Зачем стреляли по Белому Дому?

(Версия)

Расстрел Белого Дома мог показаться с первого взгляда актом устрашения. Однако дополнительного стратегического преимущества вооруженным до зубов ельцинистам он перед безоружными защитниками Конституции дать не мог.

Со второго взгляда он мог показаться актом бессмысленного вандализма. Диктатор мог чисто эмоционально отдать приказ о стрельбе по мишени, которая стала для него символом сопротивления того народа, войну с которым он развязал.

Обе эти версии высказывались, и обе они ничего не объясняют. Однако, когда я на телеэкране в репортаже CNN увидел, КУДА целились танкисты, куда они залепили зажигательными снарядами, а куда — болванками, загадка для меня разрешилась.

Я хорошо знаю расположение помещений Белого Дома и поэтому быстро распознал цели. Первый снаряд попал в окно архива отдела кодификации Верховного Совета, где хранились первые экземпляры законов и постановлений Президиума Верховного Совета России.

Второй снаряд устроил пожар в общем отделе, где хранились первые заверенные копии этих документов. Третий попал в тот отсек Комитета по промышленности, где хранились жалобы со всей страны на злоупотребления в области приватизации. Четвертый точно попал в мой кабинет, где хранились данные о тайной эмиссии Центробанка и документы ряда других расследований.

Жертвой пожаров стали также приемная заместителя начальника финансово-хозяйственного управления ВС РФ Зонова, где хранились все финансовые документы бывшего Верховного Совета. И, наконец, каким-то образом умудрились залепить снаряд в цокольный этаж (!) со стороны американского посольства, где размещались серверы базы законов России.

Таким образом, были уничтожены аутентичные тексты законов России и постановлений Верховного Совета и его президиума. Это была истинная правовая революция в России. Теперь за аутентичный текст Администрация Президента может выдать любую подделку — и никто не докажет обратного.

Теперь не надо протаскивать новые законы через Думу — вполне достаточно «корректировать» старые...

Однако есть свидетельства о том, что целый ряд документов был из ВС перед штурмом вывезен. Это позволяет предположить, что в афере участвовало две стороны, одна из которых действовала внутри БД.

Среди постановлений Президиума ВС РФ было много так называемых протекционистских — освобождающих от налогов-пошлин и т.п. определенные группы предприятий и фирм. Теперь они уничтожены, а поскольку арбитражные суды принимают к рассмотрению только первые экземпляры или определенным образом заверенные копии документов, то это грозит целым группам фирм разорением.

В случае же, если кто-то эти документы «спас», он сможет их продать соответствующей стороне в арбитражном споре за весьма круглую сумму.

Не правда ли, расстрел Белого Дома оказался весьма выгодным коммерческим предприятием?

«БЬЮТ НЕ ПО МАНДАТУ...»

(Рассказ бывшего народного депутата Верховного Совета РФ Юрия Лодкина, ходившего 4 октября в «Белый дом» с миротворческой миссией и попавшего за это в тюрьму. Записал Василий Андреев) («Правда», 3 ноября 1993)

...Увидели по CNN, что творится у «Белого дома»... Все всполошились: «Надо что-то делать, остановить это...»...Не особо задумываясь о последствиях, делаем из занавесок с окон Конституционного суда два белых флага и под руководством Президента Ингушской Республики Руслана Аушева и Президента Калмыкии Кирсана Илюмжинова в правительственных машинах едем к Дому Советов.

Подъехали от Москворецкой набережной и по ступеням с правой стороны с трудом сквозь толпу продрались к «Белому дому». Толпа сплошь настроена против депутатов. Остервеневшие люди не обращают внимания на флаги парламентеров, пытаются сорвать на нас злобу. Пробираемся поближе. С вышедшими к нам майором и полковником проходим метров 70, затем нам говорят:» В «Белый дом» пойдут только Аушев и Илюмжинов, а вы останьтесь». Остаемся, ждем у медпункта. Стрельба не прекращается. Мимо нас пронесли носилок восемь с ранеными. Кровь, стоны...

Какое-то время дожидались Р.Аушева и К.Илюмжинова. Они вновь с трудом пробираются через разъяренную толпу. Дивлюсь: «Что это за люди, кого они здесь охраняют или, наоборот, — на кого нападают?» Ответа не может быть, даже Аушев и Илюмжинов с трудом отбиваются от толпы и садятся в одну из двух наших машин.

Мы вместе с заместителем Председателя Совета Министров Мордовии Федором Тюрькиными падаем в машину охраны Президента Калмыкии...

Не успеваем проехать нескольких метров, налетают до зубов вооруженные люди. Нас выдергивают из машины с криками: «Ложись, сука, на землю!». Слова про парламентерскую миссию никто не слышит. Точнее, не желает слушать. «Мордой на асфальт, руки в сторону». По раскинутым рукам бьют коваными сапогами, потом каблуками по голове, по почкам... Мне, наверное, повезло. Соскочившую с головы шляпу удалось пододвинуть под лицо, и удары кованым сапогом по голове смягчались фетром. Спину защитить было нечем. Боль, злоба, обида... Но скажешь слово, тут же получишь по почкам. Профессионально били... Потом команда: «Встать!» — и нас ведут сквозь строй. Раньше думал, что такое возможно только в кино про царское время... Испытал на себе, что такое «пропустить сквозь строй».

Нас семь человек, и каждый вооруженный омоновец считал своим долгом ударить каждого из нас дулом или прикладом автомата, ногой. Метров пятьсот так «вели»...

«Лейтенант, дай мне этого, я его пришью!» То ли наше счастье, то ли суматоха им помешала, но нашу семерку не «пришили».

Кто это был? Теперь знаю — героическая группа «Витязь». У лейтенанта из охраны Илюмжинова был штатный, положенный ему по должности, пистолет. Когда нашли — били страшно. Офицер все это выдержал стойко. Но выдержит ли его здоровье — не знаю. Потом напихали нас в автозак человек двадцать пять и повезли на Петровку, 38 — этот символ борьбы с преступниками.

Привезли — еще раз избили. Потом доставили новую группу задержанных, большей частью случайных людей. На них люди в пятнистой форме накинулись с еще большим остервенением и злобой. Били так, что дежурный милицейский майор, видимо, увидевший все это в окно, не выдержал, выбежал во двор и нечеловеческим голосом закричал: «Прекратите! Что вы делаете?! Прекратите!» Остановились.

...Потом в нашу камеру попал водитель «скорой» из Гольянова Юра Козлов. Его «пятнистые» прихватили у «Белого дома», когда он с приятелем пришел посмотреть на «революцию». Измолотили его «доблестные витязи» так, что несколько ребер поломали... Потом узнал, что зампреда Совмина Мордовии Тюрькина тоже били так, что и на третий день видел я на его спине страшные кровоподтеки».

Выступление Кирсана Илюмжинова в Калмыкии («Советская Калмыкия», 9 октября 1994)

Вы знаете, что два или три дня Борис Николаевич вообще не выступал по телевизору: где он и что он, тоже неизвестно было. Но в понедельник, когда практически прямой наводкой начали стрелять, в это время проходило рабочее совещание, это было четвертого, субъектов Российской Федерации, на котором присутствовала часть руководителей регионов. Зашли представители, кто-то из судей Конституционного суда, и сказали, что идет прямой расстрел «Белого дома». Мы по телевизору все это видели. Александр Руцкой по телефону, там у них спутниковая связь была, передал, что они сдают оружие, выходят: надо вывести женщин, нужно вывести детей из «Белого дома». Почему? Потому что, когда толпу отсекли, та часть, которая осталась на стороне «Белого дома», они в «Белый дом» забежали: там было очень много детей и женщин. И Руцкой сказал, что уже около двухсот трупов здесь лежит, дайте вывезти детей, женщин. Выкинули белый флаг. Когда они начали выходить, практически в упор их начали расстреливать. Я в это не поверил, но потом убедился, когда в меня и в Руслана Аушева тоже в упор практически стреляли. Александр Руцкой попросил соединить с Черномырдиным, отменить огонь.

