Ночь став, угрожающую беду усыпив, шумит вершинами деревьев».

45. «Велит послушать земли неизвестные: возле и по морю; по Суле и по Сурожу; и в Корсуне среди сплошного татарского крика» (перевод Н.А.Курганова).

Внимательно ли отнеслись к трём переводам?

Что заметили?

И какие ваши соображения?

Автор предложенной гипотезы считает, из этих однажды осмысленных предложений уже заметно как ошибались и первооткрыватель А.И.Мусин-Пушкин, и советский филолог О.В.Творогов.

Не зная ваших обстоятельных предположений, здесь, прежде всего, предложена моя преждевременная и рискованная точка зрения, которую ещё предстоит доказать на право её дальнейшего существования. Поэтому давайте шаг за шагом – по тексту обозначенных предложений, выявлять допущенные вышеозначенными исследователями морфологические и стилистические ошибки, которых весьма много.

Пропуская 14-ое предложение, где почти всё ясно, начнём своё знакомство с 15-ого предложения, раскрывающего филологическую и фенологическую недопустимость, не только при чтении, но и при осмыслении, что не было предусмотрено моими предшественниками. Например: согласно убедительной возможности быть следующим строкам как древнему тексту – «ночь стонущи ему грозою птичь убуди», О.В.Творогов тут же переводит: «ночь стенаниями грозными птиц пробудила». Хотя советский специалист, филолог по образованию, доподлинно информирован об обратном природном факте из русских летописей, по которым сообщается, что в тот вечер никакой грозы не было, но случилось лишь единственное затмение:

«Месяца мая в первый день памяти пророка Иеремии, в среду, под вечер было знамение на солнце, и так сильно потемнело, что можно было людям увидеть звёзды, и в глазах позеленело, а солнце превратилось как бы в месяц, а в рогах его словно горящие угли. Страшно было видеть людям знамение божие…». О походе князя Игоря из Лаврентьевской летописи. – Храбрые русичи. М., «1986», стр.85. Перевод О.В.Творогова.

Видите, и даже нет малейшего намёка о каких-либо иных потрясениях той далёкой ночи «1185 года».

Конечно, прискорбно думать о плохом переводе и уж тем более о домысливании несуществовавших древних данных, что исследуемый здесь сюжет просто высосан филологом Твороговым из пальца. Однако господин филолог может ещё объяснить и другой вариант данной событийности, почерпнутый у такого «знатока» древних летописей, как у А.И.Мусина-Пушкина, увидевшего при переводе этого места также ночную грозу. Хотя по иным данным доподлинно известно, что Мусин-Пушкин летописей не читал. И вообще Олег Викторович, если захочет, может сослаться на гениального Даниэля Дефо, у которого в тексте произошла почти такая же промашка с его героем Робинзоном Крузо: «ходившем по разрушенному кораблю в трусах и набивавшего карманы брюк сухарями». Д.Дефо. Робинзон Крузо. М., стр.

– «Но, ведь согласно литературного древнего текста «Слова о плъку Игореве» перевод сделан правильно, ибо и древний Автор имел ввиду ночную грозу. Так что надо в первую очередь винить Автора, допустившего фенологическую ошибку, а не переводчика» – быть может, воскликнул бы удивлённый доктор филологических наук О.В.Творогов, парируя эту нелепость своего двумыслия.

А почему бы не предположить, что и «древний Автор» был также против грозы и в слове «стонущи» допущена им ошибка, где вместо гласной буквы «о» должна стоять буква «а», т.е. уже как для глагольного определения «станущи». Ведь допущена же им ошибка в слове «ночь» как «нощь». Если здесь открылась, допущенная И.П.Елагиным неточность, то почему бы не быть и его дальнейшим оплошностям в русском языке. Но, быть может, он таким образом видоизменяя правописание русского языка, старил текст для «древнерусского» его обозначения.

Почему бы и здесь не могло возникнуть подобного лингвистического неприятия из-за ошибочной описки. Следовательно, приняв версию преобразованного древнерусского слова «станущи» при осмыслении в последующем словообразовании увидим совершенно иную форму слова для сюжетной канвы предложения «станущи-станувши-ставши», которое должно теперь реформироваться при переводе в современное литературное исходное причастие «став», как «ночь став».

- «Но, ведь, при допустимом дилетантском осмыслении «ночь став» всё-таки «грозою птиц пробудила». Где уже Неизвестный Автор, а не переводчик, между прочим, ссылается на ночную грозу, но не на обыкновенные сгущающие сумерки» – заметил бы опять филолог О.В.Творогов.

Если неожиданно нашли в предыдущем слове как бы отклонение от авторского замысла, и, естественно, от природного безгрозного факта, то почему бы ещё раз не предположить, что и в термине «грозою» (ударение у Творогова на окончании слова) произошло изменение лексического первоначала. Но теперь уже в другой интонации – с переносом ударения на первый слог – «грозою». Следовательно, отсюда и современное значение – «угроза». И пример, подобный предложенному осмыслению не заставляет себя долго ждать, когда мы коснёмся иного предложения И.П.Елагина:

«Грозою бяшеть; претрепеталъ своими сильными плъкы и харалужными мечи, наступи на землю Половецкую …». Слово о плъку Игореве. М., «1800», стр.21.

