Г ЛАВА V

.ЧЕЛОВЕК РАЗУМА" И „ЧЕЛОВЕК ЧУВСТВА¹

(Морально-этический аспект „Сентиментального путешествия")

В „Сентиментальном путешествии", произведении, дав­шем имя европейскому сентиментализму, Стерн не только создает „человека чувства", но и развенчивает его. Однако, хотя писатель и обнажает несостоятельность „теоретических" взглядов Йорика, хотя первыми побуждениями его героя-рас­сказчика часто оказываются себялюбие, жадность, вожделение, тщеславие, хотя путешествие, которое он совершает с целью са­моусовершенствования, едва ли научает его „больше любить друг друга, а также мир", — из этого не следует, что автор хотел показать жизнь глазами отрицательного персонажа, как, к при­меру, Теккерей в „Барри Линдоне". Йорик - не сатирический образ, и „Сентиментальное путешествие" не бурлеск, не пародия на „чувствительный" роман, как предлагают его интерпретиро­вать некоторые современные зарубежные литературоведы.

Р. Патни, например, утверждает, что Стерну удалось „выдать его современникам юморески, которые ему нравилось писать, за патетические сценки, которые им нравилось читать"¹. По­добная интерпретация могла быть отчасти „спровоцирована" самим Стерном. В разных ситуациях он объяснял свой замысел по-разному. Так, своим добрым знакомым Джеймсам, друзь­ям „чувствительной" Элизы Дрейпер, Стерн излагает нравствен­но-дидактические цели своего „Путешествия", почти дословно цитируя Йорика: „Как я вам говорил, моим замыслом в ней [книге. - К. А.] было научить нас любить мир и наших ближ­них больше, чем мы любим, - таким образом, я в ней занима­юсь преимущественно теми более деликатными чувствами и душевными движениями, которые так сильно этому помо­гают" (262 — 263). Как не похоже это утверждение на при­знание, сделанное всего тремя днями позднее в игривом посла­нии некоей таинственной Ханне (личность которой биографам Стерна так и не удалось установить): „У меня есть еще кое-что для вас, это мое „Путешествие" - я пишу его со страшной ско­ростью — и вы будете так же часто плакать над ним, как я хо­хотал, — а не то я заброшу все эти сентиментальные описания и буду повествовать лишь о плотском"².

И все же подход Р. Патни представляется неправомерным. „Сентиментальное путешествие" — не бурлеск, не кунштюк, а произведение, имеющее свою отчетливую позитивную уста-

новку. Не случайно ведь автор избрал главным героем свя­щенника Йорика, доброта и бескорыстие которого были пока­заны в „Жизни и мнениях Тристрама Шенди", того самого Йори­ка, от лица которого Стерн публикует и свои проповеди. Имен­но этот благородный человек и предпринимает путешествие, причем вовсе не с прагматическими, а с чисто альтруистиче­скими целями: „Это скромное путешествие сердца в поисках за Природой и теми приязненными чувствами, что ею порожда­ются и побуждают нас любить друг друга — а также мир — больше, чем мы любим теперь" (94 — 95).

Йорик хочет сделать „эксперимент", разобраться в чело­веческой природе на примере своей собственной и научиться, путешествуя, больше любить своих ближних. „...Я бы очень желал <..> высмотреть наготу их сердец [речь идет о фран­цуженках. - К А] и сквозь разнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в них есть хорошего, и в со­ответствии с этим образовать собственное сердце — ради чего я и приехал" (94), - признается Йорик в разговоре с графом де Б***.

Казалось бы, благая цель вполне в духе времени, в духе просвещенного века, когда, по словам Джозефа Аддисона, „философия, не замыкаясь более в кабинетах и библиотеках, в школах и колледжах, осеняет клубы и ассамблеи, столики для чаепития и кофейни"³, когда во всем — в философии и ли­тературе, в богословии и политической экономии — выдвига­ется на первый план морально-этический аспект, когда вопрос о „человеческой природе", о „разумном" и „неразумном" поведении человека был самым животрепещущим (казалось, именно в него упирается возможность гармонизации общест­ва, построения разумного социума).

Не удивительно, что тех же целей, которые преследует Йорик, хочет достичь и его создатель - только иными средствами. Стерн тоже пишет „Опыт о человеческой при­роде". Поэтому он вырывает своего героя из повседнев­ной жизни с ее сложностями, годами сложившимися от­ношениями, с ее симпатиями и антипатиями, меркантиль­ными заботами и тщеславными устремлениями и отправляет его в путешествие, чтобы „эксперимент" был, как гово­рится, „чистым".

Путешествующий герой помещен в особые условия, наибо­лее благоприятные для задуманного опыта. Тут не годился бы необитаемый остров Робинзона — ведь автора интересует человек в его общении с другими людьми, а не со стихийными силами природы. Во время путешествия по Франции взаимо­отношения героя с миром выступают как бы в очищенном

виде, в значительной степени освобожденные от привычных действий и предвзятых чувств. Йорик отрешен от прозы жиз­ни, он может всецело сосредоточиться на цели своей поездки -„научиться" сочувствию и доброжелательству.

