Микро- и макромир московских школьников

Уже описанный феномен двойственности времени исторического и личного в

значительной степени, может быть более чем когда-либо и где-либо, проявлялся

в жизни мальчишек московских дворов. Рядом с микромиром улицы, квартиры,

школы был большой мир, но в жизнь каждого из нас он, практически, почти не

входил. Да и откуда могла появиться возможность проникнуть в жизнь общества, я

уж не говорю в жизнь других стран? Была пресловутая черная тарелка,

сообщавшая нам последние известия и транслирующая симфонические и

эстрадные концерты. Это был даже не приемник, а репродуктор, который

воспроизводил одну-единственную программу. Дикторы радио не имели права

отклониться ни на одно слово от текста, который был перед ними. Любая попытка

такого рода была бы прелюдией к увольнению. Особенно страшными могли быть

ошибки, имеющие политический резонанс. Это, правда, не про радио, но был

такой случай, когда машинистка, уставшая в конце рабочего дня, вместо "ленские

расстрелы рабочих", напечатала: "ленинские расстрелы рабочих". Она была

немедленно арестована. Дикторы довоенного радио, конечно, не имели ничего

общего с нынешними обозревателями, допускающими любую отсебятину, когда

говорят о весьма важных событиях в жизни общества. Из прошлого же я знаю

только один случай, когда диктор по фамилии Якимюк или Екимюк (я никогда не

видел его имя напечатанным) позволил себе при изложении содержания первого

акта комической оперы Оффенбаха "Прекрасная Елена" высказать некоторые

дополнительные соображения к тому, что содержалось в тексте, записанном для

озвучивания. Разумеется, он немедленно был уволен, и больше никогда его не

допускали к микрофону.

Свидетельствовало ли это о том, что микро- и макромир московских

школьников предвоенной поры не накладывались друг на друга, что эти миры не

соприкасались? Да, конечно, они соприкасались друг с другом, и не могло быть

по-иному, потому что газеты все-таки в наш дом приходили, и мы могли прочитать

то, что вызывало у нас интерес. Не пропускать же в газетах столбцы

стенографической записи известных политических процессов над троцкистами,

бухаринцами, зиновьевцами и другими бывшими руководителями партии и

государства, которые обвинялись в том, что они немецкие и японские шпионы.

Нельзя было не видеть, как загонял их своими вопросами в тупик генеральный

прокурор Вышинский, и как они отвечали — растерянно и откровенно

признавались в том, что осуществляли вредительство всюду, где только могли.

Особенно удивляло, хотя и не настораживало — только удивляло, что в качестве

наймитов германской и японской разведок "были" выдающиеся советские

военачальники: маршалы Советского Союза Блюхер, Тухачевский, Егоров;

командармы Уборевич, Корк, Эйдеман, Путна, Якир, Примаков, Гай и многие

другие. Хотя глубоко это в наше сознание не входило, но все-таки было как-то не

очень понятно, а, собственно, зачем это им надо было делать? Они же имели

самый высокий ранг в стране и почему решили все это поменять на какие-то не

очень понятные выгоды, которые могли получить от иностранных разведок.

Кстати, мы знали, что Якир по национальности еврей из Молдавии и как-то

нельзя было усвоить: а каким образом он мог оказаться агентом Германии, в

официальную доктрину которой входил антисемитизм. Однако все эти мысли не

могли переступить порог сознания. В конечном счете, все это было напечатано в

газете и, посему принималось за "истину в конечной инстанции". Именно тогда

впервые прозвучали слова: "врачи-убийцы". Выступали в этой роли два

кремлевских врача — известный терапевт Плетнев и профессор Левин. Именно

они были обвинены в том, что убили видных партийных деятелей: Куйбышева,

Менжинского, великого пролетарского писателя Горького и многих других. Их

осудили, и нам тогда невозможно было представить, что все обвинения

сфабрикованы, сфальсифицированы, что не были ни шпионами, ни диверсантами

политические руководители страны, военачальники, врачи. Странно, но это у нас

даже не порождало серьезные вопросы. Печатному слову верили безоговорочно.

