Введение в Schizophrenie 5 страница

То, что контакт — не только осязательный, но и ассоциативный, в смысле ассоциации по сходству и пространственной близости — становится здесь таким значимым, можно понять, если мы рассмотрим понижение уровня проекта мира от очень сложного взаимосвязанного целого контекста связей до всего лишь пространственного рядом-друг-с-другом и сенсорного или абстрактного друг-с-другом.

Здесь мы видим в действии чудовищное упрощение и оскудение «мира», которое, естественно, является выражением упрощения и оскудения существования. Когда существование становится проще и беднее, то таким становится и «мир», который, в то же время, становится все более подавляющим в своей упрощенности; ибо «за» ним стоит и через него смотрит голова Медузы — «ничто тревоги». Именно тревога заставляет мир казаться еще более незначительным, еще более простым, потому что она «превращает в камень» существование, сужает его открытость, его «здесь», оставляя все меньше места, втискивает его во все более трудные и все более редкие возможности. То, что верно в отношении к пространственной организации, еще более верно в отношении временной организации историзации \Geschichtlichung\ существования. Подлинная историзация — подлинная история в экзистенциальном смысле — замещается простым «случайным стечением» обстоятельств и событий, признаком не подлинной судьбы, а только мирских «объективных» случайностей".

* См. это различие у Г. Зиммеля (G. Simmel) в Lebensanschauung, S. 127: «То, что его отец убит и что его мать выходит замуж за убийцу, без сомнения, было бы ошеломляющим событием для любого человека; но то, что это становится судьбой Гамлета, обусловлено характером Гамлета, а не тем фактом, что это событие поразило его как „любого". Отдельные „жребии" по существу детерминированы внешними событиями, т. е. объективный фактор, по-видимому, перевешивает все остальные; но их совокупность, „судьба" каждого человека, детерминирована его характером. Если только отойти назад достаточно далеко, то в ней можно увидеть единство, которое не происходит из отдельных причин, но чей центр находится скорее в априорной формирующей способности индивидуальной жизни».

Симптом такого омирения [Verweltlichung], или овеществления судьбы, состоит в том, что место страхов и воспоминаний занимают реальные объекты и люди, с которыми первые были связаны. Но воспоминания не только становятся связанными с объектами, они «проникают в них». Следовательно, «ужасающее чувство никогда не прекращается до тех пор, пока присутствует вещь». Таким образом, миро-пространственное удаление от вещей замещает экзистенциальное (подлинно жизненно-историческое) преодоление ужасающего чувства, которое проникло в них. Мы можем узнать в этом универсальную человеческую черту — стремление «оттолкнуть», убрать под замок, спрятать вещи, связанные с неприятными или печальными воспоминаниями; в случае Лолы, однако, признак удобства, малодушия или «самозащиты» превращается в потребность, в «необходимо». В переводе на язык психологии можно было бы сказать, что в этом случае место интенциональных актов или психических феноменов (в том смысле, какой в них вкладывал Брентано) занимают «объекты, на которые они нацелены». Но это всего лишь другая формулировка того, что на языке экзистенциального анализа мы охарактеризовали как омирение. Здесь мы имеем дело с преобразованием жизненно-исторической пространственности в мирское пространство и его ориентационный потенциал близости и удаленности. То, что больше нельзя трактовать с точки зрения истории существования, теперь должно занять место в «миро-пространстве». Таким образом, существование избегает своей действительной задачи и своего действительного смысла, но оно не избегает тревоги. За то, что оно выигрывает в результате омирения — перекладывание его собственной ответственности и вины на внешнюю «судьбу», — необходимо заплатить утратой свободы и принудительным запутыванием в сетях внешних обстоятельств и случайностей.

Но почему только предметы одежды — платья, нижнее белье, обувь, шляпы — играют такую важную роль в болезни Лолы? Чтобы ответить на этот вопрос, нам пришлось бы провести биографическое исследование. К сожалению, в нашем распоряжении нет никаких исторических контрольных точек. Но вопрос, как возможно то, что предметы одежды могут играть такую выдающуюся роль, — это, безусловно, проблема для экзистенциального анализа.