Стерн не ставит своего героя в тяжелые, тем более экстре­мальные ситуации. Перед Йориком не стоит мучительный вы­бор между голодом и преступлением, как у персонажей Дефо, между добродетелью и бесчестием, как у героинь Ричардсона. Он не попадает в отчаянные, почти безвыходные ситуации, в каких оказываются герои романов Филдинга и Смоллета. Един­ственная реальная неприятность, с которой сталкивается Йорик во время путешествия, — отсутствие заграничного паспорта — легко и благополучно устраняется. Герой погружен в теплич­ную атмосферу „сентиментального" путешествия, когда все огорчения, нередко исторгающие потоки слез у „чувствитель­ного" путешественника, вызваны сочувствием ближнему в его несчастье (хозяину сдохшего осла, нищим, карлику в театре, безумной Марии, скворцу и даже старому дезоближану, стояще­му в углу каретного двора).

И вот когда этот „идеальный" герой в „идеальной" атмосфе­ре „сентиментального" путешествия хочет разобраться в чело­веческой природе на примере своей собственной, оказывается, что наряду с добрыми побуждениями им часто движет скаред­ность, вожделение, самолюбие, тщеславие.

Так какой же представляется „человеческая природа" ав­тору „Сентиментального путешествия"?

Если в первом романе Стерна философским подтекстом книги и организующим композиционным стержнем повест­вования был локковский принцип ассоциативности челове­ческого мышления (не случайно „Тристрама Шенди" называли беллетризованным трактатом Локка!), то в „Сентименталь­ном путешествии" принцип ассоциативности не актуализован. Отголосок его проявляется явственно лишь в объяснении, по­чему Йорик отправился в книжную лавку покупать Шекспира: „Сказанное старым французским офицером о путешествиях привело мне на память совет Полония сыну на тот же пред­мет — совет Полония напомнил мне „Гамлета", а „Гамлет" — остальные пьесы Шекспира, так что по дороге домой я оста­новился на набережной Конти купить все собрание сочинений этого писателя" (73).

Философской основой нового произведения Стерна стано­вится не столько сенсуализм Локка, сколько морально-эти­ческое учение Юма и Адама Смита, развившего выдвинутое Юмом понятие „симпатии"⁴. Смит в своей работе „Теория моральных чувств" (1759) рассматривает как одно из основ-

ных понятий этики „симпатию", т. е. способность человеческо­го воображения мысленно воссоздать образ страдания, испыты­ваемого другим лицом — реальным либо воображаемым. При­чем образ, рисуемый воображением, конкретен и пластичен, ему чужда всякого рода абстракция. Вот пример подобной рабо­ты фантазии в произведении Стерна: „...Я подсел к столу и, подперев голову рукой, начал представлять себе невзгоды заключения. Мое душевное состояние очень подходило для этого, так что я дал полную волю своему воображению.

Я собирался начать с миллионов моих ближних, получив­ших в наследство одно лишь рабство; но, обнаружив, что, несмотря на всю трагичность этой картины, я не в состоянии наглядно ее представить и что множество печальных групп на ней только мешают мне —

- Я выделил одного узника и, заточив его в темницу, за­
глянул через решетчатую дверь в сумрачную камеру, чтобы
запечатлеть его образ.

Увидев его тело, наполовину разрушенное долгим ожида­нием и заключением, я познал, в какое глубокое уныние повер­гает несбывшаяся надежда. Всмотревшись пристальнее, я обна­ружил его бледность и лихорадочное состояние: за тридцать лет прохладный западный ветерок ни разу не освежил его кро­ви — ни солнца, ни месяца не видел он за все это время — и го­лос друга или родственника не доносился до него из-за решет­ки, - его дети —

— Но тут сердце мое начало обливаться кровью, и я принуж­
ден был перейти к другой части моей картины.

Он сидел на полу, в самом дальнем углу своей темницы, на жиденькой подстилке из соломы, служившей ему поперемен­но скамьей и постелью; у изголовья лежал незатейлевый ка­лендарь из тоненьких палочек, сверху донизу испещренных зарубками гнетущих дней и ночей, проведенных им здесь; — одну из этих палочек он держал в руке и ржавым гвоздем нацарапывал еще один день горя в добавление к длинному ряду прежних. Когда я заслонил отпущенный ему скудный свет, он посмотрел безнадежно на дверь, потом опустил глаза в землю, - покачал головой и продолжал свое грустное заня­тие. Я услышал звяканье цепей на его ногах, когда он повернул­ся, чтобы присоединить свою палочку к связке. — Он испустил глубокий вздох — я увидел, как железо вонзается ему в душу -я залился слезами — я не мог вынести картины заточения, нари­сованной моей фантазией..." (82 — 83).

Дата добавления: 2015-08-05