Ночь с 22 на 23 марта 2100 года от Р.Х.

— Итак, я повторяю обвинение: вы, диакон Подебрад, обвиняетесь коллегией чрезвычайного церковного трибунала в неосторожном убийстве алтарника Сергия Тесляка.

Бред какой-то. Или сон. Что вероятнее всего. Какая странная череда снов! Сначала про Дьявола, вошедшего в викария, затем про аскета, отказавшегося от рая — а теперь вот про меня, убившего этого недотёпу Сергия. Хотя нет. Дьявол в теле О’Брайана — это реальность, а вот ночной спуск в подземелья и встреча с Гнильцами — это, скорей всего, просто предутренний кошмар. У Сергия, Царствие ему Небесное, в келье на туалетном столике стояла забавная игрушка — деревянная толстопузая баба, полая внутри, а в ней — ещё одна такая же, но поменьше, а в той — ещё одна, и ещё, и ещё… В общей сложности штук десять толстопузых баб разного калибра. Сергий именовал это монструозное недоразумение «матрёшкой», от непристойной формы имени святой Матроны. Со снами у меня, очевидно, получилась такая же «матрёшка». Никак вот из неё выбраться не могу на свет Божий. Кочую из сна в сон, как заключённый — из камеры в камеру. Воздуха бы. Воздуха.

Я не знаю человека в кроваво-алой кардинальской мантии, восседающего сейчас за опустевшим трапезным столом. У него брезгливое, отдутловатое, схоже с бульдожьим лицо, изогнутый на манер орлиного клюва тонкий нос и бледная сиреневая щёлка на месте рта. И на носу — круглые очки в грубой роговой оправе. Почему, интересно, очки на носах у людей подобного типа всегда выглядят столь устрашающе? Но я отлично знаю людей, прикованных наручниками к трубе отопления по правую и левую руку от меня. Слева — распутный повар Доминго, справа — недостойный пастырь О’Брайан. И всё. Кроме нас и этого перца в кардинальской мантии, в трапезной ни души. А на часах, висящих над входной дверью — десять вечера. То есть после начала ужина минуло не более двух часов. Два часа — и здрасьте, как поживаете, инквизиция прибыла. Оперативность у ватиканских спецслужб, как всегда, выше пределов человеческих возможностей.

А я ещё негодовал, что трапезную плохо топят. Сейчас бы выл и вертелся, как бес на адской сковородке — запястья почти вплотную соприкасаются с трубой, при нормальном температурном режиме кожа покрылась бы волдырями за минуту. Экономия — великая вещь: уголь зря не жечь, электричество отключать с наступлением полуночи, как требует устав прихода и железная воля отца Адамса… Я как-то стал свидетелем разноса, который настоятель учинил Курту — и всего-то за одну лишнюю лампочку, которую он ввернул в подкупольный храмовый светильник. «Ты! — кричал Адамс, потрясая своим костлявым кулачком и наскакивая на дылду Курта, словно бойцовый петух на телеграфный столб, — Да знаешь ли ты, что такое лишняя лампа? Это лишние десять литров мазута на Неаполитанской станции! А знаешь ли ты, откуда идёт этот мазут? С единственного в Европе перерабатывающего завода, расположение коего есть строжайший секрет Святого Престола! Даже я не ведаю, где этот завод стоит! Тайна, яко же и Воскресение Христово! И нефть на этот завод идёт с единственной (хлёсткий удар кулачком в плоскую куртову грудину) уцелевшей (удар в живот) скважины (серия ударов в правое и левое плечо) в Северном море — скважины, которую охраняют и с воздуха, и с моря, яко зеницу ока! Чтобы благодарные католики научились экономить наконец (хлёсткая пощёчина справа)! Чтобы знали цену свету рукотворному и не жгли его зря (пощёчина слева)! Темно тебе, люциферово отродье? Потому темно, что душа твоя черна! Иди кайся, отмывай душу от греха! Прямо сейчас! На колени, падаль!»

Экономия — великая вещь, повторяю. Адамс прав. Вот и сейчас в столовой царит скорбный полумрак, скрашиваемый лишь аварийными лампами, запаянными в матовые стеклянные капсулы. А что на часах? Двадцать два ноль-ноль. Странно… сегодня свет отключили раньше обычного.

Так. Подождите. Два часа — это всё-таки сто двадцать минут… которые отсутствуют в архиве моей памяти. Их просто нет. Последнее, что я помню — струйка слюны из приоткрытого рта алтарника Сергия, руки викария, мнущие грудину несчастного юнца, и сиплый вердикт: «Готов». Дальше — тьма. Но вне этой тьмы что-то ведь происходило? Не может быть так, что Господь на два часа вырубил свет во всей Вселенной, остановил движение тел, перетасовал их, как фигуры на шахматной доске, а потом перевел стрелки на часах — и снова нажал на рубильник!

Или может? Богу возможно всё, гласит догма.

Незнакомец в красном, не удостоив нас троих даже презрительного взгляда, положил на стол диктофон, нажал на кнопку записи, затем пододвинул к себе тарелку с дымящимися спагетти и, равнодушно помешав содержимое вилкой, заметил куда-то в сторону:

— Надеялся поужинать в вашей обители, а тут это чэпэ с алтарником, естественно, весь фасолевый суп пришлось вылить в яму с дерьмом. Прихожане и клир голодными легли спать, ага. А я не люблю отходить ко сну на пустой желудок. Поэтому всегда на такой случай вожу с собой быстрорастворимые армейские пакеты. Вы говорите, говорите, не обращайте внимания. Очень кушать хочется.

— Что — говорить? — у меня в голове всё ещё плавала каша из маленьких железных шариков, но время и пространство худо-бедно склеились в единое целое. 23 марта. Пятница. Преполовение Великого поста. Интересный пост получился в этом году, братия, — О чём? И кому следует говорить?

Инквизитор всё с тем же скучающим лицом положил в щёлку своего рта клубок бледных спагетти и некоторое время задумчиво перемалывал их челюстями.

— Ну, вам, к примеру, — сообщил он, завершив жевательный процесс и по-прежнему глядя куда-то в сторону, — Вашего викария мы уже допросили. Пока вы находились в бессознательном состоянии. Теперь хотелось бы вас услышать, диакон Мармелад.

