Введение в Schizophrenie 3 страница

В день, когда произошел инцидент с велосипедом, Лола написала о нем своему врачу и сообщила о новом переживании:

Я лежала внизу о шезлонге и увидела две фигуры в коридоре, которые наблюдали за мной; когда я повернулась к ним, они убежали, поэтому я осталась внизу. Но это было очень жутко. Затем подруга... вы знаете, кого... вернулась, вывела велосипед и повезла его к «этой».

Примерно тогда же Лола отправилась в поездку на одну ночь в Цюрих с другой медсестрой, чтобы пополнить свой гардероб. Накануне она попросила сестру сделать так, чтобы утром того дня, когда они должны были уехать, перед ее окном работал молодой садовник. Она хотела обеспечить удачный день, устроив так, чтобы молодой садовник был первым, что она увидит утром. Естественно, эта просьба не была исполнена. Когда сестра пришла за ней, ей сперва пришлось положить свою шляпу на стол: шляпа, сказала Лола, это предупреждение, что что-нибудь может случиться, и нужно быть настороже. По дороге на станцию и во время смены поездов она закрывала глаза и уши руками. Незадолго до прибытия в Цюрих она встревожилась и объяснила, что она не может ничего купить сегодня, потому что она «видела что-то». Поскольку день был все равно «потерян», она чувствовала себя счастливо и непринужденно при условии, что никто не говорил с ней о посещении магазинов, или не показывал магазины, где ей следует завтра делать покупки, или не вел ее на улицы, где она должна будет завтра ходить; в противном случае, магазины и улицы были бы «потеряны» завтра опять. Она не хотела входить ни в какой отель, кроме дешевого, и никогда — в отель со швейцаром. Если все остальное, казалось, ее устраивало, она тогда «видела» «нет». Наконец, подходящий отель был найден. Вечером Лола счастливо стояла у окна и слушала необычные шумы улицы. На следующее утро она посетила дешевый универсальный магазин с закрытыми глазами, ведомая сестрой. Она в самом деле купила платье, но в ужасе выбежала, когда заметила, что продавщица была косоглазая. В другом магазине при входе были выставлены книги; на обложке одной из книг Лола увидела изображение монахини; в результате этот магазин тоже был для нее «потерян».

* Также и в других случаях я разбивал «ужас» таких «навязчивых» пациентов с помощью встречного ужаса (контр-ужаса) всякий раз, когда не было другого выхода. Разумеется, обязательным условием является некое отношение доверия между пациентом и врачом.

Других универсальных магазинов не осталось, так что в конце концов она согласилась посетить обычный магазин, но все должно было быть дешевым и не должно было быть красивым. Она могла выносить только продавщиц-женщин и не выносила ни малейшей капли красного на платье, потому что ее платье прошлым летом было красное. Туфли она не могла купить, потому что в магазинах женской обуви ее обслуживали бы мужчины. На обратном пути Лола настояла на том, чтобы самой нести все свои свертки, и на пути домой избегала встречи с кем-либо. Вернувшись в свою комнату, она заставила сестру положить все ее старые вещи на стол, прежде чем позволила ей развесить новые.

Когда Лола отказалась позволить сестре вытереть пыль в ее комнате, девушка ответила: «Как вы думаете, что сказал бы доктор?» На что Лола заметила: «Доктор все равно знает об этом; я знаю, это только суеверие». С другой стороны, в своих многочисленных письменных жалобах и описаниях, часто нацарапанных на клочках бумаги, она вновь и вновь рассказывала врачу о своем «неописуемом страхе», о «самой ужасающей возможности», что в будущие годы она будет вынуждена помнить «все это», что было слишком страшным, чтобы можно было когда-нибудь назвать это:

Это хуже, чем то, что вы сказали — что я думаю, что со мной может что-нибудь случиться — такое, вероятно, длилось бы только мгновение, но это такое ужасное чувство, что оно никогда не кончится, пока присутствует эта вещь.

Снова и снова она пыталась объяснить свое положение доктору, то и дело она обещала делать все, что он советовал, в надежде, что он поможет ей «найти решение». Более поздние события доказали, что она действительно верила во врача. Однажды она умоляла его не упоминать больше слово «сестра». «Один лишь звук этого слова причиняет мне боль, потому что это всегда будет самое печальное из всех моих воспоминаний».