В то время как одни предметы быта, как зонты или трости, приобретают свое несчастливое значение через словесные обозначения, другие, подобно мылу, стаканам, полотенцам, пище, — через случайный контакт с неодушевленным или человеческим «источником заражения»; предметы одежды становятся действительными представителями людей, и в частности, матери. Собственные предметы одежды Лолы тоже приобретают превалирующее фатальное значение; мы помним, что она не могла сесть на корабль, пока не были убраны определенные предметы одежды, что она боялась писать своему жениху, когда на ней было определенное платье, чтобы с женихом ничего не случилось; что она резала свою одежду на куски, все время носила одно и то же старое платье, ненавидела свое белье и использовала все возможные средства, чтобы воспрепятствовать покупке и ношению новой одежды. Из того, что мы знаем о Лоле, может показаться, что воспоминания наполнили предметы ее одежды. Для Лолы одежда и белье, по-видимому, играют роль, сходную с той, которую играли жир для Эллен Вест и все физические и психические одеяния в случае Юрга Цюнда. Во всех этих случаях в фокус помещен некий ненавистный предмет одежды, несносный покров. Но тогда как Юрг Цюнд старался спрятаться или найти защиту за каким-либо другим прикрытием (пальто, более высокая социальная среда), а Эллен Вест пыталась избежать приобретения «жирового» слоя всеми возможными путями, проблема Лолы — гораздо менее сложная, поскольку она касается только покрова, который обеспечивает одежда, поэтому она выбрасывает ее, разрезает ее на части, устраняет ее и долгое время довольствуется одним и тем же «старым тряпьем». Но у всех этих случаев есть одна общая черта: омирение всего существования и преобразование экзистенциальной тревоги в ужасный страх «мирской» оболочки. Более того, все эти предметы одежды и оболочки воспринимаются как угрозы и ограничения, исходящие либо от мира других людей (Юрг Цюнд), либо от мира своего собственного тела (Эллен Вест), либо, как в случае Лолы, от мира одежды. И в каждом случае псевдоэкзистенциальному идеалу противоречит соответствующая оболочка. Модус существования Лолы производит на нас впечатление еще более странного, чем модус существования в других «случаях». То, что мы считаем «нашим миром», состоит преимущественно из нашего физического и психического мира, а также из мира окружающих нас, тогда как миру нашей одежды мы приписываем гораздо меньшее значение. В случае Лолы, однако, именно последний мир приобретает основное значение. Это достаточное основание для того, чтобы Лола казалась «больнее», чем два других пациента.

Мир одежды как таковой, по-видимому, является «частью» «внешнего мира», но выражение «как таковой» здесь нужно понимать не в философском смысле, а в полном нефилософско-рационалистическом, или, если хотите, в позитивистском смысле. Ибо, так же как тело — это не только «часть» внешнего мира, но в то же время и «часть» внутреннего мира, так и предметы одежды — это не только вещи, но, кроме того, личные оболочки. Выражение «одежда делает человекам характеризует ее значимость в мире других людей *. Но можно также сказать, что одежда делает нас, потому что ее антропологическое значение основано больше, чем на нашем убеждении, что мы привлекаем внимание нашей одеждой и что о нас судят по ней. Мы воспринимаем ее не только как нечто, что выставляет нас напоказ перед другими и, в то же время**, защищает и прячет нас от них, но также как нечто, что принадлежит нам, что дает нам чувство душевного подъема и благополучия или дискомфорта и депрессии; нечто, что не только «носится» нами, но также несет нас, помогает или мешает нам (в наших собственных глазах и в глазах других), расширяет наши границы или ограничивает нас, и окутывает и скрывает от нас наше собственное тело.

* См. Roland Kühn, Über Maskendeutungen im Rorschach* sehen Versuch, S. 27 f.: «Одежда покрывает... одежда раскрывает... одежда скрывает».