— Подебрад…

Человек в мантии отложил в сторону вилку и впервые за всю эту сцену удостоил меня взглядом. Так, наверное, Пилат мог смотреть на Иисуса, вопрошая свое сакраментальное «Что есть Истина?»: немного раздражённо, весьма удивлённо и безо всякой надежды на конечную милость.

— А по-моему, ты Мармелад, — произнёс обладатель орлиного носа, по-птичьи склонив набок голову, — Сладенький и мягонький. И очень противный. Ненавижу мармелад с детства. Ну мы отвлеклись.

Он аккуратно накрыл недоеденные спагетти бумажной салфеткой с золотыми ключами, другой салфеткой степенно вытер губы и без прелюдий спросил:

— Ты зачем подопечного отравил, негодяй? Любовника не поделили, что ли?

— Позвольте, я отвечу, — неожиданно встрял викарий, не дав мне как следует спасть в ступор от чудовищного предположения следователя, — Диакон не мог отравить алтарника Тесляка при всём желании. Судя по хабитусу жертвы, это цианид, а в нашей приходской аптеке нет препаратов, содержащих…

— Заткнитесь, викарий.

— Проведите экспертизу! — викарий подался всем телом вперёд с такой силой, что чугунная труба под его наручниками угрожающе заскрипела, — Вскрытие тела покажет, что я прав! И ради Господа, отпустите повара, он тут явно не при чём.

— Заткнитесь, пока я вас не обвинил! — лениво, без тени гнева в голосе прикрикнул человек в красном и слегка пристукнул вилкой по столу, — Это мне решать, кто здесь при чём. Захочу, и настоятеля вашего рядом с вами к трубе пристегну. Данной мне властью. А знаете, докуда распространяется эта власть?

Он протёр вилку салфеткой, которую по-прежнему сжимал в кулаке, и со значением вытянул шею — словно дрофа, учуявшая запах мертвечины:

— Вы трое обделаетесь, если я вам свою лицензию покажу. Со списком того, что мне разрешено делать в интересах следствия. Так что не доводите до крайностей, Мармелад-Шоколад, сладкий мальчик с физиономией содомита. Заметьте, я не спрашиваю «Вы ли убили?» Я знаю, что вы. Я спрашиваю, ПОЧЕМУ вы это сделали. Мне интересно.

Какой-то театр абсурда. И не придерёшься, что интересно: таблетку-то действительно я Сергию дал! Но дал из общей кучи! Из тех, что каждый вечер доставляют в трапезную из приходской аптеки в коробке с надписью «Бром»! Почему не вызвать сюда вдобавок и аптекаря?

— Почему не вызвать сюда вдобавок и аптекаря? — воистину, ирландское упрямство О’Брайана способно взбесить даже святого Франциска, но викарий каким-то чудом огласил то, что я только подумал, — Таблетки, между прочим, оттуда поставляются! И потом, на самих таблетках не написано «Это для Томаша», «Это для Сергия», «Это для пса Шарика». Они одинаковы, брат-инквизитор. Это лотерея.

Тот, кого только что нарекли братом, с шутовским скепсисом надул щёки и погрозил в сторону О’Брайана пальцем.

— Не испытывайте моё терпение, викарий, — следователь взял со стола стакан с какой-то прозрачной жидкостью и, брезгливо принюхавшись, пригубил содержимое, — Желудочное средство, редкая дрянь, но помогает. Так вот… Идея с аптекарем, разумеется, неглупа. Но я не получал приказа допрашивать аптекаря. Я получил приказ арестовать, допросить и осудить тебя, тебя и тебя.

Он попеременно ткнул вилкой в меня, О’Брайана и по-прежнему смертно бледного повара Доминго.

— Тебя, Мармелад, как уже было сказано, за то, что убил алтарника, — инквизитор сунул в стакан с «редкой дрянью» пластиковую соломинку и, не спуская глаз с нашей троицы, принялся громко всасывать снадобье, словно это было не лекарство, а коктейль, — Тебя, ОБрайан, за то, что сидел напротив жертвы. Тебя-убей-Бог-не-помню имени — за то, что суп разливал.

— Напротив жертвы, если уж быть точным, сидел отец Хайнц, — пробормотал я, стремительно тупея от столь лихого расклада, — Почему его не допросить?

— Потому что имени Хайнца нет в моём приказе, — прежним скучающим тоном пояснил человек в красном, по-кошачьи потянул спину, вытер руки, остановил запись, спрятал диктофон в кожаную барсетку и с ужасным скрипом стало разворачивать корпус вправо. Словно он был железным или частично парализованным. Викарий скривился, как от зубной боли, и внезапно расхохотался.

— Вот в таком вот порядке, брат-инквизитор? — спросил он, выстрелив в следователя своим фирменным взглядом наёмного убийцы, — Арестовать, допросить и осудить? А если окажемся невиновными, всё равно осудите?

— Не окажетесь, не волнуйтесь, — без усмешки парировала красная мантия и медленно поплыла вдоль стола в направлении двери, — Вижу, первый допрос результатов не дал. Христианского смирения и покаяния в грехах никто из обвиняемых являть не желает. Отлично!

Красная Мантия выкатилась из-за стола… причём выкатилась в прямом смысле этого слова — в огромной инвалидной коляске с гербом Ватикана на боку. Доехала до двери и трижды ударила набалдашником короткой палки в косяк. На той стороне кто-то послушно заскрежетал ключом в замке.

КОЛЯСОЧНИК. НУ РАЗУМЕЕТСЯ. ВОТ ТЫ КАКОЙ. ДОЕХАЛ-ТАКИ, ИЗВЕРГ, ДО МОНТЕ-КАССИНО…

— Второго допроса не будет, мальчики, — сообщил калека, взявшись за ручку двери, — Приговор уже подписан. Заочно. А жаль. Мне так интересно было узнать, зачем ты его траванул, и кто твой любовник. И какого чёрта твой викарий сидел напротив.

— А вы не хотите, после того как раздавите нас, найти настоящего убийцу? — тихо спросил О’Брайан.

Незнакомец, сделав вид, что не расслышал вопроса, снял очки и небрежно протёр линзы краем своей мантии.

