Глава 9 – Все могло быть гораздо хуже

Мне хочется еще немного полежать с закрытыми глазами, но веки открываются сами собой, и я обвожу взглядом комнату. Я приказываю глазам закрыться, чтобы я мог хотя бы притвориться, что нахожусь не здесь, а где-то еще, но они отказывают мне даже в этой маленькой слабости. На самом деле, я сам виноват в этом, потому что намеренно мучаю себя. Я властен над своими глазами и мог бы крепко зажмурить их, а вместо этого заставляю себя разглядывать больничную палату. Я смотрю на маркерную доску с именем медсестры и номером кровати, и мое сердце переполняется каким-то странным чувством тоски – так воздушный шар раздувается от слишком большого количество воздуха. Такое чувство не возможно облегчить слезами и от него невозможно избавиться при помощи ожогов или порезов. Эта тоска не болезненна и не связанна ни с чем особенным, но она пожирает меня изнутри. Я чувствую ее в своих костях, словно она всегда была там, ощущаю, как она несется по венам, будто в поисках новых мест, где можно осесть. Она поглощает меня, и я оцепенело лежу на больничной кровати, парализованный невидимым врагом и совершенно беспомощный под его натиском.

Я смотрю на привинченный в углу комнаты телевизор и думаю о том, как мы смотрели с Томом фильмы, но это лишь приводит к тому, что теплые воспоминания об этом трансформируются сейчас в почти отталкивающие. Счастливые мгновения, за которые я пытаюсь уцепиться, ускользают от меня. Они не исчезают, нет – просто отдаляются, маня ложной надеждой, что я могу поймать их, если только постараюсь. Я не пытаюсь сделать себя счастливым, я пытаюсь не быть таким подавленным – не хочу, чтобы Том подумал, что я настолько слаб, что не в состоянии выдержать и одной дурацкой ночи в больнице.

Я вспоминаю тот момент, когда Том поцеловал меня. Это воспоминание еще живо и ярко, и я почти вижу радость на лице Тома, и знаю, что наслаждался этим мгновением ничуть не меньше его, а может и больше. Но моя тоска не дает мне почувствовать весь восторг этого момента. Я гоняюсь за воспоминаниями, словно кролик в колесе за висящей перед его носом морковкой. То что я делаю, или, по крайней мере, пытаюсь делать – бесполезно, поэтому я сдаюсь тоске.

Пролежав в кровати около часа, я вдруг понимаю, что с какой стороны на мою жизнь не взгляни – у меня нет причины быть счастливым. На самом деле, я никому не нужен. Я совершенно один в этом мире. Родился один и умру один. Кто меня вообще может полюбить? Я больше чем жалок, некрасив, а уж если к этому прибавить еще и мою ущербность и другие изъяны… Я испорчен, и не могу отрицать того, что у меня отстойная жизнь.

Мне приходит мысль, что я словно в дуло пистолета таращусь в глаза тоски, как вдруг словно ангел появляется Том. Он стоит в изножье кровати, освещенный пробивающимися сквозь шторы лучами солнца, и может одной своей улыбкой проделать дырку в моем переполненном тяжестью сердце, освободив меня от этого жуткого чувства, дав ему вытечь.

- Тебя как пустили ко мне так рано? - спрашиваю я.

- Мне тут кое-кто помог, - отвечает он.

Том подмигивает мне, затем кивает на кого-то за шторкой, разделяющей палату на две половины. Я предполагаю, что он показывает на моего соседа, которого я еще не видел, но понимаю, что ошибся, когда вижу, как из-за шторы выходят его отец с матерью. Его мама подходит ко мне, обнимает меня и говорит:

- Мы так волновались за тебя вчера вечером. Я должна была убедиться, что с тобой все в порядке.

Отец Тома удивляет меня, обнимая вслед за мамой.

- Надеюсь, тебе уже лучше, - говорит он.

- Намного лучше, - отвечаю я.

Мама Тома сначала спрашивает, что случилось с моим лицом, а затем говорит, что мне нужно поменять марлю, потому что та пропиталась кровью. Том одаривает меня странным взглядом. Интересно, о чем он думает сейчас, ведь он же знает, что рана перестала кровоточить еще до того, как мы приехали в больницу. Его мама разражается гневной тирадой в адрес медсестер и уходит за кем-то, кто мог бы обработать мою рану и заменить марлю.

