Маргиналия № 4

Из материалов следственного дела № 476, возбуждённого 25 марта 2100 года от Рождества Спасителя по факту т.н. «Монтекассинского инцидента»

«… ну хорошо. Я постараюсь, хотя мне будет трудно. Я не силён в богословии. Простой парень из посёлка, знаете ли. Мне проще про бобы, или про фрикадельки с луком… Дева Мария свидетель, и Святая Троица мне в помощь, коли что забуду. Простите, я ещё очень слаб. Вот говорю с вами, а самого в испарину кидает. И сидеть больно. Всю задницу, знаете ли, антисептиками искололи.

Я никогда не был героем. Я винтовку-то не знаю с какого конца держать. До сих пор не пойму, что во мне Мария нашла — ей в мужья, по уму, такого, как наш викарий, нужно. Я в переносном смысле. Ну, сильного, рослого, решительного, бесстрашного. Мужика, короче. Как-то спросил её — уже когда мы в Европу перебрались, в смысле, батальон перебрался… спросил, почему я. Семь классов деревенской школы, на рожу некрасивый, да и по характеру, если честно… я ж тюфяк, это все знают. А она засмеялась и говорит тихо так, нежно — она умеет быть нежной, вы не подумайте — говорит «Ты единственный мужчина, который без меня пропадёт».

Я не был героем, но и трусом не был. Работа как работа. Горячая еда нужна всем, и здоровым, и больным, и старым, и молодым, и святым, и грешным. А уж как она нужна тем, кто в Мёртвой Зоне! Там ведь оставались живые, вы просто не знаете. Неделями, месяцами сидели взаперти в своих холодных квартирах, без света и газа, боясь даже нос высунуть наружу. Картофельную кожуру жрали. Крыс. Кошек. До магазина два шага, но как их сделать, когда по улицам круглые сутки шарашатся эти… а этим на глаза только попадись. Они нападают стаей, они загоняют в тупик и рвут на части — любого, кто ещё подаёт признаки жизни. Их невозможно напугать, их можно только уничтожить — чем батальон, собственно, и занимался.

Я не знаю, по какому принципу нас туда кидали — наверняка у командования были данные, в каком из секторов Зоны прозвучал сигнал SOS. Нас просто поднимали по тревоге, в самолёт и на точку. БТР на парашюте. Трёхдневный запас воды и еды, медикаменты, боеприпасы на сутки плотного боя, несколько раций и полевая мини-кухня. Десять человек группа, из которых трое врачи, и я — повар, итого остаётся шесть боевых единиц… но это были очень мощные единицы. Я, монсеньор, видел тут, как работают ватиканские гвардейцы в боевой обстановке… извините меня, конечно, но вашим против наших не тягаться. На одной только зачистке кварталов они потеряли бы девяносто восемь процентов личного состава при такой ослиной реакции. А у викария всё было отработано на уровне чистой математики: на счёт раз входим в дом, на счёт два выжигаем Гниль, на счёт три идём искать живых, на счёт четыре находим их, на счёт пять собираем найдёнышей на крыше здания, вызываем эвако-ветушку и пакуем груз на Рим, не забыв, естественно, покормить бедолаг. И спускаемся чистить следующий дом. За десять лет, что я служил при батальоне, я могу припомнить от силы семь-восемь случаев, когда десантник погибал от лап Гнильцов по собственной неосторожности, и ровно четырнадцать случаев, когда боец погибал, прикрывая отход группы. И ни одного случая, когда тело десантника бросали Гнили на съедение. Всегда возвращались, дочищали, находили, забирали, отпевали и хоронили с салютом. Такая, монсеньор, петрушка получается.