В другой раз она написала:

Я чувствую такую печаль во мне и задаю себе вопрос, означает ли это, что могло бы наступить что-нибудь еще худшее, и поэтому я не могу успокоиться и прошу вас, пожалуйста, сказать мне, могло ли это исходить от «нее»....Я не хочу писать это... Ибо я вижу в знаках постоянно, что мне следует быть осторожной, и так много вещей, так что я не знаю, что может случиться.

То, что Лола ни в коем случае не лишена эмоций и чувств, как показалось первому врачу, иллюстрируется следующими строками:

Чтобы сказать вам все совершенно откровенно, я объясню вам, что есть и было на самом деле, так что вы поймете меня, я надеюсь. То, что случилось, было чем-то таким ужасным, вне всякого описания, что это сейчас для меня самая печальная вещь на земле, потому что после этого я навеки потеряна для своего жениха. Я люблю его так сильно, что я заболела только по этой причине. С тех пор как, я впервые встретила его, я ни на одну секунду не забывала его, и что печалит меня больше всего — это то, что я чувствую, что он всегда думает обо мне.

К сожалению, я знаю только об одном сне Лолы. Вот он ее словами:

Сон был, что моя бабушка прислала сюда свою кровать. И вдруг — приходит она и ложится на эту кровать, а затем на мою, которая была рядом с ней. Это было ужасно. Я так боялась, когда я думала, что моя бабушка ляжет туда, что мне пришлось пойти и сказать вам об этом, и вы сказали, что у вас есть другая кровать для моей бабушки. Меня это очень успокоило. Позже сон продолжился с чем-то еще. Но это — то, что больше всего беспокоит меня, потому что я вижу это в кровати, потому что она также называется «сата», и звук «cam» в английском, и потому что все это было вместе, я не знаю, означает ли это что-нибудь плохое.

Лола была в Бельвю чуть больше четырнадцати месяцев, когда за ней приехала тетя и объяснила, что семья Лолы теперь была согласна разрешить ей выйти замуж за врача-испанца и что была запланирована встреча с ним в Париже.

Лола была вне себя от радости и немедленно присоединилась к своей тете в ее отеле, даже не позволив ей войти в санаторий, и сама она никогда больше туда не входила.

Катамнез / Материал для этой главы состоит в основном из писем Лолы к ее врачу, к которому она по-прежнему обращалась за советом и помощью; из писем ее родственников, которые то и дело просили его употребить свое влияние на пациентку, и из отчета ее доктора в Париже. Этот материал растягивается на период в четыре года.

Через восемь дней после ее отъезда Лола сообщила, что путешествие в Париж прошло хорошо и что она возвращает свой паспорт, потому что фотография напомнила ей слишком сильно обо «всем неприятном», что она пережила здесь. Спустя еще два дня Лола чувствовала себя превосходно. Она наслаждалась воссоединением с бабушкой и кузиной, сделала много покупок в магазинах, и все шло очень хорошо. Она даже сходила к парикмахеру. «Представьте, горбунья стригла мои волосы». Она просила передать от нее сердечные приветы всем тем, кому она не сказала «до свиданья».

17 октября: Она была в театре и в кино, по-прежнему чувствовала себя намного лучше, но не могла забыть «вещей, о которых доктор знал...». Они ей часто снились, и она чувствовала некоторое облегчение при пробуждении, когда она осознавала, что ей снился сон и что на самом деле она была «так далеко». Она испытывала ностальгию, когда думала о санатории, но огромное количество развлечений помогало ей преодолеть это. «Вы, должно быть, удивились тому, что я послала вам свой паспорт, я так расстроилась от мысли приехать с ним в Париж, т. к. 'она' прикасалась к нему так часто, и я думала, что все остальное могло заразиться от него, так что я больше не хочу иметь его».

29 октября: «Я чувствую себя хорошо. Внешне я кажусь радостной, только потому что у меня нет таких страхов, какие у меня были в санатории, и поэтому я чувствую облегчение, но единственная вещь, которая беспокоит меня, — это то, что я чувствую, я заражена, главным образом, тем, о чем вы знаете». Она просила у доктора совета, потому что чувствовала, что было неправильно, что она все еще не сообщила своему жениху о своем переезде в Париж. Ей было так трудно писать. Она была уверена, что доктор посоветует ей сделать то, что следует, «для того чтобы лучше знать, что он (жених) ответит». Но доктор должен лично написать свой ответ, потому что «я боюсь, что 'ее' подруга может сделать это». (Секретарша, являвшаяся подругой медсестры, о которой шла речь.)

