Введение в Schizophrenie 4 страница

Позже я покажу, в каком смысле мы все же можем говорить об экзистенциальной тревоге в стадии суеверий.

Прежде чем мы обратимся к экзистенциальному анализу случая Лолы, мы должны сосредоточиться более внимательно на конфликте между идеалом и сопротивлением со стороны тупого мира («реальности»). Этот конфликт наиболее ясно и просто выражен в случае Эллен Вест; там идеалом была стройность, а сопротивление проявлялось в форме чувства голода. Таким образом, идеалу противоречила жизненная потребность, непреодолимая сила, происходящая из телесной сферы. Чем больше эта потребность подавлялась ради идеала, тем более ненасытной она становилась. Неземной мир все больше становился могильным миром, миром дыры. Этот чрезмерный рост и гипертрофия темы голода сами по себе доказывают, что Dasein должно было изначально чувствовать угрозу со стороны жизненной сферы, сферы тела, и что уже сам идеал (стройности) должен был представлять собой дамбу, защиту от угрозы. Там, где дамба была не вполне «непроницаемой» или имела бреши (острое чувство голода при виде аппетитной пищи), там сквозь них свободно лилась тревога и происходил приступ тревоги. Голодание и прочищение желудка были попытками заткнуть бреши. Но в конце концов вся дамба грозила обрушиться, и существование грозило превратиться в ненасытную жадность; Эллен Вест избежала этой опасности путем самоубийства.

В другом случае, случае Юрга Цюнда, все было не так просто. Прежде было сказано, что препятствия идеалу и сопротивление ему были оказаны миром других людей. Против этого можно возразить, что окружающие Юрга Цюнда не причинили ему никакого вреда и что их «сопротивление», их насмешки, их критика существовали большей частью «в его воображении». Но Юрг Цюнд не только действительно страдал в детстве от насмешек «улицы», и это страдание не только «зафиксировалось» в нем, но и — что более важно — мир окружающих человека сам по себе является силой, которую начинает чувствовать любое существование, каким бы образом оно ни пришло к соглашению с нею: страдая от нее, или даже ломаясь под ее воздействием, бросая ей вызов, игнорируя ее, или насмехаясь над ней. Эта сила, к которой — в случае Юрга Цюнда — в основном привязана тревога. Здесь идеал социального возвышения — это дамба, мера предосторожности против экзистенциальной тревоги, сосредоточенной на мире окружающих людей. Чем плотнее дамба окружает существование, тем сильнее тревога прорывается сквозь ее бреши. Здесь, тоже, попытки прикрытия — это попытки снова повсюду заделать бреши. Но, в конце концов, и здесь тоже дамба оказывается недостаточной. Существование спасается от тревоги в бездействии, душевной смерти. Юрг Цюнд больше не может примириться с жизнью и растрачивает себя в вечно новых «последних усилиях». Идея вновь должна капитулировать перед реальностью, перед антропологическим фактом, что существование не существует в изоляции, но разделяет свое существование с другими. Существование, которое всегда является сосуществованием, преодолевает Экстравагантное желание человека, чтобы ему не докучали его окружающие и только его собственное существование поглощало его.

Предвосхищая возражение, что Dasein в конечном счете превалирует в своей единичной, изолированной, «аутистической» форме, ответим, что неправильно считать в высшей степени аутистическое существование солипсическим; в абсолютном аутизме Dasein больше вообще не существует как solus ipse\ оно больше не существует как «я»*. Когда Dasein удаляется от мира окружающих людей, от сосуществующих с ним, оно при этом отказывается от самого себя или, точнее, отказывается от себя как от «я». Это применимо только к полному шизофреническому аутизму. Там, где человек просто отдаляется от мира, где он всего лишь уходит в недоброжелательство и гнев, подозрение или презрение, он все же существует — как недоброжелательное, насмешливое, недоверчивое или презрительное «я».

^* По этой причине термин аутизм (autos — сам) — слишком «психологистический» и, во всяком случае, вводящий в заблуждение относительно конечных аутисти-ческих состояний.

