Высокие Ставки

– Стрижка? – спросил Фаукин, направляя в зеркало пустую, вежливую, профессиональную улыбку. – Или что-то более радикальное?

– Сбривай все, волосы и бороду, так коротко, как сможешь.

Фаукин кивнул, словно это был бы и его выбор. В конце концов, клиент всегда знает лучше.

– Значит, влажное бритье головы.

– Не хотел бы давать другому ублюдку что-то, за что можно схватить. И полагаю, немного поздно портить мой видок, а?

Фаукин выдал пустой, вежливый, профессиональный смешок и начал; гребень с трудом продирался сквозь путаницу густых волос Ламба; звуки ножниц разрезали тишину на ровные маленькие части. За окном усиливался шум растущей толпы, он становился все более взвинченным, а вместе с ним росло и напряжение в комнате. Седые космы падали на простыню, разлетались по доскам привлекательными узорами, со смыслом, который невозможно ухватить.

Ламб пошевелил их ногой.

– Куда все уходит, а?

– Время или волосы?

– И то и другое.

– Что касается времени, я бы спрашивал философа, а не цирюльника. Что касается волос, их подметут и выбросят. Если только у кого-то нет подруги, которая сохранит их под замком…

Ламб взглянул на Мэра. Она стояла у окна, наблюдая за приготовлениями Ламба и за теми, что на улице; стройный силуэт на фоне заката. Он отверг это замечание громким фырканьем.

– В один миг – это часть тебя, а в следующий уже мусор.

– Мы ко всем людям относимся как к мусору, что уж говорить про их волосы.

Ламб вздохнул.

– Думаю, у тебя есть на это право.

Фаукин хорошенько провел бритвой по ремню. Клиенты обычно высоко ценят показуху – отраженная вспышка света на стали, изюминка драмы в процедуре.

– Осторожно, – сказала Мэр, явно не нуждающаяся сегодня в дополнительной драме. Фаукин вынужден был признать, что боялся ее значительно сильнее, чем Ламба. Северянина он знал, как жестокого убийцу, но подозревал, что в нем есть что-то вроде принципов. Насчет Мэра у него таких подозрений не было. Так что он пусто, вежливо, профессионально поклонился, прекращая заточку, заправил кожаный фартук под волосы и бороду Ламба, и начал сбривать их терпеливыми, осторожными шипящими движениями.

– Тебя не беспокоит, что они всегда отрастают обратно? – спросил Ламб. – Их не победить, разве нет?

– Разве нельзя сказать то же о любой профессии? Торговец продает вещь, чтобы продать другую. Фермер собирает зерно, чтобы посадить новое. Кузнец…

– Убей человека, и он останется мертвым, – сказал Ламб просто.

– Не желая вас обидеть… но… позвольте обратить внимание, убийцы редко останавливаются на одном. Лишь начни, и всегда найдется еще кто-то, кого надо убить.

Взгляд Ламба встретился в зеркале с взглядом Фаукина.

– Все-таки ты философ.

– Абсолютно начинающий. – Фаукин вытер теплым полотенцем с вышивкой и продемонстрировал побритого Ламба. Как есть, по-настоящему устрашающий обнаженный массив шрамов. За все его годы цирюльника, включая три в компании наемников, он никогда не обслуживал голову столь побитую, помятую, и всячески потрепанную.

– Ух. – Ламб наклонился ближе к зеркалу, пошевелил кривобокой челюстью и сморщил сломанный нос, словно убеждая себя, что это действительно его отражение. – Лицо злобного ублюдка, а?

– Я рискнул бы сказать, что лицо не более злобное, чем плащ. За ним человек и его действия, вот что считается.

– Несомненно. – Ламб на миг взглянул на Фаукина, а потом снова на себя. – И это лицо злобного ублюдка. Ты сделал лучшее из возможного. В том, с чем тебе пришлось работать, твоей вины нет.

– Я просто выполняю работу в точности так, как хотел бы, чтобы ее сделали для меня.

– Относись к людям так, как хочешь, чтобы относились к тебе, и ты не сможешь слишком накосячить, так говорил мне мой отец. Похоже, наши работы все-таки различаются. Моя цель – сделать другому человеку в точности то, что мне бы понравилось меньше всего.

– Ты готов? – Мэр тихо продрейфовала ближе и смотрела на них в зеркале.

Ламб пожал плечами.

– Человек или всегда готов к такому, или никогда не будет.

– Неплохо. – Она подошла ближе и пожала руку Фаукину. Он почувствовал сильное желание отступить, но еще на мгновение вцепился в свой пустой, любезный профессионализм. – Есть еще работа на сегодня?

Фаукин сглотнул.

– Только одна.

– Через улицу?

Он кивнул.

Мэр вжала монету в его ладонь и наклонилась ближе.

– Быстро подходит время, когда каждый в Кризе будет должен выбрать одну сторону улицы. Надеюсь, твой выбор будет мудр.

Закат придал городу атмосферу карнавала. Толпы пьяных и алчных текли единым потоком к амфитеатру. Проходя, Фаукин видел Круг, отмеченный в центре на древних булыжниках, шести шагов в диаметре; на столбах вокруг были факелы, отмечающие границу и освещающие действие. Древние скамейки из камня и новые шатающиеся трибуны из плохо сколоченных досок уже кишели публикой, какой это место не видело века. Игроки визжали о предстоящем деле и рисовали ставки мелом на огромных досках. Продавцы продавали бутылки и горячие хрящи по ценам, возмутительным даже для этой родины возмутительных цен.

Фаукин смотрел на всех этих людей, кишащих друг на друге, большинство из которых вряд ли знали, что это за цирюльник, не говоря уж о его мыслях, о раздумьях в сотый раз за этот день, в тысячный раз за неделю, в миллионный раз с тех пор, как сюда приехал, что ему не следовало сюда приезжать; он крепко вцепился в свою сумку и поспешил.

Папа Ринг был одним из тех, кто тем меньше любит тратить деньги, чем больше их имеет. Его жилье было в самом деле скромным по сравнению с апартаментами Мэра; мебель была временной и расщепленной, низкий потолок бугристым, как старое покрывало. Глама Голден сидел перед треснувшим зеркалом, освещенным коптящими свечами; было что-то слегка абсурдное в этом огромном теле, водруженном на табуретку и покрытом изношенной простыней; создавалось впечатление, что его голова качается на вершине, как вишенка на кремовом пироге.

Ринг стоял у окна в точности, как Мэр, сжав большие кулаки за спиной, и сказал:

– Сбривай все.

