Перекати поле

«Хвалимся терпением вашим и верою во всех гонениях и скорбях перенесенных вами» II Фес. 1, 4

О своей жизни в ту пору, о том, как вынужденно стал игумен Павел Мелетьев катакомбником, он сам расскажет позднее, одному соотечественнику, такому же, как он сам эмигранту, скитальцу по зарубежью, по крупицам собиравшему русскую память и историю. Обратимся к записям: «А как кончились годы ссылки, получил я бумаги с разрешением вернуться куда хочу, кроме больших городов.

Слышал я, что епископ И., которого я хорошо знал, в одном из городов центральной России епископствует, и поехал я к нему. Приехал я в город, а мне говорят, что епископ недавно скончался. Пошел прописываться, но меня не захотели прописать, пошел в близлежащую деревню, но и там не приняли, а без прописки жить законно не возможно.

Освобожденных из лагеря, никто прописывать не хочет, боятся. Вот и началась моя странническая жизнь, то, что катакомбной церковью называется. Нигде больше двух-трех дней не жил, а пригревали меня добрые люди, и поили, и кормили.

В городе после смерти епископа И. Долго священника не было. Наконец, митрополит Сергий прислал из Москвы протоиерея, ученого и хорошего проповедника. Через несколько месяцев его арестовали. Матушка ходила с передачами, да случайно о том, что его убили, от кладбищенского сторожа узнала. Ноги у старика протоиерея болели, и она ему их забинтовывала. Так сторож объявил ей, что среди убитых был старик с забинтованными ногами»[334].

Страна жила в атмосфере доносов и слежки, когда по ночам приезжал «воронок» и забирал людей. В народе милицейский автомобиль, на котором увозили арестованных, прозвали: «черный ворон». Секретные спецслужбы контролировали все проявления человеческого общежития: трудовую деятельность, общественные инициативы, а также частную жизнь. И, тем не менее, чувство христианского милосердия, сострадания и взаимовыручки не были вырваны с корнем из людских сердец. Народ понимал, что многие страдают безвинно, не осталось, наверное, ни одной российской семьи, в которой не было бы репрессированных. Расстрелянными или заключенными в тюрьмы, сосланными и лишенными прав были, у кого-то – отцы, мужья, матери, жены, братья и сестры. Подчас тайком, но помогали выжить друг другу, понимая всю ответственность происходящего. Павел Мелетьев, в этой связи, пишет: «И в самом деле, если бы ГПУ узнало о таком милосердии, то оказавшего такое милосердие человека ожидала верная смерть. Без продовольственной карточки, без права жительства, без денег, я обрекался на бродяжничество, на положение беглого, переходящего с места на место, не имеющего право жить не в одном из этих мест. Я проводил ночи в лесах и в пещерах и из этих своих убежищ, тайно, я поддерживал связь со своей епархией, продолжал свое служение и совершал таинства»[335].

Один иностранец, совершивший путешествие по Советской России записал свои впечатления о посещении московских храмов в пасхальную ночь 1937 года: «Осталось слишком мало церквей, а потребность в религии большая… В громадной церкви тесно. Стою в стороне, прижатый к дверям. А толпа все вливается,… Многие плачут… На паперти среди нищих вижу священников. Когда я подаю рубль, обычно слышу: «Ваше имя, я помолюсь за Вас, спаси Вас, Господи… я не могу не поклониться и не снять шляпы. Не таинственный ли это русский Христос стоит тут в дверях Церкви Своей?»[336]

Мелетьев, как живой свидетель эпохи, собственной жизнью запечатлевший верность Христу и Его Церкви, спустя годы, находясь в безопасной обстановке, где он мог свободно исповедовать веру, вспоминая пройденное поприще: «В 1938 году в Москве еще было открыто 10-12 церквей из прежних «сорока-сороков»: все остальные церкви были разрушены, разорены или превращены в склады, магазины, кинематографы и театры. Оставляя нетронутыми эти несколько церквей, Сталин преследовал свои скрытые политические цели: главным образом, ему хотелось создать впечатление у иностранцев, будто он терпимо относится к религии…»[337].