— Я и вправду не совсем понимаю, почему в мой приказ попали вы, О’Брайан, — так же тихо, в тон викарию, ответил он, водрузив очки на прежнее место, — Но теперь это уже не важно. Адьё, братья во Христе. Увидимся в аду.

Он потянул на себя издевательски заскрипевшую дверь, но в последний момент застыл на месте и хлопнул себя по лбу, словно домовладелец, забывший в туалете ключи:

— Я вообще-то палач и кровопийца, — заявил он беспечным тоном, — но мне хотелось бы, чтобы я выглядел в глазах своих жертв простым психом. Только псих может прикрутить к своей инвалидной коляске номера, словно к бамперу джипа, прости Господи. Три-семь-двенадцать-игрек-аш-вэ-аш, можете убедиться.

Он развернул своё громоздкое устройство чуть вправо, открыв нашим глазам кусочек алюминиевого прямоугольника серебристого цвета, прикрученный к нижней части спинки. Действительно, даже в тоскливом полусвете трапезной можно было, не особо приглядываясь, понять, что этот прямоугольник — самый что ни на есть регистрационный номер от автомобиля!

— Я с детства мечтал о джипе, — промычал дурак Доминго, пытаясь не то расплакаться, не то выпустить газы.

— Я хочу видеть настоятеля Адамса, — запоздало заявил я, покраснев от нелепости моей надежды.

— Прекрасный номер, посажу себе на бампер такой же, — странно, но впервые за весь вечер в голосе викария О’Брайана прозвучало что-то похожее на… ну да. На СПОКОЙНУЮ И НЕДВУСМЫСЛЕННУЮ БЛАГОДАРНОСТЬ.

***

Дверь захлопнулось, снаружи лязгнул засов, запищала система кодирования замка — что для нас троих означало примерно то же, что и надпись на воротах Ада у Данте — и мы остались в огромной нетопленой трапезной одни-одинёшеньки. Да ещё и к трубе пристёгнутые, как бараны. Да ещё и с клеймом преступников. Да ещё и невиновные при этом.

Больше всего меня, конечно, насторожила фраза про второй допрос, которого не будет. Даже по церковной юрисдикции следствие не может ограничиться одним допросом, тем паче в случае, связанном с летальным исходом. Инквизитор, разумеется, не в себе. Но даже при таком раскладе его полномочия не простираются дальше глагола «расследовать». Судить в любом случае должна коллегия, причём штатных ватиканских клириков — это требование вытекает как минимум из трех закрытых энциклик папы Гонория Десятого, изданных в период с 2037 по 2050 годы от Рождества Спасителя.

И всё-таки где Адамс? В его полномочиях, насколько я помню церковную юриспруденцию, провести внутреннее расследование перед тем, как апеллировать к помощи Конгрегации. Или я что-то путаю? Или, что маловероятно, за ту зиму, которую я стажируюсь в приходе святой Ванды, успела выйти ещё одна закрытая энциклика?

Инстинктивно подавши корпус вперёд, я едва не вывихнул кисти рук, весьма плотно схваченные автоматическими наручниками, охнул и, поймав на себе раздражённый взгляд Доминго, ляпнул ни с того ни с сего:

— Никогда не думал, что прелаты Конгрегации, да ещё и в кардинальском чине, могут быть такими хамами. Прямо сержант какой-то, а не пастырь. Фу.

О’Брайана мои слова почему-то развеселили.

— Это единственный вопрос, который ты хотел ему задать? — викарий оторвался от созерцания трещин на потолке, повернул ко мне голову и ёрнически прищурился, — Или тебя волнует на деле что-то иное?

Чем я так провинился перед Господом, чтобы оказаться в положении узника в одной компании с блудником и солдафоном — вот что меня в данный момент действительно волновало. Но, право, у меня ещё будет время над этим задуматься.

— Не будет, — викарий с прежней кривой ухмылкой покачал головой вправо-влево.

— В смысле? Что «не будет»?

— Времени. Нас убьют в течение ночи. Я лишь пока не знаю, чьими руками.

— Но за что?!

Иной раз пророчества тысячи мудрецов не заставят так облиться холодным потом, как бред одного-единственного дурачка с соплями из носа. Посмотрит на тебя такой вот дурачок, гукнет, размажет слюни по подбородку и пролепечет что-то вроде «На дворе трава, синим по ветру, жди в семи часах смерти, ах-ха-ха-ха!» И броситься в дорожную пыль, валяться в ней вместе с бездомными собаками.

Ирландец, разумеется, к своим тридцати семи сопли вытирать научился. И… и я не знаю, если честно, почему я все полгода нашего знакомства упорно отказываю ему в наличии ума. Просто он… он не такой, какими нас хотела бы видеть Матерь Святая Церковь. Вот Адамс, между нами — почти что чистейший образец идеала. Даже Папе есть чему у нашего настоятеля поучиться. Я скажу больше: даже отцу Рикетти есть, что перенять у светлейшего старца, правящего железной рукой овцами святой Ванды. А уж Рикетти… которого лично я ставлю на одну доску с Фомой и Домиником… да простится мне сие невольное и безвредное кощунство…

Ну, вы уже поняли, что слова дурака по фамилии О’Брайан, сказанные три секунды назад, ввергли меня, умного и храброго, в тот самый холодный пот. Я вам больше скажу: меня аж затошнило от страха. Хотя я прекрасно понимал на уровне рассудка: викарий брешет, как собака. Пугает, чтобы насладиться ужасом собеседников. А может, и сам смертельно перетрусил, и паникует на ровном месте.

Но он же, подлец, в третий раз за сутки ПРОЧЁЛ МОИ МЫСЛИ!!!

С трудом уняв сердце, пустившееся в галоп по грудной клетке, и подавив рвотный позыв, я повторил свой вопрос.

— Так за что нас убивать, викарий?

О’Брайан, не спуская с меня своих зелёных ирландских глаз, ответил спустя примерно пятнадцать секунд, медленно и членораздельно, как это обычно делают дети с нарушениями слуха и речи:

— Мы. Кое-что. Видели. И. Остались. Живы.

