Читайте также:
|
«Поговорим о странностях любви». Нет, не любви. Но о чем-то для нее близком
— о ностальгии, чувстве родственном, но по многим параметрам отличающимся
от "страсти нежной".
Ностальгия... Корень этого слова означает понятие "возвращение".
Возвращение в места, в которых ты раньше бывал и возвращение во времена,
давно прошедшие. И в первом, и во втором случае уместно использовать именно
это понятие. Более точное значение — тяга к возвращению в пространстве и
времени. Чувство ностальгии испытывает человек, который на многие годы
покинул свои родные места. Этот психологический феномен в основном присущ
старым людям — они постоянно испытывают тягу вернуться в свою молодость и
осознавая, что это невозможно, что нет той машины времени, которая позволила
бы им быть снова юными и здоровыми, переживают эту невозможность как
безвозвратную потерю. Для того, чтобы не только понять, но и прочувствовать
феномен ностальгии, достаточно сравнить две повести Куприна, посвященные
жизни воспитанников военно-учебных заведений. Первая повесть — "Кадеты",
была написана Куприным еще задолго до Октября и повествует о быте кадетского
корпуса с его ужасающей казенщиной, подавляющей все живое в воспитанниках,
и жизнь кадетов рисуется в достаточно сумрачных, тусклых красках. В эмиграции
Куприн пишет повесть "Юнкера". И здесь, оборачиваясь назад, в прошлое, он
ностальгически переживает все, что происходило в его молодые годы. Вся книга
пронизана этим трогательным, волнующим лейтмотивом грусти по утраченному
счастью, которое проходит перед глазами старика, скитающегося по чужим
городам и тоскующего по златоглавой, родной Москве. С полным основанием
можно сказать об авторе, что "печаль его светла", на его воспоминания не
ложится ни одна мрачная тень. Однако от лирики перейдем к грубой прозе жизни.
Отметим некую странную форму ностальгии. Человек, который, быть может, в
своем прошлом именно в этом конкретном месте переживал самые страшные дни
в своей жизни, тем не менее, нередко испытывает неодолимое желание побывать
там снова. Если это не так, то трудно понять, почему оставшиеся в живых рабы
Освенцима и Бухенвальда оказываются в тех же самых местах уже не в качестве
обреченных на смерть в газовой камере, а обыкновенными туристами. Именно в
Бухенвальде, в этом ужасающем лагере смерти на горе, у подножья которой
раскинулся очаровательный город Веймар, город Гете, Шиллера, Луки Кранаха,
мне довелось побывать. Так вот, гид, пожилой немец, рассказал мне, что среди
туристов, посещающих Бухенвальд, немало тех, кто некогда испытал его ужасы.
Что это? Проявление своего рода мазохизма? Вряд ли. Скорее другое. Ощущение
сегодняшнего благополучия, которое несравнимо с тем, что пришлось пережить
заключенному в этой фабрике смерти? И все-таки, боюсь, что это сомнительный
способ понять причины подобного возвращения в прошлое. Мы помним строчки:
"И дым Отечества нам сладок и приятен". Но это "Отечества". Но может ли даже в
ретроспективе быть приятен дым из печей Бухенвальда и Освенцима?! Личность
человека — это целостное образование, обеспечивающее единство прошлого,
настоящего и будущего, всего, что с ним было, есть и будет. Цепочку
воспоминаний о стародавнем невозможно разорвать. Как бы ни было неуютно и
место, и время, в котором находился некогда человек, его тянет туда, потому что
это позволяет не разорвать ее звенья.
У многих осталась в памяти популярная телевизионная рубрика "Старая
квартира" и, в особенности, трогательная, удивительно волнующая песенка:
"Плачу по квартире коммунальной..." В той квартире, о которой поется в песенке,
"кухонька была исповедальней". — Позвольте, могли бы сказать многие зрители, которые жили в коммуналках, а также те, которые родились и всю жизнь провели
в отдельных квартирах. — О чем здесь плакать? Кухонька не так уж часто была
исповедальней, а скорее выступала в качестве поля битвы межкомнатных
разборок и склок. Даже не обращаясь к памяти давних жителей коммунальных
квартир, мы можем воспользоваться тем, что нам предоставляет художественная
литература. Вот, к примеру, красочное описание результатов подобных баталий
— рассказ Зощенко о том, как в итоге серьезных боевых столкновений на
коммунальной кухне, в драке из-за прочищалки для примуса убили старичка. Еще
об одном. Булгаковская героиня Маргарита, превратившаяся в ведьму, витая в
воздухе, заглядывает в коммунальную кухоньку, где две "жилички" не
исповедуются друг другу, а пререкаются весьма ядовито – о необходимости
экономить электроэнергию в местах общего пользования. Стоит обратиться почти
к каждому второму москвичу, родившемуся или жившему в двадцатые, тридцатые
и сороковые годы и он приведет множество примеров о том, какова была жизнь в
тех жилищных условиях. Недаром другой герой Булгакова — Воланд говорит о
том, что "москвичей испортил квартирный вопрос".