Руслан Аушев, я, председатель, кажется, Воронежского облсовета, глава администрации Брянска, еще несколько человек, был также один из священников Московской и Всея Руси Патриархии — все мы сели в машины, я сказал: «Поедемте туда, к «Белому дому», выведем женщин, детей, поговорим с Хасбулатовым и Руцким, чтобы они сдали оружие.» Перед выездом мы связались с Черномырдиным, сказали, что едем туда, в «Белый дом», пусть прекратят огонь. На что нам было сказано: не лезьте туда. Связывались с Грачевым — министром обороны, не могли связаться. Мы передали его адъютанту, что мы, субъекты Федерации, выезжаем к «Белому дому». Затем я связался с командующим сухопутных войск генерал-полковником Семеновым, сказал, что через пять минут мы будем возле «Белого дома», и попросил дать приказ не стрелять: мы будем с двумя белыми флагами. Когда подъехали к «Белому дому» со стороны набережной — вы по телевизору, наверное, видели, прямая трансляция шла: сутки весь Запад смотрел, как на глазах у всего мира расстреливали людей, находящихся в «белом доме». Виноваты они, не виноваты, но там было много простых людей, которые со стороны проникли туда.

А вокруг «Белого дома», когда мы подъехали, были люди, толпы людей. Одни поддерживали Конституцию, кричали, выступали в поддержку, другие кричали: «Да здравствует Ельцин!» — и так далее. Кругом были разбросаны ящики с водкой. Чувствовалось, что толпа подпитая, потому что ночью искали деньги на это дело. Когда один из руководителей России обратился к молодежи помочь — вышли люди, молодежь вышла. И когда мы из машины вышли, средства массовой информации представили меня защитником «Белого дома», что я пошел за Хасбулатова, за Руцкого. То есть как захотят, так и поворачивают.

Но начали нападать, мы с ребятами все-таки прорвались, прорвались во внешней цепи солдат-десантников, которые там стояли. Руслана Аушева там командир роты узнал: мы пытались пройти туда, но никак не могли — отсюда стреляют, оттуда стреляют. Ну, вроде бы по рации сказали, чтобы не стреляли. Но, когда с Аушевым мы пошли к «Белому дому», раздались выстрелы. А, когда мы забежали в «Белый дом», в подъезд, стрельба шла уже внутри него: первый этаж, кажется, уже был занят десантниками, сверху вниз стреляла охрана Руцкого, с другой стороны — снайперы. Руслан Аушев говорит: «Слушай, идиотское положение. В Афганистане — не погиб, стал генералом, президентом и в центре Москвы взять и погибнуть. Непонятно, за что и от какой пули».

Потому что неизвестно — отовсюду стреляют. Но генерал есть генерал. Как раз тут нам помог лейтенант из Приднестровья, из миротворческих сил. Хотя мы шли к «Белому дому» с двумя белыми флагами и просили войска не стрелять, но на белый флаг не обращали внимания. Мы узнали позже, что несколько раз белый флаг этот выкидывали, чтобы раненых вывезти. Не давали даже раненых вывезти. И эти трупы просто складывали, трупы вперемежку с ранеными. Но, когда этот лейтенант договорился, начал кричать: «Здесь президент Калмыкии пришел, президент Ингушетии,» — десантники перестали стрелять, которые внизу с нами были. Со стороны Руцкого узнали мой голос, голос Аушева — там было темно, не было света. По темной лестнице и по темным коридорам мы пробирались наверх, руки — за спину, белый флаг — вперед; в некоторых местах приходилось перебежками, ползком, потому что, вы знаете, в «Белом доме» окна были практически до пола, а напротив — снайперы, и там просто шло на поражение. Снайперы — в гостинице «Украина» засели.

Но все-таки мы пробежали к Хасбулатову. Там были все — и генерал Ачалов, и Руцкой подошел к нам, его помощники, через некоторое время подошел Руслан Хасбулатов в белом плаще, выглядел он очень спокойным. Показывает на стоящие танки и говорит: «Руслан с Кирсаном, смотрите. Видите, сейчас депутатов расстреливают. Завтра будут ваши республики также расстреливать. А все эти послы будут только посмеиваться над нами». И в этот момент, когда он это сказал, снаряд разорвался; прямой наводкой били по кабинету Хасбулатова, по кабинету Руцкого. Пока мы там находились, хотя команда была «не стрелять», два снаряда прямой наводкой влетели туда. Руцкой показал нам автоматы — они были в масле — и говорит: «Руслан, ведь ты знаешь, десантник, смотри: мы вот не стреляем, я дал команду не стрелять туда, в толпу, а только при нападении». То есть он, его охрана не использовали эти автоматы. Перестрелка в основном шла внутри «Белого дома», и вы знаете, что несколько сотен трупов находятся в «Белом доме». Там толпа, воинские части почему-то оцепление сняли, и люди, которые вокруг, они практически вплотную к «Белому дому» находились, десятки тысяч людей вокруг «Белого дома». Там, куда ни стрельни, можно было вообще «положить» людей.

Когда начали вести переговоры, а мы с Аушевым сказали, что «мы — от субъектов Российской Федерации, готовы стать гарантом», Руцкой и Хасбулатов согласились сдать оружие, только с одним условием, если поставят войска и эту пьяную толпу отсекут от самосуда. Тогда они готовы сдать оружие. Но самое главное — нужно вывести женщин. И когда мы там находились, вывели женщин, которые там были — это в основном обслуживающий персонал, это люди, которые случайно там оказались.

Там мальчика одного нашли, он в угол забился, Руслан взял его за руки, и потом мы его вывели. В это время ко мне подошел генерал Ачалов и сказал, что по радиоперехвату (вы знаете, у них радиостанции практически настроены были на той же волне, что у оцепления) перехватили переговоры между военными. Там поступила команда: «Президента Калмыкии Кирсана Илюмжинова — на поражение». Он говорит: вот такая ситуация, что делать? Если ты выйдешь, то там уже снайперы — на поражение. Мы начали советоваться, и Руслан Аушев сказал: надо, все равно надо идти. Здесь останешься — как защитника «Белого дома» пристрелят, и все. Два раза ловили такой перехват. Прежде чем уйти, снова по спутниковой связи связались с Олегом Лобовым — секретарем Совета безопасности. С ним переговорил Румянцев, затем — Руцкой, потом трубку взял и я, Руслан Аушев, Мы сказали, что договорились, согласны сдать оружие, выйти, белый флаг выкинуть. Но дайте войска, чтоб оградить от этой толпы. Когда переговоры состоялись, мы попрощались со всеми и пошли на выход. Много было знакомых депутатов, которые там были; люди прощались уже с жизнью, оставили свои документы, передали письма, записки. Зрелище, конечно, ужасное, когда идешь по трупам, раненым. В конце двадцатого столетия, в центре Москвы, я никогда не думал, что окажусь участником такого кровавого побоища. Будут мне говорить — кто прав, кто виноват, но простить это очень сложно.

Когда мы спустились вниз, уже не могли выйти на улицу — оттуда снова начали стрелять. Потом подошел майор, стрельбу остановили. И тут снова была провокация: когда мы пошли, нас не влево повели, а вправо, по лестнице. А туда подпустили толпу из людей, которые стояли там в подпитье, и вот они побежали — с прутьями, с палками.

Вы помните черный «линкольн»? Он действительно спас жизнь. Потому что толпа хотела раскачать его, перевернуть, просто растерзать, военным была дана команда подпустить людей. Но мы с Русланом Аушевым сели в автомобиль. В это время дорога, по которой мы заезжали, оказалась перегорожена железными прутьями, рельсами, то есть невозможно было проехать. Они указывали направо, в сторону воинских частей, но мой водитель, можно сказать, проявил мужество. Весь «линкольн» — в пробоинах, но машина тяжелая, весит семь тонн, и, когда толпа начала раскачивать ее, не смогли сдвинуть. Тогда Валерий, водитель, пошел прямо на таран — на эти железные заграждения. Можно сказать, пробили его. Толпа не ожидала, все бросились врассыпную, и мы уехали.