Я выдержал некоторую паузу, чтобы собрать волю в кулак и не грохнуться в обморок между блудником и солдафоном. Честно говоря, не помогло: сердце заметалось между рёбрами ещё быстрее, из-под чёлки на лоб заструился холодный пот, ноги враз стали ватными, а под ложечкой стал медленно набухать новый приступ тошноты. Все прелести паники зараз. Не хватало только обосса…

ГОСПОДИ ИИСУСЕ!!!!! Я ЧТО — СКВЕРНОСЛОВЛЮ В СЕРДЦЕ СВОЁМ????

— Я хочу увидеть настоятеля Адамса, — проблеял я в не помню уже который раз, поймал на себе цинично-прищуренный взгляд викария и, с трудом подавив озноб, попытался — впервые в жизни — не отвести глаза. Получилось. Но радости мне мой эксперимент не принёс: сразу за головой О’Брайана начиналась стеклянная дверь кухни, из которой на меня безжалостно смотрело моё же отражение. У доблестного воина Божия Томаша, оказывается, взгляд растерявшегося младенца, не могущего завязать шнурки на ботинках. Хорош гусь, нечего сказать.

О’Брайан по-птичьи наклонил голову.

— Ты сам-то понял, что сказал, Томаш? — спросил он без улыбки и без раздражения, — Ты же большой мальчик, сделай вывод самостоятельно.

— Из какой посылки?

— Из той посылки, — меланхолично пояснил викарий, неестественно резко выпрямив спину, — что Адамса на суде… если это безобразие можно назвать судом… не было.

Опять он со своим скепсисом, еретик недожжённый.

— Инквизиция имеет полномочия…

В первый раз за все полгода моего служения в приходе я увидел, как злятся ирландские викарии, прикованные наручниками к трубе отопления. О’Брайан побелел глазами и с силой втянул ноздрями воздух, обнажив в короткой и очень опасной ухмылке левый клык. Честно говоря, в том момент я порадовался, что руки викария скованы. Хотя зачем ему руки? Вон, голова — сплошная кость.

— Запомни раз и навсегда, Томаш, — произнёс он тихо, почти шёпотом, — и передай всем, кого встретишь. Особенно маленьким придуркам в семинарских сутанах. Полномочия инквизиции, — он внезапно перешёл на резкий, почти рубящий стиль речи, когда вместо запятых и пробелов между словами ставятся незримые точки, — Конечно. Очень велики. Но. Не распространяются. На канон. А по канону. Сопливый напыщенный индюк. По канону. От седьмого ноль шестого две тысячи пятьдесят третьего. Утверждённому Фатимским Собором. Прозванным также «Собором мертвецов». Так вот. По канону. На любом следственном или судебном процессе инквизиции обязан. Присутствовать. Непосредственный. Начальник. Подсудимых. Это закон, из коего ни одна йота не прейдёт, покуда не прейдут небо и земля. Адамс отсутствовал. Следовательно. Адамс. В такой же. Заднице. Что и мы. Если не хуже. Ты всё понял, или тебе врезать?

Удивительно, но впервые за те же полгода угроза О’Брайана не породила во мне желания забиться в угол и взять в руки молитвенник. Может быть, потому, что мои руки тоже были скованы.

— И как ты мне врежешь, а? — взвизгнул я, шалея от собственной смелости, — Грубиян! Дикарь! Только на то и способен, что пить, материться и кулаками махать! Да не боюсь я тебя, так и знай! Тем более…

— Тем более я в наручниках, — неожиданно прыснул О’Брайан совсем по-мальчишески, — А то, что не боишься, это очень даже правильно. Чего тебе меня бояться? Я тебе вчера жизнь спас, между прочим. И сегодня спасу. Наверное.

Нежданное миролюбие викария сработало не хуже электрошокера, сунутого в нос быку: я на несколько секунд не просто затих, но вообще с трудом мог вспомнить, как соединяются слова в предложения. Даже в самые неприличные предложения, спаси и помилуй нас, Иисус Сладчайший.

— И теперь я обязан те… вам по гроб жизни, так? — упавшим голосом решил парировать я после того, как снова обрёл дар речи. Не по злобе парировать — так, паритета ради. Ирландец раскусил меня, оценил и одобрил: примерно по тому же принципу Господь в своё время взвесил, измерил и нашёл лёгким царя Валтасара.

— Давай уж действительно ты не будешь мне тыкать, — добродушно заметил он и сделал повторный резкий рывок спиной куда-то вверх и вправо, словно в тщетной надежде сорвать наручники вместе с трубой, — Нехорошо как-то. Я тебя старше, и по возрасту, и по сану, да и на брудершафт мы не пили. А обязан ты не мне, обязан ты Христу. Вот и вся арифметика. Погоди-ка…

Он прекратил дёргать руками, скованными за спиной, настороженно застыл и моментально обрёл сходство с гончей собакой, после долгой погони всё же напавшей на след дикого зверя.

— Инквизитор брякнул, дескать, захоти он, и Адамса бы к трубе пристегнул, — рассеянно, словно полоумный, ведущий беседу сам с собой, пробормотал О’Брайан, после чего метнул в меня короткий тревожный взгляд, — Значит, либо Адамс ему не нужен как источник информации, либо он его уже допросил, либо… либо допрашивать больше некого. Иначе нарушение протокола налицо, а инквизиция не любит нарушать протоколы. Она слишком сильна, чтобы вести себя как мелкий жулик на базаре. Следовательно…

Я хотел уже было поинтересоваться, почему Фатимский Собор получил название «Собора мертвецов»… но мне помешало то, что случилось дальше. А дальше в коридоре за стенкой раздалось какое-то приглушённое скрежетание-не скрежетание, шуршание-не шуршание… сложно этот звук определить привычными понятийными категориями… словно где-то в отдалении огромный столяр на огромном верстаке шлифовал огромным напильником зажатую в тисках шершавую доску.

— Викарий…

— Помолчи-ка, сынок, — хрипло прервал меня О’Брайан, и у меня мурашки побежали по спине — от его совершенно безумных глаз, наставленных сквозь меня в замок двери столовой, и от того невообразимого бреда, который внезапно посыпался из его мясистого рта. Воистину, и солдафоны сходят с ума на пороге неизвестности! — Он допрашивает тебя… потом гибнет Сергий… Сергий был там… ты был там… я был там…

— Викарий!

— Что?!!