2 ноября: Она не хотела сама писать письмо своему жениху, но хотела, чтобы это сделали ее тетя или кузина, но, в любом случае, хотела знать, что думал о ней ее жених. «Я знаю, что я не могу думать о замужестве и что я стала бы другой в том, что мне не придется чувствовать себя зараженной, я считаю это трудным»". Она пытается «забыться в развлечениях», часто ходит в театр, находит все замечательным, но потом чувствует себя зараженной и страшится будущего. Может быть, единственное, что осталось, — это постричься в монахини, но она хотела бы дать «ему» знать заранее. «Все это есть во мне, и я не знаю, как подступиться к этому».

7 декабря: Она чувствовала себя так же: не совсем хорошо, немного уставшей. Следует ли ей поехать в санаторий? Желательно, какой-нибудь, известный доктору. «Я помню всех в Кройцлингене».

24 декабря: Рождественские и новогодние пожелания. Письмо доктора принесло ей радость и утешение. Она познакомилась с санаторием, который он рекомендовал; его парк напомнил ей парк в Бельвю. Ей понравился тамошний доктор; она предвкушала, что поедет туда в начале нового года, ей «очень нужен отдых».

3 февраля: Поступление Лолы в санаторий было отложено по внешним причинам. Это письмо было ее первым письмом на испанском, очевидно, написанное наспех и со множеством исправлений. Она писала о своей огромной тревоге, подчеркивала свою уверенность во враче и просила его снова написать ей. Она пишет по-испански, рассказала она ему, из-за навязчивой идеи: ее жених, которого она так сильно любит и который являлся объектом стольких ее навязчивых идей, был в Париже и узнал, что она тоже там, но не знал, что она находится в лечебном учреждении... Ужасный страх, что он попросит увидеть ее. Так как она все еще была «заразной», она просила своего врача попросить ее жениха покинуть Париж в тот же день. Чтобы быть совершенно уверенной, что он действительно это сделает, она дала ему знать, что она делает все, чтобы вылечиться, и увидит его через месяц. «Но это невозможно, и я так боюсь, что он может приехать в санаторий». Следует ли ей оставаться там? —

[* Прим. Эрнеста Энджела: Путаница — в оригинале.]

14 февраля: Похоже, она забыла о своем предыдущем письме, т. к. она сообщает, как новость, о своем поступлении в санаторий. Здание, в которое ее поместили, напомнило ей закрытую палату в Бельвю. Ее сестра на новом месте * сказала ей, что она знает больничное отделение Бельвю. Но эта девушка — француженка, так что это не имело очень большого значения. Скоро она переехала в другое здание, и оно ей очень понравилось. Но хотя доктор был sympatisch, она не могла «рассказать ему что-либо», т. к. она не верила, что она может измениться. Следует ли ей оставаться дольше? —

[* Прим. Эрнеста Энджела: Немецкое слово «сестра» (Schwester) сокращается до schwes.]

1 мая: Ее доктор уехал на несколько недель, и прибыл незнакомый доктор, которого «прислали ее родственники». Она не видела его, потому что он ей не понравился. Не напишу ли я ее тете, прося оставить ее в покое и не присылать «этого другого» больше?

2 июня ее тетя написала, что болезнь ее племянницы ужасно прогрессировала. Она, кажется, галлюцинирует. В течение месяца она была в палате для наиболее возбужденных пациентов. Ее мольбы о переводе не могли быть удовлетворены, т. к. она была в состоянии ужасающей тревоги. У докторов мало надежды на ее выздоровление. Единственной надеждой родственников Лолы был профессор Жане; он диагностировал ее случай как серьезный, но заверил их, что Лола не irrémédiablement perdue [неизлечимо потеряна]. Но после второго визита д-ра Жане она упорно отказывалась принимать его, приводя в качестве довода то, что она знала, что он был «послан ее родственниками». С ее поступления во французский санаторий у нее развилась враждебность против всей семьи, и факта, что кто-либо или что-либо исходили от них, было достаточно, чтобы она не приняла его или не согласилась на это. Профессор Жане порекомендовал другой санаторий; пожалуйста, не поддержу ли я — ее первый врач — этот совет? Она не покинет нынешнее место, потому что я рекомендовал его; она действует только по моим распоряжениям.

