Заступаше, нощь станущи, велитъ послушати земли

ему грозою птичь убуди- незнаеме…»

Особенно, если к тому же обратить внимание на вот такое присутствующее здесь окончание, где как бы пресловутый «див» «кличет» не «НА връху древа», как повторение, вслед за А.И.Мусиным-Пушкиным, ошибки последующим сонмом исследователей, с переводом – «див кличет НА вершине дерева (князю Игорю)», но с совершенно другой интонацией. Ибо стоило бы также здесь учитывать ещё и позицию ошибочного построения предположительного древнего текста данного предложения из-за пропуска запятой после окончания«дивъ»переносного слова «убудивъ», которое было по недомыслию изменено Мусиным-Пушкиным.

Ведь здесь, что и странно, «ДИВ КЛИЧЕТ именно ВЕРШИНЕ ДЕРЕВА (а не проезжающему мимо князю Игорю)», что уже далеко не однозначно как хотелось бы. Ибо, с какой стати ДИВУ вдруг разговаривать с ВЕРШИНОЙ ДЕРЕВА о каких-то землях, когда РЯДОМ ПРОХОДЯТ ДРУЖИНЫ ИГОРЯ, ИЩУЩИЕ ЭТИ ЗЕМЛИ.

Ведь надо же такой абсурд специалистам из академической школы измыслить при поверхностном переводе.

Быть может, только тогда дошло бы до незадачливых исследователей, шедших в поводу у Мусина-Пушкина на протяжении столь длительного времени, что это только «НОЧЬ, став, (князю Игорю) угрозою «птичь убудивъ», шумит вершиной дерева, велит послушать земли неизвестные…».

Так неожиданно разобравшись со второй частью слова «убудивъ», поговорим теперь и о целом слове, которое все переводчики почем-то осмысливают как «ПРОбудила», забывая при этом авторскую текстовую отрицательную приставку «у».

Следовательно, в нашем случае корневая основа слова «буд» должна, видимо, означать временное оцепенение, как бы состояние между жизнью и смертью. Тогда как приставка «у» ещё более усилит предоставленную неподвижность чего-либо или спячку. Или в конечном результате выдаст запредельное жизненных ресурсов – смерть, небытие. Поэтому словосочетание «птичь убудивъ» будем уже переводить как «птиц усыпив», согласно всей динамике авторского предложения, а не поверхностному скоропостижному воображению знатоков «древнерусской словесности» из академических школ.

Если быть здесь всё-таки предельно достоверным, то написание в разбираемом нами предложении слово «птичь» вовсе не должно означать, что речь затронута о каких-то птицах, как казалось бы при возможном осмыслении.

Нет, нет и ещё раз нет!

Согласно елагинскому замыслу, тут намечался иной контекст, который в полной мере раскрывался через следующее предложение от исследуемого здесь предложения:

«Уже бо беды его пасеть птицъ подобию» с возможным углублённым моим переводом «Ибо уже его пасут беды, подобные птицам».

То есть старорусское выражение «уже бо беды его пасеть птиць подобию» мы бы сегодня произносили, как «уже беды кружатся над его головой». Следовательно, если здесь вообще не говориться о птицах, а о беде, то слово «угрозою» примет совершенно другой вариант осмысления, как определение самой беды. И если точнее выразиться, то уж как «угрожающей беды». Что, собственно, и осмысливается нагнетанием тревоги по сюжету до этого предложения, в данном моменте исследуемого настоящего предложения и в дальнейших последующих предложениях именно в таком варианте. Не знать специалистам подобного определения в русской разговорной речи, это же полнейший нонсенс.

Возвращаясь вновь к исследуемому предложению, где «ночь, став (Игорю) угрожающую беду усыпив, шумит вершиной дерева, велит послушать земли неизвестные…», мы уже наблюдаем более правдоподобную картину происходящего события. И по Елагину получается также, что беда только ночью спит, но с утра – «съ зарания въ пяткъ, другаго дни вельми рано», на воинство Игорево обрушиваются несчастья, а он ни чем не может данной напасти противостоять.

Наше же нелёгкое исследование относительно переносного слова «убудивъ» как «убуди – дивъ» фактически подбрело к своему завершению и можно было бы поставить в этом разобранном вопросе окончательную точку, доказывающую о несостоятельности присутствия в «1185 году» снежного человека, или какого-иного зверья от языковедов, но…

У нас осталось невостребованным другое предложение по «Слову» с как бы почти таким же «дивом». Теперь ещё с умягчённой формой слова мягким знаком – «дивь», из-за которого может возникнуть новый виток филологического словоблудия, поэтому придется разобрать и его, заколачивая последнюю лазейку для всевозможных неприятностей со стороны продвинутой научной лингвистической мысли:

Уже снесяся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса дивь на землю». Слово о плъку Игореве… стр.25.

В целом, как видит читатель, и это предложение вполне осмысливается логикой современной речи, за исключением единственного слова «връжеса». Языковеды-переводчики предложили этот как бы «древнерусский термин» перевести в варианте действия падения – «…уже бросился див на землю…». То есть они предпочли старорусскую форму слова «вержение», имеющего соответствующие значения – «кидать, бросать, метать». Но если этот предполагаемый ими «древнерусский термин» в фазе осмысления был создан научной однобокой мыслью с позиции ошибочного словоизменения, то какими судьбами можно было добраться специалистам до КОРНЕВОЙ ОСНОВЫ СЛОВА для совершенно иного вида. Ибо эта первичная текстовая основа – «връжеса», в изначальном замысле старого русского языка имела как бы трёхбуквенную изоглоссу из согласных «врг», в значении – «враг». Лишь потом из той изначальности усовершенствовалась новая вариация слова – «враж», дополнилась до современного воспроизведения всевозможными суффиксами и окончаниями – «вражеская». А при нашем раскладе елагинская версия всего лишь – «връжеса» («вражеска»). Да и то, предполагая возможность допущенной ошибочности у самого И.П.Елагина или у того же достопочтимого А.И.Мусина-Пушкина, коих по тексту, как читатель замечает, превеликое множество. А раз так, то это вновь реконструированное предложение и переведенное в наиболее верном варианте зазвучит следующим образом:

Дата добавления: 2015-10-13