— Там что-то… или шаги, или…

Прямолинейная логика простолюдина сработала у Доминго с быстротой пули: понятие «шаги» он молниеносно скореллировал с понятием «убивать идут», после чего лавка затряслась под тяжестью его деревенского зада — несчастный блудник то ли пытался последним усилием сломать державшую нас троих трубу отопления, то ли просто очумел от страха и совсем потерял контроль над своим телом.

— Господи, задержи их на одну минуту, — хрипло прошептал викарий О’Брайан и тоже начала сползать с лавки, зачем-то согнув в колене правую ногу.

Словно минута перед лицом смерти что-то решает.

Не буду врать: меня тоже обуял липкий, лишающий воли ужас. Третий приступ за полчаса. Что поделать, плоть слаба, но дух… дух должен всё преодолеть… должен бы. Отец Хайнц как-то говорил мне, что в языке его предков было два глагола, обозначавших долженствование: mussen и zollen. Первый вариант значит «обязательно должен», а второй «по идее, обещал, но кто ж его знает». Видимо, в такие часы и проверяется на крепость наша вера — вера в то, что Господь так же mussen исполнять своим обетования перед нами, как и мы — свои перед Ним… Хотя именно в ситуации смертельной опасности, возводя очи в небу и вознося к нему свои горячие молитвы, многие натыкаются на простой и циничный вопрос: а что, собственно, Он нам обещал? Царствие Своё? Так не всем, а избранным. Ты избран? Тогда почему жизнь вёл неправедную? А вот бессмертия, дружок, Создатель и Судия никому не обе…

Стоп. Ужас какой. Мне через минуту умирать, а я по привычке продолжаю играть софизмами, словно О’Брайан какой-нибудь!

Поразительно, насколько очищающий душу Страх Божий бывает сильнее обычного животного страха прекращения жизни. В голове моей словно включилась тысячеваттная лампа, в ушах — мощные усилители звука, а мысль прекратила вилять зигзагами, как лиса по первому снегу, и пошла без отклонений вперёд — тяжело, но ритмично.

Но лучше бы она этого не делала. Потому что именно ясность и прямота мысли, кою даровал мне Господь в сей смутный час, стала причиной моего четвёртого за последние тридцать минут панического приступа.

Ведь коридор за стеной теперь не просто наполнился шагами — он содрогался в судорогах под натиском сотен, топочущих в унисон и хлюпающих на бегу, ног. Именно в унисон: раз-два — пауза — раз-два — пауза. Словно целое подразделение солдат, числом не меньше двухсот (интересно, как называется двести солдат на военном языке? Рота? Манипул? Эскадрон?) тащило по полу обвитую тысячью толстых вервий Вандомскую колонну. Раз-два — передохнуууули. Раз-два — взяяяяяли.

И это «раз-два» с каждым тактом становилось всё ближе и ближе.

Мы заорали одновременно — я с надеждой и облегчением, викарий — с чувством явно противоположным.

— ЭТО СОЛДАТЫ! ОНИ СПАСУТ НАС!

— НИ ЗВУКА! ЗАТКНУЛИ РТЫ! ДАЖЕ НЕ ДЫШИТЕ!

А теперь сами догадайтесь, кому какая фраза принадлежит. Впрочем, это-то несложно. Гораздо легче, чем не оглохнуть от внезапного, синхронного визга сотен глоток — визга, раздавшегося в следующую секунду за стеной нашего узилища. Даже гром шагов разом стих. Словно какой-то великан сначала наступил на хвосты всем обезьянам индийских джунглей, а потом один ударом вышиб им всем мозги. И, присев на вершину Эвереста, принялся задумчиво поедать жалкие останки своих жертв. Чав-чав. Хрю-хрю. Брэк!

— Ещё двадцать секунд, — со страдальческой гримасой на лице произнёс ирландец, и он был в этот момент жалок, как дитя в мокрой колыбели, и я бы отдал все сокровища мира за то, чтобы ещё раз увидеть О’Брайана РАСТЕРЯННЫМ И УМОЛЯЮЩИМ. Просто райское наслаждение, прости меня, Господи.

Затем за стеной столовой в оглушающей тишине чей-то негромкий, надтреснутый, совсем не злобный голос скомандовал:

— Вершите суд.

И это был — голову даю на отсечение — не голос сумасшедшего инквизитора.

Потом из верхних окон, отделяющих столовую от коридора, вылетели стёкла. Не посыпались, не разбились — просто вылетели, вышибленные вон ударом невидимого исполинского кулака и, пронесшись над нашими головами, ударились о дальнюю стену с Распятием разнеслись на тысячу мелких осколков.

И это была последняя секунда, когда я дышал. Ибо в следующий миг воздух из столовой просто ушёл, а на его место вползло, тяжело ворочая железными траками своих гусениц, самое невыносимое зловоние из тех, что познала Земля со времён грехопадения. Я успел перед тем, как отключиться, краем глаза увидеть многорукую и многоногую сине-зелёную массу, которая выдавливалась из разбитых окон под потолком на стены и пол нашей столовой — выдавливалась, как сгнившая зубная паста из продырявленного тюбика. Масса падала на пол, шатаясь, поднималась на сотни изъеденных тлением ног и продолжала своё движение — бессмысленное, нелепое в своём уродстве и тем не менее дьявольски синхронное. Члены этой массы текли в едином потоке на столы, стоявшие у них на пути подобно баррикадам — текли, падали, разбивались на части и бились на полу в молчаливой агонии. Масса восполняла сама себя — изрыгая из своих недр новые члены, соединяя истлевшие руки, ноги, головы, грудные клетки в абсурдный, нежизнеспособный и при этом идеально отлаженный механизм. Всякая шестерёнка его знала, в какую сторону ей крутиться, и на сколько оборотов, и в какой момент прекратить своё существование, налетев зубцами на маховик или коленчатый ва…

… и я никогда не спасусь, потому что человекам это невозможно, а Бог от нас отвернулся, да и был ли Он вообще, ведь жизни нет, она лишь сон, навеянный душным подземельем небытия, в котором пребываем все мы, и вот мы проснулись среди смерти, и смерть вошла в нас, и мы стали единой плотью с ней. И заснули навек.