15 июня Лола тоже упомянула профессора Жане; она думала, что я знаю его; о нем говорят, что он «очень хороший», но он никогда бы не мог быть ее врачом (без объяснения). Ей было несколько лучше, у нее «меньше прежней идеи», и у нее «также ничего нового за три месяца».

Но мои родственники не могут этому поверить и думают, что мне здесь не стало лучше; потому что они думают, что можно вылечиться быстрее, и все это меня так сильно расстраивает.

Первый доктор, который был sympatisch, еще не вернулся. Следует ли ей оставаться там или поехать в какое-нибудь другое место?

8 декабря: Она много раз хотела написать, но это было для нее невозможно. У нее было неприятное время с сентября по ноябрь. Она хотела уехать, поехать в деревню; но милый доктор посоветовал ей сделать что-то другое, по просьбе ее семьи, потому что она не хочет жить с ними. Доктор помешал им навестить ее, потому что он знал, «что я умудрилась бы убежать без них». Теперь она была в другом санатории, но хотела вернуться в первый, т. к. она верила, что милый доктор мог вылечить ее, «потому что он понимает меня так же хорошо, как вы».

Спустя пять недель она написала из первоначального места, что ей лучше. Через три месяца ее врач написал: «Elle ne va pas mieux; la manie du doute, les phobies, les idées superstitieuses persistent, aggravées par des hallucinations, des idées d'influence, et un véritable délire de persécution. Cette psychasthénie délirante menace d'évoluer vers la chronicité, ce que je n'ai pas caché è la famille».

Прилагалось письмо от Лолы. Ее жених написал, что он в течение восьми дней должен узнать, каковы ее намерения, в противном случае ему придется строить другие планы. Ей казалось, что все это было сказано по наущению ее семьи. Она была очень расстроена, когда узнала, что ее семья написала ему. Ее жених тоже не должен писать ее семье. Мне следует написать ему, что она чувствует себя даже лучше, чем в прошлом году, и сможет встретиться с ним «через несколько месяцев». Если бы он согласился и обещал не писать ее семье, она бы скорее поправилась.

25 октября: Ее почерк значительно лучше и крупнее. Постоянные расстройства, «вызванные ее семьей». В июне без предупреждения приехала ее мать, хотя Лола сказала, что она не может видеть ни одного члена своей семьи из-за своих идей.

Никогда не следует заставать меня врасплох с чем-нибудь неожиданным, потому что я получаю из этого некоторую идею, которая остается навсегда.

Ее жених тоже приехал в Париж. Она очень рассердилась, поскольку он знал, что она не хотела его видеть. Если бы она, сама, хотела бы, чтобы он приехал, ситуация была бы иной. Она заставила его немедленно уехать и даже до сих пор не имела желания писать ему. Она попросила совета и подробно расспрашивала о медсестре, которая была с ней в Цюрихе.

Спустя семь дней ее тетя сообщила, что в состоянии ее племянницы не произошло никаких изменений; она вела уединенный образ жизни в своей комнате, не хотела видеть никого из членов семьи и была «полна маний». Она спрашивала о профессоре Вагнере фон Йаурегге (Jauregg), которого рекомендовали ее семье.

Следующее письмо пришло спустя четыре месяца, все еще из Парижа. Лола, по-видимому, уехала из санатория. Она оплакивала смерть своего милого доктора, который так хорошо понимал ее. Впервые она сама написала о своих идеях отношений # преследования (дрожащим, неровным почерком):

К сожалению, я не написала вам раньше, чтобы рассказать вам, какие ужасные люди преследовали меня и распространяли всякого рода дурные вещи обо мне. Я знала, что они пришли в мою комнату и наблюдали за мной снаружи с жадным любопытством*. Я не знаю их. Я расскажу вам о них.

