Марта 2100 года от Р.Х. Утро.

ПРЕДОСТАВЬТЕ МЁРТВЫМ

Страшная сказка для взрослых детей

Пролог

Из протокола осмотра места происшествия

Время — 24 марта 2100 года, 1.37 по ВВ (ватиканское время). Место — Сикстинская капелла.

Тело жертвы обезображено до неузнаваемости и скелетировано. Требуется тщательная генетическая экспертиза костной ткани. Следов термического воздействия на труп не обнаружено. Свидетели задержаны и в данный момент подвергаются допросу инквизиции. В отношении главного подозреваемого начаты оперативно-розыскные мероприятия, поскольку сразу после инцидента он исчез из поля зрения свидетелей. Отпечатки пальцев и структура сетчатки глаза, образцы крови и фотографии оного отправлены по факсу во все приходы Римско-Католической церкви на территории Живой Зоны.

Nota bene: на левом подлокотнике трона обнаружены следы жидкости неясного генеза, видной только в при инфракрасном облучении. Жидкость также направлена на экспертизу.

***

Глава первая, в которой викарий О’Брайан пытается сорвать с меня сутану

марта 2100 года от Р.Х. Утро.

Отец О’Брайан слыл среди клириков прихода святой Ванды человеком не от мира сего. Не в том смысле, в коем Христос заповедовал, вечная слава Его сладчайшему сердцу.

Нет, наложением рук он не лечил. И ангелов в платяном шкафу не зрел. И на столбе высоком не усмирял разгорячённую плоть гладом, хладом и плетью-семихвосткой. Собственно, и иных излишеств он бежал весьма успешно: по крайней мере, настоятель Адамс не мог за три года служения в приходе этого ирландца с грубо рубленным, немного свинячим лицом, похвастаться ни большим, ни малым компроматом на него. Ни холоден, ни горяч.

Другим был странен О'Брайан. Даже не знаю, как и произнести, дабы не впасть в грех осуждения. Ибо я уже и так слишком много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга. Но да простит меня Агнец Божий, взявший на себя грехи мира сего, я скажу: не должно быть пастырю таковым, как викарий О'Брайан.

Когда похотливые помыслы проникают в сердце, Господу угодно, чтобы мы молились, пав на лице своё — но нигде у святых отцов Церкви не сказано, что пастырю пристало сбрасывать греховную энергию на тренажёрах или стрельбище. Не запрещено, но — не пристало. Ибо соблазн. Чего именно соблазн, не могу сказать, но совершенно точно видел — своими глазами — закрытую энциклику Великого Понтифика, где чёрным по белому написано: не рекомендуется.

— Да не, нормально, — отмахнулся с дебильной улыбкой отец О'Брайан в первый раз, когда настоятель прихода вызвал ирландца в отдельный кабинет, запер дверь на три ключа и два засова, включил на полную мощность запись григорианского хорала «Te Deum» и поинтересовался, как викарий справляется с греховными желаниями, когда молитва уже не помогает.

— Да не, нормально, — ответил О'Брайан и с размаху сел в кресло, которое при этом едва не разлетелось в щепы, — Я вообще не молюсь в таких случаях. Что Господа тревожить по пустякам? Иду в тренажёрный зал, беру штангу полцентнера весом и качаю из упора лёжа от груди. Или отправляюсь к северной стене аббатства и луплю со всей дури по пустым банкам из своего ка-эма. Ну, а если, и это не поможет, тогда… — отец О'Брайан наклонился поближе к настоятелю и застенчиво шепнул, — вспоминаю о том, что у меня есть правая рука.

— Н-н-н-н-н-е совсем понима…

Ирландец огляделся по сторонам, покраснел, поправил воротничок, прокашлялся и вдруг ни с того ни с сего рявкнул по-капральски, нарочито громко, аж стекла задрожали:

— Бруа-а-а-а-а-а, опять я вас разыграл, правда, смешно? Тренируюсь с метательным ножом, избиваю грушу, произвожу в келье мелкий косметический ремонт, играю «Собачий вальс» на приходском органе, вырезаю лобзиком по фанере — короче, стараюсь занять себя максимально. Разрешите идти?