** Нигде, за исключением, может быть, теста Роршаха, это «экспрессивное» значение предметов одежды не играет большую роль, чем в снах. Там они наиболее частые и наиболее ясные выражения нашего опыта самооценки. Подумайте только о порванных, поношенных, плохо сидящих, небрежно надетых или плохо сочетающихся предметах одежды из сновидений, с одной стороны, и об элегантных, кричащих или аккуратных, о форменной одежде офицеров и дипломатов — с другой. Также вспоминаются сны, где вы полуодеты или одеты в несоответствующую одежду. Но такие «ошибки» происходят и в бодрствовании. Я сам однажды появился на академическом праздновании юбилея в черных брюках и в черном жилете от смокинга, но в желтом пиджаке от пижамы. Там мотивом было не самоуничижение, а уничижение кого-то другого; я присутствовал с большой неохотой и чувствовал определенное «сопротивление» по отношению к тому человеку, которого нужно было почтить.

Неудивительно, что мир одежды может также быть нашим представителем для других. И поскольку это так, «проклятие», которым мы поражены, может восприниматься непосредственно приставшим к нашей одежде. Насколько же в большей степени этого можно ожидать в мире, в котором все регулируется близостью и удаленностью, как в мире Лолы! Ибо что, кроме нашей кожи, нам «ближе», чем наша одежда? И с какой радостью Эллен и Юрг отдали бы, продали бы, разрезали бы свои тела, обходились бы без них, если бы это только было в человеческих силах! Вместо этого они умоляют судьбу позволить им родиться заново с другим телом или другой душой, тогда как все, что требуется Лоле, — это выбросить платье, которое ей не нравится, или установить дистанцию между собой и им. И в то время как два других пациента молят судьбу избавить их от их запутанного или банального существования, Лола верит, что она способна «читать» намерения судьбы. Что это означает? Это означает, в конечном счете, что ей удалось исторгнуть из неосязаемого, жуткого Ужасного человекоподобный характер, то есть это означает персонификацию судьбы, которая поступает в соответствии с предсказуемыми намерениями, которая предостерегает или поощряет ее и таким образом избавляет ее от того, чтобы быть абсолютно отданной в руки Ужасного в его неприкрытой жути.

Об этом говорит не только закидывание Лолой большой сети вокруг судьбы, что, как она верит, позволит ей толковать ее намерения и избежать Ужасного, но также ее поведение по отношению к реально существующим переносчикам Ужасного, предметам одежды. Когда Лола долгое время носит одно и то же платье, приезжает в санаторий без нижнего белья и окружает покупку и ношение нового платья сетью мер предосторожности против прорыва Ужасного, мы заключаем, что ей приходится «угадывать» намерения «судьбы», чтобы отвратить свою судьбу. Чем меньше предметов одежды она носит, тем меньше ее «контакт» с Ужасным; чем дольше она может обходиться своим поношенным платьем, тем меньше она чувствует себя под угрозой новой «ужасающей» беды, потенциально скрытой в новом платье. Тем не менее, новое как таковое, новизна сама по себе — это, как мы знаем, Внезапное как таковое, Внезапность сама по себе. Определенно заброшенная в жуть, Лола живет в тревоге, как бы не прорвалось Внезапное, Внезапное, от которого она пытается защититься любым возможным способом. (См. ее замечание: «Никогда не следует давать мне что-нибудь неожиданно, потому что из этого я получаю некоторую идею, которая остается навсегда».) Так как Внезапное — это отрицание непрерывности, фактически, полное «удаление непрерывности из Предшествующего и Последующего» (ср. страх катастрофы в случае Юрга Цюнда), мы снова видим, что Лола не имеет ни подлинного будущего, ни подлинного прошлого, но живет от одного Сейчас до другого, в простом (неподлинном) настоящем. И ее существование уже не продолжается равномерно и непрерывно, т. е. разворачиваясь в трех «экстазах временности», но сократилось до простого настоящего, простого бытия-в-чем-то. Экзистенциальная непрерывность, подлинное становление в смысле подлинной историчности, замещается поразительно внезапным прыжком из одной «сей-час-точки» в другую. Теперь нетрудно увидеть, что ношение одного и того же платья, внешняя мирская непрерывность, заменяет отсутствующую внутреннюю или экзистенциальную непрерывность и оберегает существование от полного разрушения.