Авторитет власти и, прежде всего Сталина, был безмерно велик, и мы не

допускали мысли, что кто-то может нас обманывать.

Ну, а если пойти глубже, попытаться понять, что же было первопричиной такой

легковерности подростков (я о взрослых не говорю и мне будет трудно сказать,

как они тогда все воспринимали), то, по всей вероятности, надо указать один

ведущий и важнейший мотив, определявший наше поведение. Мы мальчишки,

были в полном смысле этого слова патриоты нашего советского государства и

считали его безупречным. Задумывались ли тогда над этим? Все представлялось

совершенно очевидным. В нашей стране должно было быть все справедливым,

все делаться на пользу "пролетариата". Патриотизм советских школьников не

имел, конечно, ничего общего с тем "профессиональным патриотизмом", которым

сейчас пользуется в своих политических целях левая оппозиция. Он был

доминирующим мотивом нашего поведения. Мы были убеждены, что "Красная

армия всех сильней", что "если завтра война, если завтра в поход", то мы будем

бить врага на его собственной территории "малой кровью могучим ударом".

Вспоминаю такое короткое четверостишье, которым характеризовалась наша

уверенность в победе над любым агрессором:

"Если надо, Коккинаки

долетит до Нагасаки

и покажет там Араки,

где зимуют раки!".

Коккинаки был знаменитый летчик-испытатель, дважды Герой Советского

Союза. Араки — японский военно-политический деятель.

Мы видели в качестве врагов советской страны исключительно фашистскую

Германию, империалистическую Японию и заранее торжествовали победу, если

они посмеют на нас напасть. Я хочу привести имевший хождение в мальчишеской

среде анекдот, пусть и не вполне приличный. Но, однако, чего можно было

ожидать от ребят с нашего двора, у которых мат часто был в ходу едва ли не

через каждые три-четыре фразы!

"Якобы представители оси Берлин — Токио хвастались, разговаривая с кем-то

из руководителей нейтральной страны: — Мы разделим Советский Союз таким

образом, что нам, немцам, достанется его территория до Урала, а Япония возьмет

Сибирь до Уральского хребта с Востока. Будто бы представитель нейтральной

страны сказал: — А я хотел бы при этом получить яйца. — Какие яйца? —

Удивились немецкие фашисты и японские самураи. — Ну, те, что вам достанутся

от того, этого самого, который вы получите..."

Ребята с наслаждением хохотали, выслушивая эту шутку и старались

пересказать ее всем окружающим.

Что нам было уже совсем непонятно, так это "Пакт о дружбе, ненападении и

взаимной помощи СССР — Германия". Мы, собственно, старались об этом

вообще даже и не думать. Однако значение пакта "О ненападении и дружбе с III

Рейхом" и его вероятные трагические последствия (пакта), как-то не

осознавались. Нам, правда, объясняли — необходима передышка, нельзя

позволить большим "акулам империализма" таскать каштаны из огня чужими

руками...

Шоком была фотография на газетной полосе, где Гитлер тянул ладонь к рукаву,

стоящего перед ним и явно смущенного этим, Молотова. Принять такое было

практически, невозможно. Это создавало когнитивный диссонанс и, хотя мы сего

психологического термина тогда не знали, но именно это испытывали, поскольку

невозможно было совместить, с одной стороны — глубокую уверенность, что

наши основные враги — это германские фашисты, а с другой — наш человек,

близкий друг Сталина оказывается уже с ними заодно. Именно эта "ошибка", это

противоречие заставляли нас просто уходить от обдумывания и Обсуждения

такого вопроса. Сейчас я бы сказал, что мы включали "защитные механизмы" (по

Фрейду). Взрослые же говорили: "Пакт—пактом, а факт—фактом". Мы в эти слова

не вдумывались.