Она возвращается несколько минут спустя с женщиной по имени Лиз. Та бросает взгляд на мою повязку и закатывает глаза. Могу точно сказать, что ей так же сильно «хочется» находиться здесь, как и мне. Лиз уходит за пластырем и марлей, потом меняет мне повязку. Перед уходом она строго предупреждает меня:

- Больше не колупай рану. Дай ей зажить.

Мне очень хочется спросить ее, как она догадалась, что я это сделал сам, но я слишком занят оценкой реакции Тома – на его лице легкая улыбка, но глаза выдают разочарование. Я опускаю голову и молюсь о том, чтобы они все ушли. Через несколько минут родители Тома идут на работу, и в палате остаемся только мы и безымянный незнакомец на другой постели.

Том стоит у моей кровати и молча размышляет о чем-то. Я смотрю на него, но долго не выдерживаю:

- Давай, говори, - требую я.

- Почему ты не можешь и ночи прожить, не причинив себе вреда?

- Я пытался не делать этого. - Я не уверен, что ему стоит рассказывать о том, как одиноко мне было, как много чувств меня переполняло, как я был растерян и зол, лежа в чужой кровати, преследуемый мыслями о нем.

- Но что?

- Я был тут и… - мой голос обрывается. - Я не знаю.

- Тебе было невыносимо здесь находиться.

Я опускаю взгляд на белое покрывало на своей кровати и не поднимаю глаз, пока не чувствую, как Том убирает волосы с моего лица, заправляя их за левое ухо.

- Это я виноват. Я должен был остаться с тобой.

- Они не разрешили тебя.

- Я должен был настоять. Должен был сказать, кто моя мама, и потребовать разрешения провести ночь с тобой.

- Твоя мама не начальник отдела персонала, она просто врач и арендует кабинет в медицинском здании, соединенном с больницей.

- Иногда она работает тут.

Я знаю, что он не прекратит этот разговор, поэтому решаю сделать это за него.

- Том, все нормально. Я знаю, что ты не мог остаться, и знаю, что ты хотел. Ты ни в чем не виноват.

Он целует меня в лоб и говорит:

- Мне бы очень хотелось всегда быть рядом с тобой.

Я вздыхаю.

- Не начинай утро со слащавых сентиментальностей. Ты всегда рядом, когда нужен мне, и это самое главное.

- Я нужен был тебе вчера, и где я был? Я лежал дома и не мог заснуть. Каждый раз закрывая глаза я думал о тебе. Я знал, что должен был быть рядом с тобой.

- Том…

Он замолкает и начинает перебирать мои волосы. Потом опускает голову.

- Прости меня.

И снова целует меня в лоб.

- Почему бы тебе не поцеловать чуть-чуть пониже, - дразню его я.

Он чмокает меня и отстраняется, но я хватаю его за руки и снова притягиваю к себе. Из-за капельницы левой руке неудобно, но я хочу касаться губ Тома своими. Я открываю рот и обвожу губы Тома языком. Он отодвигается, напоминая мне:

- Мы в больнице.

- Я знаю. - Я крепко держу его за затылок и пытаюсь поцеловать по-настоящему.

- Не думаю, что твой сосед хочет услышать, как мы тут милуемся, - шепчет он.

- Нет, хочу, - раздается незнакомый голос.

Том смеется, а я заливаюсь краской. Я думал, мой сосед еще спит. Я выпускаю Тома, и он идет отодвинуть шторку. Мой сосед сидит на своей кровати и смотря на нас. Похоже, он одного возраста с нами. Подстрижен так, что видно только пару миллиметров светлых волос на голове. У него зеленые глаза и длинный шрам на лице – от левого уха до нижней губы.

- Привет, - здоровается с ним Том.

Парень протягивает ему руку.

- Ричи.

- Том. - Он пожимает его руку.

- Я так понимаю, ты гей, - заявляет Ричи.

У Тома вырывается нервный смешок.

- Угу, - говорит он.

Я не вижу лица Тома, но, должно быть, у него несчастный вид, потому что Ричи вдруг выдает:

- Классно!

- О… а ты?..

Ричи обрывает Тома:

- Я… эм… я другой. - Он улыбается, затем кивает в мою сторону. - А как зовут того красавчика?

Том выпускает ладонь Ричи, подходит ко мне и кладет руку мне на плечо.

- Это мой лучший друг Сэм.

Ричи махает мне.

- Приятно познакомиться с тобой, Сэм. Я так понимаю, ты тоже гей.

Я молчу, и Ричи переводит взгляд на Тома.