… и это был очень странный сон. Будто бы я сижу, пристёгнутый цифровыми наручниками к трубе отопления в какой-то синюшного цвета столовой, полной дёргающихся на полу мёртвых тел, и эти тела на моих глазах распадаются в пыль, и пыль оседает на высокие армейские ботинки человека с грубым ирландским лицом, но почему-то руки у этого человека свободны. Иначе невозможно было бы им держать небольшой серебристый цилиндрик, по стенкам которого струится какая-то пронзительно-алая жидкость, и заскорузлые толстые пальцы этого уродливого типа тоже в ней, в этой жидкости, и блики аварийной лампы, попадая на поверхность цилиндрика, заставляют алые капли ослепительно блестеть, бриллиантам подобно…

… и голос с явным пуэрториканским акцентом прямо над моим ухом произносит какие-то слова, невнятные и вязкие, как пузыри газа на болоте. Совершенно бессмысленные слова. Что-то вроде «Святой отец… сзади…» Но сзади у каждого из живущих — лишь его зад, обиталище человечьих нечистот и предмет вожделения грешников — а за ним только смерть, коя всегда у нас за спиной, и эта смерть заходит в дверь, вибрируя костлявым изломанным телом, и в ужасной её длани на длинной рукояти тускло блистает острие косы, но ирландец не видит, неразумный сын богини Дану, поелику стоит к смерти спиной…

… а потом что-то произошло.

Что-то незапланированное смертью, ибо даже она, великая восхитительница, не в состоянии просчитать наперёд все свои шаги. Ибо костлявая рука в замахе внезапно дрогнула, бессильно повисла на секунду в воздухе и, выронив свой инструмент на пол, повалилась в месиво их разлагающихся мёртвых тел, и туда же повалился спустя миг весь её остов. И последним в груду распавшихся по полу костей упал череп, и он смотрел мне прямо в глаза, и посреди лобной кости зияла страшная, рваная, с острыми краями дыра.

И поднял я затуманенный слезами и мукой взгляд, и узрел в дверях столовой Деву Пресветлую в обтягивающем фигуру армейском комбинезоне цвета палых листьев, в руках которой свирепо дымился

ствол допотопного 12-миллиметрового армейского карабина «Аякс», снабжённого подствольным гранатомётом.

***

— Отличная работа, Мария, — викарий изо всех сил старался изобразить на лице высокомерно-брезгливое выражение, но бледный цвет и испарину на лбу только слепой не заметит; к тому же серебристый цилиндрик столь нагло дребезжал о дымящийся двуствольный КМ-2050, зажатый в левой руке О’Брайана, что и без переводчика было понятно — у бесстрашного ирландца тремор, весьма сильный притом.

Да и было от чего. Пол в столовой, первые ряды столов и даже раздаточная стойка были в два слоя завалены дымящимися кусками зеленовато-бурой человеческой плоти — ощущение, что войско Гнильцов на бегу разнесло вдребезги прямым попаданием фугасной бомбы. В воздухе по-прежнему висела нестерпимая, сладковатая вонь — но через её пелену уже возможно было дышать, хотя рвотный спазм по-прежнему держал моё горло в своих железных тисках. Доминго, широко раскинув ноги, полулежал поперёк лавки в глубоком обмороке.

С изрядной рваной раной в левой голени, из которой почему-то не текла кровь. Через дыру в штанине явно просматривалась бледная плоть, чуть не до кости изорванная, с отошедшей от мышц грязной кожей — а крови не было. Словно у мертвеца.

Зато у Доминго руки были свободны. В отличие от меня, по-прежнему пристёгнутого наручниками к трубе. Когда успел? И главное — КТО успел?

Я бросил полный муки взгляд на женщину, которая с угрюмой гримасой, глядя куда-то поверх наших голов, перезаряжала свой карабин — и весьма устыдился поэтичности своих галлюцинаций. Как мне вообще такое в голову могло прийти: сравнить с Пречистой Девой грязную потаскуху, сожительницу мешковатого пуэрториканца? Разве что имя… впрочем, не мной было замечено, что Дьявол — обезьяна Бога.

— Отличная работа, Мария, — повторил О’Брайан — как мне показалось — слегка дрожащим голосом. Бросил на пол изуродованное стрельбой оружие — даже гражданскому человеку было понятно, что с таким перекошенным вбок затвором ни одни пистолет не годен к дальнейшей стрельбе — после чего закупорил свой таинственный цилиндрик и спрятал его в кожаную барсетку, притороченную к поясу на манер монашеского кошеля.

— И в третий раз повторю, как апостол Пётр: отличная работа, — пробормотал он, словно горячечный больной в бреду, — Учитывая, что твои шансы… шансы… шансы на выживание были один к трёмстам. Теперь я по гроб жизни с тобой не расплачусь. Пистолетик-то очень вовремя ты мне бросила. Извини, что я его поломал.

Мерзавка, небрежным движением перекинув оружие через плечо, коротко и премерзко хохотнула, обнажив в ухмылке безупречный ряд крупных плотоядных зубов.

— Отпустишь мне блудный грех без очереди, падре, — проворковала она, жестом голодной пантеры перебросив вес с левой ноги на правую, — А про пистолет забудь. Эта модель никогда не выдерживала темп стрельбы выше шестидесяти в минуту. Затворы летят к чертям. Не твоя вина. Что с семинаристом делать прикажете, отец-викарий?

О’Брайан, словно не заметив наглого тыканья в свой адрес — и от кого! От исчадия адского! А мне, без пяти минут пастырю, воспретил, лицемер! — поднёс к своему лицу оба запястья и громко хрустнул суставами, разминая затёкшие руки.

— Он твой, — пожал викарий плечами с выражением наигранной скуки на лице, — Впрочем, я бы посоветовал для начала его расковать. Для проформы.

Эт-то что ещё за…

Полностью потеряв способность анализировать происходящее, я несколько секунд с бараньей тупостью смотрел, как на полу под моими ногами растворяется и становится грязным пятном на кафельных плитах последний из Гнильцов, прорвавшихся в столовую. Интересно… что за жидкость у викария в его сосуде… кислота какая-то, очевидно… но очень мощная, судя по действию… странно. Он никогда до вчерашней ночи не показывал своего цилиндрика ни мне, ни Адамсу. Подозреваю, что сам Понтифик не был осведомлён о содержимом барсетки ирландца. Хитрая бестия. Как я ошибался насчёт него, полагая О’Брайана простодырым хамом и сквернословом с двумя извилинами в голове… И чем я заплачу сейчас за мою глупость? «Он твой». Интересно — Мария осведомлена о том, кем я её считал и как я её нарёк пару раз вслух — каюсь, каюсь — в беседе то ли с Куртом, то ли с Адамсом? Судя по тому, как мрачно она посмотрела в мою строну и как угрожающе качнула затянутыми в пятнистые штаны бёдрами — чертовка ВСЁ ЗНАЕТ. И очень зла. Как узнала? Уж не через Адамса, голову даю на отсечение.