Сзади ехали ребята из охраны на черной «вольво», ее начали отсекать, военнослужащие начали показывать направо. Эта машина заехала за угол, там — спецназ. Ребят всех вытащили, на землю положили, отобрали у них бронежилеты, оружие, искали гранаты, автоматы. Открыли багажник — а ребята только из Элисты приехали, — а там колбаса. Начали колбасу эту делить между собой. Элементарнейшее мародерство. Потом прикладами начали бить и сквозь строй пустили. Наших ребят пять человек из Калмыкии, среди них также были глава Брянской администрации и кто-то из Мордовии. Пока они шли 400 метров, солдаты прикладами их избивали. А когда они их били, они все спрашивали: «Где президент? Где Кирсан?» За волосы брали каждого человека и спрашивали. И по рации начали передавать, что, оказывается, перепутали, он в другой машине едет, в «линкольне», стреляйте без предупреждения, машина идет на уничтожение. Благодаря мужеству водителя, мы вырвались из этой толпы и приехали в Кремль.

Приказ, который пошел, так и не осуществился. Почему? Им не нужны были живыми ни Руцкой, ни Хасбулатов, также, наверное, и я не нужен, потому что я очень много там узнал, очень многое увидел своими глазами, и поэтому пошла такая команда. Ребят наших доставили на Петровку. Вы знаете, сразу же информация пошла: два сотрудника из КГБ Калмыкии были задержаны. Специально информацию хотели нам приписать, как будто бы мы возили в «Белый дом» деньги, оружие, гранаты и так далее; хотели приписать нам такие дела. Но вчера их отпустили, все нормально, сейчас они находятся в Калмыкии.

Да, «вольво» вся изрешечена, из нее сделали решето. «Линкольн» тоже весь в пробоинах.

Дмитрий Герасимов, старший сержант запаса ВДВ («афганец») («Литературная Россия», 14 января 1994)

Геннадий Портнов пришел в «Белый дом» через три дня после злосчастного указа. Тогда еще ничто не предвещало беды.

— Когда я уходил из дома, — вспоминает Геннадий, — мама неожиданно упала передо мной на колени, обхватила мои ноги руками и заплакала. Я растерялся, поскольку мать всегда относилась благосклонно к моему увлечению политикой. А тут она, как будто что-то чувствовала. Отец не сказал ничего, только курил одну сигарету за другой. И тем не менее я ушел.

В «Белом доме» царила необычайно братская атмосфера. Всех единило чувство ответственности за судьбу страны, Родины. И это не краснобайство. Мы — те, кто вышел живым из-под пуль, знаем цену этим словам, этим понятиям.

Когда открыли огонь по «Белому дому», я не испытывал страха, но мне До слез стало жалко мать. Я почему-то был уверен, что живым мне отсюда не выйти. Обе стороны разговор вели серьезный. Чувство тогдашнее очень трудно описать словами. Это был какой-то гибельный восторг отчаяния. Обидно было осознавать, что тебя уже посмертно оклевещут, превратят в монстра, в чудовище. И ведь в самом деле могли найтись болваны, которые бы говорили «Портнов, дескать, негодяй. Ни в чем не повинных людей убивал». И ведь сегодня такие находятся.

Самый страшный день был — 4 октября. Когда уже горели этажи, я находился на лестничном пролете вместе с какой-то девушкой. Она меня потрясла своим мужеством. Ее звали Оксана. Позже, когда нас, как цуциков, расстреливали в упор, она плюнула в лицо омоновцу, и тот ударил ее по голове прикладом. Не знаю, жива ли она...

Плененный, я шел в одной группе с двумя народными депутатами. Их вырвали из толпы, а нас прикладами стали гнать к бетонному забору. Уже метрах в ста от забора я понял, что нас ведут расстреливать. На моих глазах людей ставили к стене и с каким-то патологическим злорадством выпускали в мертвые уже тела обойму за обоймой. У самой стены было скользко от крови. Ничуть не стесняясь, омоновцы срывали с мертвых часы, кольца. Произошла заминка, и нас — пятерых защитников парламента — на какое-то время оставили без присмотра. Один молодой парень бросился бежать, но его моментально уложили двумя одиночными выстрелами. Затем к нам подвели еще троих — баркашовцев — и приказали встать у забора. Один из баркашовцев закричал в сторону жилых домов: «Мы русские! С нами Бог!»

Один из омоновцев выстрелил ему в живот и повернулся ко мне. И я встретился глазами со старшим сержантом московского ОМОНа Алексеем Портновым — своим родным братом!

По всей вероятности, я был в какой-то степени готов к этой встрече, поэтому он растерялся больше, чем я. Но он быстро взял себя в руки и, указывая на меня, сказал: «Этого я забираю с собой!»

Я спросил: «А почему такие привилегии?» Он подошел вплотную и сказал: «Не дури, Генка...» Я размахнулся, ударил его по лицу и сказал, чтобы меня расстреливали вместе со всеми. Ко мне подскочил другой омоновец и стал бить меня прикладом. Леха стоял, как вкопанный, а потом повернулся к своим бойцам и сказал: «Не убивайте его, это мой брат...» Омоновцы просто остолбенели. А со мной приключилась самая настоящая истерика. Я провоцировал их на то, чтобы меня расстреляли. Видимо, сказалось потрясение от всего происшедшего. Я кричал Алексею, что, если он меня сейчас не убьет, я его сам прикончу дома на глазах у матери.

Леха заплакал, а его товарищ схватил меня за куртку и поволок через двор. Возле какой-то громоздкой машины он остановился и приказал мне: «Беги отсюда!» Я вытянул вперед руку и хлопнул себя по локтю. Тогда он сбил меня с ног и ударил ногой в живот. Я потерял сознание, а когда очнулся, обнаружил, что нахожусь в омоновском автобусе. Меня выкинули на дорогу возле метро «Улица 1905 года». Мне не хотелось идти домой, но я заставил себя это сделать ради матери. Был очень тяжелый разговор, но я сказал совершенно твердо: в этой квартире — либо я, либо Алексей.

Мама рыдала, отец просто на глазах состарился. Но я не могу и не хочу жить в одной квартире с убийцей. Поэтому из дома я ушел. А брата у меня с тех пор нет.

Такой вот монолог. Семь десятков лет прошло с тех пор, когда отец стрелял в сына, брат — в брата.

— Прикажут — буду стрелять, — сказал мне старший лейтенант госбезопасности Сергей Герасимов — мой младший брат.

Сергей Бабурин:

«КОЛИЧЕСТВО ЖЕРТВ МЫ НЕ УЗНАЕМ НИКОГДА»

(«Русский Рубеж», N 1, 1994 «Омское время»)

...Руцкой, рассчитывая сохранить свои материалы и материалы работы Съезда, которые доказывали непричастность депутатского корпуса и исполнявшего должность президента к кровопролитию и абсолютно мирные позиции защитников конституционного строя, планировал укрыться в одном из посольств и передать эти материалы на Запад. Он убедил сделать то же самое Хасбулатова.

В 16 часов 30 минут состоялось последнее заседание Верховного Совета и Съезда народных депутатов. Руслан Имранович Хасбулатов произнес свою прощальную речь. Обращаясь к депутатам и работникам ВС, он охарактеризовал очень коротко трагическую ситуацию, попросил простить за те ошибки, которые, он очевидно, допускал. После него я в порядке законодательной инициативы предложил принять обращение Съезда РФ к гражданам России. Я огласил текст.

Смысл этого документа сводится к тому, что народные депутаты, все работники ВС выполнили свой конституционный долг по защите конституционного строя и Конституции России. Что, склоняя головы перед павшими с той и другой стороны, Съезд призывает задуматься над тем, что произошло, и сохранить гражданский мир в России. Обращение было принято.

К этому моменту защитники и часть сотрудников покинули зал заседаний. Стали выходить депутаты, а вскоре вошла большая группа омоновцев, которые стали выяснять, кто где. Предложили Хасбулатову с охраной, Воронину, мне и еще нескольким депутатам остаться отдельной группой. В этот момент к стоящему рядом со мной Воронину наклонился его охранник и сказал, что ситуация очень нехорошая, что удаляются из зала посторонние, остается только руководство и не исключено, что здесь может что угодно произойти, а свидетелей потом не будет, и докажи, как в такой ситуации прекратило свое существование руководство Верховного Совета. Воронин тут же повернулся ко мне и сказал: «Сергей Николаевич, уходим!» А мне пришлось еще вести с собой все молодежное литобъединение, о котором я рассказывал.

