Читайте также: |
|
Эта связь духовного состояния с физическим неизменно подчеркивается Стерном: „Тело человека и его душа, я это говорю с величайшим к ним уважением, в точности похожи на камзол и подкладку камзола; - изомните камзол, — вы изомнете его подкладку" (Г. Ш. 158). Любая физическая реакция на духовное состояние человека — учащение или замедление пульса, биение каждой артерии, прилив крови к щекам или к сердцу — ничто не остается незамеченным: „Биение крови в моих пальцах, прижавшихся к ее руке, поведало ей, что происходит во мне" (21). Как отмечает один из исследователей творчества Стерна, „никогда ни один английский романист не описывал с таким тонким мастерством сами нервные центры головного и спинного мозга, повышение и спад кровяного давления, инстинктивную мускульную реакцию на интеллектуальное и эмоциональное возбуждение, короче, внутреннюю связь и взаимосвязь между телом и духом. И никто до Пруста не мог сравниться с ним в этом"3.
В шутливо-галантной форме Йорик формулирует эту мысль (в виде „реализованной метафоры") в своей беседе с любезной гризеткой: „Случайную услугу способен оказать каждый, но когда одна услуга следует за другой, это уже свидетельствует о теплоте сердца; и бесспорно, — добавил я, - если кровь, вытекающая из сердца, та же самая, что достигает конечностей (тут я коснулся ее запястья), то я уверен, что у вас лучший пульс, какой когда-либо бывал у женщины" (60).
Раз мелкие, невольные проявления характера более всего говорят о душевном состоянии человека, значит, и непроизвольное движение, тон голоса лучше раскрывают его сущность, чем произносимые слова. „Верхом нелепости считаю, когда
автор заменяет... свой тезис, помещая между собственной мыслью и мыслью своих читателей одно за другим, прямыми рядами, множество высокопарных, труднопонятных слов, - тогда как, осмотревшись крутом, он почти наверно мог бы увидеть поблизости какой-нибудь стоящий или висящий предмет, который сразу пролил бы свет на занимающий его вопрос" (Г. Ш. 194 - 195). Действительно, „тысячи замысловатых силлогизмов" Вальтера Шенди бессильны перед взмахом трости капрала Трима, так же как оброненная капралом шляпа красноречивее любых слов говорит о бренности всего земного.
Мимика, жест, интонация, поза приобрели у Стерна решающее значение для создания психологического портрета. Сокровенное в облике человека выражается не в статике, а в изменчивости мимолетного движения. Важна даже не поза, а переход от одной позы к другой. Взглядом, улыбкой, выражением глаз, движением плеч можно передать гораздо более, чем словами: „Бывают такие встречные взгляды, исполненные невинного лукавства, — где прихоть, рассудительность, серьезность и плутовство так перемешались, что все языки вавилонского столпотворения, вместе взятые, не могли бы их выразить" (62).
Благодаря своему живому воображению Йорик легко переводит язык мимики и жестов на язык слов: „Нет тайны столь способствующей прогрессу общительности, как овладение искусством этой стенографии у как уменье быстро переводить в ясные слова разнообразные взгляды и телодвижения со всеми их оттенками и рисунками. Лично я вследствие долгой привычки делаю это так механически, что, гуляя по лондонским улицам, всю дорогу занимаюсь таким переводом; не раз случалось мне, постояв немного возле кружка, где не было сказано и трех слов, вынести оттуда с собой десятка два различных диалогов, которые я мог бы в точности записать, поклявшись, что ничего в них не сочинил" (65). Такое предпочтение пластики жеста речи героев сближает Стерна с психологическим романом начала нашего века. „В этом внимании к молчанию, а не к речи, Стерн - предшественник современных писателей. Потому-то он и гораздо ближе нам сегодня, чем его великие современники ричардсоны и филдинги"4, — писала в предисловии к „Сентиментальному путешествию" Вирджиния Вульф.
