Маргиналия № 3

Из материалов следственного дела № 476, возбуждённого 25 марта 2100 года от Рождества Спасителя по факту т.н. «Монтекассинского инцидента»

«… всё не так просто, монсеньор. Скорее, это была самозащита. Да, самозащита. Да, точно. Я не спорю, Гектор тогда нарушил приказ, но в военном уставе любой армии есть пункт, разрешающий не повиноваться преступным приказам. Зачистка города должна проводиться только после проведённой сухопутными силами эвакуации населения. Но армия тогда просто не успела. Они пришли, как всегда, неожиданно, хотя… В 90 случаях из ста Гнильцы передвигаются по канализационным коллекторам, однако в Милане… в Милане они почему-то изменили свою тактику. Они сочились отовсюду. А вот так и понимать. Из люков, из тоннелей метро, из городских шламоотстойников, из подвалов жилых домов. Как крысы. Армия просто не успела бы провести спасательную операцию на земле. Они двигались быстрее армии.

Тем не менее я до сих пор считаю приказ прелата Мендозы неправомерным. В домах могли оставаться люди. Ну неважно. Мы ведь о том дне?

На Гекторе с утра лица не было. Кто хоть раз участвовал в ковровой бомбардировке городских кварталов, тот поймёт, что творилось у него на душе. Я боялась даже слово ему сказать: он сидел у иллюминатора бледный, глаза ввалились, желваки ходуном ходят, взгляд остановившийся, и только чай свой на автомате прихлёбывает — медленно так, размеренно, словно машина, или словно его транквилизаторами накачали. А чай уже остыл, я подхожу, говорю, тебе кипятка долить? Он остановил кружку в сантиметре от рта, словно в игре «замри», и стал медленно поворачивать в мою сторону лицо. Я увидела, как кружка задрожала в его руке, брызги полетели на камуфляж, и я поняла — он сейчас меня просто убьёт. Но у Гектора выдержка дай Бог каждому — вздохнул, опустил голову, поставил кружку на снарядный ящик и произнёс так тихо-тихо, будто боялся кого-то разбудить: «О себе думай, Мария. Вот прямо сейчас думай: чем ты лично умилостивишь сердце Господа за то, что сейчас творишь».

Я сначала даже не поняла, при чём здесь я. Мы же десант, мы на гашетку не жали. Нас и взяли-то так, на всякий случай. Вдруг приказ поменяется. А он засмеялся и говорит: «Ты безмолвствуешь. Вот что ты творишь»

И тут штурман докладывает: вижу живых на крыше шестиэтажного здания. Гектор чуть чай свой не разлил — прыгнул прямо через ящики в кабину пилота, отодвинул штурмана, приник к бортовому электронному биноклю… там разрешение мамочка, там что хочешь с какого угодно ракурса и какой угодно дистанции увидишь, словно в двух шагах… Поворачивается и орёт прелату Мендозе, который командовал звеном: люди на крыше, прикажите остановить обстрел кварталов. Мендоза, не поднимая своего иссушенного аскезой лицо от четок, ответил что-то вроде «Господь на небе распознает своих». Стрелок вопросительно смотрит на Гектора, Гектор на прелата, прелат теребит чётки с блаженным лицом. Гектор повторяет свой запрос: так и так, обнаружены живые, разрешите десантироваться для эвакуа… Прелат свирепеет ликом, откладывает чётки в сторону, достаёт из кобуры свой КМ-2050, наставляет на Гектора и цедит сквозь зубы елейным тоном: «Не умничайте, офицер, ибо приказ уже дан, и наше дело повиноваться, трупу подобно». Гектор, не сводя глаз с направленного на него ствола, осторожно так замечает, что приказ давали люди, не знакомые с ситуацией, сидящие в безопасной канцелярии за сотни миль отсюда, и что рация на волне, давайте свяжемся со штабом, время ещё есть. Пилот как раз отправил машину на разворот…

Я очень хорошо помню, что тогда произошло. В точной последовательности, что за чем. Сначала прелат выстрелил в штурмана — неприцельно, пуля пропорола рукав с нашивкой и слегка поцарапала кожу. Я до сих пор не могу забыть его глаза, прелата Мендозы в смысле — белые, как у снулой рыбы, без зрачков, и эта ухмылочка на тонких губах, по которым текла на подбородок — вы не поверите — струйка слюны, словно у голодной собаки. Потом шарахнул в сторону О’Брайана, но уже прицельно — Гектора спасла лишь его отточенная реакция и волчье чутье опасности, он кувырком ушёл в партер… я сама не понимаю, как ему этот кульбит удался, там яблоку негде было упасть, не то что… жить захочешь, как говорится, ещё не так раскорячишься, извините, монсеньор, за мой пуэрториканский.

