Маргиналия № 2

Из материалов следственного дела № 476, возбуждённого 25 марта 2100 года от Рождества Спасителя по факту т.н. «Монтекассинского инцидента»

«…даже не знаю. Я вообще мало что знаю, извините. И почти ничего не помню. Мне уже потом в приюте рассказывали, что случилось на самом деле. Что мы жили в Дрездене, а потом пришли евразы и превратили его в большую тюрьму. Что нашу семью поместили в лагерь, но отец сказал лагерному начальству, где его деньги лежат, и нас с мамой и братьями отпустили, но в условием — в двадцать четыре часа чтобы. В двадцать четыре. Отец Хайнц, узнав про Дрезден, пытался со мной подружиться, мол, мы одной крови, оба немцы… я так и не понял, что значит это слово. Смотрел в евро-словаре в библиотеке у настоятеля Адамса — нет там такого слова. Хайнц он вообще странный, хотя и милый. Это Курт говорит, а у Курта все милые, кого ни возьми. Курт он эта… он… можно, я конфетку у вас возьму? Спасибо.

Вот, я к делу, к делу. Я объясняю, почему я ничего не помню. Отец остался в лагере, потому что денег хватило откупить только нас с мамой, и Михаэля, и Хайнеке, но Михаэль умер от лихорадки по дороге, я хотел бы найти его могилу, но вряд ли меня туда пустят, там же Мёртвая Зона, где мы его похоронили. На полпути от Дрездена в Грац. Я не знаю, как это место называется. Там ещё танк стоит на въезде. Большой такой, с дулом. Нет, это как бы памятник, ну как вон в Святой Ванде стоял фонтан в виде дядьки в рясе — только из дядьки водичка лилась, а из дула не, не лилась. Из дула же только снаряды летят. Я же видел, как они летят. Как птички.

Где видел? А в Милане. Я не знаю, сколько мне тогда было. Мама работала санитаркой в госпитале, а Хайнеке тогда в армию призвали, но он служил рядом с домом, ему разрешили. Мы очень тогда боялись, что евразы бросят бомбу, но потом по телевизору дядька с усами сказал, что не бросят, потому что… можно, я ещё конфетку возьму? Спасибо. Почему не бросят? А я откуда знаю! Наверное, потому что у них все бомбы Гнильцы отобрали. Дядька с усами сказал «Военный контингент Блока «Евразия» блока понёс большие потери при столкновениях с таинственными существами, появление которых зарегистрировано на всём протяжении границы от Гамбурга до Триеста. Сейчас части армии евразов отходят за линию Абу-Хасана, оставляя за собой выжженную пустыню». У меня память на слова хорошая, а на события никакой. Что такое «зарегистрировано»? Я вообще ничего не понял. Отец Хайнц говорит — я не тупой, я блаженный, таких как я Бог любит. А вот О’Брайан не тупой, он умный — так что, Бог его не любит за это?

Нет, я О’Брайна люблю, я же не Бог. Я всех люблю, и меня все любят. О’Брайан на мишку похож. В Милане в парке мишка стоял каменный. Потом Гнильцы пришли, а солдаты стали стрелять в них из танков, вух, вух, вот так стали стрелять. И мишку снарядом раздербанили, гы. Я сидел на кухне, потом мне надоело, я залез на крышу дома. О’Брайан говорит, только это меня и спасло. Потому что Гнильцы полезли в окна домов, ну как это… как пена, их много было, я с крыши смотрел. А танки вух, вух. Только Гнильцов было больше, чем танков, и Гнильцы победили. Всегда побеждают те, кого больше. Я видел череп мышки, которая попала в чан с жуками. Мышка была крупнее жуков, но их было больше, и они её съели до черепа. Вот и Гнильцы так же.

О’Брайан говорит — меня чудо Господне спасло. Но я же не глупый, хоть и ничего не помню. Я же знаю, что меня он спас. У него на рукаве такие золотые ключики были нарисованы крест накрест, и череп посредине, я теперь знаю, что это значит — отдельный ватиканский батальон специального назначения. Они летели бомбить город, но О’Брайан в биноклю увидел меня на крыше и сказал, что бомбить нельзя. А прелат, который был у них командиром группы, сказал, что отлучит О’Брайана от церкви, и чтобы он не умничал, а повиновался, как труп. Я долго думал, что значит — «повиноваться как труп». И понял: это значит кидать бомбы на город. Живые ведь не умеют бомбы кидать, у них сердце есть, а у трупа сердца нет. У того прелата теперь тоже сердца нет, потому что О’Брайан прострелил ему сердце из пистолета. Вух, вух! Вот так он это сделал. Страшно? Гы.