Именно такого рода образ мыслей позволяет нам увидеть в шизофреническом аутизме не просто более высокую степень какой-либо психологической особенности (например, интроверсии), но помогает нам понять его с точки зрения Daseinsanalyse как модус бытия, который по существу отличается от любой психологической категории. Там, где Dasein больше не организует себя во времени Ά пространстве, где оно перестало быть «я» и поддерживать связь с другими, оно более не имеет «здесь» (da). Ибо оно обладает своим «здесь» только в трансцендентности [Überstieg] заботы [Sorge] — не говоря об экзальтации [Überschwang] любви — или, другими словами, в его открытости \Erschlossenheit\, которая есть только широкий термин для организации во времени и пространстве бытия в качестве «я» и т. д. Это также объясняет, почему мы воспринимаем крайне аутистичного шизофреника не как «подобие нас», но как автомат. Мы считаем его не человеком, который отвечает за свое поведение по отношению к нам и от которого мы, как правило, ожидаем осмысленного [sinnvolle] ответа, а невменяемым, нереагирующим «всего лишь живым существом». (Это, конечно, не касается исключительно гуманной медицинской позиции по отношению к пациенту, которая все же «видит» человека в этом «существе».) Все это иллюстрируется случаем Лолы Фосс, чей аутизм, хотя и не абсолютный, превосходит аутизм всех остальных случаев.

Жуть Ужасного / Как в предыдущих случаях, отчет о Лоле Фосс с самого начала указывает на экзистенциальную тревогу. Ее первоначальное детское упрямство, очевидно, не является выражением экзистенциального богатства, но экзистенциальной слабости, страха быть подавленной «другими». В возрасте двенадцати лет Лола серьезно заболела брюшным тифом; именно тогда она впервые почувствовала себя не в безопасности в своем собственном доме и сбежала в дом своей бабушки. Когда ей пошел двадцать второй год, Лола тревожилась из-за платья и отказалась надеть его, когда садилась на корабль. Постепенно ее фобия одежды переросла в ее преобладающий симптом. Но тогда как психопатологию интересует генезис этой фобии, экзистенциальный анализ интересует «проект мира» такого существования, что всегда означает, что его интересует .модус его бытия. Следовательно, мы немедленно сосредотачиваемся на «мире», в котором Лола уже представляется нам как очень больной человек; мы делаем это, ничуть не заботясь о решительном биологическом приговоре, который объявляет Лолу «больной».

Когда Лола поступила в санаторий, ею уже полностью завладел суеверный бред (или бредовое суеверие), что «нечто ужасное» может случиться с нею, нечто, от чего она была вынуждена защищаться при помощи чисто суеверных ритуалов. Ее существование уже было в такой точке, где оно могло двигаться, только балансируя на качающемся канате, переброшенном через пропасть. Любой «неверный шаг» должен был ввергнуть его в «ужасную бездну», или, как это назвал Юрг Цюнд, в катастрофу. Суеверие — это всегда выражение боязни демонической силы рока. «Цивилизованный житель Запада», который публично стучит по столу или стене, или просто восклицает «постучи по дереву», когда кто-нибудь упоминает его хорошее здоровье или успех в бизнесе, таким образом надеется умолить судьбу оставаться благосклонной к нему.

Такое заклинание судьбы продиктовано страхом бросить вызов судьбе одним лишь словесным подтверждением благосостояния. Следовательно, это действие в то же время представляет собой извинение за это подтверждение. Акт заклинания, или формула «постучи по дереву», содержит обращение к судьбе с просьбой не счесть это подтверждение высокомерием, чересчур самоуверенной заносчивостью [Übermut]. Человек, который использует формулу «постучи по дереву», чувствует присутствие силы судьбы и в то же время верит, что он может повлиять на нее в свою пользу. Такая вера в свою зависимость от судьбы, которая слепа и вместе с тем на нее все же можно влиять или заклинать ее, выдает «первобытность» «цивилизованного» современного человека, или, на языке Daseinsanalyse, «брешь» в его «структуре»", его экзистенциальную слабость. Под экзистенциальной слабостью мы имеем в виду то, что человек не занимает автономную позицию в своем мире, что он отрезает самого себя от основания своего существования, что он не берет на себя свое существование, но вверяет самого себя чуждым силам, что он делает чуждые силы «ответственными» за его судьбу вместо него самого. Все это в высшей степени применимо к случаю Лолы Фосс.