Но вот фашистская Германия напала на Советский Союз, и все встало на

место. Враг — есть враг и именно тот, которого мы с самого начала воспринимали

как врага.

Однако не следует допускать крайностей и предполагать, что политика

занимала уж слишком большое место в жизни ребят московских дворов. В общем-

то, мы жили своими, ребячьими, проблемами, каков бы ни был политический фон

нашей повседневности. Хотя некоторые аналогии нередко напрашивались.

Жили в коммунальных квартирах, и они поставляли материал для сравнений и

умозаключений. И казалось, что мир — большая коммуналка. Соседи могли быть

враждебными друг другу, но нередко образовывали блоки, своим острием

направленные против одного из жильцов. Потом эти блоки распадались, и

вчерашний противник превращался в союзника при новом раскладе сил.

В "коммуналках" шли бои местного значения, а на нас уже надвигалась

большая, страшная по своим последствиям война...

Впрочем, сражения "до первой крови", как этого требовала ребячья этика,

хорошо знали московские дворы. Родители в наши "разборки" старались не

вмешиваться.

Однако, оставим в стороне "военную проблематику".

Играли до самозабвения. Была такая игра — вариант классических "пряток".

Называлась "двенадцать палочек". Не буду излагать ее жестокие правила, но

тому, кто должен был искать спрятавшихся, иной раз приходилось "водить" до

изнеможения. Спасение могло прийти, если отец или мать несчастного звали его

домой. Это было свято — создавать семейную конфликтную ситуацию никто бы

не посмел. Знали, что ослушника мог ждать ремень.

Вообще, родителей уважали. Можно было мальчишкам что угодно говорить

друг о друге, но ни в коем случае не затрагивать достоинство отца или матери. За

это могли чувствительно поколотить.

Вспоминаю такой случай. Был у нас во дворе скуластый и веснушчатый

паренек, Володька, по прозвищу Японец. Поздний сын уже пожилых родителей,

настоящий семейный деспот, которому дома ни в чем не отказывали.

Воспроизведу краткий ход событий, многим из моих товарищей запомнившийся

надолго.

Из окна второго этажа женский голос:

−Вовочка, иди обедать! Молчание. Снова тот же голос:

−Вовочка! Я тебя жду!

Никто не отзывается. В голосе женщины звучит отчаяние:

−Суп остынет, Вовочка. Иди домой!

От стайки ребят отделяется подросток и кричит:

−Не буду! Не хочу! Отстань!

−Но, Вовик, ты же сегодня плохо завтракал! Я тебя жду. Иди

домой, пожалуйста, Вовочка!

Опять молчание. "Японец" колупает ногтем цементный шов стены и, наконец,

принимает решение:

−Давай суп сюда! Здесь буду есть!

−Ну, как же так, Вовочка... Это же неудобно. Зачем же... Ну хорошо,

я сейчас тебе вынесу тарелку.

Женщина сдается. Не тут-то было: новый приказ заставляет ее высунуться из

окна, а мальчишек подойти поближе.

−Спускай суп ко мне! На веревке! Ребята замерли: что будет?

−Японец, ты что, спятил, да тебя сейчас... — бросил один из них.

Последовал самоуверенный ответ:

−А ты погляди, что будет, а после говори.

Сын лучше знал свою мать. Вскоре из окна медленно поползла вниз ловко

обвязанная бечевкой тарелка супа (именно тарелка! Я хорошо помню!) и

утвердилась на коленях усевшегося на корточки мальчика. Тем же путем были

спущены хлеб и ложка, завернутые в большую салфетку. Он лениво хлебал суп и

на удивленные возгласы товарищей обронил гордо:

−А она у меня дрессированная... Не то, что ваши... Опустим

словцо, которым он закончил фразу.