– Кроме усов. – Голден приподнял простыню, чтобы ткнуть себя в верхнюю губу большим и указательным пальцем. – Они были у меня всю жизнь и никуда не денутся.

– Весьма блестящий пример лицевых волос, – сказал Фаукин, хотя по правде говоря, в тусклом свете он мог видеть лишь несколько седых волосин. – Удалить их было бы большим сожалением.

Несмотря на то, что он был несомненным фаворитом в предстоящем поединке, в глазах Голдена была призрачная влажность, когда он встретился с глазами Фаукина в зеркале. – У тебя есть сожаления?

Фаукин на мгновение потерял свою пустую, любезную, профессиональную улыбку.

– А разве их нет у всех нас, сир? – Он начал стричь. – Но полагаю, сожаления по крайней мере позволяют не допускать повторения одних и тех же ошибок.

Голден нахмурился, глядя на себя в треснувшем зеркале.

– Я обнаружил, что как бы много сожалений я не испытал, я все равно совершаю одни и те же ошибки снова и снова.

У Фаукина не было ответа на это, но у цирюльника в таких обстоятельствах было преимущество: он мог дать ножницам заполнить молчание. Вжик, вжик, и светлые пряди разлетелись по доскам привлекательными узорами, со смыслом, который невозможно ухватить.

– Уже был там, у Мэра? – крикнул ему Папа Ринг.

– Да, сир, был.

– Как она выглядит?

Фаукин подумал о манерах Мэра и, что более важно, о том, что Папа Ринг хочет услышать. Хороший цирюльник никогда не ставит правду выше надежд клиентов.

– Она выглядит весьма напряженной.

Ринг оглянулся от окна, его пальцы нервно шевелились за спиной.

– Думаю, она была бы.

– Что насчет другого? – спросил Голден. – Того, с кем я дерусь?

Фаукин на мгновение перестал стричь.

– Он выглядел задумчивым. Печальным. Но сосредоточенным на цели. Если честно… он выглядел весьма похожим на вас. – Фаукин не упомянул о том, что сейчас только что произошло.

Что он с большой вероятностью сделал одному из них последнюю стрижку в жизни.

Би вытиралась, когда он прошел мимо двери. Она его едва видела, узнав по походке.

– Грега? – Она бросилась в холл, сердце застучало болезненно сильно. – Грега!

Он повернулся, вздрагивая, словно его тошнило от того, как она произносит его имя. Он выглядел усталым, более чем немного пьяным, и больным. Она всегда знала его настроение.

– Чего?

Она придумывала всевозможные маленькие истории их воссоединения. В одной он обхватывал ее руками и говорил, что теперь они могли бы пожениться. В другой он был ранен, а она его вылечила. Или как они спорили, или как смеялись, или где он плакал и говорил, как ему жаль, что он так к ней относился.

Но она не выдумала историю, в которой ее просто игнорировали.

– Это все, что ты можешь мне сказать?

– А что еще? – Он даже не смотрел ей в глаза. – Я должен поговорить с Папой Рингом. – И он вышел из холла.

Она поймала его за руку.

– Где дети? – Ее голос звенел и кровоточил от разочарования.

– Занимайся своим делом.

– Я и занимаюсь. Ты заставил меня помогать, разве нет? Ты заставил меня приводить их!

– Ты могла сказать «нет». – Она знала, что это правда. Она так стремилась угодить ему, что прыгнула бы в огонь, если б он сказал. Затем он слегка улыбнулся, словно подумал о чем-то забавном.

– Но если ты хочешь знать, я их продал.

Она почувствовала холод в животе.

– Кому?

– Тем духам в холмах. Тем Драконовым уебкам.

Ее горло сжалось, она с трудом могла говорить.

– Что они с ними сделают?

– Я не знаю. Выебут? Съедят? Какая мне разница? А ты думала, что я собирался сделать? Открыть приют? – Ее лицо горело, словно он ее ударил. – Ты такая тупая свинья. Не думаю, что встречал кого-то тупее тебя. Ты тупее чем…

Она прыгнула на него, царапая ему лицо ногтями, и возможно побила бы его, если б он не ударил ее первым, прямо над глазом, и она отлетела в угол, ударившись лицом об пол.

– Психованная сука! – Она начала нетвердо подниматься, ее лицо знакомо пульсировало, а он трогал оцарапанную щеку, словно не мог поверить. – Зачем ты это сделала?

Потом он потряс пальцами.

– Блядь, ты поранила мою руку! – Он шагнул к ней, когда она попыталась встать, и пнул ее по ребрам, перебив ботинком ее дыхание.

– Я тебя ненавижу, – удалось ей прошептать, когда она закончила кашлять.

– И? – Он посмотрел на нее, как на личинку.

Би вспомнила день, когда из всей комнаты он выбрал ее, чтобы потанцевать, и ничто никогда раньше не было таким прекрасным, и внезапно она словно заново увидела всю картину, и он показался таким уродливым, мелким, тщеславным и эгоистичным сверх меры. Он просто использовал людей и отбрасывал их, и оставлял за собой след из руин. Как она могла любить его? Лишь за пару моментов, когда он заставил ее чувствовать себя чуть выше дерьма. В остальное время она была намного ниже.

– Ты такой маленький, – прошептала она ему. – Как я этого не замечала?

Это укололо его тщеславие, и он снова шагнул к ней, но Би отыскала и вытащила свой нож. Он увидел лезвие, и на мгновение выглядел удивленным, затем разозленным, затем начал смеяться, словно она была чертовской шуткой.

– Будто тебе хватит духу пустить его в ход! – И он медленно прошел мимо, давая ей достаточно времени, чтобы ударить его, если б она хотела. Но она лишь упала на колени, кровь капала у нее из носа и падала на платье. Ее лучшее платье, которое она носила три дня подряд, поскольку знала, что он приедет.

Когда головокружение прошло, она поднялась и пошла на кухню. Ее трясло, но она выносила и худшие побои, и худшее разочарование. Ни один даже бровь не поднял на ее разбитый нос. Таким уж местом был Белый Дом.

– Папа Ринг сказал, что я должна накормить ту женщину.

– Суп в кастрюле, – проворчал поваренок, стоящий на коробке, чтобы смотреть в высокое маленькое окошко, где он мог видеть лишь сапоги снаружи.

Так что она положила миску и чашку воды на поднос и понесла вниз по пахнущим сыростью ступенькам в подвал, мимо больших бочек в темноте, и бутылок на полках, сверкающих в свете факела.