Казалось бы не о чем вспоминать и "ностальгировать", но, тем не менее,
вспоминают и многие всхлипывают, глядя на телеэкран, когда шла упомянутая
передача. В чем же дело? Здесь какое-то странное противоречие. И все-таки
многое можно понять. На тему о психологии жителей подобных квартир я
беседовал с женщиной, чья коммуналка могла быть идеальным образцом для
эксперимента по выявлению психологической совместимости и сплоченности в
условиях, приближающихся к экстремальным. Имя этой женщины уже
упоминалось в моих записках — Валентина Васильевна Столбова.
Жила она в военные и послевоенные годы в огромной коммунальной квартире,
перестроенной из отдельных номеров бани на Сущевском валу. Всего жильцов
было сто тридцать семь человек. При этом, была одна уборная и один
водопроводный кран. Казалось бы более ужасающих, заведомо конфликтных
условий для совместного проживания огромной массы людей и придумать
невозможно. Тем не менее, коммуналка представляла собой, как это ни
удивительно, дружный сплоченный коллектив, где были взаимопомощь,
взаимопонимание, взаимоподдержка, где отношения регулировались
общественным мнением квартиры.
Вот что она рассказывала:
"Поехала я менять какие-то вещи на картошку в подмосковную деревню.
Вернулась с мешком, наполненным почти доверху. Усталая с дороги, села к столу.
Мама налила мне супу, подала лепешки. Пока я ела и согревалась, она начала
составлять что-то вроде ведомости. Потом, заглядывая в нее, стала вынимать из
мешка картофелины, при этом вслух рассуждала: "Так, у тети Тани три человека
— значит откладываем три картофелины. У Маруси четверо — четыре
картофелины. Паша живет одна — ей вот эта — покрупней". Постепенно, к моему
ужасу, мешок пустел все больше и больше. Когда в нем осталось совсем немного,
я взмолилась: "Мама, что ты делаешь? Нам же ничего не достанется!" А она
говорит: "Ты чей суп ешь? Тети Тани. А лепешки чьи? Маруси. Так вот, каждый
получит столько, сколько я могу дать, а что нам достанется? Посмотрим, может
быть, что и останется".
Возможно и поэтому, видя на экране кадры передачи "Старая квартира",
Валентина Васильевна плачет.
Ностальгия! Тяжелые жизненные условия, как оказалось, не помеха для
возникновения этого рода эмоций. Вероятно, у кого-то есть возражения. Быть
может дело не в том, в каких условиях жила шестнадцатилетняя Валя, а в том,
что она была шестнадцатилетняя, и молодость всегда вспоминается с улыбкой и
грустью по безвозвратно утраченному. Вполне возможно, что это так, но время и
пространство всегда выступают в единстве, и ностальгические чувства по
навсегда утерянному времени нашей молодости удивительным образом
экстраполируются и переносятся на те места, где она протекала.
В Москве 30-х годов, куда я намерен заглянуть, смешное и трагическое в моей
памяти сливаются воедино. И что бы там ни происходило, я ни от чего не хочу
отказаться, я готов вернуться и вновь увидеть то, что тогда проходило перед
моими глазами.
...Где-то я прочитал, что "географический центр" столицы находится в
Лебяжьем переулке, близ самой короткой улицы в городе — Ленивки. До сих пор
не знаю, что такое "географический центр" города. Но это, в общем-то, не суть
важно. Дом, в котором я вырос и прожил почти тридцать лет, находился не более
чем в километре от этого "центра". Это если двигаться по прямой линии. Однако
такого прямого пути пройти нельзя было никогда.