- Так, он твой лучший друг или твой парень? Или он лучший друг с привилегиями?

Том обвивает меня рукой.

- Сэм мой… - он прочищает горло - … мой парень.

- В первый раз говоришь это кому-то, да?

Том не отвечает.

- Я тоже нервничал, когда говорил с родителями о своей первой девушке. Конечно, я был девушкой, и она была девушкой, но…

- Ты девушка? - недоверчиво спрашиваю я.

Ричи смотрит на меня, как напуганная лань, а потом вперивает взгляд в пол.

- Эм… я родился девушкой…

- Так ты лесбиянка? - прерываю я его, или ее.

- Нет. Я не лесбиянка. Я же парень.

- Но ты только что сказал…

Ричи поднимает на меня глаза.

- Я сказал, что родился девушкой. Но посмотри на меня. Разве я похож на девушку?

Я нахожусь в полном замешательстве. Смотрю на парня – по крайней мере, думаю, что смотрю на парня – но вдруг начинаю замечать женские черты.

- Так ты изменил пол? - спрашивает Том.

- А? О, да.

- И как давно ты парень?

- Уже три года.

Том кажется заинтригованным.

- Сколько тебе лет?

- Семнадцать.

- И родители позволили тебе это сделать? - спрашивает Том.

- Я сказал им, что хочу быть парнем, как только начал нормально говорить, но они не слушали меня, пока я не попытался убить себя в тринадцать лет. Думаю, они решили, что лучше уж пусть я буду живым полудурком, чем не буду жить вообще.

Первая возникшая у меня мысль – врач засунул меня в палату для психов, но никто мне об этом не сказал. К счастью, я не выбалтываю ее вслух, зато ляпаю следующую:

- Ты об этом рассказываешь всем первым встречным?

Ричи переводит взгляд с Тома на меня.

- Нет.

- Тогда зачем ты это рассказываешь нам?

- Я раньше никогда не встречал двух открытых геев. Если вы можете открыться другим, то я тоже могу это сделать.

- Мы не открытые геи, - быстро поправляю его я.

Он кажется растерянным.

- Но вы тут целовались при незапертой двери, когда я был рядом с вами, и казалось, вас это нисколько не волнует.

- Но это не значит, что мы готовы выставлять наши отношения на обозрение всему миру.

- О, - задумывается Ричи.

- Так что ты здесь делаешь? - спрашиваю я.

Я ожидаю, что Ричи скажет, что ему нужны какие-нибудь медицинские тесты, но получаю совершенно другой ответ.

- Моя новая девушка узнала, что на самом деле я тоже девушка, и пырнула меня ножом.

- А кто ей об этом рассказал? - спрашивает Том.

Какое, черт возьми, ему до этого дело?

- Моя бывшая подружка. Очень жесткая лесбиянка. Мне пришлось расстаться с ней, потому что она хотела, чтобы я был девушкой, но я же не девушка!

Я чувствую, что начинаю тормозить, потому что не могу осмыслить сказанного Ричи. Я запутался во всех его девушках – не девушках. У Ричи, должно быть, проблемы с психикой, другого объяснения у меня нет. За свою жизнь я тоже много кем хотел быть, но никогда даже не рассматривал возможности стать девушкой. Я был рожден парнем и собираюсь довольствоваться своей унылой пацанской жизнью, а потом умереть.

- Но ты девушка, - говорю я.

- Я тот, кем я себя назову, - отвечает он.

- И кто же ты этим утром? - спрашивает Лиз, заходя в палату.

- Парень, загнанный в ловушку девчачьего тела и…

- И как ты только придумываешь все эти истории, Мэтью.

- Слишком много свободного времени и телевидения.

Смеясь, она протягивает ему маленькую чашку с каким-то лекарством и наливает в нее воды. Он выпивает лекарство и возвращает ей чашку. Лиз треплет его по голове и говорит:

- Жаль, у моего сына нет ни капли твоего воображения.

- Жаль, что я не ваш сын, - отвечает он.

Лиз ничего не говорит на это. Она поворачивается, бросает на меня взгляд и уходит.

Том заговаривает первым:

- Значит, Мэтью, да?

Мэтью смеется.

- Это не смешно! Зачем ты сказал, что изменил пол, если это не так?

- Потому что не мог сказать, что я гей, когда вы уже геи.

- Так ты гей?

- Нет.

- Тогда зачем?..

- Затем что нет ничего интересного в том, что мне семнадцать лет, и я всю свою жизнь нахожусь на патронатном воспитании[2].