Вы спросите, откуда я про эту милую беседу знаю, да ещё в деталях? Время, как вы понимаете, неспокойное нынче. Военное, можно сказать. А прослушка и видеокамеры в кельях братьев во Христе — мерзость только во дни мирной жизни. Слава Создателю, что до исповедален ещё это новшество не добралось… хотя не знаю… не уверен… упаси меня святой Антоний от мыслей смутительных! И так за грехи мои многочисленные наказан тем, что настоятель отец Адамс наложил на меня епитимью — поставил на должность оператора системы наблюдения.

Так я узнал, что отец О’Брайан — дурак. Впрочем, я подозревал весьма давно, но не судите, да не… А как не судить, святое сердце Иисусово? Положим, от презрения к ближнему, грязные тайны коего перед тобой раскрыты, как на ладони,— удержаться ещё возможно. Особенно после того, как в прошлое Успение Богородицы толкнул меня лукавый… нет, не скажу, НА ЧТО он меня подвиг, погубитель рода человеческого… Так вот: не презирать научился. Отец Пьяццоли весьма добрый католик, и человек учёный, и нравом смирен — а что держит на балконе в старой дарохранительнице, списанной за ветхостью, цейсовский бинокль времён Предпоследней Войны — так не его вина, что через дорогу от корпуса Г, где он снимает комнату, расположен госпиталь святого Максимилиана Кольбе с кельями сестёр-августинок, и окна их душевой находятся аккурат на директрисе прицела. Отец Хайнц воистину пылает христовой любовью к каждой твари, под солнцем ходящей, и на розарий является за полчаса, и чётки у него из натурального янтаря, в наши дни раритет невозможный, с тех пор как в Померанию и Прибалтику вошли орды евразов… а что в его келье все полки уставлены изданиями «Молота ведьм» разных лет, и на стене вместо распятия висит плеть-семихвостка — так это же для усмирения плоти. Он и мальчиков из хора пристрастил к этому душеспасительному спорту. Регулярно, по средам, с восьми до двенадцати. Либо он, либо его альтер-эго, отец Дорф — тень ходячая, верный двойник Хайнца и полная его противоположность. Хайнц низенький, тучный, розовощёкий, с вечно мечтательным выражением на лице. Дорф наоборот — длинный, тощий, как оживший мертвец с картины Брейгеля, и такой же неестественно шустрый. И голос у него странный. Вроде бы мужской — низкий, сильный, зычный. А всё же есть в этом голосе нечто… неблагое. Женское. Изломанное. Тьфу.

А отец О’Брайан дурень малохольный. И аминь на том.

Меня зовут Томаш Подебрад. Для друзей — Томешек, как вы догадались, в честь ангелического доктора имя сие ношу. После окончания Тибетской семинарии и рукоположения, если Господь усмотрит в том смысл, стану отцом Томасом, а в каком приходе — не моя забота. Пока же волею сами понимаете кого несу свой крест диакона прихода святой Ванды, что в цитадели Монте-Кассино, на юге бывшей Италии. Собственно, от исторической части цитадели теперь мало что осталось. Авиабомбам расщепляющего действия плевать на святость стен — крушат в пыль всё, от древнего собора до лачуги угольщика. Всё, что удалось восстановить по старинным чертежам — центральный корпус Б с административными помещениями, столовой и обширным «граунд-фло», тридцать метров в глубину и два километра в длину, скопище самых разнообразных тоннелей и подземелий — от канализационных коллекторов до небольшого рельсового путепровода, ведущего в грот с самой чистым на свете источником святой воды. Говорят — самым чистым. Я туда ни разу не спускался. Так вот, корпус Б восстановили, а остальное возвели на скорую руку в перерыве между Первой войной (когда нас били) и Второй (когда били мы).

Потом пришли ЭТИ.

Ну и хватит о грустном. В целом приход мне нравится, хотя я в нём всего лишь с сентября. Да и не так уж много их, этих приходов, осталось в ведении Ватикана: около сотни в Европе, десятка два в Америке (кою когда-то называли Южной, в антоним Северной, древнему континенту, ныне не существующему). Выбор невелик, и хвала гостеприимным тибетским язычникам, предоставившим для Церкви несколько своих пустующих монастырей, что сей выбор вообще имеется. Довольно милые люди эти буддисты, хотя и поклоняются по слепоте разума дьяволу в образе мудреца, и за то никогда не обретут спасения. Но хоть Гнильцов по улицам Лхасы не гуляет — и то хлеб. Уж лучше жить в землях варваров, чем в Мёртвой Зоне.