Мы догнали основную группу, выходившую через первый подъезд. Я шел замыкающим. Ко мне присоединился Владимир Борисович Исаков, и мы выходили последними в этой колонне. Справа и слева стояли цепи омоновцев, которые контролировали наш выход. Неожиданно меня окликнули: «Сергей Николаевич!» Я приостановился. Ко мне делает шаг один из омоновцев и протягивает руку. Я машинально пожимаю ему руку, и он мне говорит: «Мы вами гордимся!»

Я оглянулся на здание парламента — пожар разрастался, посмотрел на ОМОН, посмотрел на многотысячные толпы зевак, стоявших на противоположной стороне Москвы-реки, полностью заполнивших крыш окрестных зданий. Эта гробовая тишина, прерываемая редкими выстрелами, царящая над площадью, и вот эти слова — все это создавало картину чего-то фантасмагорического. Я не знал, что ему ответить... Нас остановили, и около часа мы стояли на лестнице. Первую партию отвезли и никаких автобусов больше не было. В этот момент подъехал бронетранспортер, а затем появился автобус. Хасбулатов, Руцкой и их охрана оставались еще в здании.

Я повернулся к Воронину и сказал: «Юрий Михайлович, вы хотели вместе с Хасбулатовым в посольство поехать?»

Но Воронин оказался мудрым человеком. Он сказал: «Сергей Николаевич, нам лучше разделиться». И я убежден, что, если бы он этого сказал, он бы сейчас сидел в Лефортово и подвергался той же беззаконной процедуре, которой подвергаются сейчас Хасбулатов и другие.

Через некоторое время Хасбулатова с Руцким увезли. Мы думали в посольство. Потом уже выяснилось, что в противоположную сторону, никакие обещания, данные руководству Верховного Совета, выполнять никто не собирался. Мне пришлось искать шестерых юношей из поэтического объединения, которые пошли за вещами и отстали. Вместе Иваковым мы вошли внутрь здания, увидели, что там набралась небольшая группа защитников Дома Советов без оружия, там находились и наш коллеги Шашвиашвили, Румянцев и Сажи Умалатова. Их не выпускали, нашел ребят, их присоединили к той колонне, которая была с нами.

Вскоре стало темнеть. Транспорта никакого так и не было. Раздалась чья-то команда, чтобы колонна двинулась пешком вдоль по набережной. Как бы в сторону метро. Не знаю, кто повел колонну, потому что я шел замыкающим.

Неожиданно нас стали загонять внутрь здания под предлогом того, тут перестрелка. Нам это сразу не понравилось, мы почувствовали какой-то подвох, но обсуждать что-либо было уже поздно: меня отделили общей массы защитников Дома Советов и депутатов и сказали, что Бабурина надо расстрелять. Это было сказано прямым текстом, как говорят, не выбирая выражений.

В этот момент обхождение уже перестало быть лояльным, мне досталось прикладами, и не только прикладами. Я был поставлен лицом к стене, стал решаться вопрос: где меня расстрелять — внутри помещения или вывести наружу: технический вопрос — кто будет, как и что.

Меня спасло несколько обстоятельств. Во-первых, разборки со мной начались в присутствии большого количества людей, в том числе двух тележурналистов. Их, конечно, взашей вытолкали из здания, но один из них по рации успел передать, что, кажется, кого-то начинают бить.

В это время ко мне на помощь бросились мой помощник Алексей и депутат Исаков. И началось зверское избиение, сначала тех, кто бросился мне на помощь, а затем всех остальных.

Во-вторых, меня выручило то, что два наиболее ретивых карателя, которые жаждали привести в исполнение указание о моей ликвидации, отвлеклись на новую группу задержанных. Завели в помещение несколько человек. Один из них, по мнению омоновцев, был переодетым солдатом; второй, бородатый мужчина лет сорока, был одет в камуфляжную форму. Они начали избивать этих людей.

Чудовищный удар прикладом нанесли по позвоночнику бородатому мужчине, и он без сознания сполз на пол. Но один из тех, кто стоял от меня с другой стороны, воспользовавшись этой ситуацией, дал тихо команду двум омоновцам вывести меня и присоединить к остальным. И пока энтузиасты расстрела избивали вновь задержанных, меня вывели из помещения и скомандовали идти в освещенный подъезд.

Во дворе почти никого не было. Но чуть в стороне стояла группа работников Верховного Совета, человек пятнадцать. И они стали вдруг взволнованно кричать: «Сергей Николаевич, не ходите туда. Идите к нам». Их не остановило даже то, что один из моих конвоиров тут же дал очередь в их сторону из автомата. К счастью, поверх голов, хотя ведь это было во дворе жилого дома, и пули ушли в лучшем случае в стены, за которыми были люди. Я понял, что люди просто так кричать не станут и лучше в этот подъезд не ходить. На свой страх и риск я двинулся в сторону этой группы, но присоединиться к ней мне не дали. Провели через несколько домов, через улицу и привезли в полевой штаб своей части.

Там история начала повторяться. Раздались крики: «А, Бабурина задержали! Сейчас мы с ним разберемся».

Командир части, которому доложили о том, что меня привели, дал команду поместить меня в микроавтобус и охранять. Минут через 20 ко мне присоединили депутата из Рязани Любимова, изрядно побитого. И вскоре нас отправили на Петровку, 38. Там не знали, как с нами быть, потому что привезли двух членов Верховного Совета. Поступило указание поместить нас в камеру. У нас изъяли все вещи, которые были. Мне повезло больше, чем моим коллегам. У них вещи изымались, и все было утрачено. Многое ценное с них было просто снято. Мне же все было возвращено.

Через сутки, вечером 5 октября, нам показали официальное постановление о нашем освобождении, принесли извинения за незаконное задержание.

Когда я уже был дома, убедился, что правильно поступил, когда не пошел в упомянутый подъезд. В этом подъезде был просто пыточный конвейер. На входе отбирались все ценные вещи, мужчин раздевали до пояса, как минимум, и начиналось избиение. Там были чудовищным образом избиты Исаков, депутат Донков, который сорок лет прослужил в органах внутренних дел, дослужился до генерала, но отказался признать конституционность действий Ельцина и остался в парламенте.

Страшно избивали депутата Шашвиашвили. Его спасло то, что, когда его швырнули на землю, стали пинать ногами и бить прикладами, то женщины, которых тоже избивали, подняли такой страшный крик, что это немного остановило пыл истязателей. В этом же подъезде, точнее, около него, расстреливали членов Союза офицеров. Вначале избивали, а потом выводили из подъезда и стреляли. Ситуация там была очень мрачной. Похожая картина была и в других местах вокруг Дома Советов.

Особенно много жертв, по нашим данным, было в двадцатом подъезде и около стадиона, за Домом Советов.

Я предполагаю, что даже те, кто вывозил трупы из Дома Советов, вряд ли достоверно знают, сколько их там было. Да перед ними и не ставилось такой задачи. Даже те цифры, которые назывались генералом Волкогоновым, западной прессой — 500, 600, а затем даже 900 человек, сейчас стремительно дезавуируются. А иначе получается, что с «миротворческой» президентской стороны, штурмовавшей парламент, погибло, кажется, 17 человек. С другой стороны — неисчислимо больше. В чем трудность установления количества погибших? Если можно как-то выявить количество погибших москвичей — родственники их разыскивают, пытаются опознать, то сказать, сколько погибло иногородних, просто невозможно: многие приехали на защиту парламента негласно.

Убежден, что подлинная цифра не станет известна никогда.

ЧАСТЬ 7. ТРИУМФ ДИКТАТУРЫ

А. Лейбов (Собственноручные показания)

Около 5-ти часов вечера 4-го октября в сопровождении «Альфы» мы покидали Белый Дом. Выходя из разбитых дверей первого подъезда, мы длинной цепочкой спускались по лестнице к ожидавшим нас автобусам. С обеих сторон стояли цепи спецназа. Стояли спокойно, никого не трогая, даже довольно добродушно советовали опустить руки тем, кто их поднял.

Внизу, около автобусов, быстро и довольно поверхностно всех обыскивали. Никаких эксцессов не было и здесь. В ПАЗик нас влезло 38 человек, водитель с автоматом и двое сопровождающих из «Альфы».

Уезжая, мы смотрели на горящее здание. Как ни странно, но, находясь внутри, мы не знали о пожаре, и теперь смотрели на столбы дыма и огня, в которых еще оставались наши товарищи. Никто не сказал ни слова, пока не доехали до Краснопресненской. Там автобус остановил ОМОН, находящийся на внешнем кольце оцепления.