Они южноамериканцы *, и большинство из них не пускают сюда; они такие лживые и, как я заметила, только хотят убивать. Мне так грустно, что меня видят и наблюдают столь долгое время эти незнакомцы. Они внушают"" моей семье поверить, что я больна. Возможно, в другой раз я смогу рассказать вам об этом больше. Я никогда бы не поверила вещам, которые я раскрыла об этих людях. Я только пишу вам, чтобы объяснить все, через что я прошла, и не имея возможности говорить с кем-либо; они всегда слушают и затевают злые вещи, так что я должна быть очень осторожной. Я намеревалась поехать... на некоторое время, или вы думаете, было бы лучше поехать отсюда прямо в Южную Америку? У меня так долго не было никаких развлечений. Пожалуйста, передайте вашей жене мой привет и много благодарностей за ее открытку. Я не могла написать ей. Пожалуйста, скажите ей, что, как только я освобожусь от этих людей, я напишу ей и надеюсь, что все благополучны, много приветов всем и вам. Искренне ваша.

Последнее письмо, датированное девятью месяцами позже, пришло из родного города пациентки в Южной Америке. Его содержание и стиль еще больше раскрывают ее систему бреда, чем предыдущее:

...что мои родители находятся под влиянием всех докторов, которые устраивают так, что ко мне относятся с таким пренебрежением и наблюдают за мной [neugieren mich] в доме, и заставляют всех поверить, что я больна. Это так же как сделать изобретение, чтобы лечить больных и выяснить, кто прав. Я пишу вам это письмо, потому что я получила знак от других людей, что я могу написать, и потому что я хочу быть свободной от всего этого, так что я подумала попросить вас помочь мне выбраться отсюда. Может быть, я могла бы сказать, что в Ц. есть более дешевый санаторий, или вы бы могли вызволить меня отсюда без того, чтобы я поехала в санаторий, вот чего я хочу. Более того, если у этих докторов есть другие интересы наблюдать за мной и выяснить, кому я пишу и рассказываю ли я, какими ужасными преступлениями они руководили, после того как они позволят мне поговорить с вами в этом письме. Три года они преследуют меня и были настолько успешны, что я вообще не могла отделаться от них. Когда они держали меня в... как заключенного, до того, как я приехала сюда, потому что я заметила, что сын президента, будучи тяжелобольным, был убит гувернанткой — я бы сказала это вслух в то время, как я была там, чтобы посмотреть, услышит ли меня кто-нибудь и поможет мне выбраться оттуда. Спустя несколько дней в газетах было, что миссис Вильсон из Северной Америки была убита. Я была информирована об этом за несколько дней через некоторые слова медсестер. Все, что я сказала, что было похоже на те слова, которыми они ее убили и дали мне знать заранее посредством знаков, что это произойдет. После всего, что я говорю, и даже после того, как я сказала это и они знают, что я сказала об их преступлениях, они спокойно поступают так, как будто они ничего не сделали, и таким образом они выходят сухими из воды. Потому что они такие злые, я пытаюсь снова и снова рассказать кому-нибудь, что они сделали, т. к. я боюсь, что могут произойти другие преступления. Эти доктора в... — их друзья, как я вам писала, и оттуда посылается помощь с целью убить, они привыкли делать это. Уже в санатории в Париже они наблюдали за мной и приказали относиться ко мне совершенно несправедливо, когда они увидели, что, была в хорошем настроении. Это было ужасно, как они заставили их относиться ко мне, это было в то время, когда они хотели, чтобы я забыла, что я раскрыла о них в Лондоне — обо всех тех, кто зашел так далеко, что преследовал меня на улицах.

[** Прим. Эрнеста Энджела: neugierten — глагол-неологизм, производное от существительного Neugier (любопытство). На русский язык этот глагол можно было бы перевести как «любопытничать».]

В оригинале письма Лолы — имена ее соотечественников. Прим. Эрнеста Энджела: suggestioniert, другой неологизм.]