[* Прим. Эрнеста Энджела: слово Bildung имеет два значения: образование (обучение) и структура.]

Ранее мы сравнили способ существования Лолы с хождением по качающемуся канату. Возможно, нам простят использование еще одной метафоры: существование Лолы можно уподобить хождению по тонкому льду озера; она знает, что при каждом шаге лед может треснуть, и она в отчаянии хватается за каждую предоставляющуюся «соломинку». Такие метафоры более наглядны, чем любое абстрактное описание. Они более точно проясняют то фундаментальное значение фразы, к которой мы часто обращаемся: твердо стоять обеими ногами на земле. Она означает способ защищенного существования, уверенного в себе и в мире, не нуждающегося в какой-либо помощи или опорах «извне»*". Только когда существование движется по качающемуся канату или тонкому льду, оно нуждается в таких опорах. Мы называем их опорами суеверия, вне зависимости от того, все ли существование движется по тонкому льду (как в случае с Лолой), или оно попадает на тонкий лед только время от времени, как случается с большинством людей. Стояние на земле означает бесспорную защиту существования от падения, погружения, прорыва в его пропасть. Хождение по тонкому льду означает подвешенное состояние в постоянном страхе такого падения, погружения, опускания. У Эллен Вест «хождение по льду» выражается страхом погрузиться в животную ненасытность; у Юрга Цюнда — страхом опуститься до уровня пролетария и упасть в глазах общества; в случае Лолы мы имеем дело со страхом погружения непосредственно в Ужасное, в то,,¹ что мы назвали «неприкрытый ужас»². Тот, кто обеими ногами твердо опирается на землю, тот не нуждается ни в каких опорах или какой-либо внешней поддержке, но тот, кто ходит по тонкому льду, существует в основном в поисках какой-нибудь защиты. Такое существование кажется странным или даже нелепым тому, кто стоит на твердой земле; он не может понять его и пытается объяснить его самому себе на основании «слабой воли» или болезни. Мы, однако, намерены понять такое существование с точки зрения антропологии, то есть в его экзистенциальной структуре.

* Следовательно, фраза «твердо стоять обеими ногами на земле» выражает больше, чем фраза «стоять обеими ногами в реальности», т. к. первая также выражает уверенность в существовании как имеющем твердое основание в мире. То, что мы называем «реальностью» в обычном языке, а также в психологии и психопатологии, не следует употреблять в абсолютном смысле, т. к. эта реальность — это только особый проект мира, проект мира практики, практической связи с людьми и вещами, и уверенности, на которой он покоится.

Самоочевидно и следует из всего способа существования то, что в случае Лолы Фосс ее существование дезертировало от самого себя и уступило чуждой силе в гораздо большей степени, чем в любом из предыдущих случаев. Оно больше не поддерживает самое себя в проектировании своих собственных подлинных потенциальных возможностей, но его непрерывно засасывает в водоворот неподлинных возможностей бытия, то есть таких, которые не выбраны им, но навязаны ему силой, чуждой для «я». Другими словами, оно существует только как нечто «заброшенное», или в состоянии заброшенности. Но заброшенность — это все еще часть существования. Следовательно, «чуждая сила», хотя и является чуждой для «я», не может считаться чуждой для существования, чем-то вне или выше его. Заброшенность означает, скорее, обольщение и временное успокоение, отчуждение и запутанность существования вообще. В нашем случае оно определенно отличается от заброшенности в смысле устойчивой привязанности, привязанности к повседневной силе «они», от одержимости ею. Тогда как существование Юрга Цюнда было полностью захвачено сосуществованием других, превосходством общественного мнения и суждения, существование Лолы захвачено и поставлено под удар совершенно иной, еще более безымянной, еще менее осязаемой суперсилы, которая то и дело прельщает существование, временно успокаивает его, все больше и больше отчуждает его от самого себя и полностью господствует над ним. Существование в этом случае «бросает из стороны в сторону» совершенно по-другому, чем его бросают из стороны в сторону «они». Здесь оно не погружено в «публичные сплетни», в любопытство или двусмысленность простого мнения. Правда, оно заинтересовано в получении успокоения, но на этот раз это не кажущееся успокоение, которое можно обрести в непостижимости «их», но кажущееся успокоение, которое можно обрести в непостижимости торгов с «судьбой». Здесь другие не играют такой же решающей роли, какую они играют, существуя как «они»; решающую рол^ играет превосходящее, жуткое, даже наводящее ужас оно, столкнувшись с которым, Dasein чувствует себя совершенно покинутым, брошенным другими (и тем более оставленным «ты») и предоставленным самому себе.