Между этими точками лет двадцать, не меньше, зияла глубокая яма — широкий
котлован, где на дне талые и почвенные воды образовали озеро. В этой яме мог
быть легко утоплен Большой театр, и квадрига с Аполлоном не поднялась бы
выше уровня земли. Позднее из котлована показались какие-то стальные
конструкции, напоминающие скопище скелетов гигантских динозавров. Потом и
они исчезли — пошли на переплавку стали для танков. Это уже в годы войны.
Потом была опять заболоченная яма, потом соорудили огромный плавательный
бассейн.
Но я еще помню другое назначение этого места. Наш Курсовой переулок
упирался в гранитную ограду, окружавшую площадку, над которой высился Храм
Христа Спасителя.
Мне было восемь лет, когда храму, который именовали по радио не иначе как
"безобразное произведение бездарного архитектора Тона", пришло время
исчезнуть с лица земли согласно рескрипту "Великого вождя". Москве предстояло
лишиться не только построенной на всероссийские пожертвования святыни, но и
самого большого здания — Храм можно было увидеть из окон поезда задолго до
въезда в город.
Мы с мамой вышли из горловины нашего переулка. Я так задрал голову, что
моя "матросская" шапка с лентами упала в лужу. Психологию тогда, как это
очевидно, я еще, разумеется, не изучал и поэтому не знал тех пределов, в
которых действуют закономерности константности восприятия.
Для тех, кому постигать психологию не обязательно, дам короткое пояснение.
Вот перед Вами человек. По законам оптики его изображение, преломляясь через
хрусталик глаза, ложится на сетчатку. Этот человек отошел от Вас на десять
шагов. При этом его "сетчаточный образ" значительно уменьшится. Но разве от
этого вы сделаете вывод, что этот человек стал меньше, что перед вами карлик?
Нет! В силу константности, то есть постоянства восприятия, никаких видимых
изменений его роста не произойдет. Однако когда предмет удаляется на очень
большое расстояние, возможности константности исчерпываются.
Вот стою я перед Храмом. На немыслимой высоте вижу, что один из золотых
листов, образующих луковицу главного купола, косо висит, по-видимому, на одном
гвозде. Видны ребра черной опалубки под ним. А по золоту ползает муравей. Так
мне во всяком случае показалось. Рабочий, сдиравший золото купола (а всего
было утилизировано около 500 кг), оказался за пределами действия
константности восприятия и потому показался мне муравьем.
Вскоре Храм был взорван. Взрывная волна качнула соседние дома, но не
сильно. Не помню и возмущения по поводу этого святотатства. Видимо, все были
слишком запуганы, чтобы высказываться. Да и вообще... Все разрушалось до
основания: церковь, обветшалые старинные дворцы, Сухарева башня, Иверская
часовня, чудом уцелел Храм Покрова (Василий Блаженный).
Несколько позднее мне рассказывали, что архитектору, которому было
поручено перепланировать Красную площадь с тем, чтобы по ней свободнее
проходили во время парадов войска и техника, приказали предусмотреть снос
Покровского собора. Он отказался. Его посадили.
Говорили, что каждого, кто с воли попадал в его камеру, он прежде всего
спрашивал: "Василий Блаженный стоит?". И, узнав, что собор на месте,
облегченно вздохнув, говорил: "Слава Богу!".
Все шло на слом. Честно говоря, жителей дома № 12 по Курсовому переулку,
где я жил с первых месяцев после появления на свет, беспокоили другие
проблемы.
В Москве в те годы действовало постановление, которое иначе как
"драконовским" нельзя было назвать. При сносе дома жильцы получали две с
половиной тысячи рублей на каждого — сумма по тем временам мизерная. Им
отводили участок где-то в Подмосковье и... стройся! На эти деньги не то что дом
поставить, но забор соорудить было трудно — не было стройматериалов, все
было втридорога. Одним словом, это стало слегка закамуфлированной высылкой
коренных москвичей с их насиженных мест.
Для нас беда была в том, что соответственно генеральному плану
строительства на месте снесенного Храма должно было быть воздвигнуто самое
высокое здание на планете — Дворец Советов, а на месте нашего скромного
переулка проложена величественная "Аллея Ильича". Над обитателями нашего и
соседних домов нависла смертельная угроза. К счастью, хотя страх был сильным
и продолжительным, архитектурная утопия потерпела фиаско и наши опасения, и
грандиозные сталинские планы утонули в грязной яме, оставшейся на месте
белокаменного Храма Христа...
"На московских изогнутых улицах", как писал Есенин, предстояло ему умереть.