8 октября:

Я написала это несколько дней назад, потому что мне было трудно писать письма и выходить; поскольку мои родственники стали подобны больным людям с помощью этих парней или врачей, которые говорят, что они из... и которые хотят заставить их поверить, что я сумасшедшая. Из-за всего этого я решила убежать отсюда под видом горничной и хотела только, чтобы вы помогли мне выбраться отсюда, а иначе были бы дальнейшие преступления. Я заметила, что они планировали накормить меня чем-то или сделать мне инъекцию, что-нибудь, что делает человека больным или заставляет людей поверить, что человек болен. Когда я недавно хотела отправить письмо на почте, я заметила, что^ они заставили меня заметить... потому что здесь был очень хороший доктор, его имя было X., и на него налетела машина и убила его. После того, как они позволили мне понять из знаков, что это означало то же самое, его племянник, тоже доктор, прошел мимо меня и поприветствовал меня странным образом, как будто это должно случиться и со мной тоже; и посредством всего этого они делают меня больной с моими нервами. Я все еще очень печалюсь кое о чем, что случилось недавно, и я уверена, что они стоят за этим. Это тот несчастный случай с пилотами. 3 октября они заставили кое-кого взять у меня кое-что, в чем я законно нуждалась, и вам следует знать, что они — единственные, кто может взять это и сделать что-нибудь злое, также один из пилотов пришел сюда, и я случайно услышала, как он сказал что-то о каком-то зле, которое должно было случиться... это было сообщение. И когда я несколько раз просила своего брата повести меня куда-нибудь, он сказал мне, что машина неисправна, и именно они сделали это, и они поместили это в газету как карикатуру, так что он не знал, откуда это исходило. Я думаю, вы поймете, что некоторое время я не смогу жить со своими родственниками. С сердечным приветом, искренне ваша...

Экзистенциальный анализ

В случае Лолы мы могли наблюдать в крайней степени феномен того, что мы называем омирением [Verweltlichung], процесс, в котором Dasein отказывается от самого себя в своей актуальной, свободной потенциальной возможности быть-самим-собой и предает себя особому проекту мира. Во всех этих случаях Dasein больше" не может свободно позволять миру быть, но, скорее, оно все больше предается одному определенному проекту мира, захватывается им, подавляется им. Технический термин для этого состояния преданности: «заброшенность» [Geworfenheit].

Я показал важную роль, которую играло образование идеала в процессе растущего подавления особым проектом мира. Отнюдь не расширяющий или углубляющий способность быть-самим-собой, Экстравагантный [verstiegene] идеал ограничивает возможности быть-самим-собой, ограничивает настолько, что Dasein может быть собой только в довольно специфических, все более узких пределах; вне этих пределов оно становится-все более и более зависимым и закрепощенным, то есть зажатым в тиски одного проекта, или модели мира. Это то, что мы назвали «заброшенность», поглощение существования «миром»". У всех подобных случаев общее то, если выразить это обычным языком, что они не способны привести в соответствие идеал и реальность; или, на языке психопатологии, они представляют собой шизоидные типы. Их шизофренические состояния необходимо в таком случае рассмотреть только как более позднюю стадию этого процесса заброшенности, т. к. Dasein все больше и больше подавляется одним единственным проектом мира. В этом смысле подавленность находит свое крайнее выражение в феномене бреда.

* Это падение-в и бытие-заброшенным было проанализировано Хайдеггером в Sein und Zeit, в основном, по отношении к «они» (т. е. к слухам, любопытству и двусмысленности), другими словами, к повседневному бытию-в-мире. Эти анализы были расширены в рецензии Хайдеггера на вторую часть Philosophy of the Symbolic Forms: Das mythische Denken Эрнста Кассирера (Deutsche Literaturzeitung, Neue Folge, 5. Jahrgang, 21, 1928, S. 1000—1012). Что делает это расширение значимым для случая Лолы — это замещение подавленности в смысле заброшенности в «они» подавленностью (mana) в смысле «заброшенности» мифического существования.