Здесь существование других — это только основной повод для беспокойства, для того, чтобы существование стало жутким, при том, что врач представляет собой одно и единственное исключение. Он является, по крайней мере, в какой-то степени, шестом, за который цепляется существование, когда его несет в водовороте, он тот, от кого оно ожидает помощи и защиты как знак того, что какие-то межчеловеческие отношения все еще возможны.

Так как существование в данном случае полностью капитулировало перед Жутким и Ужасным, оно больше не может осознавать тот факт, что Ужасное появляется из него самого, из самого его собственного основания. Следовательно, от такого страха не убежать; человек пристально вглядывается, пораженный страхом, в неизбежное, и все его счастье и боль теперь зависят единственно от возможности умолить Ужасное. Его одно-единственное оставшееся желание — как можно лучше познакомиться с Ужасным, Страшным, Жутким, и освоиться с ним. Он видит две альтернативы: первая — «захватить» Ужасное и предвосхищать его «намерения» с помощью слов и игры со словами; вторая, которая служит более серьезной помехой существованию и жизни, — установить пространственную дистанцию между собой и людьми и объектами, которые поразило проклятие Ужасного.

Оракул из игры слов. Первый тип защиты Лолы тотчас кажется нам крайне игривым. Он производит на нас впечатление очень тонкой сети*", посредством которой Лола пытается защититься от нападения Ужасного и с помощью которой она стремится угадать его намерения. В слоговом оракуле Лола ищет указатели того, что делать и что не делать; следовательно, и то, и другое больше не подчиняется ее решению, но зависит от констелляций во внешнем мире, определяемых объектами и словами. Когда Лола, в своих толкованиях, прибегает к различным языкам, соединениям слогов и перестановке букв, она показывает основные черты любого суеверия: фиксация на наиболее неприметных, незначительных и невинных деталях и возведение их в сферу бесспорного величия судьбы.

* Благодаря этой «тонкости», однако, Лола в состоянии получать ответ от судьбы в любом случае, будь он позитивным или негативным. Мы можем сказать об этой сети то, что Фрейд сказал в отношении одной из его страдающих фобиями пациенток (и что, между прочим, справедливо по отношению к любой фобической системе): «Сеть условий была достаточно далеко растянута, чтобы поймать добычу в любом случае; следовательно, от нее зависело, хотела она или не хотела затянуть ее». (Totem und Tabu, Gesammelte Schriften, X, 118.)

Современный человек, который, несмотря на его так называемую культуру, стучит по столу или довольствуется восклицанием «постучи по дереву», поступает почти так же, как поступает Лола, за исключением того, что он удовлетворяется одной-единственной формулой защиты от «зависти» и непостоянства «судьбы». Так или иначе, его «структура» [Bildung] обнаруживает ту же брешь, какую мы знаем из «структуры» Лолы. Мы помним, что для суеверного модуса ее бытия-в-мире важным и характерным является вера во всемогущество слов. Это только доказывает, что в состоянии суеверной брошенности все, что есть и обнаруживается каким-то образом, имеет экзистенциальный характер суперсилы («mana» в мифическом мышлении). Ибо, будучи зависимым от и отданным в руки Непреодолимого, Dasein «захвачено» им и, следовательно, как показал Хайдеггер, может воспринимать себя только как принадлежащее ему и связанное с ним. Поэтому все-что-есть и было каким-то образом обнаружено, имеет экзистенциальный характер Непреодолимого. Хотя слова составляют область, которой всегда и везде отдавалось предпочтение, они являются только одной формой того-что-есть.

«Табу». В вопросах к оракулу судьбы мы имеем дело с «сетью условий», сконструированной самим спрашивающим, которая в любом случае гарантирует ответ; но сеть становится навязанной, как только затрагиваются люди и объекты. Ячейки этой сети формируются посредством заражения объекта через контакт, или всего лишь пространственную близость, с человеком или предметом, уже избегаемым как табу. Пространственная близость заменяет любой контекст психологических мотивов или объективную логику. Сложный и многослойный контекст связей с миром сведен к категории пространственно-рядом- друг-с-другом, которая, разумеется, подразумевает категорию одновременности.