Говорю вам, некоторые из найденных сидели взаперти неделями. Мы однажды разблокировали семью из четырёх человек в каком-то парижском пригороде, не припомню названия…Ровно семь недель. В декабре. Семейка явно не из бедных: пять этажей особняк, в гараже три «понтиака» на воздушной подушке, вертикальный взлёт, все дела. Чтобы согреться, они жгли дорогущую мебель из какой-то королевской коллекции, которую их дед ещё до войны купил на крутом аукционе. Вот. Потом стали жечь паркет. Еда у них кончилась довольно быстро — эти пижоны, видите ли, имели привычку покупать продукты только на текущий приём пищи, не делая запасов. Зато у них был отличный винный погреб — и они подкрепляли силы ежедневным приёмом «Шато д’Икем» урожая 2050 года… пока не выпили всё. Ещё у них жили три премилых далматинских дога… Нет, я понимаю — семь недель строгого винного поста… но собак? Вот честно говорю — как угодно, сколько угодно буду голодать, а своего кота Игнасио ни за что. Никогда.

А вот как называлось предместье Мюнхена, где мы потеряли троих бойцов, я на всю жизнь запомню. Фрейманне. Там благодарные узники встретили нас кучным пулемётным огнём. Уже после того как мы расчистили целый квартал, чтобы пробиться к ним на выручку. Я их понимаю, ничего личного: пятьдесят суток на воде и хлебе, туалет во дворе, так что мочились и испражнялись эти ребята в гостиной… естественно, крыши поехали у всех от такой жизни. Викарий до последнего запрещал группе загасить этих придурков гранатами, но в конец концов… знаете, три трупа в наших условиях — это очень много. И потом их предупреждали в мегафон. Просили не стрелять. Что им — джигу сплясать надо было с голой жо… простите, монсеньор.

Именно тогда я впервые задумался, что надо бы нам с Марией узаконить наш брак. Какая связь? Да прямая. Богу неугодны блудные сожители? Ведь так? Содом и Гоморру он же огнём и серой, не правда ли? А чем была та очередь из крупнокалиберного, разорвавшая пополам сержанта Леха на моих глазах, как не предупреждением от Господа: венчайтесь, сукины дети, моё терпение иссякает? Я вам уже одного младенца убил, не давши ему даже от груди отучиться, убил, чтобы вы, кощунники, поскорее за ум взялись — вам мало? Вот, получайте ещё одну чёрную метку.

Да-да, вот викарий тоже думает, что я клевещу на Господа в сердце своём. Ты, говорит, Доминго Хименес, дурных апокрифов наслушался. Господь бесконечно милостив к грешникам, особенно если те грешат по вине самой же Церкви. Это он пуэрториканский казус имеет в виду, монсеньор. Не буду вдаваться в подробности, вы не хуже меня его знаете. Викарий мне тогда, после боя, сильно-сильно мозги прочистил. В первый и последний раз в жизни я его видел в такой ярости — и немудрено: у него половина группы выведена из строя, гражданских пришлось уложить своими же руками, операция провалена не за хрен собачий, три жетона в архив (моя жена потом эти жетоны повесила на большой алтарный крест, вместе с медальоном нашей умершей дочери и чётками из монастыря Сант-Яго-де Компостелла) — и тут я заявляюсь к нему среди ночи, дело уже в Риме было, он рапорт пишет, пьяный, как сапожник, пишет и плачет, а тут я со своими глупостями. Мол, командир, я думаю, это Божий знак, посланный мне лично.

Как он орал, мамочка. Ты кто такой, мол, чтобы Бог тебе персональные знаки посылал? Святой? Пророк? Вероучитель? Нет? Ну и сиди не возбухай. Много дела Господу до того, куда ты свой перец суёшь, и венчан ли при том. Ты, кричит, заявление писал? Писал. Тебя отбрили? Отбрили. Причём трижды. Утихни и расслабься, не то я тебе рауш-наркоз сделаю дня на три вот этим вот. И на свой кулак показывает.

Потом отошёл, продышался, обнял меня, налил граппы. И говорит уже тихо-тихо: пусть теперь они сами разгребают своё дерьмо, распутывают свои узлы, разгадывают свои шарады и исправляют свои ошибки, самая главная из которых — уверенность, что ошибок у них быть не может. Примерно так сказал. Эти олухи, говорит, просрали, уж простите, но он именно так выразился… просрали вверенный им мир… и теперь им хватает наглости подсматривать в замочные скважины за тем, на каком боку ты с женой спишь? Да, не жена! Но они же сами не дали тебе венчаться. Значит, в глазах Господа ваш союз отныне законен, ибо суббота для человека, а не наоборот. И рассказал О’Брайан такую притчу.