То, что новому платью не позволяется быть красивым или дорогим, выдает аскетическую черту в существовании Лолы — искупающее качество, которое, однако, «проживается» не как искупление, а всего лишь как предосторожность, чтобы не спровоцировать силу, которую она боится, чем-нибудь бросающимся в глаза (Лола ни в коем случае не скряга по натуре). Но если бы она приняла платье — переносчик, в основном, Ужасного — из рук косоглазой и, следовательно, «зловещей» продавщицы, это также означало бы такое провоцирование. И если новое платье не должно быть красным, потому что прошлым летом платье было красным, тогда это тоже доказывает омирение ее существования; ибо хотя подлинная экзистенциальная непрерывность покоится именно на повторении" См. Повторение Кьеркегора., здесь мы имеем дело с мирской категорией повторения подобия. При этом Лола тоже содрогается. Разумеется, она предпочла бы, чтобы вообще не было изменений; но если ей приходится принять что-либо новое, тогда оно должно отличаться от старого. Мы должны помнить, что для Лолы «вещи» означают воспоминания, т. к. «воспоминания проникают в вещи». Следовательно, «ужасающее», «страшное» чувство «никогда не кончается, пока вещь где-то рядом». Вещи, следовательно, — не только носители воспоминаний, они и есть воспоминания. Мы, таким образом, видим самый заметный признак процесса омирения, трансформацию существования и подлинной судьбы в «мир» и «мирскую» участь. Но даже сами воспоминания и чувства больше не являются подвижными и управляемыми; через них больше нет пути в непрерывность, они застывшие, недоступные для воздействия, зафиксированные в простой ложной непрерывности, и подавляют существование. Воспоминания тоже становятся, в некотором смысле, одеждой, оболочками существования, переносчиками несчастья, но ни в коем случае не прошлым и повторяемым существованием. Следовательно, разрыв между существованием и такими «застывшими» воспоминаниями намного больше, чем разрыв между овеществленным воспоминанием и воспоминанием-вещью. Быть вынужденным сохранять или носить старое платье, которое не поражено ужасными воспоминаниями, значит быть вынужденным оставаться в состоянии уже-было, то есть в состоянии заброшенности. Покупать или быть вынужденным носить новое платье значит отважиться на немыслимый риск, шаг в будущее. Но быть вынужденным удалить «зараженное» платье или вещь значит, повторяю, отделаться от овеществленного воспоминания посредством удаления воспоминания-вещи. Другими словами, неспособность объединить воспоминания в непрерывность существования замещается установлением миро-пространственной дистанции между собой и воспоминанием-вещью.

Тайные действия врагов и Жуть Ужасного * / Нозологическая система психологии должна сохранять четкое разграничение, как описательно, так и субстантивно, между симптомом навязчивого суеверия и симптомом бреда преследования. Daseinsanalyse, с другой стороны, пытается раскрыть как раз то, что является основополагающим для обоих этиx описательных симптомов, и объяснить, как один развивается из другого.

[* Прим. Эрнеста Энджела: Игра слов, Heimlichkeit der Feinde — Unheimlichkeit des Fürchterlichen, непереводима, но несущественна. Этот раздел касается тесной связи — с экзистенциальной точки зрения — между навязчивым суеверием и бредом преследования» и как последний развивается из первого.]

Сама Лола использует в обоих состояниях своего существования одно и то же выражение:

Я все время вижу в знаках, что мне следует быть осторожной (т. к. я не знаю, что может случиться).

Я никогда не представляла себе ничего подобного, все вещи, которые, как я обнаружила, сделали эти люди — потому что они всегда подслушивают и планируют сделать злые вещи, вот почему я должна быть очень осторожной.

Осторожность, в первом утверждении, относится к прорыву Ужасного; во втором — к враждебности «тех людей». Жуть Ужасного превратилась в тайные действия тех людей: «внушение», любопытничанье (beneugieren), подслушивание, предательство, пренебрежительное отношение, убийство. Но тогда, с другой стороны, они сходны в том, что осторожность в отношении любого из них имеет смысл только в том случае, если человек имеет ключ к системе знаков и уделяет ей должное внимание.

