Кэш в монографии „Комедия моральных чувств в твор­честве Стерна: этический аспект „Путешествия", где он утвер­ждает, что Стерн „тоже был одним из рационалистов XVIII ве­ка"⁷. Однако внимательное прочтение текста не позволяет согласиться с таким утверждением, да и сама аргументация Кэша, построенная на смешении, даже отождествлении двух рядов - художественного („Сентиментальное путешествие") и нехудожественного („Проповеди мистера Йорика"), не пред­ставляется позволительной. Стерн идет дальше и просветите­лей, и сентименталистов. Не абсолютизируя ни того, ни друго­го начала, он показывает как бессилие разума, так и ненадеж­ность чувства.

Ведь совсем не так просто, как это утверждает савойский викарий у Руссо, разобраться в природе своих чувств и поступ­ков. Йорик отдает себе отчет только в самых очевидных „гре­хах". Он корит себя за то, что незаслуженно обидел францискан­ского монаха, за угодничество в светских салонах, он полон желания исправить свое поведение („Я вел себя очень дурно, -сказал я про себя, - но я ведь только начал свое путешествие и по дороге успею выучиться лучшему обхождению" - 10). Когда же вместо симпатии и сочувствия им движут самодоволь­ство или вожделение, он почти никогда не осознает этого. Йорик

утверждает, что пишет „не для оправдания слабостей <...> сердца во время этой поездки, а для того, чтобы дать в них отчет" (18), но сделать это он не в силах. Человеческие чувст­ва так сложны, таково взаимопереплетение „высокого и низ­кого сознания", столько неясностей в том, что же было в конеч­ном счете основой поступка - добрые чувства или эгоизм, -что разум бессилен разобраться в этом. Йорик, сам того не подозревая, ставит себе невыполнимую задачу.

В „Сентиментальном путешествии" Стерн, показав диалек­тику души, отвергает односторонность рассмотрения характера человека, свойственную как просветителям, так и сентиментали­стам, не отдает предпочтения ни „человеку разума", ни „чело­веку чувства". Как тонко заметил немецкий писатель-сенти­менталист Жан-Поль (Рихтер), смех Стерна снисходителен, хотя и немного грустен, так как он прекрасно осознает, что и сам является частью этого несовершенного мира⁸. В значитель­но более утрированной форме, придав Стерну свою собствен­ную романтическую разорванность мироощущения, сказал о „грустном" юморе Стерна и Гейне: „Он равен Вильяму Шекс­пиру, и его, Лоренса Стерна, также воспитали музы на Парнасе. Но, по женскому обычаю, они своими ласками рано испорти­ли его. Он был баловнем бледной богини трагедии, однаж­ды в припадке жестокой нежности она стала целовать его юное сердце так нежно, так страстно, так любовно, что оно начало истекать кровью и вдруг постигло все страданье этого мира и ис­полнилось бесконечной жалостью. Бедное юное сердце поэта! Но младшая дочь Мнемозины, розовая богиня шутки быстро под­бежала к ним и, схватив опечаленного мальчика на руки, по­старалась развеселить его смехом и пением и дала ему вместо игрушки комическую маску и шутовские бубенцы, и ласково поцеловала его в губы, и запечатлела на них все легкомыслие, всю свою озорную веселость, все свое шаловливое остроумие.

И с тех пор сердце и губы Стерна впали в странное проти­воречие: когда сердце его бывает трагически взволновано, и он хочет выразить свои самые глубокие, истекающие кровью задушевные чувства, с его губ, к его собственному изумлению, со смехом слетают самые забавные слова"⁹.

Однако мировоззрение Стерна нельзя назвать ни песси­мистическим, ни, тем более, трагическим. Он далек и от мрач­ного сарказма Свифта, и от мизантропии Смоллета. Стерн лю­бит человека таким, каков он есть, со всеми его слабостями и недостатками — ведь именно таким, полагает писатель, и соз­дала его Природа: „Если Природа так сплела свою паутину добра, что некоторые нити любви и некоторые нити вожделе­ния вплетены в один и тот же кусок, следует ли разрушать

весь кусок, выдергивая эти нити?"¹⁰ Заметим, кстати, что вы­раженная в этой фразе мысль оказалась созвучной творческим исканиям Л. Толстого, великого поборника „живой жизни", как назвал его Вересаев, — и Толстой возвращался к ней неод­нократно¹¹..

„Тристрам Шенди" был творческой мастерской писателя; в нем Стерн искал пути, которые позволили бы ему адекватно выразить в искусстве сложность и противоречивость челове­ческого сознания. Стерна стесняли строгие каноны романного жанра, и он с увлечением их ломал. Поэтому в первом произ­ведении Стерна еще много эксперимента, формальных поисков. Создание нетрадиционной романной формы подчас становится самоцелью, превращается в комическую игру писателя с чи­тателем.

В „Сентиментальном путешествии" Стерн применил содер­жательно открытые им в „Тристраме Шенди" приемы анали­за человеческого сознания и поведения. Показав „диалектику души", выразив существенно важное через малое и незначи­тельное, сделав объектом художественного изображения мело­чи жизни и нюансы сознания, до него остававшиеся за преде­лами художественного текста, Стерн внес огромный вклад в развитие психологической прозы.

Дата добавления: 2015-08-05