— Имей в виду, женщина, Бог видит всё, — торопливо пробормотал я, не узнав своего собственного голоса. «Хорошо, если она просто разобьёт мне физиономию. Хуже, если попытается пристрелить. Хотя не исключено… нет, Господи, только не это, умоляю…»

— Размечтался, — по скуластому, распутному, не лишённому животного магнетизма лицу Марии пробежала судорога недоброго смешка. Она сделала в мою сторону три длинных, жеманных, почти балетных шага, затем резко села на корточки, широко расставив колени, в полуметре от меня и, склонив голу набок, принялась бесстыдно разглядывать мой семинарский воротничок, — Я ему не нравлюсь, Гектор. А ты хочешь, чтобы я его…

Так впервые за всё время моей практики в приходе Святой Ванды я услышал, как на самом деле зовут викария О’Брайана. Это Адамс, кстати, лет пять назад завёл в приходе такие порядки: величать пастырей не по имени, а по фамилии. Для пущей дисциплины духа и устранения ненужной фамильярности между клириками и мирянами. Но Пресвятая Троица — кто дал право этой дряни обращаться к священнику, словно к родственнику?

Чем дальше, тем страшнее.

Викарий, сохраняя на лице всю ту же гримасу брезгливого пренебрежения, прошёлся через весь трапезный зал, изрядно при том испачкав ботинки в бурой слизи, оставшейся от Гнильцов, присел на корточки в опасной близости от левого бедра Марии и неожиданно подмигнул мне.

— Я же тебе не согрешить с ним предлагаю, девочка моя, — викарий шутливо нахмурил лоб и погрозил Марии пальцем, — Всего лишь рас-ко-вать.

— Он нам нужен? — зелёные, чуть раскосые глаза Марии с холодным любопытством продолжали вылизывать мою фигуру по контуру, — Сдаёте мне, святой отец, этот мальчуган нас всех предаст при первом же шухере.

– Боже, что за лексикон! — скривился О’Брайан, — Ещё пара слов из арсенала третьей штурмовой роты, и у парня случится разрыв сердца.

— Ага. Или мошонки, — угрюмо предположила Мария, и взгляд её из любопытствующего стал тёмным, неприветливым, почти враждебным, а рука зачем-то поползла вверх по ремню карабина, висевшего у женщины на плече.

— Вряд ли, — с каменным лицом возразил викарий, — Мне жаль твоё женское самолюбие, но у юноши другие вкусы. Ты его не возбуждаешь.

— Викарий!!!

— А что? Я только хотел сказать, что ты равнодушен к женщинам, потому что любишь Христа, — пожал плечами О’Брайан и тревожно огляделся по сторонам, словно ожидал повторную атаку со стороны Гнильцов, — Мария, времени нет, приступай. Код замка… чтобы не соврать…три-семь-двенадцать-игрек-аш-вэ-аш.

Мария всё с тем же угрюмым выражением лица (Господи, почему ты даёшь худшим из своих созданий, падшим полуживотным, гнойным растлительницам рода человеческого ТАКИЕ ПРЕКРАСНЫЕ ЛИЦА???) кивнула, сняла с плеча карабин, агрессивно размяла мышцы плечевого пояса, после чего перекинула правую ногу через лавку и села на неё по-жокейски, перпендикулярно мне. Бесцеремонно взяла меня за плечи и с неожиданной для женщины силой развернула меня вполоборота — да так, что у меня чуть все суставы не повылетали из сумок. Её огромная, тугая грудь, больше схожая с каким-то бахчевым плодом, нежели с инструментом для вскармливания младенцев, мимолётом скользнула по моему левому плечу. Но не это, вовсе не это заставило меня покраснеть и в смятении задрожать всем телом.

— Три-семь-двенадцать-игрек... Подождите, но это же…

— Ответ верный, сынок, — викарий поднял с пола карабин Марии, вышел на середину зала и взял на мушку открытую настежь дверь столовой, — Это номер на бампере коляски нашего любимого кардинала. Больше ничего тебе не скажу, потому что сам не понимаю ни черта.

— Не чертыхайся, Гектор, ты же пастырь Божий! — с шутовским возмущением воскликнула Мария, при этом едва не сломав мне оба запястья. Однако спустя всего секунду державшие меня браслеты со скорбным жужжанием разомкнули свои железные жвалы — очевидно, версия О’Брайана насчёт кода замка оказалась верной. Неужели таинственный кардинал в последний момент решил поиграть в доброго разбойника?

Очутившись на воле, я сделал первое, что должен был, памятуя о священном долге принявшего целибат: отшатнулся от этой грудастой фурии, вскочил на ноги (едва не упав при этом — всё же два с половиной часа в скрюченном положении) и ринулся сломя голову в открытую дверь столовой, сам толком не понимая, зачем и куда. Главное — прочь. О’Брайна успел перехватить карабин в левую руку, поймал меня на лету за брючный ремень и весьма грубо швырнул лицом о ближайшую стену. Падая, я не только расцарапал лоб, но и посёк ладони осколками стёкол, усыпавшими весь пол по периметру.

— Извини, — без эмоций произнёс викарий, даже не взглянув в мою сторону, — Ты сам виноват. Туда пока нельзя. Извини ещё раз. Мария тебя перевяжет. Девочка, у тебя есть бинты, перекись, водка? Малыш порезался.