Женщина в клетке расправила ноги и встала, положив туго связанные руки на перила перед собой; один глаз сверкал сквозь волосы, спутанные на лице, когда она смотрела, как Би подходит ближе. Варп[21] сидел за своим столом, притворяясь, что читает книгу; на столе лежало кольцо с ключами. Он любил притворяться, думая, что это делает его особенным, но даже Би, которая не интересовалась буквами, могла сказать, что он держит ее вверх ногами.

– Чего тебе? – И он скривился, словно она была личинкой в его завтраке.

– Папа Ринг велел накормить ее.

Она почти могла видеть, как его мозги шевелятся в большой жирной башке.

– Зачем? Будто она долго здесь пробудет.

– Думаешь, он говорит мне зачем? – отрезала она. – Но я вернусь и скажу Папе, что ты не дал мне…

– Ладно, тогда валяй. Но я слежу за тобой. – Он наклонился ближе и дохнул на нее гнилым дыханием. – Обоими глазами.

Он отомкнул ворота, со скрежетом открыл, и Би, наклонившись, прошла внутрь с подносом. Женщина наблюдала за ней. Она не могла отойти далеко от перил. Клетка воняла потом, мочой и страхом – женщины и тех, кого содержали здесь до нее, и среди них ни у кого не было светлого будущего, это факт. Никакого светлого будущего где угодно в этом месте.

Би поставила поднос и подала чашку воды. Женщина жадно выпила ее, никакой гордости в ней не осталось, если она и была. Гордость в Белом Доме не задерживается надолго, и особенно здесь. Би придвинулась ближе и зашептала

– Ты спрашивала меня о Кантлиссе. О Кантлиссе и детях.

Женщина прекратила глотать, и ее глаза блеснули на Би, яркие и дикие.

– Он продал детей Драконьему Народу. Так он сказал. – Би посмотрела через плечо, но Варп уже сидел за столом, потягивая из кувшина, и вовсе не глядя. Он бы и не подумал, что Би может сделать что-то стоящее, ведь она прислуживала всю ее жизнь. Сейчас это работало на нее. Она шагнула ближе, незаметно вытащила нож и распилила веревку вокруг одного из натертых запястий женщины.

– Зачем? – прошептала та.

– Потому что Кантлисса нужно ранить. – Даже сейчас она не смогла произнести "убить", но они обе знали, что она имела в виду. – Я не могу этого сделать. – Би вжала нож рукояткой вперед в свободную руку женщины, и он спрятался у той за спиной. – Хотя полагаю, ты сможешь.

Папа Ринг беспокойно теребил кольцо в ухе – старая привычка еще с тех дней, когда он был бандитом в Бесплодных Землях; его нервозность усиливалась по мере того, как усиливался шум. Он играл с множеством рук, катал множество костей, крутил множество колес, и возможно шансы были на его стороне, но ставки никогда не были так высоки. Он размышлял, нервничает ли она, Мэр. Признаков этого не было. Она стояла одна на балконе, прямая, как стрела, с лампой перед собой, и эта ее упрямая гордость была видна даже на расстоянии. Но она должна быть напугана. Должна.

В конце концов, как часто они стояли здесь, глядя через разделительную линию, планируя низвержение друг друга, любыми средствами, честными или грязными; число людей, которым они платили, удваивалось и удваивалось; ставки все росли. Сотня убийств, уловок, маневров и паутин мелких альянсов, сломанных и перезаключенных, и все пришло к этому.

Он скользнул в любимую колею мыслей – что он сделает с Мэром, когда победит. Повесить ее в назидание? Провести ее, голую и побитую, через город, как свинью? Оставить ее в качестве шлюхи? Как оставил бы кого угодно? Но он знал, что все это иллюзии. Папа Ринг дал слово, что она уйдет, и он это слово сдержит. Возможно, народ на стороне улицы Мэра считает его низким ублюдком, и, возможно, они правы, но всю свою жизнь он держал свое слово.

Оно может принести к трудностям, твое слово. Может загнать в места, где не хочешь быть, может задать загадки там, где нелегко выбрать правильный путь. Но дело не в том, что просто, дело в том, что правильно. Слишком многие всегда делают то, что легче, к сожалению.

Грега Кантлисс, например.

Папа Ринг кисло посмотрел вбок. Тот был здесь, как всегда опоздав на три дня, неуклюже двигаясь по балкону Ринга, словно в нем совсем не было духу, ковыряясь щепкой в зубах. Несмотря на новый костюм, он выглядел больным и старым, на его лице были свежие царапины, и от него воняло. Некоторые быстро истощаются. Но он принес то, что был должен, плюс неплохо сверху за покровительство. Вот почему он все еще дышал. В конце концов, Ринг дал свое слово.

Бойцы уже выходили, и настрой народа накалялся. Большая бритая голова Голдена качалась поверх толпы; группа людей Ринга вокруг него расчищала дорогу, они двигались к театру; старые камни подсвечивались оранжевым в гаснущем свете. Ринг не упомянул Голдену о женщине. Возможно он кудесник в работе с кулаками, но у этого человека плохая привычка расстраиваться. Так что Ринг лишь попросил его оставить старика в живых, если будет шанс, и подумать о том, чтобы сдержать это обещание. Мужчина должен держать слово, но в этом должна быть гибкость, или ничего не будет сделано.

Теперь он видел Ламба, спускающегося по ступенькам дома Мэра между древними колоннами, и вокруг него была группа головорезов. Ринг снова потер ухо. Он беспокоился, что северянин был из тех ублюдков, которым нельзя доверить сделать что-то разумное. Настоящий джокер, и Папа Ринг хотел знать, в чьей колоде. Особенно, когда ставки так высоки.

– Мне не нравится этот старый ублюдок, – сказал Кантлисс.

Папа Ринг нахмурился, глядя на него.

– Знаешь, что? Мне тоже.

– Ты уверен, что Голден с ним справится?

– Голден справится с любым, разве нет?

– Наверно. Хотя грустновато он выглядит для победителя.

Ринг мог обойтись без ворчания этого дурака о его тревогах.

– Вот почему я заставил тебя украсть женщину, не так ли? На всякий случай.

Кантлисс потер покрытую щетиной челюсть.

– Все равно выглядит как чертовский риск.

– На который мне не пришлось бы идти, если б тебе не приспичило красть этих детей и продавать их дикарям.

Голова Кантлисса дернулась от удивления.

– Я могу сложить два и два, – прорычал Ринг и почувствовал дрожь, словно он был грязным и не мог отмыться. – Как низко человек может пасть? Продажа детей?

Кантлисс выглядел глубоко обиженным.

– Это так охуенно нечестно! Ты просто сказал достать денег к зиме, или я буду трупом. Ты не интересовался их источником. Хочешь отдать деньги назад и отмазаться от их происхождения?