- Это хоть правда?

- Может быть, - подмигивает Мэтью.

- По тебе плачет психушка, - громко говорю я. Слова просто срываются с языка.

Том с Мэтью оба смотрят на меня, и Мэтью тут же меняет манеру поведения.

- Да, но я, по крайней мере, не причиняю себе боль намеренно.

- Нет, ты только подслушиваешь разговоры других, а потом выдумываешь о себе небылицы, потом что на самом деле у тебя отстойная жизнь.

- У тебя жизнь, должно быть, ни черта не лучше моей, если приходится до крови расколупывать раны, чтобы стало хоть немного легче. И я знаю, что когда кровь перестает течь, ты чувствуешь себя так же дерьмово, как и раньше.

Он говорит с уверенностью человека, отлично понимающего, что движет тобой, когда ты пытаешься облегчить душевные страдания таким способом. Он понимает, что какую бы сильную боль ты себе не причинял, ее никогда не бывает достаточно, чтобы освободить тебя от настоящей проблемы. Физической болью ты приглушаешь боль от душевных ран, но это не помогает их исцелить. Настоящая проблема змеиным ядом течет по венам. Как яд высасывают из ранки, так же и ты пытаешься очиститься от него, пуская себе кровь. Только никогда не удается избавиться от него полностью. На несколько минут тебе становится легче, потому что кажется, что все получилось, а потом ты понимаешь, что яд еще остался внутри, а ты уже слишком слаб для продолжения борьбы. Поэтому ты просто сдаешься, пытаешься принять этот яд и стать с ним одним целым – это приносит небольшое облегчение.

Выражение лица Мэтью смягчается, он переворачивает руку, и я вижу на внутренней ее стороне тонкие коричневатые линии.

- Я знаю о ранах, которые не заживают до конца, - признает он. Мэтью показывает на шрам на запястье, потом чешет его. - Этот я нечаянно получил, - говорит он. - Это произошло, когда они в последний раз забирали меня у матери. Мне было восемь, и я дрался с пришедшим за мной мужчиной, зная, что меня дальше ждет. Я до крови расцарапал запястье о дверь. А потом я не так уж и скучал по матери. - Он вздыхает. - В первый раз это вышло случайно, но… - он ведет пальцем вверх по руке - … с тех пор… в общем, ты сам знаешь.

Том переводит на меня взгляд, и я знаю, о чем он думает: «Почему они поместили вас в одну палату?»

- Так ты… эм… сам сделал это со своим лицом? - спрашиваю я.

- Нет, это подарок от одного человека.

- Оу.

Его пальцы продолжают скользить по руке.

- Я больше не режу себя. В прошлом году завязал с этим. Но шрамы останутся навсегда. Должно быть, порезы были слишком глубокими.

Мэтью смеется, и от его смеха мне хочется поморщиться, потому что он сильно напоминает мой собственный.

- Почему ты смеешься?

- Мой психотерапевт считает, что эти шрамы очень символичны – они напоминают мне о том времени, когда моя жизнь была слишком сложна, а я был слишком маленький, чтобы справляться со своими проблемами. Он говорит, что каждый из этих шрамом – это крик о помощи. Я не рассматриваю их так. Для меня они – отголосок маминой болезни. Она причиняла мне боль, и когда меня от нее избавили, я сам начал причинять себе боль, ведь кто-то должен был это делать. Боль напоминала мне о доме, а где бы я не был, я всегда мечтал вернуться домой. Я резал себя и чувствовал себя в согласии с миром. Словно ничто другое, ранящее мою душу, не имело значения – я сам был властен над своей болью.

Я знаю, что он говорит правду, потому что вижу в его глазах выражение, которое иногда замечаю в своих глазах, глядя в зеркало. Он вредил себе по причинам, отличным от моих, но результат был одинаковым. Он хотел иметь власть над своими чувствами и каким-то образом контролировать эмоции – так же, как и я.

Он снова переворачивает руку.

- Мне этого больше не нужно. У меня теперь есть Джэклин.

- Кто это? - спрашиваю я.

- Моя сестра.

- А сколько ей лет?

- Один год.

- О. Твоя мама родила еще одного ребенка?

Мэтью хрипло и неприятно смеется, затем замолкает и смотрит на меня.