Будучи „сентиментальным путешественником", Йорик с максимальной подробностью описывает малейшие движения своей души, и пустячные события углубляются благодаря той Детализации, тому проникновению в их сущность, с какими они описаны. Сколько сложных чувств, мыслей, переживаний, душевной борьбы умеет вместить Стерн в один только час фи-
зической жизни своего „чувствительного" героя! За час, проведенный в Кале, Йорик успел осудить скаредность французского короля и покичиться собственной щедростью; незаслуженно обидеть монаха, а потом загладить свою вину и в знак примирения обменяться с ним табакерками; испытать сложную смену чувств по отношению к хозяину гостиницы и даже по отношению к неодушевленному предмету — старой карете, которую он собирался купить; познакомиться с дамой и испытать при этом разнообразные ощущения: очарование тайны и любопытство, влюбленность и жалость, зависть к непринужденному французскому офицерику, внутреннюю борьбу, не лишенную расчетливости, которая завершается решением предложить даме доехать в его карете до Амьена, и, наконец, боль разлуки. И вот финал всех этих сердечных перипетий: „Когда я лишился дамы, время потянулось для меня томительно-медленно; вот почему, зная, что теперь каждая минута будет равняться двум, пока я сам не приду в движение, — я немедленно заказал почтовых лошадей и направился в гостиницу.
— Господи! — сказал я, услышав, как городские часы пробили четыре, и вспомнив, что нахожусь в Кале всего лишь час с небольшим..." (30). Стерн не случайно точно указывает время: ему нужно показать, „какой толстый том приключений может выйти из этого ничтожного клочка жизни у того, в чьем сердце на все находится отклик", кто приглядывается „к каждой мелочи, которую помещают на пути его время и случай" (30).
Это умение сделать предметом изображения, казалось бы, незначительные мелочи жизни отметила и современница Стерна мадам Суар (в доме супругов Суар Стерн часто бывал в свой первый приезд во Францию) в эссе „Письмо дамы о „Сентиментальном путешествии" Стерна" (1803): „Главки, описывающие эти незначительные происшествия, сами по себе ничего особенного не представляют; но достоинство Стерна, мне кажется, заключается именно в его умении сделать интересными те мелочи, в которых самих по себе нет ничего интересного; в его способности уловить тысячи мимолетных впечатлений, тысячи мгновенных эмоций, которые возникают в сердце или в воображении чувствительного человека, и запечатлеть их в запоминающихся фразах и образах. Он, так сказать, рисуя свои ощущения, расширяет нашу сферу чувств"5.
Однако Стерн отнюдь не абсолютизирует чисто эмоциональный подход своего героя ко всем жизненным явлениям. Он показывает и оборотную сторону его чувствительности, которая подчас граничит с наивностью и самолюбованием. Представления Йорика о мире и людях, основанные на первом впечатлении, на безотчетной симпатии, зачастую бывают ошибоч-
ными. С этого начинается роман. Йорик расположен к французам и ко всем их обычаям, но эта симпатия основана на общем впечатлении, а не на реальных знаниях:
„— Во Франции, — сказал я, — это устроено лучше.
- А вы бывали во Франции? - спросил мой собеседник, быстро повернувшись ко мне с самым учтивым, победоносным видом" (3).
По приезде во Францию Йорик поражен, что у такого „просвещенного и учтивого народа, столь прославленного своей чувствительностью и тонкими чувствами", каким заранее считает Йорик французов, действует такой варварский закон, как Droits d'aubaine, согласно которому все имущество иностранца, умершего на территории Франции, поступает в пользу французской короны.
Со свойственной ему тонкой иронией Стерн показывает, что избранная его героем позиция весьма уязвима. И суждение о людях по первому впечатлению, и перевод мимики и жестов на язык слов могут, конечно, оказаться верными, но бывают и ошибочны.
Йорик оказался прав в выборе слуги, хотя действовал согласно своим принципам: „...Открытый взор и честное лицо парня сразу решили дело в его пользу; поэтому я сначала его нанял, — а затем стал спрашивать, что он умеет" (34 — 35). Но при встрече с хорошенькой перчаточницей Йорик стал жертвой своей чувствительности. „Прекрасная гризетка" кокетничает с Йориком явно из расчета заставить его купить перчатки, которые, как ей хорошо известно, ему не впору, да еще запрашивает с него лишнее. Но она понравилась Йорику, и он не хочет видеть ее поступки в истинном свете, как не хочет замечать, что одежда его слуги куплена у старьевщика („Костюм его имел такой свежий вид, что, хотя я и знал, что это не так, я все-таки предпочитал тешиться мыслью, будто я купил его для своего слуги новым..." — 111).
В другом случае Йорик явно преувеличивает невинность и добродетель горничной мадам де Р***:
„- То была скромная дань, — отвечал я, — невольно принесенная мной добродетели, и ни за что на свете я не хотел бы ошибиться относительно женщины, которой я ее воздал, — но я вижу невинность на вашем лице, дорогая — и да падет позор на того, кто расставит когда-нибудь сети на ее пути!