Пока охрана договаривалась о разрешении на проезд, какой-то пьяный мент бросился к автобусу и с восторгом помешанного завопил: «А, защитнички! Вашу мать!... Сейчас всех перебью» Задрав автомат вверх, он выпускал одну за другой длинные очереди над самой крышей автобуса, пока не опустошил магазин. Наконец, автобус пропустили, он повернул к метро Баррикадная, и мы уже удивлялись, допустив на секунду мысль, что нас и вправду отпустят.

Но нет, вход на Баррикадную был закрыт, а автобус свернул к находящемуся рядом 11 отделению милиции. К этому времени там уже стояло два таких же автобуса с пленными. Мест для нас в отделении явно не находилось. Простояв около получаса, нас повезли дальше, и, поколесив по городу, привезли в 61 отделение милиции. Там нас уже ждали.

Все отделение вывалило на улицу для торжественной встречи, выходили из автобуса буквально сквозь строй. Наградив каждого десятком пинков и подзатыльников, прямо на улице всех обыскали, на этот раз заставили снять даже шнурки. Завели внутрь, тех, кто поместился, загнали за загородку в дежурной части, а остальных оставили на лестнице.

Рядом с нами безотлучно стояли автоматчики в бронежилетах и «намордниках» (так мы называли ментовские вязаные шапочки, закрывавшие все лицо, и оставлявшие открытыми только глаза) За загородкой пришлось стоять, как в автобусе в час «пик». Переписали все фамилии, затем, всех по очереди, сфотографировали. Сначала обращались довольно жестко, на лестнице кого-то крепко били (кажется, нашли патрон в кармане) Через 2 — 3 часа отношение к нам понемногу начало меняться. По нашему поведению было видно, что на уголовников, погромщиков и убийц мы как-то не тянем. Дошло до того, что охранник в «наморднике» сам принес нам воды в пластмассовой бутылке, когда у него попросили разрешения попить. Они уже открыто обсуждали между собой, что скоро нас выпустят, но, вероятно, команды на это не было, вместо этого, 20 человек, включая меня, посадили в «воронок» и перевезли в 26-е отделение милиции (находится в Лялином переулке, около Курского вокзала)

Во дворе отделения «радостная» процедура встречи повторилась во всех подробностях, с радостным ревом: «А, защитнички х....! Жидовские морды! Признавайтесь, кто, сколько ментов положил?» — всех избили и гуськом погнали в дежурку. Обыскав и надавав пинков, у нас отобрали ремни и шнурки и загнали в КПЗ, двух женщин поместили отдельно, как с ними поступили в дальнейшем я не знаю.

Площадь нашей камеры была примерно 6 кв.метров, почти вся она была занята деревянными нарами. Кое-как мы разместились на этих нарах, и попытались было заснуть, ведь большинство из нас не спало уже почти двое суток (ночью с 3-го на 4-е было явно не до сна), но не тут-то было. Дверь камеры распахнулась, и изрядно пьяный мент заревел на все отделение: «Встать! Кто здесь спит?!!! Всем стоять!!!»

Подняв все 18 человек, он выдернул и вывел одного. Минут через пять процедура повторилась, первого вернули в камеру и вывели следующего. Это продолжалось всю ночь. Каждого из нас по очереди сводили сфотографироваться (повторно), сдать отпечатки пальцев и допросили. В сумме получилось, что за ночь нас подняли 54 раза.

Постоянно в наш адрес раздавались угрозы, обещания, что все мы выйдем отсюда инвалидами, всем опустят почки и т.д. Не делалось исключений ни для находившегося с нами иранского журналиста, ни для депутата — ельциниста, случайно попавшего в БД во время штурма. Этот депутат (фамилию я, к сожалению, не помню) был направлен в БД генералом Огородниковым для переговоров о разоружении, о чем предъявил соответствующую бумагу.

Били его и издевались наравне со всеми. Не ожидавший такого обращения, он сидел на нарах, трясся и повторял: «Это фашизм!». Сидевший рядом с ним крепкий мужик в камуфляже, похлопывая его по плечу, ласково советовал: «Ты давай, смотри, запоминай, образовывайся.» Бросалась в глаза чрезвычайная «храбрость» всей перепившейся ментуры, всю ночь они просидели в бронежилетах, держа АКСУ на коленях, и на каждый шорох у двери орали: «Стой! Стрелять буду!»

Какого-то пьяного мужичка, случайно забредшего к ним во двор, они схватили и, избивая со всей дури, допытывались, что он делал у них во дворе.

К утру они наконец-то всех допросили, вероятно, и сами устали от тяжелой работы, подсадили к нам в камеру уголовника и заперли дверь. Уголовник поначалу пытался бузить, спровоцировать скандал, но ему очень дружно и доходчиво объяснили, что он неправ. Слова до него дошли сразу, обошлось без других мер воздействия.

Гораздо труднее было выдержать недостаток воздуха. 19 человек на 6 кв. метров, без окон и с запертой железной дверью, все-таки слишком много. А тут еще и на улице погода была не из прохладных. От испарений и дыхания по стенам потекла вода, пот заливал лицо ручьями, в глазах все плыло, каждый вдох казался последним.

Парень, сидевший рядом со мной, сполз по стене и находился в какой-то прострации. Далеко не всегда он отзывался, когда к нему обращались. Явно было видно, что еще двое или трое долго не выдержат. Один из них лежал, держась за сердце. Мы пытались достучаться до охраны, говорили им, что дышать нечем, совсем помираем, просили открыть ненадолго, проветрить. В ответ слышался радостный гогот, мат, и «Терпите, суки!».

Ближе к полудню, кто-то из нас догадался попросить сходить оправиться. К общему удивлению, это сочли уважительной причиной и всех нас по очереди сводили в туалет. Один из милиционеров, посмотрев на нас, позволил даже двоим, явно больным, посидеть на стульях в дежурке, около двери камеры.

Пожалуй, это было единственное человеческое проявление. За весь день нас ни разу не кормили, для некоторых это были уже третьи сутки без пищи. Вся эта процедура заняла около получаса, потом дверь снова' закрыли наглухо, и все повторилось сначала. Добавляло мучений понимание того, что близкие не знают ничего о нашей судьбе и, вероятно, ищут нас всех по моргам и больницам. Несмотря на все просьбы, милиция даже не удосужилась обзвонить родственников и сообщить, где мы находимся. Часам к пяти через закрытую дверь донесся разговор, кто-то из прокуратуры давал распоряжение всех отпустить, говоря, что «..к этим претензий нет.»

Нас действительно стали отпускать. Первым вызвали мальчишку, лет восемнадцати. Били его вчетвером минут пятнадцать, он был в камуфляже, и это довело палачей до остервенения. Сначала сквозь дверь доносились гулкие удары, ему на голову надели шлем и били по нему дубинками, делая «колокол», прием из арсенала армейской «дедовщины», потом били по телу.

По звукам и отрывочным репликам можно было понять, как это протекало: сначала ногами по икрам и под коленную чашечку, для Расслабления, потом в пах, по почкам, по корпусу, дубинками по бокам и спине. Когда сбили с ног, начали топтать ногами пинать. До сих пор не могу забыть «животный» крик этого мальчишки: «Не убивайте меня!», — а в ответ радостный гогот и матерная брань, потом снова удары.

Наконец, его подняли и приказали: «Иди в туалет. Отмойся.». Нам было понятно от чего отмываться, каждый ждал своей очереди. Но даже и для того парня это было еще не все, вытащив его из туалета, его избили еще раз и только после этого вытолкнули на улицу.

Второго и третьего «отпускаемого» били несколько меньше, вероятно, просто устали, сорвав злость на первом, но все же довольно крепко. Четвертым вывели меня. На месте дежурного, развалясь за столом, сидел майор, меня подвели к нему. Взяв со стола протокол допроса, он издевательски-угрожающе спросил: «Ну что, защитничек! Тебя уже били или еще нет?» Я очень спокойно ответил: «Ну дали раза три». — «Только-то! Ну мы это сейчас исправим! Ты ведь,.. твою мать, пишешь, что с 22-го там сидел!»