С вот таким моим переводом:

«Угрожая, – невразумительно говорят, – своими сильными полками и мельтешащими мечами, вступил на землю воровскую…».

Собственно, такой нелицеприятный «древний» текст со словом «грозою» – «угрозою», но в переводе Творогова как обыкновенной природной грозой уже как бы противоречит первому вариантному предложению.

Или, быть может, для Олега Викторовича совершенно не известны стилистически интонационные предложения, если он так опрометчив при выборе переводов для слова «грозою» в разных событийных предложениях:

«…грозою своею, усмирил своими сильными полками и булатными мечами; вступил на землю Половецкую…». Злато Слово… стр.40.

Кстати, именно в этом месте Олег Викторович, даже и не помышлял, о какой бы ни было природной грозе, перенося авторское слово «грозою» без изменения в свой текст и имея в виду только княжескую угрозу и ничего более. Поэтому придётся отныне считать, что природная гроза в разбираемом предложении оказалось излишней.

Разбирая следующее переносное слово Елагина «убуди-див» с нижнего строчного ряда одной страницы на верхний ряд последующей страницы, а в традиционном переводе этой первой части слова Твороговым – как «пробудила», уже здесь тянется след откровенного недоразумения, что даже иногда думается, специалиста ли присутствие было при данном месте в исследовании «Слова». Ибо как мы также уже знаем по летописи, как и Творогов, – «вечером, 1 мая 1185 года», наступило солнечное затмение, отчего раньше времени стремительно обволокло степное пространство темнотой.

Но тут же зададим себе встречный вопрос: Можно ли за такой короткий период времени (разность скоротечного сумеречного оттенка неполного затмения с последующим наступлением ночи) пробудить дневных птиц, уснувших при затмении или раньше времени наступившей ночи, пробудить сумеречных птиц?

Может быть, доктор филологических наук питал надежду всё-таки на ночную грозу, коль она, похоже, значится в его переводе. Но спроси он любого фенолога, натуралиста или просто наблюдателя природных взаимоотношений с растительным и животным миром, тут бы незамедлительно получил ответ, что перед ненастьем, и во время грозы всё летающее и двигающееся замирает, безгласно наблюдая за разбушевавшейся стихией.

Видимо, посчитаем, Олег Викторович отдал предпочтение следующей цитате за укороченной формой слова «убуди», – «свистъ зверинъ въ стазби». Так она, – всего лишь мусин-пушкинская вставка, к непонятому осмыслением первооткрывателя переносу со страницы на страницу слова «убудивъ» как «убуди – дивъ», так характерному для письма «XVIII века». А это может означать лишь одно, что перед нами не древний текст, по твердокаменному утверждению специалистов, но самая что ни на есть заурядная мистификация.

Подтверждением этой авторской оригинальной версии о существующем переносе слова «убудивъ» как «убуди – дивъ» может послужить так называемая «Екатерининская копия», как зримая возможность второго оригинала Елагина.

Отсюда посчитаем, что печатное издание «Слова» за «1800 год», как раз и есть писарская копия мусин-пушкинской рукописной обработки второго елагинского оригинала «Слова о плъку Игореве». Она была подарена мнимым первооткрывателем российской императрице Екатерине II в начале мая «1793 года».

Так вот, стоит здесь заметить, что в «Екатерининской копии» также отсутствует эта мусин-пушкинская вставка «свистъ зверинъ въ стазби», которая почему-то присутствует в первом печатном издании «Слова» за «1800 год».

Как бы узнать, почему?

Кстати, нет данной вставки «свистъ зверинъ въ стазби» и в так называемом поддельном списке «Слова», найденном в книжном архиве П.И.Щукина.

Поэтому стоит здесь подумать, не наводят ли такие логические факты на какие-либо интересные мысли?

Да и сколь-нибудь значимый филологический комментарий от лингвистически подкованных исследователей «Слова о плъку Игореве» на эту вставку отсутствует, поэтому будем постепенно добираться до ясной сути первоначального проекта собственными мыслями.

Посчитаем здесь непредвзято: к «1800 году» Мусин-Пушкин уже знал, к какой именно старинной древности принадлежало мнимое древнерусское происхождение для знаменитого произведения «Слова о плъку Игореве»!

А теперь обратите внимание на предполагаемую реконструкцию, приближающую к елагинскому страничному первоначалу этого предложения, как возможного переноса со страницы на страницу, но уже без мусин-пушкинской вставки «свистъ зверинъ въ стазби», и вы окончательно убедитесь в излишней чаре мусина-пушкинского вымысла, так подобострастно принятой специалистами из академической школы:

«…Солнце ему тъмою путь дивъ кличетъ връху древа,

Дата добавления: 2015-10-13