Девушка, по-видимому, была так или иначе тронута тем, что я сказал, - она глубоко вздохнула — я счел себя не вправе рас-прашивать о причине ее вздоха — поэтому не сказал ни слова, пока не дошел до угла Неверской улицы, где мы должны были
4 - 1406 49
расстаться" (75). Если добавить к красноречивому „глубокому вздоху" еще одну маленькую деталь - девушка покупает в лавке книготорговца весьма фривольный роман Кребийона-сына с символическим в свете общей идеи „Сентиментального путешествия" названием „Заблуждения сердца и ума", — то можно предположить, что и на этот раз первое впечатление Йорика оказалось обманчивым. Опрометчивым было и первое побуждение Йорика при встрече с монахом: „...Я заранее твердо решил не давать ему ни одного су" (8).
Есть и еще прием, который использует Стерн для развенчания своего „чувствительного" героя — Йорик не замечает комичности проявления своей сентиментальности, но читатель не может не заметить ее. Один критик конца XIX в., поклонник „чувствительного Стерна", сетовал на то, что писатель недостаточно мастерски создал самый патетический эпизод „Сентиментального путешествия" — встречу Йорика с несчастной полубезумной девушкой Марией, брошенной возлюбленным, — читатель невольно ощущает комизм ситуации („соблазн рассмеяться становится буквально неодолим"6) и не может сопереживать героям. Критик не понял, что именно такова и была цель Стерна, когда он писал: „Я сел рядом с ней, и Мария позволила мне утирать их [слезы — К. А.] моим платком, когда они падали, - потом я смочил его собственными слезами — потом слезами Марии - потом своими - потом опять утер ее слезы — и, когда я это делал, я чувствовал в себе неописуемое волнение, которое, я уверен, невозможно объяснить никакими сочетаниями материи и движения.
Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа, и все книги, которыми материалисты наводнили мир, никогда не убедят меня в противном" (127 — 128).
Еще в „Тристраме Шенди" Стерн высказал убеждение, что, рисуя характер человека, следует прежде всего изобразить присущий ему „конек", — ведь именно „конек" позволяет поглубже заглянуть в душу. „Господствующая страсть et les egarements du coeur7 и есть то самое, что отмечает человеческий характер и придает ему своеобразие, — при изображении человека я бы пропустил его лицо, но ни за что не оставил бы без внимания его конька", - пишет Стерн в частном письме. Есть свой „конек" и у Йорика - погоня за сентиментальными переживаниями, наслаждение собственной чувствительностью, способностью сопереживать страдающему лицу. Мы только что видели, какое „неописуемое волнение" испытывает Йорик, сострадая безумной Марии. При встрече с Мадам де Л*** он мечтает о том же: „Какой душеспасительной отрадой увенчается мое путешествие, приобщившись печальным перипетиям
грустной повести, рассказанной мне такой страдалицей! Видеть ее плачущей! Даже если я не в состоянии осушить источник ее слез, какое все-таки утонченное удовольствие доставит мне вытирать их на щеках лучшей и красивейшей из женщин, когда я молча буду сидеть возле нее всю ночь с платком в руке"
(49) •
Доведя склонность Йорика к чувствительному сопереживанию до абсурда, автор показывает, что его герой пытается сочувствовать даже старому дезоближану, стоящему в углу каретного двора мсье Дессена. Он советует хозяину гостиницы поскорее продать карету и избавиться от угрызений совести при виде того, как она мокнет в дождливую погоду. Однако мсье Дессен остроумным ответом обескураживает „чувствительного путешественника": „Представьте себе, милостивый государь, что я дал бы вам экипаж, который рассыплется на куски, прежде чем вы сделаете половину пути до Парижа, представьте себе, как бы я мучился, оставив по себе дурное впечатление у почтенного человека" (17).
Но Йорик не просто „чувствительный путешественник", легковерность, наивность и сентиментальность которого обнаруживает автор, Йорик — философ-моралист, носитель определенных этических принципов. Отправляясь в путешествие, он признается в том, что у него иные цели, чем у обычных путешественников. Он едет во Францию не по делам, не для поправки здоровья и не из любознательности. Путешествуя, Йорик хочет проверить справедливость своих представлений о природе человека: „Я делаю пробу человеческой природы. - Вознаграждением мне служит самый мой труд — с меня довольно" (30).