Пространственно-временная близость является ключом к распространению неприятных происшествий, опасности, Ужасного, стимула тревоги. Иногда пространственная смежность или временная случайность превалируют, как тогда, когда Лола думала, что с ее другом может что-нибудь случиться, если она пишет ему письмо в определенном платье (возможно, сыграло роль пространственное соприкосновение платья и письменных принадлежностей); или когда ее отец купил новый зонт, а потом она встретила горбатую женщину. В этом случае значение слова «зонт» ретроактивно подтверждает несчастливое значение горбуньи. Но как только что-либо поражено значением несчастья, оно распространяет несчастье беспредельно. К пространственно-временному контакту добавляется сходство, которое превратило зонт медсестры Эмми в символ беды. Все это относится только непосредственно к сети. Но так как она заброшена так далеко, что она может удовлетворить почти всем условиям, мы должны пронаблюдать, где и когда пациентка захлопывает сеть, чтобы поймать свою жертву. Учитывая «мальчишеский» характер Лолы, неудивительно, что своей жертвой она выбрала самую симпатичную и самую привлекательную из всех медсестер! Захлопывание сети в большой степени определяется особыми мотивами в отношении мира [weltliche Motive]. Но это относится к сфере психопатологии. Нас же здесь интересует образ мира, который лежит в основе такой «патологии табу» (Фрейд).

Так как проект мира всецело поглощен фактом капитуляции перед чем-то непреодолимым, нам не следует удивляться, что «суеверные» категории, такие как пространственно-временной контакт и сходство, занимают в нем такое заметное место, что часто повторяющаяся последовательность встречи горбуньи и «несчастья» становится основанием непреодолимого процесса индукции или что даже психические явления, как, например, воспоминания, имеют заражающий эффект («проникают в новые вещи») и больше не исчезают.

Нас, скорее, должно удивлять то, что категории и заключения вообще все еще введены в игру, так как захваченность непреодолимым Ужасным означает «особое бытие-носимое-из-стороны-в-сторону», которое само по себе повсюду открыто новому, и таким образом его может подстеречь все, что угодно, точно так же как оно может установить отношения между всем, чем угодно.

Быть «отданным в руки», «захваченным», «капитулировать», «заброшенность» — все эти выражения подразумевают, с точки зрения времени, пустое неподлинное настоящее; «пустое» постольку, поскольку это настоящее не преобразуется во времени из будущего и прошлого в подлинное настоящее. Пустое настоящее, в противоположность актуальному моменту, может означать только непребывание \\Jnverweileri\i отсутствие местоположения. Там, где, в случае Лолы, существование в такой значительной степени поддалось Непреодолимому, оно остается полностью закрытым для самого себя. Оно может снова и снова успокаиваться на одно мгновение только затем, чтобы его вновь «носило из стороны в сторону», чтобы его тревожили, беспокоили заново.

Вместе с этим мы вновь затрагиваем, как в случае Юрга Цюнда, Настоятельное и Внезапное, «отрицание временной непрерывности». Как говорит Кьеркегор:

В одно мгновение оно присутствует, в следующее мгновение его уже нет, и когда его нет, оно опять полностью и совершенно присутствует. Нельзя ни сделать из него непрерывность, ни прийти к ней через него.

На языке Хайдеггера, это «выражение несвободы», «пребывания во власти мира», или, как мы это называем, «омирения» существования. Если вновь процитировать Кьеркегора:

В суеверии объективная реальность наделяется способностью Медузы превращать в камень субъективную реальность, и несвобода не желает, чтобы это колдовство было нарушено ³.