- Джэки – мой хомячок. Психотерапевт посоветовал моей бывшей патронатной матери купить мне домашнего питомца, чтобы когда я съеду от нее, мне не было одиноко. Думаю, он понимал, что она тоже меня не оставит у себя. Они никогда не хотят оставлять меня надолго, но это ничего, ведь у меня теперь есть Джэки, и она меня не бросит. Она – единственная семья, которая мне нужна. - Он опускает взгляд в пол. - Через три месяца мне исполнится восемнадцать, и мы останемся с ней вдвоем.

Это ужасно. Хоть я и чувствую большую часть времени, что никому не нужен, но, по крайней мере, у меня есть семья, которая иногда проявляет признаки заботы обо мне. У Мэтью есть хомячок. Он никому не нужен. Никто о нем не заботиться. Никто не скучает по нему. Он в прямом смысле слова в этом мире совершенно один. Теперь я понимаю, почему он сочиняет истории про свою жизнь, и удивляюсь, как он вообще еще может улыбаться и смеяться.

- Как только меня выпишут, я должен буду переехать в новый дом. Мне сказали, что Джэки уже там. Она, наверное, волнуется за меня, потому что мы не виделись несколько дней. - Мэтью встает. - Хотите увидеть остальные шрамы? - Он не ждет нашего ответа и задирает свою больничную рубашку. Увидев его красные плавки, я улыбаюсь. Я скольжу взглядом вверх по его телу вслед за рубашкой, чувствуя как меня буквально потрясывает от возбуждения, но тут вижу под его грудью слова – МАМИН СЫНОК – видимо выжженные сигаретой, и под правым соском марлевую повязку. - Меня пырнул один из братьев из патронатной семьи, когда я сказал ему, что я приставал к младшему братишке. - Мэтью, усмехнувшись, выпускает из рук рубашку. - Откуда мне, черт возьми, было знать, что его изнасиловал отец? А даже если и так, то это же не повод для того, чтобы меня зарезать. Подумаешь, он не единственный в этом мире, кто попал в руки к педофилу. Я одиннадцать лет считал, что если меня не лапают, то это значит, что меня не любят.

Он опускает голову и несколько секунд смотрит в пол, а потом поднимает на нас взгляд и снова улыбается.

- Я не сам прижигал себя сигаретой. Это сделала мама. Я тогда сказал в детдоме, что это дело рук ее парня, но это не так. Он меня только держал. Вы, наверное, хотите, чтобы я заткнулся? Я слишком много болтаю. Я всегда много говорю. - Он садится на кровать и затихает. Что даже пугает.

Том смотрит на меня, приподняв бровь. Теперь я уверен, что нахожусь в палате для психов, потому что Мэтью очень странно себя ведет. Какое бы лекарство он там не выпил, оно видимо начало действовать.

Том обрывает неловкое молчание:

- Ты не много говоришь.

- Я знаю, что много болтаю. Мне не удаются разговоры, когда я никем не притворяюсь. Я веду себя более естественно, когда пытаюсь быть кем-то другим. Но мне надо быть самим собой как можно чаще. Это вроде домашней работы, заданной мне психотерапевтом. Так же мне нужно попытаться подружиться с кем-нибудь помимо Джэки. - Он снова встает. - А теперь извините, но мне нужно в ванную.

Его слова заставляет меня улыбнуться в глубине души. Он несколько мгновений казался почти нормальным, но быстро смазал это впечатление, вывалив подробности о своей жизни, которыми, по моему мнению, неуместно было делиться с чужими людьми. Но он не смог удержаться.

Мэтью идет в ванную и закрывает за собой дверь. Я хлопаю Тома по руке и шепчу:

- Том, скажи мне правду – это палата для психов?

- Нет, - улыбается он.

- Ты уверен?

- Уверен.

- Мэтью кажется немного…

- Беспокойным? - закончивает за меня Том.

- Да. Я тоже так себя веду?

- Нет.

Я знаю, что Том лжет, но не собираюсь на него давить.

- Мне его так жаль.

- Мне тоже.

Мэтью возвращается из ванной, вытирая глаза. Он садится на свою кровать и деланно улыбается. Все его тело говорит о том, что эта улыбка фальшива – он сидит, ссутулившись и опустив голову, будто кланяясь, и в его взгляде отражается безнадежность.

- Я знаю, что вы говорили обо мне, - заявляет он. - Вы, наверное, подумали, что я сумасшедший.

- Я не могу назвать кого-либо сумасшедшим, - говорю я.

Мы смотрим друг на друга, пока в палату не входит худой мужчина с кожей желтоватого оттенка и короткими черными волосами.