Вам интересно? Вам правда интересно? Что ж. Вас никто за язык не тянул. Слушайте. В некой стране много сотен лет правили суровые жрецы, запрещавшие своей пастве одевать жёлтые ботинки. Кто ослушается — на костёр. Казалось бы — чего проще: дать сапожникам приказ не тачать ботинок из жёлтой кожи, либо красить её в другие цвета. Но вот незадача: каждую осень в этой стране с небес обрушивались жёлтые дожди, которые окрашивали всю землю в этот непотребный цвет. Ну и ботинки в том числе — ведь мы по земле ходим, не по воздуху же летаем. Так что каждую осень преступниками становились поневоле все граждане. Спустя веков пять или шесть самые умные из жрецов смекнули — запрет-то невыполнимый! Как быть? Стали искать, кто его ввёл. Никто не помнил точно, откуда возник в религии того края пункт закона, гласивший: «Не надевать жёлтых ботинок, ибо противно сие Богу». Долго искали, всю библиотеку перерыли. Новые богослужебные книги, поясняя этот пункт, ссылались на старые, старые — на ещё более старые, но ни одна книга не сообщала имени этого грозного вероучителя. И наконец в самом-самом пыльном углу нашли самый-самый древний свиток, испещрённый позабытыми уже письменами. Тридцать лет и три года самые-самые головастые мудрецы этого царства ломали голову над переводом свитка. Перевели — и схватились за голову. Это был трактат того самого грозного вероучителя, ненавистника жёлтых ботинок, по вине которого столько народу было сожжено за пять или шесть веков. И написано там было следующее: «И дал я обет не надевать жёлтых ботинок, ибо не знал, какой ещё обет дать Вседержителю. Но в ту же ночь пошёл дождь, и омыл мои ботинки жёлтой водой, и стали они цветом как моча коровья. И понял я, что незачем мне увиливать от пути самосовершенствования, ибо угодно Богу, чтобы я был добр сердцем, чист душой и мудр в разуме своём. А сводить служение Небесам к цвету обуви — сие противно есть Богу». А знаешь, Доминго, почему этот свиток ученики прочли неверно, спросил викарий. Нет, не знаю, ответил я. Да потому, отвечал со смехом О’Брайан, что у учителя был ужасный почерк. Первые три слова и последние три слова он начертал более-менее разборчиво, а остальное — как курица лапой. Ученики оказались неусердны, и, переписывая трактат, донесли до потомков только то, что сумели разобрать. А уже их ученики объявили писания вероучителя священными, из которых ни одна йота не должна прейти, покуда Солнце не погаснет. И дурацкий пункт о жёлтых ботинках — в том числе.

Так что не ищи ответ на вопрос «Что хочет Бог от тебя» в древних свитках, Доминго — они написаны неразборчиво. Не ищи его также в писаниях тех, кто эти свитки читал — они составлены неприлежно. Не обращайся за ответом и к тем, кто почитает эти писания как непреложную истину — они всего лишь ученики учеников. Ищи в сердце своём, ибо там Бог, запертый на сто замков в подвале с твоими грехами. Освободи сердце от греха, и явится тебе Свет Господень, и в нём ответ прочтёшь. А я спросил: а что есть тогда грех? И он сказал, помолчав и допив свою граппу: на этот вопрос каждый тоже должен найти ответ в сердце своём. Что есть алчность, и ложь, и лень, и чревоугодие, и похоть, и гнев, и гордыня. Что они есть на деле, а не в писаниях теоретиков. Ищи. Изучай. Думай. И моли Господа открыть тебе глаза.