И тогда один из ребят с криком: "Какой же ты гад!" — ударом ноги выбил у него

тарелку и съездил по физиономии. Тот с ревом убежал домой... Мы разошлись,

опасливо поглядывая на окна второго этажа.

Через два или три года, после запомнившегося нам "обеда", мы, ребята этого

двора, ушли на фронт. Многие не вернулись. Не вернулся и Японец. Мать

ненамного пережила сына и мужа (последний умер перед самой войной).

Осталась на втором этаже пустая квартира. Новые жильцы рассказывали, что в

комоде нашли письмо, содержавшее сообщение о расстреле солдата Владимира

Р. за мародерство...

Уважительное отношение к старшим — не единственное достоинство ребят

нашего двора. Дрались часто, но лежачего не били. Это было законом. Вообще, я

ни разу не видел и не слышал, чтобы кого-нибудь били ногами, не помню, чтобы в

ход шли "финки" или кастет. Не слышали мы и об изнасилованиях. Хотя одно

"половое преступление" все-таки произошло в нашем дворе. Предательницы-

девчонки шепнули ребятам, что их подружка вышла из дома без одной

существенной части нижнего белья. Те окружили несчастную и убедились в

правдивости полученной информации. Жертва с рыданьем с трудом вырвалась из

рук хохочущих мучителей и убежала. Этот случай был предметом

разбирательства на уровне родителей — главного "насильника" наказали. Вот,

пожалуй, и все "чрезвычайные происшествия" в ребячьей среде.

В предвоенные годы мы очень быстро обучились тому, что можно и что нельзя

спрашивать и говорить. Буквально всего два-три года понадобилось, чтобы все

ребята во дворе прошли "школу бдительности", где формировалось умение

держать язык за зубами. Когда в 34-м году убили С.М. Кирова, который моим

родителям казался человеком достойным уважения, мой приятель Павлик сказал:

"А чего его жалеть? Отец говорит, зазря не убьют..." Через короткое время

подобная "утечка информации" о разговорах в семье была полностью исключена.

...Лет с четырнадцати начинает тревожить внешность, собственная, конечно.

Например, одежда. Никого из моих сверстников щеголем назвать было нельзя.

Какой там! Требовалась прежде всего соответствующая ширина и длина брюк.

Брюки короткие и узкие (ширина внизу — 24—26 сантиметров) вызывали

насмешки ребят — "сиротские штанишки". А купить можно было только такие

(если вообще что-либо удавалось достать — прилавки промтоварных магазинов,

как правило, были пусты). Ловчили, чтобы было не меньше 29 см: вшивали

клинья. Некоторые умудрялись вколотить фанеру в мокрую брючину и растянуть

превратившуюся в рядно ткань. Пижоны хлопали "клешами" в 33—34 см — им

завидовали.

Когда я совсем обносился, моя мать отдала шить мне брюки из куска грубого

сукна, которое многие годы подкладывала под простыни и пододеяльники,

которые она утюжила. Брюки моему другу перешили из старых бостоновых,

дядькиных. Они лоснились, но обеспечивали престиж: бостон в 30-х вообще был

на правах "золотой парчи". Враль, трус и хвастун — Японец утверждал, что ему

шьют костюм из "бостона в клеточку". Поскольку ткань бостон всегда однотонная, над лгунишкой смеялись. Парень, по прозвищу Чадо, щеголял в отслуживших

свой век матросских клешах.

Кстати, никому ни разу не задавал этот вопрос. Может быть, я ошибаюсь, но

мне кажется, что сейчас никто не "перелицовывает" свои пиджаки. В давние годы

пиджак носили предельно долго, а потом его "перелицовывали", огорчаясь, что он

запахивался по дамскому варианту, справа налево, и скрыть это было

невозможно из-за расположения пуговиц и петелек. Ловчили по-всякому, чтобы

скрыть факт "перелицовки".