Судьба распорядилась иначе — поэт умер в Петербурге... Мне, казалось, было
суждено окончить жизнь на "изогнутой" улице центра города. Они были
действительно изогнутыми. В Москве были Кривоколенный и Кривоарбатский
переулки, но такое название могли получить многие застроенные старыми
обветшалыми домами переулки моего детства. Впрочем, мог ли я тогда
предполагать, что почти всех моих соседей и одноклассников обстоятельства
забросят в новые районы из наших милых сердцу переулков...
Они были начинены тайнами старой Москвы. В окрестностях моего дома не
было новостроек. Да они как-то неуместно выглядели бы у стен Зачатьевского
монастыря, сооруженного во времена царя Федора Ивановича в качестве
"родовспомогательного средства" для его бездетной супруги, царицы Ирины. Чего
только я не слышал о монастырских преданиях и загадках.
Моя соученица, работавшая после войны во Фрунзенском райсовете, поведала
мне об одной из них.
В жилотдел райисполкома пришел новый начальник. Разбирая ворох
прошений, жалоб, распоряжений, он наткнулся на странное заявление. Писала
жилица одной из келий бывшего Зачатьевского монастыря. Суть ее жалобы — не
могу больше жить рядом с покойницей, дайте мне другую комнату. Ничего не
понимая, начальник вызвал старого сотрудника. Тот пояснил, что, мол, видимо,
старуха спятила — не в первый раз пишет в райсовет подобные "жалобы". Однако
его новый руководитель оказался весьма дотошным. Они отправились в
монастырь.
В бывшей келье, обдавшей их затхлым холодным воздухом, сидела у стола
старушка и пила чай с вареньем.
−Мы к Вам по Вашему заявлению.
−А, наконец, сподобились! Что ж раньше не приходили?
−О каком покойнике Вы пишите? Где он?
Райисполкомовец оглядел узкую, как щель, комнатенку — стол, стул, комодик с
девятью слониками, застланная байковым одеялом кровать.
−Как где? Здесь под кроватью. Я ее вчера веником почистила. —
Старуха продолжала прихлебывать из блюдечка. — Вы не бойтесь.
Она чистенькая.
Сотрудник нагнулся и вытащил из-под кровати труп женщины. Он был легкий,
мумифицированный.
Вскоре все стало понятно. Приехала в последний год войны сестра из деревни,
прописалась, получила продуктовые карточки. Когда же она внезапно умерла, ее
московская сестрица скрыла это обстоятельство и продолжала пользоваться ее
пайком. Когда эпоха карточек кончилась, "выписала" сестру из домовой книги "в
связи с возвращением в деревню по месту прежнего жительства" и оставила ее
под кроватью — благо монастырский воздух препятствовал разложению трупа...
Много, много интересного можно было бы рассказать об этих изломанных во
всех направлениях улочках.
Еще одно яркое воспоминание. Холодным весенним утром 1938-го года я
завернул с Пречистенки за угол палисадника Дома ученых. Путь я держал на
Плющиху, где жила моя двоюродная сестра. Остановился, остолбенев от
удивления и ужаса. Прямо передо мною, над большим куполом дома на углу
Староконюшенного и Мертвого переулков, развивался огромный, багрово-
коричневый флаг со свастикой в белом круге. Вряд ли удастся передать, что в
этот момент творилось в моей голове: неужели фашисты ночью ворвались в
город и уже поднимают над его домами свои флаги? Только подойдя поближе, я
понял, что нацистское знамя водружено над резиденцией австрийского
посольства. Вероятно, я был одним из первых московских обывателей, который
узнал о вторжении Гитлера в Австрию и начале так называемого аншлюса.
Потрясенный, я шел по Мертвому (теперь Пречистинскому) переулку, тщательно
обходя глубокую яму, в которой можно было разглядеть человеческие останки.
Тогда раскопали рядом с церковью Успенье-на-могильцах (которую рачительная
советская власть превратила в слесарную мастерскую) древнее кладбище.
Некогда там хоронили жертв чумы в Москве. Наши мальчишки надевали черепа
на палки и до смерти пугали девочек...
Дом наш стоял на месте слияния переулков, с трех сторон его обтекавших:
Курсового, Савельевского и 1-го Зачатьевского.