В первом модусе существования все еще есть доверие к авторитету — «судьбе» — который предоставляет предупреждающие знаки, толкование которых дает существованию возможность защититься от вторжения Ужасного; во втором модусе бытия, однако, существованию не хватает защиты превосходящей силы, в которую оно все еще может верить. Будучи беззащитным, оно теперь отдано в руки врагов. Это находит крайнее выражение, когда Лола, в первом случае, говорит, что ей «следует быть осторожной», во втором — что она «должна быть осторожной». Здесь знаки — это уже не предупреждения о некой опасности, но выражение самой опасности вообще, чего-то, что присутствует. Последнего авторитета, в который существование еще могло поверить, его последней оставшейся опоры (какой бы тонкой, даже порванной, ни была сеть, в которую оно пыталось поймать Ужасное) больше нет. Только теперь существование полностью отказалось от самого себя и предалось в руки мира. На первой стадии Лола «читает» (толкует) приказания и запрещения судьбы с помощью суеверной системы вербальных знаков, которую она все еще использует более или менее «самостоятельно», но во второй фазе она теперь чувствует, видит и слышит знаки врагов в воспринимаемых формах, которые приняли вид реальности *.

* Следует учесть, что эти знаки по-прежнему в значительной степени основаны на вербальных феноменах (сходстве слов).

С точки зрения экзистенциального анализа, это означает не существенное различие, но только различие в отношении формы, в которой проявляются Непреодолимое и состояние «отданное™ ему». То же самое применимо к различию между двумя фазами (фазой безличного непреодолимого и фазой личного непреодолимого врага). Уже на первой стадии «судьба» была квази-богоподобной личностью, имеющей «намерения в отношении нас», которые можно было «читать»; более того, медсестра Эмми была — помимо того, что она была носительницей несчастья — уже «личным врагом», близость которого заставляла Лолу ожидать невыразимо Ужасного. Следовательно, сестра Эмми представляет собой связующее звено между Ужасным как роковой, жуткой силой и тайными действиями врагов. Единственное оставшееся различие состоит в том, что Эмми — это жуткий носитель и выразитель Ужасного, тогда как «преследователи» уже не являются выразителями намерений и носителями Ужасного, но сами являются ужасными людьми, Мы, таким образом, сталкиваемся с феноменом персонификации и, следовательно, с делением жуткой силы на несколько, мало того, на множество тайных преследователей. Это напоминает нам «технику колдовства», которая включает в себя «наделение странных людей и вещей тщательно разградуированными магическими силами (тапа)»**.

** См. Freud, «Das Unheimliche», Sämlt. Schriften, X, 393. Я хочу подчеркнуть, что я ни в коем случае не отождествляю это деление с магическими толкованиями «первобытных людей». Общим для обоих является просто нахождение во власти жуткой силы, которая распространяется на людей и вещи.

Фрейд посвятил очень поучительное исследование родству между Жутким и Скрытным, основанное на определении Жуткого, данном Шеллингом: «Все, что должно оставаться в тайне и неизвестности и стало явным, известно как жуткое».

Это, однако, не тот контекст, в котором следует обсуждать психоаналитические разработки Фрейда по поводу «масштаба факторов, которые превращают тревогу в страх Жуткого». Я предпочитаю вернуться к определению Шеллинга, добавив к нему, что то, что должно было оставаться в тайне и сокрытии, — это первоначальная экзистенциальная тревога, которая теперь «появилась». Чувство жути вызывает все, что является причиной появления тревоги, все, что способно выбить нас из наших близких отношений с «миром и жизнью», как (непривычное) повторение похожего, Двойник [Doppelgänger], а также как и все символы нисходящей жизни: горбатая спина, косоглазие, сумасшествие и, наконец, смерть. Чем непреодолимее экзистенциальная тревога, тем слабее уверенность в мире и в жизни, тем шире пределы, в которых она может появиться. В случае Лолы, сеть мер предосторожности и защиты устанавливается между экзистенциальной тревогой и Жутким, причем первое вызывает появление последнего. Этот процесс, хотя и более драматичный, по существу такой же, как тот, который имел место в случаях Юрга Цюнда и Эллен Вест. С помощью защитных мер существование пытается защититься от появления Жуткого. С их помощью оно все еще находит некую точку опоры в «заботе» [Sorge], беспокойстве [Besorgen], ведении переговоров, осторожности, даже несмотря на то, что эта осторожность служит исключительно для того, чтобы отвратить Жуткое, и полностью растрачивает себя в услужении Жуткому. И тем не менее, это по-прежнему именно «я» защищается от «голого ужаса», от прорыва Ужасного в существовайие.