В противоположность предшествующим случаям, Лола не вербализует свой идеал. Тем не менее, его можно легко узнать. Ее идеал — быть одной и быть оставленной миром в покое. С самого начала она предпочитала быть в одиночестве. Она любила запираться в своей комнате и одно время подумывала о том, чтобы постричься в монахини. Мы могли бы также сказать, что ее идеал был не позволять никому и ничему приближаться к ней. Это требует проекта мира, в котором сущие вообще и, в особенности, сосуществующие [Mit das einenden] доступны только посредством заранее созданного проекта чуждого, Жуткого, или — в качестве альтернативы — ожидания Угрожающего. Так же, как Эллен Вест стремилась к идеалу стройности, к тому, чтс>бы иметь бесплотное тело, как Юрг Цюнд — к идеалу социальной безопасности, так Лола преследовала идеал безопасности существования вообще. И как Эллен опустилась на дно («духовно пошла ко дну») из-за непреодолимых «претензий» ее тела или ее окружения, так Лола пошла ко дну вследствие «претензий» нарушающего покой мира в целом. В то время как Эллен, голодая, искала укрытие от того, чтобы не потолстеть, Надя, прячась, — от того, чтобы не стать «заметной», а Юрг пытался быть «незаметным», нося защитное пальто, производя впечатление безвредного и вращаясь в обществе высшего класса, так Лола искала укрытие от мира, который нарушал ее безопасность и душевный покой, с помощью непрерывного допрашивания «судьбы». Таким образом, все незнакомое или угрожающее нужно было не подпускать к себе или удалять. Все это — попытки поддержать и защитить совершенно несвободное (потому что раз и навсегда детерминированное) «идеальное» «я» от всего противоречащего. Новое в случае Лолы, следовательно, — не сам по себе процесс омирения, то есть все возрастающая преданность подавляющей силе специфического проекта мира и захваченность им, но тот факт, что Лола чувствует, что ей угрожает существование, становящееся жутким [ Verunheimlichung ].

Все бытие Лолы, как мы видели, растрачено в попытках защититься от всего, что могло бы нарушить ее существование и поставить его под сомнение. Она успокаивается только тогда, когда она может защитить себя от Жуткого посредством определенных ритуалов, точно так же как Эллен Вест успокаивалась только тогда, когда она считала себя защищенной с помощью практики голодания и очищения кишечника, Юрг Цюнд — с помощью своих пальто или своей показной безвредности¹. Там, где человек не способен контролировать тот вечно скрытый страх, тот проход по натянутому канату через пропасть существования, там существование бросается в пропасть, и вслед за этим наступают паника и приступы тревоги. В этом случае Dasein погружается в тревогу, но не в подлинную, или экзистенциальную, тревогу, которая заключается в погружении в ничто как в источник и конечное испытание экзистенциальной зрелости, но во внешнюю, вторичную тревогу, страх чего-то определенного*, страх конкретной беды**. И все же мы должны признать, что уже формирование идеала по существу явилось результатом скрытой экзистенциальной тревоги, тревоги из-за необходимости принять существование как именно такое. И поэтому, т. к. идеал уже возник из тревоги, угроза идеалу должна была с необходимостью приводить к приступу тревоги. Это мы всегда должны иметь в виду. Кьеркегор указал, что желание не-быть-самим-собой (или, лучше, не-быть-мною), в то же время упрямо цепляясь за желание быть-мною в смысле простой личностной идентичности, уже подразумевает отчаяние в смысле тревоги. (Следует помнить, что во всех этих случаях ранее уже произошло отречение от любви, двойственного модуса, как от важного модуса бытия.) В случае Лолы, однако, отчаяние — это не только, как в других случаях, отчаяние из-за того, что приходится быть в мире именно таким, а не другим образом; это отчаяние из-за бытия-в-мире вообще!

[* О различии «тревоги» и «страха» см., например, А. М. Руткевич «От Фрейда к Хайдеггеру. Критический очерк экзистенциального психоанализа», Москва, 1985, стр. 53: «Подлинное существование начинается, по Хайдеггеру, с „тревоги". Соответственное немецкое слово (Angst) означает, собственно, „страх", но Хайдеггер отличает его как онтологический страх от страха „оптического", обычного, обозначаемого термином Furcht. Понятие „тревога" хорошо передает лишь отличие первого от второго: обычно человек страшится чего-то конкретного, ему известного, угрожающего его достатку, здоровью, самой жизни. Иначе обстоит дело с онтологическим страхом, тревогой... В „тревоге" ужасает „ничто", а не конкретные предметы и люди, весь мир теряет смысл. „Здесь-бытие" [Dasein] обнаруживает себя в полном одиночестве. Тогда исчезает власть „публичности", распадаются все привычные основания, мир ощущается чуждым и небезопасным. Но вместе с тем „здесь-бытие" пробуждается к подлинному существованию, к ответственности за собственные деяния. Это поворот к самому себе. „Здесь-бытие" открывается в своей уникальности и незавершенности как свободно проектирующее себя». — Прим. перев.]

Дата добавления: 2015-07-10