Не знаю, что меня напугало в тот момент больше: кровь, струящаяся из моих истерзанных осколками ладоней — или перспектива ещё раз оказаться в лапах этой дьяволицы. Однако Мария приказ викария проигнорировала самым наглым образом: склонившись над сожителем (даже у самого либерального пастыря на повернётся язык назвать этих двух «мужем и женой»), она с сосредоточенным видом смачивала во флаконе с раствором аммиака кусочек жёлтой растрёпанной ваты. Судя по всему, раствор был весьма ядрёным: даже у меня, лежавшего от неё в трёх шагах, едва слёзы из глаз не полились от характерного едкого запаха, моментально разлившегося в воздухе. О’Брайан — и тот поморщился и помахал перед носом согнутой ладонью, не поменяв, впрочем, положения тела и не повернув головы. Что уж говорить о Доминго, который, вдохнув пары аммиака, вообще чуть концы не отдал: подпрыгнув на лавке, он разразился лающим, сиплым, полузадушенным кашлем, а затем, не открывая глаз, попытался обеими руками оттолкнуть Марию от себя. Ага. Сейчас. Не на ту напал.

Я не знаю, что на поверку окажется крепче: браслеты цифровых наручников, в которых наша несвятая троица провела последние два с половиной часа — или бульдожья хватка Марии, которая, чуть откинувшись в сторону, поймала в полёте руки Доминго, с силой прижала их к стене и тем же бесстыдным движением села на ноги сожителю: ни дать ни взять разгневанная амазонка на круп необъезженного жеребца.

— Ну, любимый, прекрати, — свирепо рявкнула она, и её причудливо очерченные ноздри раздулись, словно у древнего божка от запаха жертвенной крови, — Это я, твоя рыбка. Киска твоя дикая. Очухивайся давай. Мама пришла, молочка принесла. Сидеть!!!!

Доминго, в буквально смысле слова прижатый к стене, ещё раз вздрогнул, опасливо приоткрыл один глаз, на который медленно и лениво проливался свет осознания бытия. Затем пуэрториканец издал полу-вздох, полу-всхлип, за которым мне послышалось не совсем пристойный смысл — впрочем, в данной ситуации вполне простительный. Разумеется, простительный при условии исповеди и полного раскаяния.

— Ох… слава Иисусу… а я уже думал… что никогда…— пробормотал Доминго, жалобно сморщив лицо, из противно-бледного становившееся противно-багровым, — Когда они влете… я подумал… я так редко говорил тебе…

Мария, не меняя напряжённо-зверского выражения лица, прицокнула языком и неопределённо кивнула.

— Редко. И мало. И спишь ты со мной раз в столетие. Я уже думала, не наставить ли тебе рога, мерзавцу, — хриплой скороговоркой протараторила она, не ослабляя хватки, — Эх, вы, козлиный ваш мужской род…

Викарий, как гончая, навострил уши, отступил на шаг и, хрустнув ботинком по битому стеклу, смачным щелчком снял карабин с предохранителя.

— Мария, нет времени на телячьи нежности. Томаша перевяжи.

— Подождёт ваш Томаш, — с металлом раздражения в голосе огрызнулась Мария, тем не менее встала на ноги, достала из нагрудного кармана комбинезона жалкое подобие бинта и двинулась в мою сторону полубоком, не сводя при этом глаз со своего перепуганного дружка, — У мужа с ногой что-то странное, а вы мне про Томаша. Бред собачий.

— ДИАКОНА Томаша, с твоего позволения, — лениво заметил викарий О’Брайан, — Субординация, дочь моя, и ещё раз субординация — только соблюдая её, мы будем допущены на Небеса.

— Вы сами не верите в это, отче.

— Не верю. А вдруг?

Не в силах далее выслушивать этот кощунственный диалог, я стряхнул с ладони крупные осколки стекла (Боже, ну и боль!), по стенке, упираясь в неё спиной, принял вертикальное положение и вытянул перед собой израненные руки. Так же и Спаситель, движимый жалостью к предавшим его апостолам, по Воскресении явился к ним и, явив миру прободённые ладони, рек…

— Он тебе не муж, Мария.

Сцена «Иисус и самаритянка», начавшаяся столь эффектно, закончилась полным пшиком: блудница обнажила в издевательской ухмылке свои идеально ровные зубы и, ни говоря ни слова, произвела ладонью левой руки странный жест (среднее между призывом взглянуть на небесное знамение и просьбой перевязать порезанный палец), который мне почему-то показался излишним при обращении к священнику.

— Это мне решать, кто мне муж, — дерзко глядя мне в глаза, прошипела она, взяв мою кровоточащую ладонь в свои крестьянские лапищи и развернув к свету безо всякого почтения, — Осколочки мелкие вынимаем ррррраз! Два! О, и три не понадобилось. Из второй ручки таким же манером — ррррраз! Не дёргайтесь, ДИАКОН Подебрад, — добавила Мария, презрительно сощурясь, и в мгновение ока, махом смазав мои раны ледяной перекисью, перетянула обе ладони бинтом крест-накрест — я даже сглотнуть слюну не успел, — Стойте смирно. Вы же мужчина, а не дитя малое. Гектор, ты как?

Я во второй раз за пятнадцать минут раскрыл рот, чтобы спросить уже, на каком основании наглая мирянка тыкает пастырю — пусть недостойному, но всё же РУКОПОЛОЖЁННОМУ — но викарий меня опередил.

— Так, прекратили трёп и слушаем меня, — быстро и рассерженно произнёс он, щурясь, как степняк на ярком солнце, — Строимся гуськом и выдвигаемся по коридору в сторону моей кельи. Отстающих и спорящих предам анафеме. Вопросы есть?

Наши рты открылись практически одновременно.

— П-п-почему в вашу к-к-келью? — спросил Доминго, вернувший себе способность договаривать предложение до конца, но приобретший взамен трогательное заикание.

— Сколько времени это займёт? — поинтересовалась Мария и перехватила поудобнее сожителя, висевшего одной рукой на её мощной шее.

— На каком основании… м-м-м — я поймал на себе свинцовый, неподвижный, прицеливающийся взгляд викария и благоразумно решил, что с вопросом стоит повременить хотя бы с полчаса.

О’Брайан оценил мой подвиг смирения.

— Отвечаю в обратном порядке, — проговорил он столь резво, словно в свободное время тренировал дикцию на трудных скороговорках, — На основании того, что в отсутствие настоятеля Адамса я временно старший по званию. Займёт это семь минут двадцать две секунды быстрого шага — два. Потому что у меня там пулемёт — три.

***

Дата добавления: 2015-07-24