Также спокойно, не повышая голоса, я ответил: «Воля ваша. Я могу только повторить, что не только никакого оружия не имел, но и вообще никого пальцем не тронул.» Почему-то этот ответ настолько озадачил майора, что он даже не нашелся, что мне ответить, набрал полный рот воздуха, весь побагровел и, чуть помедлив, заорал: «Вон отсюда!!!»

Взяв свою куртку, я попросил вернуть мне ремень, который отобрали при обыске. Ответ был следующий: «Какой тебе на... ремень. У...Й пока цел.» Менты провожали меня взглядами, полными сожаления. Как же, добыча ускользала прямо из рук. Выйдя на улицу, я уже считал, что все, наконец, закончилось, но не тут-то было. Еще сидя в камере, мы договорились с товарищами, что расходиться будем только группами, чтобы знать, если кого не отпустят, и помочь дойти, если очень уж сильно изобьют.

Отойдя от отделения метров на 50, я остановился и стал ждать остальных. С интервалом минут в 5 — 10 вышли еще двое, оба они были основательно избиты. Под глазами синяки, багровые следы от дубинок Поперек тела. Пока мы делились впечатлениями, из отделения выглянул один из ментов и увидел, что мы стоим невдалеке.

Тут же они высыпали целой толпой. Один, в бронежилете и с автоматом, остался чуть сзади, а остальные подошли к нам, предварительно приказав: «Стоять!» — и устроили избиение прямо на улице. Для начала двинули по зубам, потом спросили: «Ты почему еще не дома?» — а дальше по известному сценарию: ногами, дубинками.

Получив этот урок, мы отошли еще метров на 150 и встали за углом булочной. Постепенно к нам присоединялись наши товарищи. Когда нас было уже человек восемь, увидели, что один из милиционеров идет по улице в нашу сторону. Увидев нас, он на почтительном расстоянии резко повернул на перпендикулярную улицу, приближаться явно не посмел.

Посмеявшись над «храбростью» «Героев России» а-ля Ерин, мы начали небольшими группами расходиться по домам.

В дальнейшем мне пришлось продолжить свое знакомство с «правоохранительными» органами. Несколько раз меня вызывали в следственную группу прокуратуры, расположившуюся на Воздвиженке. Предъявить они ничего не смогли и вызывали «как свидетеля». Свидетельские показания сортировались прямо при мне. В протокол заносилось только то, что не могло свидетельствовать в пользу парламентской стороны. Факты нарушения прав человека игнорировались полностью. Когда я спросил: «Почему не занесли в протокол остальное?» — следователь Шапиро ответил: «Краткость — сестра таланта.» Что ж талантами такого типа нас теперь удивить трудно.

Рассказ очевидца (записала Надежда Бондаренко)

«...Вместе со мной шли еще какие-то незнакомые мне парень и девушка. Мы уходили дворами и наткнулись на группу вооруженных людей в черных масках. Сначала я подумал, что это и есть пресловутые «боевики». Нам велели поднять руки за голову и отвели в переулок, за стоявшие там грузовики. Рядом с этими грузовиками стояли еще люди в военной форме. Тут я услышал в отношении себя такой диалог:

– Ас этим что делать?

– Дай ему по шее и отпусти.

После этого меня начали избивать. Нет, мне не просто «дали по шее» люди в военной форме, меня избивали долго и упорно, я падал, меня пинали ногами, поднимали за шиворот, снова били... Я опять вставал, пытался уйти, ведь я же слышал, что меня предлагалось «отпустить»... Но меня догнали, и со словами «ты не в ту сторону пошел», стали избивать снова. Потом, когда я уже не мог встать, находился в полубессознательном состоянии, меня кинули в автобус. Кроме меня, туда накидали еще очень много народу. Кидали как попало, люди лежали на мне, я чувствовал, как их тела давят на меня сверху, но пошевелиться не мог. И мне еще повезло, что я оказался в самом низу, потому что людей, оказавшихся сверху, продолжали избивать и в пути...

Нас привезли к какому-то отделению милиции. Номер его я точно назвать не могу. Меня и еще одного парня, находившегося уже в совершенно бессознательном состоянии, кинули на асфальт возле входа в отделение.

Мы там лежали долго. Наконец, про нас кто-то вспомнил. Чтобы проверить, живы мы или нет, об нас гасили сигареты. Парню, лежавшему рядом со мной, сожгли сигаретой ухо, потому что он упорно не подавал признаков жизни. Потом оказалось, что он все-таки жив, только отбиты все внутренние органы.

Когда мне ткнули сигаретой в лицо, я открыл глаза и увидел перед собой человека в форме с автоматом на шее. Глядя на меня, он равнодушно произнес: «Может, пристрелить его и выбросить?» Я нашел в себе силы приподняться и ответить: «Пристрели или затащи меня в помещение и не мучай, я уже два часа лежу на голом асфальте». Меня взяли за ноги и волоком затащили в помещение. Тащили, как труп, я головой пересчитал там все ступени....Потом, когда все-таки приехала «Скорая», меня пытались таким же образом вытащить из помещения в машину, но тут уже медики воспротивились и заставили работников МВД взять меня, как положено — за руки и за ноги.

В больнице сказали, что без медицинской помощи мне оставалось жить полтора часа. Селезенку мне удалили. Что со мной будет дальше — не знаю. В больницу ко мне приходил представитель прокуратуры, требовал с меня подписку, что я не имею претензий к органам. И мне пришлось такую подписку дать, потому что я хочу жить. Взамен они обещали больше меня не трогать.

Пока я лежал в больнице, меня и правда не трогали, но потом, когда я выписался и вернулся домой, «органы» своего слова не сдержали... Сейчас меня вызывают зачем-то в прокуратуру, а в случае моей неявки грозятся завести на меня какое-то уголовное дело. Если бы я был уверен, что уголовное дело на меня, действительно, заведут, что я смогу нанять адвоката и защищаться от предъявленных мне обвинений, то я бы туда пошел. Но я уже понял, что законов в России больше нет, что я могу просто исчезнуть бесследно, так как никакого преступления не совершал, судить меня не за что, а живые свидетели не нужны. Поэтому я скрываюсь.

Но я решил: если у людей, которые предадут огласке мою историю, будут неприятности, если «демократы» попытаются обвинить их в клевете, я все-таки приду на суд и буду свидетельствовать истину, чего бы мне это ни стоило.»

Из рассказа геолога Константина Скрипко (продолжение) (Магнитофонная запись)

К: Когда нас вывели в сторону Краснопресненской набережной на ступеньки, было еще светло. Отделили мужчин от женщин. Мне это было непонятно, мы разделились,, но от одной к другой группе ходили, «альфовцы» не препятствовали общаться.

Сказали, что прийдут автобусы. Автобусы будто бы первую группу увезли к метро, сейчас они вернутся. Время шло, их не было. Мы спрашиваем, где же автобусы? Отвечают: автобусы блокированы демократически настроенной толпой. Не прийдут.

Прошло полтора часа, уже стемнело. Тут, как по команде, началась массированная стрельба со всех сторон. От Хаммеровского центра стреляли, от мэрии тоже стреляли. Зашевелились БТР и стали стрелять то ли друг в друга, то ли в Белый дом, в общем, активно стреляли, народ на ступеньках заметался. То кинутся к одной стороне, где гранитный бордюр, то к другой стороне прижмутся.

Потом я обратил внимание на то, что мы мечемся, а «альфовцы» спокойно стоят во весь рост. Они знали, что это инсценировка, шумовое оформление, которое должно давить на психику.

Решили уходить мелкими группами пешком. Я хорошо знаю район, взялся вести группу, и мы пошли по Краснопресненской набережной. Хотели выйти к Хаммеровскому центру. Прошли первый дом до середины. Это был разгромленный магазин, дверь в сторону набережной выломана, все товары разграблены и вытащены. Висели плечики, стояли вешалки, но ничего не было. Выскакивают омоновцы с автоматами — заходи в этот подъезд!

Олег Румянцев шел в нашей группе, но на несколько шагов сзади, их уже били. Его как депутата опознали. Омоновец стал кричать: «Ах ты жиденок!» Схватил его за уши, стал бить носом об коленку.

В общем, над ними уже издевались, а мы успели выскочить во двор и выйти на улицу Николаева. Над ней — сплошная сеть трассирующих пуль. Прижались к стенке, идем к Рочдельской.