Мне повезло, слава в вышних Богу. Я не застал ни войны, ни того, что случилось после. Война грянула ровно через год после того, как матушка железной рукой определила меня в иезуитский колледж (Тибетский по ряду причин считается наилучшим среди прочих, и по уровню преподавания Слова, и по дисциплинарному настрою), из которого я по сумме полученных баллов плавно перешёл в Лхасскую семинарию Кровоточащего и Многострадного Сердца Иисусова, — так что о событиях во внешнем мире мы, будущие пастыри, узнавали только из сообщений наших наставников. Которые, в свою очередь, имели выход на какие-то свои информационные каналы. Какие, трудно сказать: Единая Интертелесеть была уничтожена в первую же неделю тотальной бомбардировки. Почему ни одна ракета не упала на Тибет — опять же вопрос не ко мне. Даже во время великой эпидемии чумы княжество Люксембург, говорят, осталось невредимым, словно остров блаженных, окружённый огненным морем.

Причуды неумолимой Божьей Воли.

После третьего курса наставники великодушно разрешили нам выйти за стены Лхасы, дабы начать практические занятия, то есть помогать рукоположенным пастырям доносить мудрости Писания до сердец оставшихся в живых. Мы открыли дверь в мир — и не узнали его. Собственно, и узнавать там было особенно нечего. Преподобный Рикетти специально для нас, четверокурсников, устроил в тот год аэроэкскурсию. Сорок восемь часов в мрачном, пахнущем железом и машинным маслом, брюхе грузового армейского вертолёта. Сорок восемь часов кошмара. На вторые сутки мы уже не могли смотреть в иллюминаторы, мы умоляли избавить нас от созерцания Того, Что Случилось. Но Рикетти — поистине великий человек, а у великих людей не бывает сердца и нервов.

Представьте себе мир, представляющий из себя одну сплошную руину, затянутую тонкой пеленой серного дыма. Мы снижаемся, и дым уходит вверх, впуская нас в своё смрадное царство. Возможно, именно так выглядит девятый круг ада: плоская, как блин, в мелкой сетке трещин, равнина какого-то ржавого, неживого цвета. Словно посмертная маска, опущенная в чан с помоями и положенная для просушки на свеженасыпанный могильный холм. Это была не мёртвая планета — у мертвецов всё же есть черты лица, хоть и искажённые последним вздохом. Это была мёртвая планета, с которой сняли кожу.

Чтобы успокоить нас, смертельно перепуганных открывшейся перед нашими взорами картиной, наставник Рикетти пояснил: это не конец мира. Мир выжил, но стал иным. Больше всего повезло тем, кто обитал на высотах — в горах или на плоскогорье. Там даже относительно целые города сохранились. Названий я уже не упомню: не силён в географии, да и отучил нас Рикетти за семь лет обучения в семинарии любопытствовать по поводу суеты мирской. Контроль над Выжившей Зоной взяла на себя единственная структура, которая сохранилась после всемирного катаклизма именно в качестве СТРУКТУРЫ. Догадайтесь, какая именно. Да, это мы, глория Деи во веки веков. Отныне в руках Апостольской Церкви сосредоточилось всё, что хоть как-то поддерживало биение сердца этого мира: сырьё; коммуникации; связь; пропитание; вооружённые силы; разумеется, спасение душ овец Божиих. Коих удалось вытащить из-под руин и благополучно эвакуировать в высокогорные монастыри. Отныне это была Живая Зона, поделённая на две части: наша — и огромный сектор от так называемой «линии Абу-Хасана» до Тихоокеанского побережья, подконтрольный блоку «Евразия». Это какая-то запутанная геополитика, не спрашивайте меня о тонкостях. Однако Мёртвой другую зону — зону обезлюдевших руин от Британских островов до устья Инда — нарекли вовсе не в поэтическом смысле.

Из-за НИХ.

Я видел ИХ только из иллюминатора вертолёта. Рикетти специально заставил пилота спуститься на бреющем почти до самой земли — чтобы никто потом не говорил, что не видел и не знает. Их тьмы и тьмы. Они везде. Копошатся в развалинах соборов. Стоят посреди выжженных радиацией полей, запрокинув головы и вперив тусклые взгляды в небо, где отважно нарезает круги наша неуязвимая машина. Текут по венам раздолбанных автотрасс, словно полчища полусонных крыс за дудочкой крысолова.