Ринг смотрел на старую коробку на столе, думал о ярком золоте внутри и хмурился в сторону улицы. Он не был бы там, где сейчас, возвращая деньги назад.

– И не думал. – Кантлисс тряхнул головой, будто кража детей была прекрасной бизнес-схемой, за которую он заслуживал более теплых поздравлений. – Откуда я мог знать, что этот старый ублюдок проберется через длинную траву?

– Потому что, – сказал Ринг, говоря очень медленно и холодно, – тебе следовало уже выучить, что когда делаешь хуйню, бывают последствия, а мужик не может бродить по жизни, заглядывая вперед не дальше головки своего хуя!

Кантлисс пошевелил челюстью, пробормотав: "Это охуенно нечестно", и Рингу пришлось задуматься, когда он последний раз бил человека по лицу. Ему очень, очень хотелось. Но он знал, что это ничего не решит. Вот почему он прекратил бить морды, и стал платить другим людям за то, чтобы они это делали для него.

– Ты что, ребенок, чтобы ныть о том, что честно? – спросил он. – Думаешь честно, что мне нужно вступаться за человека, который не может отличить хорошего расклада от плохого, но тем не менее ставит огромную кучу денег, которых у него нет? Думаешь честно, что мне приходится угрожать жизнью каких-то девчонок, чтобы быть уверенным в исходе поединка? Как это отражается на мне, а? Что это за начало моей новой эры? Думаешь честно, что я должен держать слово, данное людям, которых ни хрена не волнует их слово? А? О какой, нахуй, честности идет речь? Поди, приведи женщину.

– Я?

– Твое чертово дерьмо я собираюсь вычистить, не так ли? Приведи ее сюда, чтобы наш друг Ламб мог видеть, что Папа Ринг человек своего слова.

– Я могу пропустить начало, – сказал Кантлисс, словно он не мог поверить, что ему причинят такое неудобство пара весьма вероятных покойников.

– Будешь болтать, пропустишь остаток своей ебаной жизни, мальчик. Приведи женщину.

Кантлисс потопал к двери, и Ринг подумал, что слышит, как тот бормочет: "Нечестно".

Он сжал зубы, повернувшись к театру. Этот ублюдок создавал проблемы везде, где появлялся, и должно быть плохо кончит. И Ринг начинал надеяться, что лучше бы это произошло поскорее. Он расправил манжеты, и утешил себя мыслью, что когда Мэр проиграет, худшие бандиты уйдут с рынка, и он сможет позволить себе нанять головорезов получше. Толпа теперь затихла, Ринг потянулся к уху и остановил себя, придушив очередное раздражение. Он был уверен, что все шансы на его стороне, но ставки никогда не были выше.

– Всем добро пожаловать! – Проревел Камлинг, очень довольный тем, что его голос отражался до самых небес. – Сюда, в театр истории Криза! За много веков с момента его постройки, он редко видел столь важное событие, как то, что скоро разыграется перед вашими счастливыми глазами!

Могут ли глаза быть счастливыми отдельно от их владельцев? Этот вопрос заставил Камлинга на мгновение остановиться, прежде чем он выбросил его из головы. Он не мог позволить себе быть растерянным. Это был его миг; освещенная факелами чаша наполнена зрителями; улица позади забита теми, кто стоял на цыпочках, чтобы хоть что-то увидеть; деревья вокруг загружены бесстрашными наблюдателями до самых верхних ветвей; все ловят каждое его слово. Возможно он был знаменитым владельцем гостиницы, но несомненно в искусстве представлений он не был удачлив.

– Бой, мои друзья и соседи, и что за бой! Соревнование силы и хитрости между двумя достойными чемпионами, которое будет скромно судимо мною, Леннартом Камлингом, как уважаемой нейтральной стороной и общепризнанным лидером граждан этого общества!

Ему показалось, что кто-то крикнул "Хуйлинг!", но он это проигнорировал.

– Соревнование, чтобы урегулировать спор между двумя сторонами по требованию, согласно шахтерским законам…

– Кончай нахуй! – крикнул кто-то.

Последовали разрозненные смешки, крики "буууээ" и глумеж. Камлинг выдержал длинную паузу, подняв подбородок, преподав дикарям урок культурной торжественности. Урок, который, как он надеялся, мог бы преподать Иозив Лестек, и в какой же фарс это у него вылилось.

– За Папу Ринга выступает человек, не нуждающийся в представлении…

– Зачем тогда представляешь? – Снова смех.

…который выковал себе ужасное имя на аренах, в клетках и в Кругах Близкой и Далекой Страны, с тех пор, как он покинул родной Север. Человек, непобежденный в двадцати двух поединках. – Глама… Голден!

Голден протолкался к Кругу, разделся по пояс; его громадное тело было намазано жиром, чтобы предотвратить захват соперника; огромные пласты мышц блестели белым в свете факелов и напоминали Камлингу о гигантских слизнях-альбиносах, которых он иногда видел в своем подвале и которых иррационально боялся. С учетом побритого черепа, роскошные усы северянина выглядели даже более чем абсурдно претенциозными, но громкость рева толпы лишь увеличивалась. На них спустилось напряженное неистовство, и без сомнения они приветствовали бы слизня-альбиноса, если б думали, что он может пускать кровь для их развлечения.

– И, выступающий за Мэра, его оппонент… Ламб. – Намного меньше восторженных криков, когда второй боец вступил в Круг на последний неистовый раунд ставок. Он также был выбрит и намазан жиром, его тело было настолько густо покрыто множеством шрамов, что даже если б у него не было славы бойца, его знакомство с жестокостью было несомненно.

Камлинг наклонился ближе, чтобы прошептать.

– Только это в качестве имени?

– Не хуже других, – сказал старый северянин, не отводя твердого взгляда от оппонента. Без сомнений, все рассматривали его как аутсайдера. Определенно Камлинг почти не принимал его в расчет до этого самого момента: старше, меньше, худее, ставки большинства игроков были против него. Но Камлинг отметил что-то в его глазах, что заставило его помедлить. Жаждущий взгляд, словно он был ужасно голоден и Голден был едой.

Лицо большего мужчины, напротив, имело след сомнений, когда Камлинг проводил их двоих к центру Круга.

– Я тебя знаю? – крикнул тот поверх лая публики. – Как твое настоящее имя?

Ламб вытянул шею в одну сторону, потом в другую.

– Может оно тебе откроется.

Камлинг высоко держал одну руку.

– Пусть победит достойнейший! – взвизгнул он.