Постольку поскольку непрерывность равносильна свободе, существованию или формированию подлинного «я» [Selbstigung] и, следовательно, также равносильна коммуникации (без которой подлинное существование невозможно), отрицание непрерывности означает несвободу, захваченность непреодолимым Внезапным и, в то же время, отсутствие независимости и коммуникации. В самом деле, существованию, когда оно «заброшено» в жуть, суждено быть в изоляции. То, что Лола все же была в состоянии открыться второму врачу в той степени, в какой она открылась, и то, что она хранила любовь к своему жениху такое долгое время, свидетельствует только о Ά)Μ, что в ее состоянии существования она еще не полностью лишилась «я» [entselbstet], еще не полностью капитулировала перед Жутким и Ужасным. Подлинное общение, однако, уже не было возможным. «Стены» подобных табу страхов и запретов, вызванных Непреодолимым, постоянно незаметно возникли между нею и врачом и, даже более того, между нею и ее женихом.

Пространственная организация «мира» Лолы, по обыкновению, обусловлена временной организацией. Нападению внезапного, отсутствию покоя и местоположения соответствует прерывающийся, отрывистый, изменчивый характер пространственной организации и ее зависимость от соответствующего источника «заражения». Границы пространства, внутри которых движется Dasein, чрезвычайно изменчивы. Они не определяются ни «ориентированным», ни географическим, ни настроенным [gestimmten] пространством ⁴, но соответствуют только пространству, которое определяется соответственными носителями Мапа, Ужасного. Конкретнее, это пространство фиксируется на основе визуальной дистанции и тактильной близости. Его можно искусственно расширить, закрыв глаза (избегание взгляда). Но здесь процесс — это тоже процесс увеличивающегося сужения жизненного пространства, ведущий к. захвату всех выходов сцены жизни «вооруженными охранниками» (Эллен Вест) и к тревожным поискам на ощупь в подвале. Здесь тоже меньше и меньше движения, и ничего нового больше не происходит. Все вращается вокруг старого, хорошо известного — и все-таки такого неизвестного — Жуткого, которое, априорно, превращает любую ситуацию в тревожную, упреждает возможность вникнуть в него и понять его в соответствии с его собственным смыслом. Утверждение «Ничто больше не движется» — это только другое выражение для феномена, состоящего в том, что все то, что однажды появилось, больше не покидает существование, но — имея в качестве своего источника экзистенциальную тревогу — остается зафиксированным, по этой причине нет ничего более ужасного, чем быть обремененным «воспоминаниями». Таким образом, окружающая среда Лолы, мир людей и собственный мир [Umwelt, Mitwelt, Eigenwelt} равным образом управляются Мапа, так что различение между ними потеряло смысл: их смысл — Мапа! И так как больше нет различия между воспоминанием об объекте и самим объектом, бремя воспоминаний оказывает такое же ограничивающее и угнетающее действие, как близость самих соответственных объектов. Воспоминания блокируют дорогу в будущее — будущее здесь означает «бытие-впереди-самого-себя» — точно так же, как соответственные объекты блокируют «пространство». Вместо того чтобы подчинить себе воспоминания, быть в состоянии избавиться от них или экзистенциально пройти сквозь них ради возвращения свободы, нужно избавиться от пораженных объектов как таковых, они должны исчезнуть (должны быть проданы, отданы, сожжены или отосланы). Место экзистенциального процесса созревания, приобретения «я» [Selbstgewinnung] давно было занято мирским [weltliche] восстановлением, посредством чего существование было verweltlicht. Модус существования Лолы, как можно легко увидеть, гораздо более глубоко и полностью отдан «миру», чем модус существования Эллен Вест или Юрга Цюнда. Мы нигде не замечаем и следа таких экзистенциальных феноменов, как стыд, вина, совесть и тревожность, происходящая из совести; во внутреннем мире угрозы, гнет и защитные меры против них превалируют повсюду. То, что могло бы быть вопросом существования, стало вопросом мирской заботы. Это будет проиллюстрировано опять-таки в связи с анализом суеверного выспрашивания оракула и согласия с его ответами, как будто это ответы судьбы.

В теме «судьбы» Лолы первичная экзистенциальная тревога [Urangst] соединяется с Жутким и с суеверием. Кьеркегор, в своих подготавливающих почву исследованиях смысла тревоги, признавал судьбу как «ничто тревоги», что позже заняло центральную позицию в онтологии Хай-деггера. В ней ничто тревоги с глубоким пониманием интерпретируется как бытие-в-мире само по себе: «'Из-за чего' тревоги — это бытие-в-мире само по себе». (Sein und Zeit, S. 186.) В тревоге мир уменьшается до ничтожности, так что существование не может найти что-либо, через что можно понять самого себя, «оно распространяется на ничто мира; но, сталкиваясь с миром, понимание через тревогу начинает осознавать бытие-в-мире само по себе\ 'из-за чего' (wovor) тревоги — это одновременно ее 'для чето'(worum)». «Тревога озабочена нашим неприкрытым Dasein как существованием, заброшенным в жуть»".