И вот еще об одном специфическом для этого времени увлечении московских

мальчишек. Автомобили! Речь, конечно, не о мечте купить машину. Я лично не

знал до войны ни одного владельца собственного автомобиля. Рассказывали, что

чемпиону мира по шахматам Михаилу Ботвиннику правительство подарило "эмку".

Вот и все известные мне автовладельцы. Но автомобили волновали. Шло

своеобразное "коллекционирование" машин, которые мы видели "своими

глазами". Это были, конечно, иномарки (у нас только ГАЗ, М-1, ЗИС-101). Район

для составления этой коллекции был редкостный — арбатские переулки, где

среди сугробов у посольских подъездов серебрились стылыми решетками

радиаторов "роллс-ройсы", "плимуты", "кадиллаки", "крайслеры". До сих пор

помню фигурки на капотах — серебряную собачку "линкольнов", летящую

женщину "паккардов", крылышки на небольшой колонке "роллс-ройсов".

Рассмотреть со всех сторон, выяснить, сколько цилиндров, сколько лошадиных

сил, запомнить общий контур (чтобы потом узнавать на ходу, небрежно бросив

товарищу: "линкольн-зефир", 12-цилиндровый, 1936 год выпуска!). В этих

расспросах был в те годы риск не только быть отруганным... Околачиваться возле

посольств — тогда было более чем опасным занятием.

У меня появились взамен развалившихся новые желтые ботинки — мама

отнесла свое обручальное кольцо в Торгсин и приобрела мне на "боны" (чеки для

покупок в торгсиновских спецмагазинах) обувь. На сдачу после этого

разорительного подарка она купила в Елисеевском магазине булочку. Я ее сам

выбрал — аппетитную, золотисто-коричневую с вкраплением изюминок. До сих

пор эмоциональная память хранит чувство разочарования — я сам себя наказал,

сделав тот нелегкий выбор, — булочка была выпечена не из белой, а из ржаной

муки. Черный хлеб у нас в дому был не в диковинку: по хлебным карточкам,

разумеется.

Как уже было сказано, голода не знали тогда ни моя семья, ни другие жильцы

дома. Что такое голод, я понял, когда мы с родителями в 33-м году поехали в мой

родной город Севастополь. Поезд шел через Украину — Лозовая, Синельникове,

Мелитополь. Остановка чуть ли не у каждого столба. И почти на всех станциях

поезд окружали орды оборванных, грязных мальчишек. Они кричали: "Хлеба!

Хлеба! Хлеба!". И скопом кидались на выброшенные из вагона газетные свертки с

остатками дорожного продовольствия.

Нет, голода в Москве тогда не было. Однако мы испытывали другого рода

голод. Сейчас его назвали бы "информационным". Ламповые радиоприемники

стали появляться у очень немногих только в предвоенные годы. Конечно, о

телевидении, как о чуде техники, мы слыхали, но первый телевизор в доме

появился только в начале 50-х. О том, что происходит в большом и далеком мире,

можно было узнать из газет с их однообразными столбцами статей и очень

редкими фотографиями. О "свободной верстке" газетной полосы и броских

заголовках редакторы не могли даже мечтать.

Нас, подростков, спасала "Пионерская правда". Там из номера в номер

печатались "Золотой ключик, или Приключения Буратино" и "Гиперболоид

инженера Гарина" Алексея Толстого, "Два капитана" Вениамина Каверина. За это

мы были благодарны. Но "голод" не отступал. Не было книг, а читать любили

буквально все.

К сожалению, сейчас о подростках такого не скажешь, по-видимому,

многопрограммный телевизор, "видики", а также трудно объяснимые, но для

психолога во многом понятные, смещения и потери в менталитете молодежной

"субкультуры", тому помехой. Если бы я хотел, чтобы мое повествование

покатилось по рельсам социально-психологического трактата, стоило бы об этом

сказать подробнее и точнее, но не буду изменять избранному мною жанру.