Сквозь внезапный рев он услышал, как Ламб сказал:

– Здесь побеждает худший.

Этот бой будет последним для Голдена. Вот и все, что он знал.

Они кружили друг напротив друга; ноги, ноги, шаг и увертка, каждый чувствует другого; дикий шум толпы, и их качающиеся кулаки, и перекошенные лица. Без сомнения, толпа жаждет, чтобы бой начался. Толпа не отдает отчета, что часто бой был выигран и проигран здесь, в медленные мгновения до того, как бойцы даже коснулись друг друга.

Хотя, видят мертвые, Голден устал. Неудачи и сожаления, которые тащились за ним, как цепи за пловцом, были все тяжелее с каждым днем, с каждым вздохом. Этот бой должен стать его последним. Он слышал, Далекая Страна была местом, где люди могли найти свои мечты, и пришел сюда в поисках возможности вернуть все, что потерял. Но вот все, что он нашел. Глама Голден, могучий Боевой Вождь, герой Оллензанда, прославленный в песнях и на поле боя, которым восторгались и которого боялись в равной мере, теперь катался в грязи для увеселения недоумков.

Поворот туловища и наклон плеч, пара ленивых покачиваний, оценка пределов противника. Он двигался хорошо, этот Ламб, несмотря на возраст. Он не был новичком в этом деле – в его движениях были энергия и самообладание, и он не тратил усилий понапрасну. Голден думал, какие у него были неудачи и сожаления. Какую мечту он преследовал в Круге?

"Если сможешь, оставь его в живых", – сказал Папа Ринг, что лишь показывало, как мало он понимал, несмотря на бесконечное бахвальство насчет своего слова. В боях, таких как этот, не бывает выбора; жизнь и смерть на весах Уравнителя. Здесь нет места жалости, нет места сомнениям. Он видел в глазах Ламба, что тот это знал. Когда двое мужчин вступают в Круг, ничто за его границами не важно, прошлое или будущее. Все случается, как случается.

Голден повидал достаточно.

Он сжал зубы и бросился в центр Круга. Старик уклонился хорошо, но Голден все же достал его в ухо, и добавил тяжелый левый в ребра, почувствовав удар в руку, разогревший каждый сустав. Ламб ответил, Голден отбил, и, так же быстро, как сошлись, они разбежались, снова кружа, наблюдая; порывы ветра кружили вокруг театра и вытягивали пламя факелов.

Он мог держать удар, этот старик, все еще двигающийся спокойно и ровно, не показывая боли. Голден возможно мог его сломить, постепенно, использовать длину рук, но для начала было неплохо. Он разогревался. Его дыхание участилось, и он зарычал, издал боевой рев, набирая силу и избавляясь от сомнений; весь стыд и разочарование стали трутом для его гнева.

Голден сильно хлопнул ладонями, сделал ложный выпад вправо, затем зашипел, метнувшись, быстрее и точнее, чем прежде, доставая старика двумя длинными ударами, разбив в кровь его нос, ошеломив его и отпрыгивая назад, прежде чем тот успел подумать об ответном ударе; каменная чаша взорвалась одобрением, оскорблениями и новыми ставками на дюжине языков.

Голден настроился на работу. На его стороне него была длина рук, вес и возраст, но он ничего не принимал на веру. Он будет осторожным. Он убедится.

В конце концов, это должен быть его последний бой.

– Я иду, ты, ублюдок, иду! – крикнул Пэйн[22], хромая по коридору на своей кривой ноге.

Дно кучи, вот кем он был. Но, как он полагал, всякая куча нуждается в ком-то на дне, и возможно он не заслужил быть выше. Дверь тряслась от ударов снаружи. Им следовало сделать щель, чтобы смотреть, кто там. Он говорил это прежде, но никто не обратил внимания. Возможно, они не могли его услышать сквозь всю эту массу народа на вершине. Так что ему пришлось отодвинуть задвижку и приоткрыть дверь, чтобы посмотреть, кто кричит.

Снаружи был старый пьяница. Высокий и костлявый, с седыми волосами, прилизанными к одной стороне головы, с большими качающимися руками, и потертым плащом с чем-то, что выглядело, как засохшая рвота с одной стороны и свежая с другой.

– Хочу поебстись, – сказал он таким голосом, как раскалывается сгнившее дерево.

– Не дай мне тебя остановить, – и Пэйн захлопнул дверь.

Старик сунул сапог, и дверь снова открылась. – Я хочу поебстись, я сказал!

– Мы закрыты.

– Вы – чего? – Старик вытянул шею, скорее всего он был глух так же, как пьян.

Пэйну пришлось открыть дверь пошире, чтобы крикнуть:

– Идет бой, если ты не в курсе. Мы закрыты!

– Я в курсе, и мне насрать. Я хочу ебаться и хочу сейчас. У меня есть пыль, и я слышал, что Белый Дом никогда не закрыт для дела. Никогда.

– Дерьмо, – прошипел Пэйн. Это была правда. "Никогда не закрыт", – всегда говорил им Папа Ринг. Но с другой стороны им говорили быть осторожными, и втройне осторожными сегодня. "Сегодня будьте втройне осторожны", – сказал им всем Папа. "Я не выношу, если человек неосторожен". Что звучало странно, с учетом того, что ни один здесь никогда ни на йоту не был осторожен.

– Я хочу ебаться, – прорычал старик, с трудом стоя прямо, так он был пьян. Пэйн пожалел девочку, которой достанется такая работа; он вонял как все говно в Кризе. Обычно на двери стояло трое охранников, но остальные свалили, чтобы наблюдать за боем, и оставили его одного, дно чертовой кучи, кем он и был.

Он сдержал стон расстройства, повернулся, чтобы крикнуть кого-нибудь чуть выше в куче, и к его огромному и далеко не приятному удивлению, вокруг его шеи проскользнула рука, холодное острие прижалось к его горлу, и он услышал, как сзади захлопнулась дверь.

– Где женщина, которую вы захватили? – Дыхание старика воняло, как перегонный куб, но руки были твердыми как тиски. – Шай Соут, тощая штучка с большим ртом. Где она?

– Я ничего не знаю ни о какой женщине, – пролепетал Пэйн, пытаясь говорить громче, чтобы привлечь чье-нибудь внимание, но наполовину проглатывая слова из-за давления.

– Полагаю, тогда мне надо вскрыть тебя, – и Пэйн почувствовал, как кончик ножа впивается в его челюсть.

– Блядь! Ладно! Она в подвале!