Понимаете¸ мы десантники. Нас так учили: стреляй первым, иначе тебе конец. Субординация — вещь святая, что в армии, что в церкви, а мы больше чем просто армия — мы солдаты Божьи. Но не один устав, что армейский, что церковный, не может запретить человеку защищать свою жизнь. Гектор упал между креслами пилота и штурмана, перевернулся на живот, молниеносно вытащил из кобуры пилота его травматический «бульдог» и нажал на курок. Это рефлекс, монсеньор. Но это и расчёт. Гектор не хотел стрелять боевыми по брату во Христе, даже сбрендившему брату. Знаете, что такое травматическая пуля? На дистанции четыре метра? Тут пятьдесят на пятьдесят: если в голову, то наповал, если в грудь, то сломает рёбра, но оставит в живых. Она попала в крест на груди прелата. Крест продавил рёберный каркас и вошёл в аорту. Никто не виноват, это воля случая.

Гектор бросает пистолет на приборную доску, подбегает к агонизирующему Мендозе, хватает его за руку — и понимает, что всё. Там буквально четыре-пять секунд оставалось. Никакая экстренная помощь уже не спасла бы ему жизнь. Ну, когда вместо сердца рваная кровоточащая тряпка, какие к чёрту дефибрилляторы? Извините, монсеньор. Так вот: Гектор, как сейчас помню, наклонился над прелатом, который уже блевал кровью и закатывал глаза, и спросил: «Командир, чего вы хотели этим добиться?» И тут свершилось ещё одно чудо: прелат Мендоза прекратил биться в конвульсиях, посмотрел на Гектора своими белыми глазами, обмакнул палец в собственную кровь и на внутренней обшивке вертолёта коряво начертал только одно слово. Точнее, пол слова. Я очень хорошо помню, какое именно.

«БОГОПОДО…»

Понимаете, монсеньор? Хорошо же вам. А я не понимаю. Гектор пытался объяснить — уже потом, когда мы людей с крыши сняли, и на базу вернулись, и сгрузили тело прелата в цинковый ящик. Гектор тогда настаивал на суде, даже оружие своё сдал и под арест отправился сам… вы знаете, он не мог иначе поступить. А командир батальона, так получилось, не был клириком. Обычный такой вояка, одна извилина и та от каски, — короче, этот майор явился к Гектору в камеру, поставил на стол бутылку граппы, налил два полновесных пол-пинтовых стакана и сказал: «Прекращай дурить, лимерийский кабан. Я договорился с начмедом. Короче, это был несчастный случай на боевом посту. И иди в жопу со своими угрызениями. Мне нужны толковые солдаты. Богу тоже. Особенно сейчас. Хотя не буду врать: не верю я в вашего Бога, да и в ихнего тоже».

Так вот: когда О’Брайан вышел из-под ареста, он пытался мне объяснить, что стряслось с прелатом Мендозой. Дело в том, капрал Хименес, сказал он, что человеческий мозг никак не может справиться с объемом Божественной мудрости, содержащейся в Писании и догматах. Сказано: человек есть образ и подобие Творца. Это значит лишь то, что представление о добре и зле заложено в каждом из нас изначально, и мы не можем оправдать наши мерзости нашей духовной слепотой. Но прелат Мендоза решил, что раз он образ и подобие, то он также вправе карать и миловать, как Творец. Ещё сказано: любое действие Бога есть благо. Это значит лишь то, что Бог приуготовляет миру стези спасения, и лишь наши собственные глупость, гордыня и злоба могут сделать эти стези дорогами горя. Проще говоря, если Господь попустил в нашем мире сначала войну, а затем и Гнильцов, он всего лишь уступил нашей глупости, гордыне и злобе и решил воспитывать нас методом естественных последствий. Но прелат Мендоза решил, что раз он богоподобен, значит, любой его шаг будет шагом благим — даже бессмысленное уничтожение людей, взывающих о помощи с крыши обречённого дома. Видишь, капрал Хименес, слово Божье — опасное оружие. Им можно спасти мир, а можно и убить — причём вместе с миром и себя тоже.