Описание характерное для тех дней сталинской борьбы с церковью, можно добавить к настоящему материалу, посвященному епископу Павлу, как иллюстрацию, позволяющую почувствовать атмосферу эпохи. Итак, участник тайных церковных собраний вспоминал: «Двор не был освящен, окна наши часто плотно завешивались одеялами, так что квартира снаружи казалась нежилой. А у нас собирались «кружковцы», «маросейские», прибывшие из ссылок монахини, тайные священнослужители. Большинство людей в те годы жили в коммунальных квартирах, даже ютились по баракам»[338]. Или в другом месте: «Однако и теперь, как в последние годы, собираются верующие, где в каком-нибудь товарном складе, где в гараже или пошивочной мастерской... Наденет механик или шофер, отбывающий ссылку, епитрахиль, а в редких случаях омофор, и хор запоет заутреню. В хоре участвуют все: инженер и землекоп, арматурщик и машинистка, фельдшер и уборщица, повар заводской столовой и балерина местного театра. Число участников незначительно, но это наша «соль земли»[339].

Или еще один материал, написанный свидетельницей происходящего, бывшей маленькой девочкой, жившей в предвоенной Москве: «В те годы родителям приходилось тщательно скрывать свои убеждения. Иконы стояли в книжном шкафу или за занавеской. Родители опасались ходить даже в дальние храмы. Закрылось несколько церквей, куда мы раньше ходили, были арестованы священники, посещавшие наш дом. Оставшиеся священники скрывались и тайно совершали требы по квартирам своих духовных детей.

Папа и мама ездили куда-то, не говоря о том даже нам, а иной раз и в нашу квартиру собирались для богослужения какие-то незнакомые люди. Это было торжественно и таинственно. Накануне убирались, обсуждали обед, готовили. Нас предупреждали, просили быть серьезными и никому ничего не рассказывать. Школу мы в тот день пропускали.

Батюшка располагался в кабинете папы. Еще до рассвета к нему спешили на исповедь его осиротевшие духовные дети. В темном узком коридоре у двери кабинета толпились плачущие старушки, а мама с предосторожностью отпирала сама дверь, впуская только тех, кого ждали. Утром служили литургию, во время которой пели, как комарики жужжат. Говорили друг с другом только шепотом, многозначительно переглядывались, всхлипывали и глубоко вздыхали… Со времени начала войны эти тайные богослужения у нас прекратились… многие из наших друзей эвакуировались, некоторых мужчин призвали в армию»[340].

Владыка Павел был далек от политических перекосов, от группировок, на которые делилась вынужденная церковная оппозиция, он был в первую и в последнюю очередь пастырь. Служение людям в несении Божьего Слова, в совершении спасительных Таинств, - в этом он весь. «Я подходил к истории многострадальной русской Церкви с другой точки зрения, со стороны ее прямой миссии - проповеди Слова Божия», - так характеризует епископ Павел, свою жизнь в лоне церковном. И далее, вынужденное свое пребывание на тайной, нелегальной церковной стезе именует не иначе, как - «Церковь катакомбную, т.е. скрывающуюся от преследований»[341].

Еще, позволю привести здесь некоторые подробности, из того немногого, что имеем в наличии по зарубежным и отечественным источникам о катакомбной церкви. Так как это имеет непосредственное отношение к предмету нашего описания, можем составить некую картину происходящего. В послевоенном Париже в русских кругах, появлялись материалы, говорящие о личном участии и знакомстве с ситуацией, которая наблюдалась в 1937 – 1941 гг. в церковной жизни. Как раз на эти годы приходится активное служение игумена Павла в катакомбной среде. В одной статье за подписью-псевдонимом «профессор Андреев», говорится: «Было чрезвычайно много катакомбных богослужений. Где только эти богослужения не происходили? На квартирах некоторых академиков, профессоров Военно-Медицинской академии и Петроградского Университета, в помещении Морского техникума, школе подводного плавания, в школе водного транспорта, в помещениях больниц, в некоторых учреждениях...

Гонения на катакомбную церковь, которую митрополит Сергий, признав «контрреволюцией», а молящихся в ней - «политическими преступниками», - предал на растерзание безбожной власти, - были необычайно жестокие. Особенно много было арестовано за время 1937-38 гг. В т.н. «ежовское время». «Никакого административного центра и управления катакомбными церквями не было. Духовными руководителями считались митрополит Кирилл[342] и митрополит Иосиф. Главой Церкви - признавался законный местоблюститель патриаршего престола митрополит Петр Крутицкий, а после его смерти митрополит Иосиф (Петроградский; сослан в концлагерь). В 1929 – 30 гг. в Соловецком концлагере... были тайные хиротонии. Появились тайные епископы и огромное количество тайных священников». Далее в этой же статье приводятся воспоминания одного из участников тайного богослужения в 1937 г.: «Тайком я... иду к одной своей знакомой. К ней приходит одна тайная монашенка. Эта последняя ведет меня на тайное богослужение катакомбной церкви. Я ничего не спрашиваю и не интересуюсь, куда мы идем. Я нарочно не хочу знать, чтобы потом, если, сохрани Бог, буду арестован, даже под пытками не сказать, где я был.