– Веди. – И старик начал его двигать. Шаг, другой, и внезапно до Пэйна дошло, что это чертово унижение было превыше всего в его жизни, и, не думая, он начал извиваться, толкаться и отпихиваться локтями, борясь так, будто это был шанс выбраться со дна кучи, и наконец стать кем-то стоящим, по крайней мере для самоуважения.

Но старик был сделан из железа. Эта узловатая рука так сдавила горло Пэйна, что он не мог выдавить ничего, кроме бульканья, и почувствовал, что острие ножа жжет его лицо, прямо у глаза.

– Порыпайся еще, и этот глаз вылетит, – в голосе старика был ужасный холод, заморозивший всю борьбу. – Ты просто болван, который открывает дверь, так что, полагаю, не должен Папе Рингу слишком много. Ему в любом случае конец. Приведи меня к женщине и не делай ничего глупого, и будешь болваном, который открывает еще чью-то дверь. Врубаешься?

Рука отпустилась достаточно, чтобы он кашлянул.

– Врубаюсь. – Это имело смысл. Это было о той борьбе, что Пэйн вел всю жизнь, и куда она его привела? Он был просто болваном, который открывает дверь.

Дно кучи.

Голден жестоко в кровь разбил лицо старика. Вокруг фонарей виднелись полосы мороси, они охлаждали ему лоб, но внутри он был разгорячен, сомнения отогнаны. У него была порция Ламба, и даже кровь во рту была вкусом победы.

Этот бой должен быть последним. Он вернется на север с деньгами Ринга, и отвоюет потерянную честь и потерянных детей, отомстит Каирму Айронхеду[23] и Черному Кальдеру; мысль об этих ненавистных именах и лицах принесла неожиданную вспышку ярости.

Голден взревел, и толпа взревела с ним, и его понесло через Круг, как на гребне волны. Старик ударил, ускользнул от удара, схватил Голдена за руку, и они били и сплетались, пальцы извивались в поисках захвата, руки скользили от жира и мороси, ноги двигались в поисках лучшей позиции. Голден напрягся, поднялся и наконец с ревом поставил Ламба на колени, но старик зацепил его ноги и бросился вниз, и они с грохотом упали на камни; толпа подскочила от радости.

Голден был сверху. Он пытался обхватить рукой горло старика, нащупывая рубец на его ухе, пытался вцепиться в него, но оно было слишком скользким; пытался медленно сдвинуть руку на лицо Ламба, так чтобы достать ногтем его глаз, так же, как поступил весной с тем большим шахтером; и внезапно его голову со жгучей рвущей болью у рта оттащило вниз. Он заревел, скрутился, зарычал, вцепился в запястье Ламба ногтями, и, с жалящей и режущей вспышкой прямо сквозь губу и в десны, он освободился и отскочил.

Когда Ламб откатился, Голден увидел, что в кулаке старика были зажаты светлые волосы, и обнаружил, что один его ус вырван. В толпе раздался хохот, но все, что он слышал, это хохот много лет назад, когда он уходил в изгнание из Залов Скарлинга.

Ярость раскалилась добела, и Голден с криком бросился вперед, не было никаких мыслей, кроме необходимости размазать Ламба кулаками. Он ударил старика прямо в лицо, отбросив его за пределы Круга, люди на передних каменных скамейках разбежались, как скворцы. Голден пошел за ним, изрыгая проклятия, сыпля ударами, кулаки били Ламба слева и справа, словно тот был сделан из тряпок. Руки старика опустились, лицо осунулось, глаза остекленели и Голден понял, что момент пришел. Он подошел, размахнулся изо всей силы, и опустил отца всех ударов прямо на челюсть Ламба.

Он смотрел, как старик споткнулся, разжав кулаки, и ожидал, пока колени Ламба согнутся, чтобы он мог броситься на него и положить этому конец.

Но Ламб не падал. Он отошел на шаг или два в Круг и стоял, качаясь; кровь лилась из его открытого рта, и его лицо склонилось в тень. Голден уловил что-то, кроме грома толпы. Мягкое и тихое, но ошибки не было.

Старик смеялся.

Голден стоял, его грудь вздымалась, ноги ослабли, руки отяжелели от усилий, и он почувствовал, как озноб сомнения омыл его, потому что он не был уверен, что может ударить человека сильнее, чем уже ударил.

– Кто ты? – взревел он; кулаки болели, словно он бил по дереву. Ламб выдал улыбку, похожую на открытую могилу, вынул красный язык, и размазал кровь с него по щеке длинными полосами. Он поднял левую руку и нежно расправил, глядя на Голдена; его глаза, как две черные ямы с углем, были широко раскрыты, и из них лились слезы; и ими он смотрел через прореху, где должен быть средний палец.

Толпа погрузилась в зловещую тишину, и сомнения Голдена превратились в засасывающий ужас, потому что он, наконец, узнал имя старика.

– Клянусь мертвыми, – прошептал он, – этого не может быть.

Но он знал, что это так. Каким бы быстрым, сильным, ужасным ты не сделался, всегда найдется кто-то быстрее, сильнее, ужаснее; и чем больше дерешься, тем быстрее его встретишь. Никто не ускользает от Великого Уравнителя вечно, и теперь Глама Голден почувствовал, что пот на нем стал холодным, и огонь внутри погас, оставив только пепел.

И он знал, что это на самом деле будет его последний бой.

– Так охуенно нечестно, – бормотал Кантлисс про себя.

Все усилия, потраченные на то, чтобы дотащить этих хнычущих надоед через Далекую Страну, весь риск, чтобы привести их к Людям Дракона, каждая отплаченная монета, и еще сверху, и что в благодарность? Лишь бесконечное нытье Папы Ринга и кроме того очередное дерьмовое задание. Как бы усердно он ни работал, все никогда не шло, как он хотел.

– Нельзя просто, чтоб все было по-честному, – бросил он в никуда, и от этих слов его лицо заболело; он осторожно потрогал царапины, и от этого заболела рука, и он горько подумал о тупоголовой глупости женщин.

– После всего, что я сделал для этой шлюхи…

Этот идиот Варп притворялся что читает, когда Кантлисс зашел за угол.

– Вставай идиот! – Женщина все еще была в клетке, все еще связанная и беспомощная, но она наблюдала за ним так, что разозлила его еще больше; спокойная и твердая, словно у нее на уме что-то кроме страха. Словно у нее был план, и он был его частью. – На что, по-твоему, ты уставилась, сука? – бросил он.

Она сказала чисто и холодно:

– На ебаного труса.

Он замер, моргая, с трудом веря поначалу. Даже эта тощая штучка презирает его? Даже она, которая должна хныкать о пощаде? Если не можешь добиться уважения женщины, связав ее и избив, то как, блядь, ты его получишь?