"Дай что-нибудь почитать!" — эти просьбы повторялись очень часто. В ход шли

растрепанные, перевязанные веревочками, с утраченными страницами томики

Дюма, Конан Дойла и каких-то неведомых авторов, поскольку титульный лист и

обложка нередко отсутствовали. Девочек привлекали столь же растерзанные

книжки Чарской, Жейлиховской, не отказывались они и от дореволюционных

журналов "Задушевное слово", "Детское чтение". Мальчишки эти издания

презирали, предпочитая выудить откуда-нибудь разрозненные номера

"Всемирного следопыта" или "Вокруг света". Последний журнал особенно

ценился.

Одним словом, двор был озорной, но читающий запоем, если было что читать.

Исчезли из жизни города дворы. Дом за домом, стоят на московских улицах, но

нет душевного соприкосновения их обитателей друг с другом. Может быть, это

одна из потерь того общинного начала, которое было присуще России.

Хотелось бы дальнейшее повествование продолжить классической строчкой: "В

начале жизни школу помню я...".

Вероятно, для каждого школьная пора — неиссякаемый источник

воспоминаний. Здесь Я неизбежно, может быть, впервые в жизни человека

растворяется в МЫ.

Наша школа № 52 стояла в устье 2-го Обыденского переулка. Здание еще

дореволюционной постройки. Когда-то здесь находилась женская гимназия,

принадлежавшая мадам Констанс, которая и была ее директрисой. Но в то, что

это была именно женская гимназия, нам как-то не верилось. Дело в том, что

полированные перила лестницы были снабжены специальными шишечками,

препятствующими скольжению по ним. Если бы речь шла о мальчишках, то все

было бы понятно, но гимназия-то была женская... Трудно было вообразить

гимназисток, способных скатываться вниз по перилам. Они мыслились нам

чопорными, в строгой форме с белыми фартуками. Не то что наши девочки в

незатейливых разномастных платьицах тех бедных лет.

Запомнился такой случай. Преподавателю физкультуры надоело добиваться от

школьниц, чтобы те приносили на его уроки спортивные костюмы. Были ли у них

"физкультурные" майки и шаровары? Он заставил их выйти в зал без платьев. В

четвертом классе нам было по 11 —12 лет (в школу поступали тогда с восьми). У

девочек уже были такие изменения внешности, которые вызывали прилипчивый

интерес одноклассников и, хотя и были предметом тайной гордости юных

представительниц прекрасного пола, но и вынуждали стесняться

новоприобретенных качеств. Под хихиканье мальчишек бедняжки вышли в своем

немыслимом нижнем белье. Более жалкого и неприличного зрелища и

представить невозможно. Девочки плакали, но учитель был неумолим и приказал

им выполнять гимнастические упражнения. Антипедагогичность с оттенком

садизма? Разумеется.

Школа была обычной, ни привилегиями, ни славой не пользовалась. Родители

школьников преимущественно рабочие. Зато ниже, против Ильинской церкви

помещалась знаменитая Московская опытно-показательная школа имени

Лепешинского, сокращенно МОПШК. Ходили в нее, а чаще ездили, дети высокого

начальства. Тогда я не знал имен родителей. Слышал только, что учились там

дети Г. Зиновьева, А. Микояна — другие мне были неизвестны. Знали мы только,

что они никогда не подъезжали к школе на автомашине. Большевистский

пуританизм, уже умиравший к началу 30-х годов, пока еще не допускал такого

барства и буржуазных замашек. Шикарные "паккарды" и "бьюики"

останавливались на Остоженке, а ученики без сопровождения шествовали вниз по

переулку к "мопшику". Главной традицией нашей школы было следование лозунгу

"Бей мопсиков". Мы сполна использовали наше тактическое преимущество. Самое

удивительное, что никаких неприятных последствий эти "подвиги" не порождали.

Дата добавления: 2015-07-20