Но затем, во второй фазе, мы обнаруживаем нечто весьма странное. Здесь защитные меры оказались недостаточными, и Ужасное уже нельзя запретить с помощью вопросов к оракулу или «удалить» его посредством пространственной дистанции. В этот момент Ужасное уже не воспринимается как голый ужас, как «неопределенная» угроза существованию или даже как разрушитель существований; скорее, оно воспринимается как «определенная», конкретная угроза, проистекающая из мира. Теряя свой жуткий характер, Ужасное превращается в нечто, тайно угрожающее, и одновременно перед реальным «я» встает угроза полного уничтожения. Теперь «я» больше не стоит твердо обеими ногами на земле, либо на практике, либо в практической реальности, но капитулировало перед миром фантазии и находится полностью под его чарами. Здесь мы имеем дело с тем миром, который сам характеризуется скрытностью, неуловимостью, непонятностью, с миром других, с исторической «захваченностью-другими» и с образом репутации [Rufgestalt], создаваемым в процессе⁵.

Постоянное чувство, что тебя подслушивают и тебе угрожают, — это только особый случай неизбежного, жутко-скрытого состояния захваченное™, суда и осуждения, препятствования и нападения со стороны других («тех людей»). Так как намерения «других» никогда не бывают абсолютно прозрачными, всегда остается запас непредсказуемой скрытности. Те, кто «твердо стоит обеими ногами на земле», не беспокоятся об этом запасе и?\,аже пренебрегают, более или менее оправданно и спокойно, «образом репутации», который представляет их существование в глазах других. С \,ругой стороны, экзистенциальная тревога, однажды высвобожденная, ни-"де не может совершить прорыв с большей легкостью, чем в этой «облас-ги» нашего мира, которая, по своей сущности, непостижима, необозрима, *еисповедима и непредсказуема. Скрытность, различаемая в действиях «тех иодей», постижение их злых намерений через «знаки», навязчивое стрем-Lemie выводить намерения из этих знаков — все это указывает на тайное юявление жути мира окружающих людей. Все, что появляется вполне «от-:рыто», больше не является жутким".

* Конечно, это не контраргумент против моего утверждения, что в этом модусе сущетвования «намерения» «врагов» открыто предстают перед глазами и, таким образом, с ими можно бороться; ибо даже за «открыто появляющимися» намерениями «преследо-bателей» скрывается жуть «приводящей в замешательство» участи быть преследуемым как таковой — участи несправедливого отношения, обвинений, причиненного вреда. Отсюда мучительные вопросы преследуемого: Почему только я должен так сильно страдать, Почему эта участь была уготована только мне, Почему я должен в одиночку сопротивляться врагам, Почему никто не верит моим сообщениям о моем страдании, и т. д. Все это — вопросы, поставленные перед судьбой, которые затем передаются, чтобы на них ответил объяснительный бред. Здесь имеет значение жуть иллюзорной судьбы, которую чувствует сам пациент, а не наблюдатель; для него источник жути находится в связи душевной болезни с «нисходящей жизнью».

Если в фазе суеверия «все выходы со сцены жизни» (если воспользоваться метафорой Эллен Вест) «были захвачены вооруженными людьми», теперь, в случае Лолы, эти люди фактически устремляются к ней со всех сторон. Сама «сцена жизни» изменилась. В первой фазе Лола все еще могла, каким-то образом, не подпускать к себе Угрожающее, которое «отяготило ее душу»; теперь она должна в любой момент ожидать, что ее могут убить. Если раньше на карту было поставлено спасение ее души, то теперь под угрозой жизнь. И это приводит к раздвоению не только Угрожающего, но и Подвергающегося угрозам. Преступления* происходят повсюду, и весь мир теперь состоит только из убийц и убитых. С одной стороны мы видим невинные жертвы, с другой — злодеев. Жуткий «мир» превратился в мир тайных преступлений, мир, в котором все имеет свое жуткие знамения [ Vorbedeutungen}, — в мир тайных значений [Bedeutungen].

[* Прим. Эрнеста Энджела: Krimen — снова неологизм.]