А я ему — но ведь догматы неприкосновенны! Верно, отвечает, догматы есть позвоночный столб нашей веры, и ни один сустав из него не может быть изъят. Проблема в том, что на этом хребте за века наросло немало полипов, опухолей, солевых отложений, что стесняют свободу движений и причиняют телу Церкви страшные боли. А их чёрта с два вырежешь — эти паразиты срослись с костной тканью намертво. Да, намертво. Именно так. Верное определение, говорит О’Брайан, хлопнув себя своей конопатой ручищей по лбу. Мертвечина, Доминго. Вот что ты делаешь, когда в твоём холодильнике мясо протухнет? Правильно, выбрасываешь. Ибо оно уже не только премерзко воняет, но и опасно для твоего здоровья. А ведь когда-то были дни, в которые это мясо спасало тебе жизнь, утоляя голод. Или был у тебя автомобиль, к примеру. Но настал день, и его маховики пошли трещинами, свечи отслужили своё и перестали возжигать искру, карданный вал сломался, маслопровод стал подтекать. Нельзя такой машиной пользоваться, верно? На свалку её пора, я прав? Но были дни, когда эта машина служила тебе верой и правдой. Скажи ей спасибо и отправь в металлолом. Нет же! Мы продолжаем ездить на разбитых колымагах, рискуя разбиться, мы продолжаем жрать тухлое мясо, рискуя отравиться — и всё потому, что трусим. А вдруг нельзя выбрасывать? Вдруг Богу до сих пор угодно, чтобы мы делали обрезание, не пускали течных женщин в храм, валялись пузом вверх в субботы и побивали камнями прелюбодеев? Да сейчас! Эти правила себя исчерпали, ибо не дали благих плодов, и должны быть извергнуты из списка доктрин, аки тухлятина из холодильника! Но не можем, ибо страшно. И живём веками бок о бок с этими мёртвыми канонами, отравляя свою жизнь и жизнь паствы запахом трупарни. Вот и с тобой то же самое, Доминго. Ты — жертва мертвечины. Пуэрториканский казус был хорош для определённой ситуации, но эта ситуация закончилась. Пункт о «природном браке» больше не работает, более того — он отравляет догму, ибо мёртв. У Бога не бывает двусмысленностей: либо ты в блуде, либо ты в браке. Если ты в браке, то никто тебя не может сделать свободным от брачных уз, кроме смерти — такова воля Создателя. Что связано на небесах, то люди да не разрывают. Но если ты в блуде, то никто не может запретить тебе из этого состояния выйти, никакие правила и положения, никакие сто пятидесятые параграфы семисотого артикула снизу. Ибо это есть бред, поклонение мертвечине, и место исповедующим сие — в клинике для умалишённых, а не на кафедре храма.

Я хотел тогда ещё вопросец один задать — до кучи, что называется. Про тайну непорочного зачатия Девы Марии. Но тут у О’Брайана на столе запищала рация, и он минут семь в неё молчал — именно так: взял в руку, щёлнул тумблером и замолчал, вытянувшись чуть ли по стойке смирно. Я уже хотел уйти незаметно… чего по пустякам командира-то дёргать… как вдруг слышу: «Вас понял, Ваше Свя... Триста раз Патер Ностер и тысячу раз Аве Мария. Слава Иисусу Христу во веки веков». Переключил с передачи на приём, торжественно так положил на стол рацию — словно дароносицу, полную свежеиспечённых гостий — повернулся к двери и замахал на меня обеими руками, мол, иди, бездельник, иди, без тебя геморроев полно. Но я решился-таки. Я спросил: мол, кто же на связь-то выходил? Неужто сам? А он отвечает, свирепо этак глаза выкатив: «Конь в пальто!» А губы-то дрожат. Дрожат губы-то. Доминго дурак, но не настолько же. Доминго в таких вопросах фиг обманешь. Дрожат…

Я… я устал сидеть, монсеньор. Я весь в поту. Позвольте мне сделать перерыв и полежать хотя бы час. Мне очень, очень больно. И говорить тоже».

С моих слов записано верно. Рядовой запаса интендантской службы отдельного ватиканского батальона специального назначения Доминго Хименес.

***

Дата добавления: 2015-07-24