Угловое здание — школа, во дворе лежат на земле омоновцы с автоматами -и накрыты корытами алюминиевых щитов. Лежат, не стреляют, в касках. Прошли, прижимаясь к стенке, и тут мимо нас омоновцы гонят молодых ребятишек студенческого возраста, руки за головами. Бьют их ногами и прикладами, нам стало ясно: мы попали в ловушку. Попробовали назад, те, что лежат, говорят: «Ну-ка, идите обратно!»

Мы решили спокойно предъявить наши сумки, пройти через них... Но нас посадили на корточки и сразу тут же начали бить ногами и прикладами. Они были выпивши, здоровые ребята, плечистые, крепкие. Чтобы себя завести, кричали: «Коммуняки! Вас тут всех убивать нужно!»

И вот тут я решил показать, что здесь не одни коммунисты. Стал на колени, перекрестился и запел молитву, которую мы около нашего креста регулярно исполняли: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое!»

Думал, молитва может их успокоить. Но омоновцы буквально озверели, один как взвоет: «А ты, оказывается, коричневый!» Я читал молитву: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Твое воскресение славим!» Они стали прыгать на мне, затем скомандовали: «Встать, руки за голову!»

Я левую руку поднял, а правая уже не слушается. Я ее взял левой рукой, подтащил, и тут же ребром ладони получил по затылку. Очень им понравилась моя, привезенная женой из Монголии шапка, «душманская», как они ее назвали. Трижды сбивали они эту шапку с моей головы. Так она у них и осталась.

Нас сложили на коленях, лицом вниз, около павильончика, где торгуют смазочными маслами, импортными: прямо у выхода с улицы Николаева и напротив школы.

Потом появились автобусы, пришло время грузиться. Нас стали сортировать: депутатов в один автобус, нас — в другой. Мне так не повезло: я оказался внизу, на меня навалили других, и тяжесть тел меня постепенно раздавливала, тем более, что омоновцы топтались по ребрам, сломали их, рука тоже... На всех поворотах, на всех остановках, когда автобус дергался, было очень больно. Лежу и думаю: только не потерять сознание, я должен выжить, чтобы рассказать об этом людям. И все равно я задохнулся и потерял сознание.

Слышу, говорят: «Он, кажется, теплый.» Двое ребят меня вытащили из автобуса под руки, ноги волочились. Стал дышать и пришел в себя. Завели в отделение милиции и поставили всех к стенке лицом.

Ребята предупреждают: «Стой, не падай, упадешь — будут бить». Мысль эта нас сопровождала. Когда я еще собирался войти в автобус, подошел к тому, что лежал от меня справа, и говорю: «Вставай, парень, вставай, друг, а то тебя здесь забьют». Омоновцы запротестовали: «Не трогай его». Я все же попытался его поднять, а он оказывается уже холодный. А лежал он в такой же позе, как мы: на коленях и руки за голову. Неизвестно, отчего он скончался. Застрелили, сердце не выдержало... Но в этой позе он так и лежал — мертвый.

Омоновцы продолжали над нами издеваться и в отделении милиции. Я не утверждаю, что милиционеры, сотрудники отделения, участвовали в избиении. Правда, я не мог их видеть: как только оборачиваешься, тут же получаешь удар по голове. Но они все тут находились, включая начальника, подполковника.

Это 2-е отделение, на Полянке, напротив книжного магазина «Молодая гвардия». Разговорчик у них там такой: «Как стоишь?! Ноги шире!» Разводишь ноги — тут удар в пах. «Руки за голову!» Поднимаешь руки — удар по ребрам сбоку. Кулаками. Если поворачиваешься, бьет по затылку, носом — об стенку, из носа капает кровь. Тех, кто сопротивлялся больше, тех больше и били.

Интервью с Александром Страховым

(интервьюер — Андрей Колганов, Магнитофонная запись)

«Мы пошли, собирая людей, затем вместе со всеми уже вышли, первую группу уже вывели и отправили на автобусах. Со второй группой были и депутаты. Мы выходили через центральный вход: нам сказали, чтобы мы шли по одному. Я шел первый, со мной шли те же, девочка и парень; мы вышли на центральную лестницу. На нижних ступеньках нас остановили, там стояла «Альфа», нам сказали, что сейчас подойдут автобусы и на этих автобусах отправят до ближайшего метро. Длилось это довольно долго. Мы благодарили десантников, которые действительно выстроились в коридор; благодарили их за то, что они повернули пушки, не стреляли, что они, действительно, предпринимали действия к тому, чтобы прекратить этот расстрел. Это не с чьих-то слов, это я видел сам.

На нижних ступенях мы остановились, туда пустили довольно большое количество репортеров, в том числе и с телекамерами, фотоаппаратами. Прямо напротив, на той стороне набережной, огромное количество, просто море было людей. Там же были танки. Еще больше людей стало на крышах домов. Нам вспомнилось наше прежнее впечатление, что устроили этакий театр, с ложами и балконами.

Я забыл сказать еще об одном эпизоде. Когда мы выходили для переговоров, вдруг стали стрелять с моста по людям, которых там было огромное количество. Они бросались на землю, вставали, бежали, опять стреляли... Это было на мосту. Это было где-то в районе половины пятого, когда стали стрелять по этой толпе. Уже не знаю, в чьих сторонников.

А.К.: А кто стрелял?

А.С: Войска, я так понимаю. С моста и стреляли. Всегда очень просто отследить, откуда стреляют. Стреляют точно с противоположной стороны, нежели куда бежит человек. Там было и слышно, и видно, и было это явно.

Долгое время мы ожидали на нижних ступенях центральной лестницы, пока приедут обещанные автобусы, которые должны были вывезти нас оттуда. Где-то минут сорок — час мы там стояли. Никто там никого не арестовывал: ни депутатов, ни гражданских. Подходил я к руководителям «Альфы» и просил, чтобы вывезли на автобусах, которых там стояло шесть или семь штук, ПАЗики «Альфы», на которых они видимо и приехали. Они отказались это сделать, сказали, что это автобусы «Альфы», и они на них никого никуда не повезут, а вот придут те, и вот на тех мы вывезем.

Тут стало темнеть, солнце стало заходить, до темноты оставалось минут пятнадцать-двадцать. День был очень солнечный, мы это видели внутри в темном коридоре по тому, как пробивалось солнце под дверями. И вдруг опять открыли огонь и стали стрелять. Люди бросились по бокам этой лестницы, за боковые гранитные стенки, укрываться за ними. Стреляли опять со стороны Горбатого мостика. Опять началась активная стрельба.

Пока мы стояли, оглядывались на здание. Часы остановились в 10 час. 03 мин. Этажа четыре, если считать сверху, было охвачено пожаром. И, поскольку ветер дул справа, огонь постоянно переносился в следующие и следующие помещения по этим этажам. Оттуда падали стекла, видно было, что там жуткий пожар, и его раздувало все больше и больше. Пожар шел уже давно. Первый пожар на шестом этаже удалось потушить, но этот разгорался все больше и больше. В этот момент, минут через пятнадцать после заката, резко спустилась темнота. Учитывая все то, что происходило до этого, уповать на то, что стрелять не будут, не будут стрелять уже прицельно под покровом темноты, было бы абсурдным. Люди бросились по набережной влево, если смотреть на центральный вход — в сторону Центра Международной торговли.

У первого же дома, стоящего влево от Дома Советов, через витрину магазина и через сам этот магазин, то ли ОМОНовцы, то ли десантники, пропустили нас внутрь двора. Там велась беспорядочная стрельба, там же был арестован Бабурин, один из депутатов. Почему я это подчеркнул — потому, что пока мы стояли на лестнице, никого не арестовывали: ни гражданских, ни депутатов — никого. А Бабурина арестовали там, во дворе. Крикнули «Руки за голову!», дали очередь поверх головы и забрали. Людей было много, они стали разбегаться...

А.К.: Много — это, примерно, сколько?

А.С: Сотни, по крайней мере, сотни три, это уж точно. Кстати, вот этот, назвавшийся представителем профсоюзов ЗиЛа мужчина, ушел под ручку с тремя женщинами в направлении этого же дома задолго до этого, тогда, когда все стояли на лестнице. До этого он все с громкоговорителем бегал и говорил, что вот сейчас прибудут автобусы, но сам затем удалился отдельно с тремя женщинами.