- Привет, Мэт, как дела?

- Жаловаться не на что.

- Это хорошо. Я слышал, вчера был плохой день?

Мэт неловко ерзает.

- Да.

- Что случилось?

- Я… эм… - Мэт смотрит прямо мне в глаза. - Я расскажу вам позже.

Такое ощущение, что он сказал это мне.

- Хорошо. Я сюда по делу зашел. - Мужчина глядит на планшет в руке, а потом на меня. - Мне нужно забрать тебя, чтобы сделать тесты. Ты можешь идти?

- Да.

Он подходит ко мне и проверяет капельницу.

- Ладно, в коридоре есть каталка. - Мужчина переводит взгляд на Тома. - Он вернется где-то через час.

- Окей, - кивает Том.

Не знаю, отчего меня вдруг начинает мутить – то ли оттого, что меня везут на каталке, то ли оттого, что мне пришлось расстаться с Томом.

- Как тебе твой сосед? - спрашивает мужчина, когда мы спускаемся в лифте.

- Он нормальный, - лгу я, - но много говорит.

- Только когда сильно нервничает.

- О.

Мужчина закатывает мою каталку в кабинет с какой-то большой машиной. Он говорит, что сейчас сюда придет медсестра и уходит, оставляя меня в одиночестве. Меня тут же охватывает возвратившаяся тоска, отпустившая меня с приходом Тома. Я чувствую себя параноиком – мне кажется, что все, включая Тома, лгут мне. Они все считают меня сумасшедшим. Даже Мэтью смотрит на меня так, словно я такой же, как он, но это не так. Я не могу быть таким же.

Сердцебиение учащается, и по тому, как тесно становится в груди, я понимаю, что что бы там со мной было не так – это происходит снова. Я закрываю глаза. Кто-то касается моей руки. Рядом со мной стоит медсестра, ее губы медленно двигаются:

- Ты в порядке?

Я могу только отрицательно помотать головой – «нет», потом снова закрываю глаза и стараюсь дышать помедленнее. Женщина продолжает говорить со мной, и я изо всех сил пытаюсь что-то ей отвечать, пока тяжесть, сковавшая грудь, не отпускает меня и мне не становится легче. Открыв глаза, я понимаю, что женщина в кабинете не одна, рядом с ней еще несколько медсестер и доктор Каннингем. Он просит меня описать свои ощущения, записывает то, что я говорю, и задает вопросы медсестре.

Доктор отменяет мои тесты, и меня отвозят в палату. Там я вижу, что Мэтью не один, а с мужчиной и женщиной. Он говорит с ними, и его глаза блестят. Я замечаю, что шторка задернута, чтобы отделить одну часть палаты от другой. Медбрат перекладывает меня с каталки на кровать, пока Том стоит рядом и смотрит на меня, а потом уходит, не сказав нам ни слова.

Том садится на стул рядом с моей кроватью, и я шепчу:

- Кто пришел к Мэтью?

- Его новые патронатные родители, - отвечает он. - Как тесты?

- Мне не делали их.

- Почему?

- Мне опять стало плохо, - говорю я, не смея поднять на него глаз.

- О. - Том откидывается на спинку стула. - Чарли заходил.

Том сказал это так, словно это какая-то ерунда.

- Правда?

- Да. У него был перерыв между занятиями, и он хотел посмотреть, как ты тут. Сказал, что вернется вечером.

Меня охватывает удивление, и на короткий момент я думаю, что может быть, только может быть, мой брат волнуется за меня. Потом я вспоминаю, что он никогда обо мне не беспокоился, но зачем же он тогда приходил? Минуту спустя мне становится стыдно за свою неблагодарность – меня заходил проведать брат, а я так реагирую, и я злюсь на себя за то, что думаю о людях только плохое. Мэтью, наверное, все что угодно отдал бы за то, чтобы оказаться на моем месте. Ему было бы все равно, что семья на самом деле не любит его. Ему было бы все равно, что семья не обращает на него внимания. Ему было бы все равно, что он чужак в своем собственном доме. Ему было бы все равно, что все считают его неудачником. Ему было бы важно только одно – что у него есть семья и место, которое можно назвать своим домом. У меня есть и то и другое, и мне бы очень хотелось радоваться этому и считать себя счастливым, но для меня этого недостаточно. Несмотря на это, я в первый раз в жизни понимаю, что все могло быть гораздо хуже.

Дата добавления: 2015-07-11