Я внятно излагаю? А то мне всегда кажется, что я двух слов связать без мата не могу. Это армейская привычка, извините, монсеньор. Вы не думайте, я после школы два года в Университете Сан-Хуан… на юридическом… но вылетела. Подралась, не поверите. Да какие-то козлы девчонку в углу прижали и уже трусы с неё… Да, сама дура, не ходи по солдатским барам, если тебе пятнадцати нет. Ну короче, одному я челюсть разнесла, другой сам ударился головой об урну, и так семнадцать раз. Меня и выперли. Из Сан-Хуана в смысле. Дело давнее, ещё до войны. Партизанский отряд тоже, знаете ли, не способствует изяществу речи. И добросердечию. Это только первого человека трудно убить — остальные идут как по маслу, только в путь, монсеньор. Знаете? Ну я поняла, что вы из наших. Как я в ватиканский батальон попала, вас интересует? Нет? Жаль. Это песня, а не история. Правда, матерная песня.

Так что с меня взятки гладки: девка-дура из приличной семьи, которая в одночасье потеряла семью, одела штаны цвета хаки и стала тёткой-дурой на довольствии Святого Престола. И говорить без артиклей я уже разучилась. Не то что О’Брайан… отец О’Брайан, извините. Он всегда умел донести до мозгов любую, самую сложную истину — донести простенько и со вкусом. И без неуставной лексики. Как-то уже в Монте-Кассино мы с ним разговорились на тему чистоты. Ты, говорит, почему к причастию не ходишь? Так я же не чиста, отвечаю. Блудный грех и всё такое. Опа, присвистнул Гектор, так у Доминго выросли рога? Как можно, отвечаю, ни в одном глазу. Он засмеялся и сказал: «Я понимаю, о чём ты. Но лично для меня, не знаю как для Бога, но лично для меня ты — самая примерная и самая верная жена, которую только можно вообразить. И не клевещи на себя. Если иных грехов, кроме незаконной любви к своему мужу, за собой не имеешь, милости прошу за Телом и Кровью Господа нашего». А я ему: но я же всё равно не чиста! А он мне: ходили бы за причастием одни чистые, я бы уже башню до неба построил из неиспользованных облаток. Вот, к примеру, Галахаду был прок в чистоте его?

Это рыцарь такой был, рыцарь Круглого Стола, если помните. Он был столь совершенен, что когда сел в Запретное Кресло, которое любого обычного человека могло раздавить как муху — остался цел и невредим. И когда за Граалем отправился… ну, это чаша такая… знаете? Чего же я, глупая, конечно, знаете. Так вот, Грааль. Он любого, кто приближался к нему с нечистотой в сердце, убивал, не спрашивая пароля. А Галахад подошёл, взял эту чашу — и она ему далась без вопросов, потому что он был безгрешен. Но после того как руки Галахада коснулись Грааля, рыцарь исчез. Потому что как можно остаться в мире, полном греха, если твои глаза видели Кровь Христову? Говорят, Галахад теперь в раю. Не знаю, правда ли. Но легенда красивая. А Гектор своё гнёт: какой прок в чистоте?

Я отвечаю: как же. А на небеса попасть? А он помрачнел и тихо так отвечает: да не попал он ни на какие небеса. Был чист, но не христовой же чистотой! Не дотянул немного до золотой медали, короче. И засосало его в дырку между временными потоками, и бродит он там по сей день, непобедимый, бессмертный и бесприютный. То в прошлое нырнёт, то в будущее. Всё утерянное Царство ищет. А Царство не во времени и не в пространстве, оно вот где — и по лбу себя постучал. И если там Царства нет — никакой Грааль не поможет. А я спрашиваю: откуда знаешь? А он засмеялся этак печально и ничего не ответил. Только достал из барсетки свой цилиндрик со святой водой, поцеловал и обратно положил. Я спрашиваю, мол, Гектор, вода у тебя там, должно быть, скоро кончится, может, свежую пора долить? А он вздрогнул, словно его овод укусил, и говорит так резко, нервно: «А кто тебе сказал, что там вода?»

Извините, монсеньор. Что-то мне горло перехватило. Я не знаю, как теперь… без него».

С моих слов записано верно. Капрал третьей десантно-штурмовой роты отдельного ватиканского батальона специального назначения Мария Хименес.

***

Дата добавления: 2015-07-24