Таким образом, сцена жизни стала местом развертывания драмы, даже трагедии. Сама Лола стала беспомощным орудием театрального действия, принуждаемая говорить то, что от нее хотят ее враги (чтобы «поставить» свои преступления). Она всего лишь аппарат [Erfolgsapparaf], который должен воспроизводить любые слова или мысли, которые в него закладывают. Она не только беспомощное, но также и невинное орудие. Экзистенциальная вина преобразуется в мирскую бытность-счи-тающимся-виноватым: «они» считают ее дурной.

На первом этапе жуть липла, в основном, к одежде. Следовательно, можно было бы ожидать, что одежда будет иметь важное значение и на втором этапе, что иногда наблюдается на поздних стадиях заболевания. (Мы вернемся к этому положению в нашем психопатологическом анализе.) Возможно, то, что в истории болезни Лолы мы не находим об этом почти ничего, за исключением ее плана спастись бегством от своих врагов, переодевшись горничной, обусловлено пробелами в нашем материале. Или же тема одежды подверглась изменению: пространственный контакт с предметами одежды и людьми, одетыми в них, сменился «ложным» переодеванием врагов. Хотя их преступления очевидны, Лола не в состоянии «схватить» своих врагов благодаря их «маскировке» и тайным интригам. Прежде она могла избежать людей, которых она считала угрожающими, так как она знала их; теперь она бредет на ощупь в темноте. Прежде ужасающе Угрожающее было неосязаемым, но его носители были «осязаемы»; теперь Угрожающее (преследование) рядом, неподалеку, но его палачи неосязаемы. Такова странная диалектика Жуткого, о которой мы, психиатры, все еще знаем так мало*.

* Это не предлагается в качестве объяснения «бреда преследования» вообще. Мы даже не знаем до сих пор, как много существует возможностей. Мы удовлетворены, если нам удается понять диалектику одного случая, чтобы дать некоторые указания для других случаев, в особенности тех, в которых помешательство происходит так быстро, что его стадии едва ли можно заметить или отделить друг от друга.

Если на второй стадии Лола кажется еще «больнее», еще «безумнее», чем на первой, мы можем объяснить это, признав, что процесс омирения продвинулся дальше, что страх жутко Ужасного и суеверное выспрашивание судьбы (которое до некоторой степени разделяет большинство людей) сменились страхом исполнителей зла и борьбой с ними. С психопатологической точки зрения это может создать у нас впечатление огромного «качественного» различия; но с точки зрения экзистенциального анализа это только выражение прогрессирующего завоевания существования «миром», все того же истощения Dasein в смысле его отданности в руки мира, все того же процесса, который фон Гебзат-тель (von Gebsattel) называет «не-становление» [Ent-werden]. Это проявление очень сложной диалектики существования, которую в психопатологии мы просто называли аутизм и которую мы диагностируем с помощью клинических психопатологических симптомов.

«Переход» от суеверного модуса существования, от чувства угрозы со стороны Жуткого, к несомненному факту, очевидности угрозы со стороны мира окружающих людей можно разъяснить еще более ясно в обсуждении: а) вербального способа коммуникации; Ь) временной организации (историзации); с) пространственной организации обоих модусов существования.

Вербальная коммуникация. В вербальных коммуникациях Лолы — не непосредственно с Ужасным, но с коммуникативной инстанцией, организованной между ею и им, — она последовательно придерживается модуса «верить-ему-на-слово». Она верит судьбе на слово, что означает, что она общается с ней, как с человеком, человеком, не только отвечающим, но и ответственным, т. е. таким, на чей ответ можно положиться и с которым можно заключить устное соглашение **. В этих пределах все еще существует определенное отношение доверия; следовательно, отношение доверительной близости. «Веря-чему-нибудь-на-слово», мы знаем нечто о другом, за что мы можем уцепиться, что можно ухватить. В таком доверительном взаимоотношении, поэтому, тот, кто верит другому на слово, приобретает надежную точку опоры, «точку», где он может занять позицию в отношении к другому (в данном случае, в отношении к судьбе) и с которой он может регулировать свое собственное поведение. Полагая, что она Может верить судьбе на слово, Лола, до известной степени, делает Жуткое близким себе и, насколько это возможно, сближается с ним.

Дата добавления: 2015-07-10