Необходимо отметить здесь неточность в целом великолепного перевода А. Франковского. Слова „tis an essay upon human nature" („это опыт о человеческой природе'*) он переводит: „Я делаю пробу человеческой природе". Вне исторического контекста такой перевод допустим. Однако он вырывает эту, ключевую для понимания всего произведения, фразу из философско-литературного ряда, в котором стоят такие произведения, как „Опыт о человеческом разуме" Дж. Локка, „Опыт о человеке" А. Попа,,,Трактат о человеческой природе" Д. Юма.
Каковы же взгляды Йорика на человеческую природу? Несомненно, они ближе к позиции Шефтсбери и других представителей „школы моральных чувств", чем к Мандевилю. „Ученому Смельфунгусу" с его „сплином и разлитием желчи, отчего каждый предмет, попадавшийся ему на пути, обесцвечивался и искажался" (32), противостоит любвеобильный Йорик: „Жаль мне человека, который способен пройти от Дана До Вирсавии, восклицая: „Как все бесплодно кругом!" - ведь
так оно и есть; таков весь свет для того, кто не хочет возделывать приносимых им плодов. Ручаюсь, - сказал я, весело хлопая в ладоши, - что, окажись я в пустыне, я непременно отыскал бы там что-нибудь способное пробудить во мне приязненные чувства: — Если бы не нашлось ничего лучшего, я бы сосредоточил их на душистом мирте или отыскал меланхолический кипарис, чтобы привязаться к нему - я бы вымаливал у них тень и дружески их благодарил за кров и защиту — я бы вырезал на них свое имя и поклялся, что они прекраснейшие деревья во всей пустыне; при увядании их листьев я научился бы горевать, и при их оживлении ликовал бы вместе с ними" (31 -32).
Как отметил американский стерновед А. Кэш, „Стерн создал героя в розовых очках, который повсюду находит любовь и симпатию, потому что он заранее намеревался их найти*'8. Но Йорик не ограничивается эмпирическими наблюдениями. Он хочет научиться „искусству жить" сам и научить ему других. „Это скромное путешествие сердца в поисках за Природой и теми приязненными чувствами, что ею пробуждаются и побуждают нас любить друг друга - а также мир — больше, чем мы любим теперь" (95).
Йорик хочет пробудить в людях те чувства симпатии и доброжелательности, о которых писали Д. Юм и А. Смит. Он даже почти текстуально перекликается с другим философом „школы моральных чувств" Ф. Хатчесоном, утверждавшим, что человеческая натура „устроена для всеобщей любви и взаимных услуг"9: „Хвала вам, милые маленькие обыденные услуги, ибо вы облегчаете дорогу в жизни! Подобно грации и красоте, с первого же взгляда зарождающих расположение к любви, вы отворяете дверь в ее царство и впускаете туда чужезем-ца" (57).
Рассказ Йорика изобилует патетическими обращениями ко всем людям с призывом быть более благожелательными к своим ближним: „Право же — право, человек! не добро тебе сидеть одному — ты создан был для общительности и дружественных приветствий..." (61) или: „Позор для нашего общества! <...> Если бы мы любили друг друга, как этот бедняк любил своего осла, - это бы кое-что значило" (46). И хотя Йорик подчас с горечью отмечает несовершенство человеческих отношений („Как сильно мир должен быть проникнут духом вражды, если покупатель <..3> стоит ему только выйти с продавцом на улицу для окончательного сговора с ним, мгновенно приходит в такое состояние и смотрит на своего контрагента такими глазами, как если бы он отправлялся с ним в укромный уголок Гайд-парка драться на дуэли <..> Низкое чувство!
<...> низкое, грубое чувство! Рука твоя занесена на каждого, и рука каждого занесена на тебя!" — 17 — 18). Однако, в целом, он убежден, что и у него самого, и у большинства людей добрые чувства одерживают в конечном счете победу над „заблуждениями сердца и ума". „Удовольствие, доставляемое мне этим экспериментом [„сентиментальным" путешествием. — К. А.] держало в состоянии бодрого напряжения мои чувства и лучшую часть моих жизненных сил, усыпляя в то же время их более низменную часть" (31), — заявляет „чувствительный путешественник". Однако автор исподволь раскрывает необоснованность такой убежденности своего героя-рассказчика.
Дата добавления: 2015-08-05; просмотров: 101 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
Дения. Здесь снова различия с первым романом Стерна весьма значительны. | | | Г Л А В А IV |