Во дворе люди рассыпались по подъездам, и мы забежали в один из подъездов. Я все время держал эту девочку и парня буквально за руки и говорил ей, что я не хочу, чтобы твоя мать тебя потеряла в шестнадцать лет. Я одел на нее снятую с убитого каску, она так в этой каске и на переговоры ходила, в ней же была и во дворе. В подъезде сидели мы довольно долго, пытались сначала проситься в квартиры. Ни в одной квартире никто двери не открывал. Понятно, что идти во дворы, под пули, где стреляли без предупреждения, никто, естественно, не хотел. Несколько ребят поднимались на чердак, сказали, что там сидят снайперы, то есть они видели вооруженных людей на чердаке. После этого мы сидели в подъезде на нижних этажах, желая переждать.

Приблизительно через час стали группами по четыре, по пять, по шесть человек выходить из подъезда с тем, чтобы как-то оттуда прорываться. В моей группе было шесть человек, со мной опять была эта девочка, парень, еще мужчина, была пара пожилых супругов, лет по 65, наверное, очень интеллигентного вида, с корзинкой (видимо, что-то брали с собой). Мужчина сильно хромал и, когда мы выскочили из подъезда, нам было ясно, что уходить надо разными путями. Мы видели, куда пошла предыдущая группа. Мы пошли в арку вдоль стены дома, вдоль одной арки в следующую, ведущую на улицу, параллельную набережной. Там нарвались на вооруженных десантников, там стрельба была, мы спрятались за колоннами. Там же, за этими колоннами, наткнулись на убитого мужчину, лежащего в луже крови.

Девочка испугалась очень, сначала не могла понять, говорит: «Кто это, почему он там лежит?... Он что, убит?...»

Старики нам сказали: «Ребята, прорывайтесь сами. Мы старики, нам, наверное, легче будет выйти, не должны, вроде бы, по нам стрелять.» (Хотя, как впоследствии оказалось, не факт). Мы через другую арку дворами пробирались и в какой-то момент выскочили на угол одного из зданий, на открытое место, и там, у подъезда, был очень яркий свет. Услышали крик «Стой! Стреляю!». Мы закричали, что «Не стреляйте, мы гражданские, без оружия», и заскочили в ближайший подъезд. Поднялись наверх, сначала сидели на лестнице.

Понимая, что будут облавы, видя, что и как делается во дворах, мы понимали, что оставаться там бессмысленно, надо что-то придумывать, идти дальше, прорываться. Мы пытались обращаться в квартиры, надеялись, что пустят хотя бы девочку, но и ее ни в одну квартиру не пустили, ни в одной квартире не открыли дверь. Она становилась перед глазком, говорила, что мне шестнадцать лет, поймите, мне страшно, на улицах стреляют, на улицах убивают, я даже в комнаты заходить не буду, посижу в прихожей. Ни одна дверь не открылась...

Потом, после долгих переговоров, дали, правда, попить — вынесли банку с водой. Еще час-другой спустя нам удалось уговорить мужчину, жившего в этой квартире, чтобы он вышел вместе с нами и со своей собакой, с документами, что он здешний житель. Мы вышли из подъезда. Опять окрик: «Стоять! Стреляю! С собакой — на месте, первый — ко мне!». Я «первый» пошел, к стене прижали, раздвинули ноги, обыскали, тоже самое сделали со всеми. После этого мы попросили, что нам бы к метро пройти, объяснили, что мы были тут, в подъезде, кругом стреляют, и просили их проводить.

На улице параллельной набережной стояли десятки БТРов, огромное количество солдат. Это было уже в районе 11 часов вечера. Мы выбрали такую тактику: просили, чтобы одни военные доводили нас до следующего поста, потому что нам было страшно. Мне не стыдно в этом признаться, мне, действительно, было страшно — потому, что я видел трупы, видел, что там было, что стреляют по дворам, и попасть под эти пули совершенно не хотелось.

Выбрали тактику такую, что выходить специально на освещенные места, чтобы было видно, кто идет. Впереди мы ходили с этой девочкой вдвоем, чтобы было видно, что мы идем открыто, что мы гражданские, мы без оружия. В конце концов нам удалось пройти это огромное количество постов, многие из которых были в самых темных закоулках, рядом с многочисленными БМП. В начале 12-го мы вышли к метро «Улица 1905 года». Там улицы как вымерли. Людей практически не было — считанные единицы. Увидев, что эта станция закрыта, мы буквально бегом побежали на «Беговую» и попали в метро где-то в половине 12-го.»

Из беседы с Ребриковым В.А., депутатом России.

«Оппозиция», спецвыпуск)

А.Б.: Владимир Андреевич, Вы пережили два путча, как бы изнутри Белого дома (в августе и октябре). В чем состоит их отличие?

В.Р.: В августе — это была буффанация, спектакль, в серьезность которого не верили сами исполнители. В октябре — была агония загнанного в угол коррумпированного клана чиновников и стоящих за ними «мафиозноденежных» структур, которые четко знали, если будет не по их, то с них спросят. Поэтому они стояли насмерть.

А.Б.: Как вы оцениваете действия руководства Верховного совета и тех, кто защищал Белый Дом?

В.Р.: Руководства как такового не было. Была самоорганизация. Оно пыталось жить в обычном режиме в необычных условиях. Но власть нуждалась в поводе. Хотя бы потому, что было трудно найти в армии и в МВД таких подонков, готовых пойти на Верховный Совет без всякого повода. И они в течение всех этих дней систематически провоцировали. Был запланированный спектакль провоцирования: легкие прорывы цепочек оцепления, создававшие иллюзию, что все можно, несколько провокационных выстрелов, которые кинули эту массу на мэрию, и ее легкий захват. Потом последовал расстрел в Останкино, когда все стало на свои места: нет, империю лжи мы вам не отдадим.

Руцкой после одного из турпоходов от Белого Дома до Баррикадной услышал от митингующих: «Александр Владимирович, надо брать Останкино!» Руцкой отвечает: «Да, пожалуй, надо нам туда сходить». Это был первый заход. И после захвата мэрии из разгоряченной толпы неизвестно кто начал кричать: «На Останкино!» И Руцкой, в полной информационной изоляции, рассчитывая, что вся страна за него стоит: «Да, надо идти и сказать народу правду». Но ведь люди, придя туда, около 30 минут стояли и обсуждали возможность получения эфира, после чего получили пули. И разве сопоставимо высказывание, брошенное в экстремальной ситуации, при отсутствии информации, и расстрел безоружных людей? Это же цинизм высшей пробы!

А.Б.: Вы вели переговоры с милицией. Каково у Вас впечатление от этих переговоров?

В.Р.: Я милицию немножко знаю изнутри. Туда набираются специальные люди, люди дисциплины. Конечно, мать родную они не убьют, но и препятствовать ее убиению тоже не будут. И они стояли, как роботы, не думая о законе. Я объяснял ситуацию, уговаривал не допускать вооруженных конфликтов. Ни милиция, ни дзержинцы крови не хотели. Ее хотели те, кто организовал эту блокаду. Как режиссура августовского спектакля, так и октябрьские события свидетельствуют о том, что здесь чувствуется валютный почерк эмиссаров «цивилизованных стран».

Я был связным между Белым домом и Краснопресненским райсоветом. Пользовался милицейской ксивой, чтобы проходить, проносить материалы, в частности, в Конституционный суд. Когда я был на Октябрьской площади, от Ерина в отношении меня поступила команда — в плен не брать (значит, они загодя знали, что ожидается!), Ребрикова — на поражение. Эту информацию моей жене передали несколько сотрудников, знавших мой телефон. Она, не имея возможности мне это передать (меня сутки дома не было), слегла, пила валокордин и поседела (сейчас волосы красит в рыжий цвет). В ночь с 3 на 4 — моя последняя акция — по распоряжению Руцкого и по записке Краснова мне было поручено отвезти к баррикадам у Моссовета Брагинского и арестованных милиционеров. Закончил эту акцию в полчетвертого ночи, заехал домой, поел, потом снова поехал к Верховному Совету...

А.Б.: Уже зная, что такой приказ Ерина есть?!

Дата добавления: 2015-07-15