Я же говорю, я ничего не помню. Какие-то вспышки в голове. Было весело, да. Вы в вертолёте летали? Как же вы так. А я летал. Там такие окошечки круглые, а в окошечках домики махонькие, как ваши конфетки, только все почему-то горят. Когда я домике жил, он не горел — а когда поднялся на вертолёте вместе с О’Брайаном и его солдатами, домик взял и загорелся. А потом бах — и провалился. Все шесть этажей. Но так же не бывает? Чтобы все шесть этажей. А капрал Хименес зачем-то стала мне глаза закрывать руками — как будто я через её руки что-то вижу. А я ничего через её руки не вижу. Вот сами попробуйте — я вам глаза закрою ладошками, вы же только ладошки и будете видеть, так?

Капрал Хименес самая красивая женщина на свете. Когда я сказал ей это, она засмеялась и поцеловала меня — но это было потом, не в вертолёте. В вертолёте нельзя целоваться из-за этой… из-за турбулентности. Ну, будешь целовать кого-нибудь, не заметишь воздушную яму, и зубы себе выбьешь. Кто это мне сказал? Я сам это себе сказал. Я же не глупый. Не то что диакон Томаш, который говорит, что капрал дочь Сатаны. Это он потому говорит, что его никто никогда не целовал. Ну не дурак ли? Сатана же в Аду сидит на цепи, как он может детей иметь? Чтобы детей иметь, надо же встать, пойти на базар, купить капусту и долго-долго искать в ней ребёночка. Вот капрал Хименес и её муж Доминго искали-искали, но им такая гнилая капуста всё попадалась. Там один ребёночек сидел, но только мёртвенький. Наверное, поел гнили и помер. Тогда многие детишки померли в Милане. Но не в нашем приюте, наш приют при батальоне был, там и врачи, и повара, и О’Брайан всем заправлял. Я-то удивился как, я думал, он солдат, а он священник, а священники с пистолетами не ходят, а он сказал — это я здесь решаю, кто с чем ходит. Особенно после того как прелат без сердца остался. Откуда знаю? А ниоткуда, я это придумал. Гы.

Так я знаю, что это Бог запретил пастырям с оружием ходить. Бог же вечно всё запрещает — видимо, ему нравится, когда люди строем ходят и стоят смирно, и боятся. А мне вот не нравится, когда строем, и смирно, и боятся. Некрасиво, вот. А отец О’Брайан, когда я ему это сказал, засмеялся так — ха! ха! ха! — и принёс мне кубики из игровой комнаты для самых маленьких. Только там вместо буковок всяких там, цветочков — там части человека нарисованы. Глаза, нос, да. И руки, и ноги. Нет, это не нарисовано. А он мне и говорит: смотри, Густав, вот глазики. Красивые? Ох, красивые, отвечаю. Могут быть у Бога такие глазики? Конечно, могут, говорю, Бог же красивый. Он кладёт вот так вот кубик с глазиками и достаёт новый, и спрашивает: а это носик, красивый? Может быть у Бога такой носик? И снова кладёт так, бах! И третий кубик достаёт, где губки, и спрашивает: красивые губки? Могут быть такие у Господа? Да, говорю. Тогда составь лицо Богу, смеётся викарий О’Брайан. Из тех кубиков, которые ты выбрал. Я составил… Мамочка! Такая страшная рожа вышла! Я чуть не описался, гыыыы! Вы что не смеётесь, смешно же! А викарий и отвечает: это нам с тобой урок, Густав. Чтобы мы никогда не складывали облик Божий из кубиков, сделанных человеком. Отдельно всё будет красивое, а вместе соберёшь — выйдет страхолюда. Которая сидит на облаке и вниз молнии кидает, вух! вух! Вот так кидает. Почему опять не смеётесь?».

С моих слов записано верно. Густав Шульце, министрант прихода Святой Ванды

Дата добавления: 2015-07-24