– Чего? – прошептал он, холодея.

Она наклонилась вперед, не отводя насмешливых глаз, скривила губу, прижала язык к щели между зубами и с толчком головы плюнула через всю клетку и через прутья, попав прямо на новую рубашку Кантлисса.

– Пизда трусливая, – сказала она.

Одно дело выслушивать Папу Ринга. Но это было другое.

– Открой эту клетку! – взревел он, задыхаясь от ярости.

– Щас. – Варп возился с его кольцом ключей, пытаясь найти нужный. Там их было только три. Кантлисс вырвал его из его руки, воткнул ключ в замок и отпер ворота, край стукнул о стену и лязгнул.

– Я преподам тебе охуенный урок! – крикнул он, но женщина наблюдала за ним спокойно, зубы обнажены и дыхание такое тяжелое, что он мог видеть пятна слюны на ее губах. Он схватил ее за шиворот, наполовину поднял; швы начали рваться; другой рукой он сжал ее челюсть, сокрушая пальцами ее рот, словно хотел снять мякоть с лица, и…

Боль пронзила его бедро, и он взвизгнул. Еще удар, и его нога обмякла, так что он доковылял до стены.

– Чего ты… – сказал Варп, Кантлисс услышал звуки драки и ворчание, и повернулся, в силах лишь стоять на ногах из-за боли прямо в паху.

Варп был напротив клетки, лицо изображало глупое удивление, женщина одной рукой держала его и другой била в живот. С каждым ударом она брызгала слюной и он, покосившись, булькал. Кантлисс увидел, что у нее есть нож, струйки крови лились с него и брызгали на пол, когда она его ударяла. Кантлисс понял, что она и его ударила, и застонал, возмущенный болью и несправедливостью этого, сделал один прыгающий шаг и бросился на нее, поймал ее за спину, и они упали через дверь клетки и обрушились на грязный пол снаружи; нож откатился.

Она была скользкая, как форель, выскользнула наверх и дважды сильно его ударила в челюсть, стукнув головой об пол, прежде чем он понял, где он. Она бросилась за ножом, но он поймал ее за рубашку, подтащил обратно, драная тряпка наполовину разорвалась, и они оба поползли по грязному полу к столу, рыча и плюясь. Она снова его ударила, но попала лишь по макушке черепа, а он вцепился ей в волосы и потащил ее голову вбок. Она завизжала и замолотила кулаками, но теперь он держал ее, и впечатал ее голову в ножку стола, и еще раз, и она обмякла достаточно надолго, чтобы он мог подмять ее под себя, охая, когда опирался на раненую ногу, всю влажную и теплую от текущей крови.

Он слышал ее хрипящее дыхание, когда они сплелись и растянулись; она встала на колени перед ним, но он на нее навалился, и наконец достал предплечьем ее шею и начал давить, перемещая тело и протягивая руку, дотянулся пальцами, собирая их на ноже; он хихикнул, когда его пальцы сомкнулась на нем, потому что знал, что победил.

– А феперь мы бляфь посмофрим, – прошипел он, немного шепелявя, с разбитыми и распухшими губами; он поднял лезвие так, чтобы она на него посмотрела, ее лицо порозовело от недостатка кислорода, окровавленные волосы прилипли к нему, выпученные глаза следили за острием; она задергалась под его рукой, все слабее и слабее, и он поднял нож высоко, сделал пару обманных ударов, чтобы посмеяться над ней, наслаждаясь, как ее лицо кривилось каждый раз. – Феперь мы посмофрим! – Он поднял его еще выше, чтобы ударить по-настоящему.

Запястье Кантлисса внезапно вывернулось, и он задохнулся от боли, когда его стащили с нее, и когда он открыл рот, что-то ударило его, и все закружилось. Он потряс головой, слыша, как женщина кашляет, эхо звучало далеко-далеко. Он увидел нож на полу и потянулся за ним.

Большой сапог опустился и вдавил его руку в грязный пол. Еще одно движение – и носок откинул нож прочь. Кантлисс застонал и попытался пошевелить рукой, но не смог.

– Хочешь, чтобы я его убил? – спросил старик, глядя вниз.

– Нет, – каркнула она, наклоняясь за ножом. – Я хочу убить его. – И она шагнула к Кантлиссу, сплевывая кровь на его лицо через щель между зубами.

– Нет! – завизжал он, пытаясь отползти назад своей бесполезной ногой, но его бесполезная рука все еще была под сапогом здоровяка. – Я нужен тебе! Ты ведь хочешь вернуть детей, так? Так? – Он видел ее лицо и знал, что ему есть за что зацепиться. – Туда не просто добраться! Я могу показать путь! Я нужен тебе! Я помогу! Я все исправлю! Это была не моя вина, это Ринга. Он сказал, что убьет меня! У меня не было выбора! Я тебе нужен! – Он болтал, рыдал, умолял, но не чувствовал стыда, потому что когда нет выбора, благоразумный человек умоляет, как ублюдок.

– Что за дела, – пробормотал старик, скривив губы в презрении.

Девчонка вернулась из клетки с веревкой, которой была связана.

– Лучше сохранять все возможности открытыми.

– Берем его с собой?

Она присела на корточки и улыбнулась Кантлиссу кровавой улыбкой.

– Мы всегда можем убить его позже.

Абрам Маджуд был глубоко озабочен. Не насчет результата, поскольку он больше не выглядел сомнительным. Насчет того, что будет после.

С каждым обменом ударами Голден выглядел слабее. Его лицо, насколько можно было судить сквозь кровь и опухоли, было маской страха. Улыбка Ламба, по ужасному контрасту, ширилась с каждым ударом, нанесенным или полученным. Она стала безумной ухмылкой алкаша, сумасшедшего, демона; не осталось ни следа человека, с которым Маджуд смеялся на равнинах; выражение столь чудовищное, что зрители на переднем ряду карабкались назад на скамейки позади, стоило только Ламбу отшатнуться ближе.

Публика становилась такой же уродливой, как представление. Маджуд ужаснулся, представив общую сумму ставок, и он уже видел драки, прорывающиеся среди посетителей. Чувство коллективного безумия стало сильно напоминать ему битву – место, которое он очень надеялся никогда не посещать вновь – а в битве, как он знал, всегда есть пострадавшие.

Ламб тяжелым ударом правой отправил Голдена шататься, поймал его перед падением, зацепил пальцем его рот и широко порвал щеку, кровь брызнула на ближайших зрителей.

– Боже, – сказал Карнсбик, наблюдая за боем через разведенные пальцы.