Савельевский переулок, который старожилы по старой памяти называли
Савёловским — по названию усадьбы родовитых дворян Савёловых, чей
огромный особняк с колоннами стоял над горкой и садом. В далеком прошлом сад
спускался к реке, но позднее застроился доходными домами. Зимой одно
удовольствие было мчаться на рулевых санках-самоделках, установленных на
старых коньках-"снегурочках" с "Савеловской" горки.
Много лет спустя я обиделся за наш переулок на писателя Михаила Булгакова.
Достоевского и Булгакова роднила топографическая достоверность описания
перемещения героев по городским улицам. Можно было проследить с точностью
до нескольких метров маршрут Родиона Раскольникова до дома старухи-
процентщицы, им убиенной. И я, в самом деле, удивлен, что литературоведы не
отыскали камень, под который незадачливый убийца сунул награбленное.
Я скрупулезно проследил путь Ивана Бездомного, следовавшего по стопам
"консультанта-иностранца", пытавшегося скрыться в путанице московских улочек.
Булгаков в романе "Мастер и Маргарита" не менее точен, чем Достоевский в
"Преступлении и наказании".
С уверенностью утверждаю, что в этой погоне поэт потерпел "фиаско" именно в
Савельевском переулке — "профессор" необъяснимым образом там исчез.
Какими только эпитетами не наделял мой старый, добрый переулок писатель:
"унылый", "безотрадный", "омерзительный". Свидетельствую, что Булгаков вслед
за раздосадованным Иваном Бездомным занимался напрасным очернительством.
Я хорошо помню, что во времена, когда развертывались в Москве
удивительные события, описанные в романе, Савельевский был вполне
респектабельным и отнюдь не "омерзительным" переулком. Квартира, где
Бездомного повергла в смущение голая гражданка в ванной комнате, была хотя и
коммунальной, но все же сохранившей следы дореволюционной
благоустроенности.
Не слишком ли много я беру на себя, "привязывая" вымышленных персонажей
к реальным улицам и домам. Отнюдь, нет!
Я хорошо помню огромный дом, крылья которого выходили на Савельевский и
2-й Обыденский переулки, а фасад — на Остоженку. И квартиру, где жили друзья
Булгакова — Лямины, знаю. Недаром, я не раз стоял в парадном этого дома с
моей одноклассницей Майей, чья квартира была на первом этаже. Лямины же
квартировали в бельэтаже. Может быть, Булгаков не раз проходил мимо нас, идя
в гости к друзьям. Но это я уже фантазирую.
Однако проследим за дальнейшим маршрутом героя, созданного
воображением писателя, по вполне реальному Савельевскому переулку.
Цитирую: "Через самое короткое время можно было видеть Ивана Николаевича
на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки".
Вот когда я усомнился в топографической дотошности Булгакова. Сколько ни
пытался, не мог вспомнить никаких гранитных ступеней против Савельевского
переулка. Пришлось прибегнуть к следственному эксперименту. Я внимательно
обследовал гранитный парапет набережной и неожиданно обнаружил, что именно
против того места, к которому Иван Бездомный должен был выйти, спустившись с
"савеловской горки", вставлены две явно "чужие" гранитные плиты. Похоже, что
здесь был спуск к воде, почему-то заложенный. Полную ясность внесла старая
фотография набережной, сделанная, по-видимому, с катера. Амфитеатр был
именно там, где он и должен был быть по роману. И здесь Булгаков не отступил
от правила помещать фантасмагорию в исторически и топографически
достоверное место действия.
Левое крыло дома, о котором шла речь, выходило во 2-й Обыденский переулок.
Если спуститься по переулку, то можно остановиться около Ильинской церкви. С
историей ее возведения связано название: Обыденские переулки. Дело в том, что
по обету, там, где сейчас стоит каменный храм, в древности за один день — "об
один день" была сооружена его деревянная предшественница.
Повернув налево, в 3-й Обыденский переулок и посмотрев вниз, можно увидеть
возрожденный Храм Христа Спасителя.
...Если бы мне еще лет двадцать назад сказали, что я снова увижу Храм Христа
Спасителя не на картинке, а воочию — не поверил бы, рассмеялся. Чудеса
бывают только в романах. Вернул же Воланд Мастеру заведомо сожженную
рукопись книги, сказав при этом: "Рукописи не горят". Может, кто-то на небесах
сказал: "Храмы не исчезают"... Стоит же он, будто спрессованный из воздуха, но
зримый, тот же самый, который я видел взорванным, грудой развалин. Только
кажется мне он не таким огромным, как когда-то. Впрочем, тогда для меня,
ребенка, все дома были большими. Еще одна психологическая закономерность...