* Здесь следует снова упомянуть, что экзистенциальная тревога возможна только там, где любовь — двойственный модус, который «увековечивает» существование как дом и убежище — либо еще не светит, либо больше не светит.

Но несмотря на то, что тревога также раскрывает возможность подлинной или экзистенциальной способности-быть (как она это делает, в данном контексте неважно), Лола остается заброшенной в тревогу без какой-либо возможности вновь обрести себя или даже осознать самое себя. Вместо этого, она пристально вглядывается в ничто, как будто оно является жуткой объективной силой; но ей так и не удается сосредоточиться на нем или схватиться с ним, как бы усердно она ни старалась «прочесть» его намерения «в вещах». Именно это «непреодолимое стремление во всем читать что-нибудь» мешает ей успокоиться и истощает ее силы.

Это толкование значений объектов, как мы указывали, связано с их словесными обозначениями и с их случайными сочетаниями в пространстве и времени. Не «четыре голубя» означают для нее удачу, но слово cuatro, в котором она находит буквы c-a-r-t, так как cartа означает «письмо», то она истолковывает его как то, что она получит письмо от своего жениха. Ее пугают не трости с их резиновыми наконечниками, но слоги «по» (прочтенные наоборот от baston — трость) и go-ma (резина), которые сообщают ей «no go» = «do not go on!» (не ходи дальше!).

Из таких «знаков» она «читает», что ей «следует быть осторожной», поскольку: «Я никогда не знаю, что может случиться...». Лола советуется с «судьбой», также как греки советовались с Оракулом, «слепо» повинуясь ей, даже несмотря на то, что она признает ее неоднозначность. Но тогда как греки приняли_}свою систему знаков как унаследованную традицию, Лола сконструировала свою собственную систему, но относилась к ней так, как будто она была объективно обоснованной или была посланием объективной силы. Отношение Лолы напоминает отношение некоторых людей к астрологии. В обоих случаях нет никакого осознания того, что то, чем они занимаются, — это всего лишь «фетишизм имен, спроецированных на небеса». Но опять-таки, в противоположность астрологическому суеверию, которое коренится в традиции, суеверие Лолы — это чисто личное суеверие. Общим для них обоих является цепляние за сомнительную, действующую вслепую, силу и уклонение от возможности спасти себя от заброшенности и вернуть к бытию свое истинное «я» или принять подлинную религиозную веру.

Навязчивое стремление «читать» значение вещей посредством системы вербальных символов, что приводит к определенным Делай и Не делай, тесно связано с навязчивым стремлением уклониться или даже спастись бегством от самих угрожающих вещей и от любого, кто был с ними в контакте. Связь с вербальным выражением большей частью очень четко прослеживается, как в случае со зловещим значением зонта, которое произошло от букв s-i и временного совпадения этого s-i со встречей Лолой женщины-горбуньи. Сама горбунья — но только женщина-горбунья — берет свое зловещее предзнаменование (так же как и косоглазая продавщица) из «аномальности» этих жизненных явлений, аномальности в смысле «нисходящей жизни» («История болезни Эллен Вест»), то есть безобразия, уродства, изъяна. Эти формы «нисходящей жизни» играют такую выдающуюся роль в любом суеверии, потому что суеверие «берет начало» из тревоги бытия-в-мире самого по себе, неприкрытого существования, заброшенного в жуть. Эти символы нисходящей жизни могут иметь жуткий эффект только по одной причине: потому что существование, которое продолжает существовать в жути, по своей сущности является нисходящей жизнью! Или, если выразиться иначе: состояние постоянной подвешенности в экзистенциальной тревоге и всматривание в ее жуткое ничто делает существование «проницательным» в отношении всех тех феноменов, которые отклоняются от «успокаивающей» экзистенциальной нормы и свидетельствуют о ее хрупкости.

Дата добавления: 2015-07-10