Поздний вечер. Темно. На одном из вокзалов садимся в поезд... Вылезаем на маленьком полустанке и идем в темноту 2-3 километра. Приходим к какой-то деревушке. На краю первый домик. Почти ночь. Темно. Тихо. Тихий стук в дверь. Дверь отворяется, и мы входим в избу. Проходим в чистую комнату. Окна глубоко занавешены. В углу несколько старинных образов. Перед ними теплятся лампадочки. Народу человек 15, больше женщины в платочках; трое мужчин средних лет, несколько детей 12-14 лет... Начинается вечерня. И говорят и поют шепотом. У многих на глазах слезы умиления. Молиться легко!..»[343]. В одном зарубежном издании о рассматриваемом периоде жизни Мелетьева говорилось: «Освобожденный в 1937 году, владыка снова принялся учить людей Христовой вере в лесах, пещерах и других местах, где бдительное око коммунистических шпионов не наблюдало за ним. Он путешествовал с места на место, служа литургию и совершая таинства»[344].

Путешествуя по городам и весям Российским, неся утешение, и сам, нуждаясь в отдыхе, заботе и снисхождении, к лету 1941 года, игумен Павел оказался в местности расположенной западнее Москвы. И это не случайно, т.к. именно этот регион являлся зоной «наибольшего распространения отколовшегося от Московской Патриархии движения «истинно-православных христиан», особенно враждебно относящихся к советской власти»[345]. В среде единоверного и единомышленного населения легче было укрыться и сохранить себя катакомбному священнику.

С наступлением военного времени режим контроля, естественно, усилился. Павел Мелетьев пишет: «Когда немцы войну начали, особенно нам трудно пришлось. Власти следили за всеми, кто ездил, а нам все время ездить приходилось, да и карточки на хлеб ввели, а мы их получить не могли.

Вот и приходят один раз к старушке, которая меня пригревала, из Совета и говорят: «Какой это у тебя старичок ночует?» А она отвечает: «Не знаю – говорит, - так попросил переночевать». – «А ты его к нам в Совет пришли». Я и решился, чтобы старуху не подвести, заявиться. Все равно судьбу не миновать. На все воля Божья.

Иду на утро в Совет, толпа, и очередь большая. Меня сперва не пустили, а когда я объяснил, что меня вызывали, посадили на лавку. Подходит моя очередь, а председатель из деревенской голытьбы, как закричит на меня: «Что же это ты, карточки не взял, нашего народного хлеба гнушаешься!» Да как ударит кулаком по столу. В это время треск ужасный раздался. Бомба как раз около Совета упала. Все подхватили оружие и убежали, я один остался; подождал маленько, да и вышел на улицу, вижу, что мои судьи через поле вдали бегут»[346].

6. ВОЙНА И НАЧАЛО ЕПИСКОПСКОГО СЛУЖЕНИЯ (1941 – 1944)

«Ибо сила Моя совершается в немощи» 2 Коринф. 12, 9.

Вторая мировая война, которая в отечественной истории традиционно называется Великой Отечественной, - это некий рубеж в осознании собственного места в истории, о роли народа в геополитических процессах. Послереволюционное время характерно борьбой с царизмом, с пережитками старого строя, идеологической и моральной опорой которого коммунисты посчитали Церковь. Послевоенное время – это эпоха преодоления трудностей принесенных войной и построение коммунистического «счастья», в котором для религии не было предусмотрено место.

Изучая историю церкви, естественным образом мы обращаем внимание, в первую очередь на факты. Характерны примеры, иллюстрирующие советскую предвоенную действительность. Так, методичное и целенаправленное уничтожение религии в СССР, привело к тому, что, например, «на Украине сохранилось 3% из числа дореволюционных приходов. Во всей Киевской епархии в 1940 году оставалось два прихода с тремя священниками, одним диаконом и двумя псаломщиками, в то время как в 1917 году епархия насчитывала 1710 церквей, 23 монастыря, 1435 священников, 2777 диаконов, 1410 псаломщиков, 5193 монашествующих»[347].

Аналогичная, если не сказать, более драматичная ситуация сложилась в других регионах.

Дата добавления: 2015-08-13