Итак, рассказав о переулках на скрещении которых стоял дом, где я провел
детские и отроческие годы, хотелось бы вернуться к нашему сплошь
заасфальтированному двору, без единой травинки, кустика или деревца.
Двор был застроен двух- и трехэтажными домами. До Октября в них жили
рабочие и служащие "Бутиковской мануфактуры". Квартиры были стандартными:
три комнаты (и одна крохотная, для прислуги), темная кухня, уборная, один
водопроводный кран. Начиная с 20-х годов, это уже были "коммуналки" на две-три
семьи.
Печать унылой бедности лежала на всем. Комнаты были скудно меблированы,
лишены уюта. На весь двор (четыре корпуса) к концу тридцатых годов было три
патефона и два велосипеда.
Кстати, о бедности. Здесь следует погрузиться в глубины социальной
психологии времени, иначе трудно понять сущность этого феномена:
поставленные "лицом к лицу" с бедностью, мы ее просто не замечали. Не было
человека в этом огромном дворе, кто бы жил богато — в бедности все были
равны. Все объясняется очень просто — отсутствие "материала" для сравнения.
Даже завидовать некому было. Голодным никто не был, это точно — этого
оказывалось достаточно для ощущения благоденствия. Что происходит за
пределами первой страны "победившего пролетариата" мы не имели понятия, да
и не очень об этом задумывались. Было известно, что в роскоши купаются там
богатей, а все остальные — это трудящиеся, удел которых — нищета и
бесправие. Все каналы информации о том, что происходит в капиталистических
странах, наглухо перекрывались. Простой вывод, который многократно
подтверждает психология — истина познается только в сравнении.
Повторяю, все были равны в бедности. Сколько-нибудь состоятельных соседей
что-то не припоминаю. Но встречались среди них влиятельные персоны. В одном
из домов жил следователь НКВД Иван Иванович. Фамилию его я не помню. Жена
жаловалась на него соседям: "Вот в кабинете рядом работает его приятель. У
него в этом месяце три по десять и три по пять и одна "высшая мера". Ему вторую
шпалу нацепили. А мой Ваня, лопух, так с кубарями до старости будет ходить!".
Иван Иванович — соседи по квартире слышали — кричал на жену: "Какие, к черту,
шпалы?! Ты меня самого этими разговорами в Соловки загонишь!". Впрочем, на
супругу это мало действовало.
В нашей "коммуналке" жил управдом с женой и дочерью Ирой. Мы с ней как-то
раз играли в "подкидного дурака", когда в комнату вошли двое мужчин в военной
форме. Меня с моей подругой из комнаты выставили. Я по детской наивности
потом полюбопытствовал: "Кто это приходил?". Управдомша опустила глаза и
сказала: "Знакомые". Позже мама мне говорила: "Не задавай Софье Васильевне
глупые вопросы — она на службе".
Сейчас по переулку моего детства в час проходит, наверное, много больше
автомобилей, чем в те далекие годы по улице Горького. Тогда две-три машины в
день проезжали мимо нашего дома — не было рядом ни больших учреждений, ни
посольств — глухой был переулок. Ночи были тихие — ни гудков, ни скрежета
тормозов не доносилось с булыжной мостовой. Но если в ночные часы у дома
останавливалась автомашина, все тревожно прислушивались — не "по их ли
душу" прибыли незваные гости? Хотя жильцов дома по Курсовому, 12 Бог
миловал. Правда, исчез куда-то следователь Иван Иванович, а его жена вскоре
уехала, как говорили в деревню. Перед войной я уже не встречал во дворе даму
благородной внешности Фелицату Варлаамовну. Поговаривали, что она дочь
царского генерала. Может быть, и врали. Вот и все известные мне утраты того
времени, но о многом и многих мы, разумеется, не могли знать. Зато нам было
известно, что в красивом доме на углу Курсового переулка и Соймоновского
проезда, где жил высший комсостав Красной Армии, в 1938—1939 годах почти все
квартиры опустели и были опечатаны. Все же скажу, репрессивная история нашей
многострадальной страны катилась мимо нашего двора, почти не задевая его
обитателей.
Дата добавления: 2015-07-20; просмотров: 73 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Браки заключаются на небесах | | | Микро- и макромир московских школьников |