– Нам надо идти. – Но Маджуд не видел простого выхода отсюда. Ламб выкручивал руку Голдена, оборачивал свою вокруг нее, ставя того на колени, другая рука беспомощно висела. Маджуд слышал булькающий крик Голдена, затем резкий звук, когда его локоть выгнулся в другую сторону, и кожа страшно вздыбилась вокруг сустава.

Ламб висел на нем, как убивающий волк; хихикал, сжав горло Голдена; отклонился назад и ударил его лбом в лицо, и снова, и снова; толпа вопила – от радости, или испугавшись исхода.

Маджуд слышал вопль, видел тела, двигающиеся на местах, что выглядело как два человека, колющих третьего. Небо внезапно осветилось расцветом оранжевого пламени, достаточно яркого для того, чтобы почти почувствовать его жар. Миг спустя грохочущий бум сотряс арену и вселил ужас в зрителей, которые бросились вниз, зажав руками головы; кровожадные крики сменились воплями испуга.

В Круг, шатаясь, вышел мужчина, вцепившийся в кишки, и упал недалеко оттуда, где Ламб все еще был поглощен ударами руками по голове Голдена. Огонь скакал и извивался под дождем на стороне улицы Папы Ринга. Парню в двух шагах в голову попал осколок.

– Взрывной порошок, – пробормотал Карнсбик, его очки ожили отражениями огня.

Маджуд сжал его руку и потащил вдоль скамейки. Между подымающимися телами он видел разбитую улыбку Ламба, освещенную угасающим факелом; тот с методичным хрустом бил чью-то голову об колонну, камень измазывался черным. Маджуд предположил, что жертвой был Камлинг. Время судейства определенно давно прошло.

– О боже, – бормотал Карнсбик. – Боже.

Маджуд вынул меч. Тот, что генерал Мальзагурт дал ему в благодарность за спасение жизни. Он ненавидел чертову штуку, но был рад, что сейчас она с ним. Человеческая изобретательность все еще не сделала лучшего инструмента для убирания людей с дороги, чем полоса заостренной стали.

Возбуждение со скоростью оползня переросло в панику. На другой стороне Круга начали тревожно качаться новые постройки, когда люди стали с них прыгать, топча друг друга, спеша убраться. С мучительным треском вся конструкция зашаталась, сгибаясь, балки ломались как спички, скручиваясь, падая; люди бросались через плохо сделанные перила и обрушивались в темноту.

Маджуд тащил Карнсбика через все это, игнорируя дерущихся, раненных, женщину, которая оперлась на локти, и уставилась на кость, торчащую из ее ноги. Каждый был за себя, и не было выбора, кроме как предоставить остальное Богу.

– О, боже, – булькал Карнсбик.

Улица уже не была похожа на битву, она была битвой. Люди бросались, тараторя, сквозь безумие, освещенные расходящимся пламенем со стороны улицы Ринга. Сверкали клинки, люди сталкивались, падали, катились, тонули в ручье, стороны было невозможно угадать. Он увидел, как кто-то бросил горящую бутылку на крышу, где она разбилась, и завивающиеся линии огня распустились по соломе, жадно набрасываясь на нее, несмотря на влагу.

Он мельком увидел Мэра, которая все еще смотрела с балкона на безумствующую улицу. Она указала на что-то, говоря с человеком рядом с ней, спокойно руководя. У Маджуда сложилось стойкое впечатление, что она никогда не планировала просто сидеть, откинувшись, и смиренно ожидать результата.

Стрелы мелькали в темноте. Одна, пылая, вонзилась в грязь перед ними. В ушах Маджуда звенели слова на языках, которых он не знал. Потом раздался еще один оглушительный взрыв, и Маджуд съежился; щепки взмыли вверх, дым клубами поднимался во влажное небо.

Кто-то схватил женщину за волосы, и тащил ее, пиная, по навозу.

– О, боже, – сказал Карнсбик, снова и снова.

В лодыжку Маджуда вцепилась рука, и он плашмя ударил по ней мечом, освободился и продолжил пробиваться, не глядя назад, держась за крылечки на стороне улицы Мэра. Высоко вверху, на вершине ближайшей колонны, были видны три человека, двое с луками, а третий поджигал их покрытые смолой стрелы, так что они могли спокойно стрелять ими через дорогу.

Здание с вывеской, которая гласила "Дворец Ебли" было полностью в огне. С балкона выскочила женщина и завывая рухнула в грязь. Рядом лежали два трупа. Четверо стояли с обнаженными мечами и наблюдали. Один курил трубку. Маджуд подумал, что это раздающий из мэровой Церкви Костей.

Карнсбик старался освободить руку.

– Нам следует…

– Нет! – отрезал Маджуд, продолжая его тащить. – Не следует.

Жалость, вместе со всеми признаками цивилизованного поведения, была роскошью, которую они не могли себе позволить.

Маджуд вытащил ключ от их магазина и пихнул его в дрожащую руку Карнсбика, а сам, подняв меч, оглядывал улицу.

– О, боже, – говорил изобретатель, борясь с замком, – о боже.

Они ввалились внутрь, в спокойную безопасность, темнота магазина мерцала вспышками оранжевого, желтого и красного. Маджуд закрыл плечом дверь, выдохнул с облегчением, когда услышал, что щеколда упала, повернулся, почувствовав руку на плече, и чуть не отрубил голову Темплу своим мечом.

– Какого черта происходит? – полоска света блуждала по половине лица пораженного Темпла. – Кто победил?

Маджуд поставил кончик меча на пол и оперся на эфес, тяжело дыша.

– Ламб порвал Голдена. Буквально.

– О боже, – хныкал Карнсбик, соскальзывая по стене, пока его задница не шлепнулась по пол.

– Что насчет Шай? – спросил Темпл.

– Не имею представления. Не имею представления ни о чем. – Маджуд со скрипом приоткрыл дверь, чтобы выглянуть наружу. – Но подозреваю, Мэр зачищает Белый Дом.

Пламя на стороне улицы Папы Ринга освещало весь город в яркие цвета. Белый Дом был в огне до верхнего этажа, огонь вырывался в небо, алчный, убийственный; деревья горели по уклонам кверху, пепел и угли трепетали под дождем.

– Нам не следует помочь? – прошептал Темпл.

– Хороший бизнесмен остается нейтральным.

– Бывают моменты, когда надо перестать быть хорошим бизнесменом и постараться быть просто хорошим человеком.

– Возможно. – Маджуд снова захлопнул дверь. – Но это не тот момент.

Дата добавления: 2015-07-18