Они движутся, хотя по всем законам биологии не должны этого делать. Они всё время движутся: без устали, без смысла, без цели. Они текут бесконечным потоком от Бретани до передовой линии обороны евразов, обрушиваются сокрушительной волной на тысячекилометровые ряды колючей проволоки под током и обращаются в прах. Оставшиеся на ногах поворачиваются на запад, словно по чьей-то молчаливой команде, и идут обратно. И горе тому, кто окажется у них на пути.

Апокалипсис сбылся до запятой. И кто верил, тот спасся; кто не верил, тот стал одним из них. Так говорит Рикетти, а кто я такой, чтобы иметь иное мнение?

Настоятель Адамс на проповедях регулярно обращается к теме Зоны и доходчиво поясняет с богословской точки зрения, почему она нарекается Мёртвой. Ибо где грех, там смерть, и через грех одного она пришла в мир, и через благодать другого она уйдёт. Викарий О’Брайан придерживается иного мнения, ну так на то он и умом обиженный, чтобы мнение иметь. Ибо ведь не зря святые отца Церкви учат, что мудрый повинуется Слову, как приказу командира, а глупец принимается трактовать приказ то так, то этак, и в итоге сам погибает, и пошедших за ним низвергает в бездну.

Дело было так. После вечерней литургии я против обычного задержался в заалтарной комнате, поелику настоятель Адамс назначил мне за вскользь уже упомянутое здесь прегрешение епитимью несложную, но весьма утомительную: выписать из Евангелий, Деяний и Ветхого завета чтений для вечерних месс на неделю вперёд. Указал нужные главы и стихи и дал старое гусиное перо в нагрузку. Часам к одиннадцати вечера епитимья была исполнена, так как по скорописи и каллиграфии у меня в семинарии всегда были только отличные оценки, а прилежанием и усердием Небеса наградили меня изрядно, прости мою гордыню, Агнец Божий. Сложил я аккуратно все служебные книги на полку, вытер перо ветошью, закрыл чернильницу, пал на колени перед распятием и уже собрался было прочесть литанию Святейшей Крови Иисусовой, коя должна была увенчать покаянный труд мой…

… как за спиной у меня скрипнула дверь, на пол легла полоска тревожного света, а чуткое моё обоняние уловило слабый, но очень неприятный запах серы.

Через мгновение я понял, что это была, к счастью, не сера, а банальнейший коньяк — что, впрочем, мало отличается от серы, жупела, запаха разлагающейся плоти и любого иного изобретения Ада. И воняло этим чудовищным напитком, этим дьявольским ладаном, из пасти отца О'Брайана, стоявшего (вернее, пытавшегося стоять) на пороге заалтарной комнаты с бронзовой фляжкой в руке и сверлившего мой затылок мутным наглым взором.

— Бо…бо…бо, — пробормотал викарий и важно икнул, не забыв запить икоту мощным глотком из фляги, — Бо….боЕЦ! О, выродил. Боец! Ты свободен?

Сделав вид, что не понял вопроса, я пулей вскочил с колен и попытался протиснуться между левым боком викария и косяком дверного проёма. О’Брайан лениво переместил корпус, вжав меня намертво в косяк и заставив издать из груди слабый задушенный стон.

— Не стони так громко, я ещё не начал, — по небритому лицу викария расплылась, как масляное пятно по скатерти, кривая ухмылка, — Ну? Пролез? Или ты тешишь себя надеждой, что пролезешь в будущем?

Кошмар какой-то. Воистину Бог наказует нас за скверны наши, посылая в качестве кары вдрабадан пьяных ирландцев. Не в силах дышать испарениями изо рта нечестивого пастыря, я отвернул лицо и попытался высвободить из-под его тяжёлого бедра хотя бы часть левой ноги.

— Не сумеешь, — скептически покачал головой О’Брайан, — Сутана помешает. Если хочешь добиться победы, сутану придётся снять.

«Мерзавец. Извращенец. Вот такие вот и порочат чистоту Святого Престола».

О’Брайан словно по глазам моим прочёл, что я только что о нём помыслил.

— Ещё раз сочтёшь меня педрилой, дам по лицу, — дружелюбно пообещал он, усугубив мою временную несвободу вполне себе железным захватом моей шеи, — Однако что я сказал, запомни. Хочешь победы — сними сутану. Или хотя бы окажи сопротивление. Ну? Как будешь выкручиваться из ситуации, мальчик? Помолишься святому Антонию или будешь умолять меня о снисхождении, взывая к христианскому милосердию?

Едва не заплакав от бессилия и идиотизма моего положения, я, не поворачивая лица к обидчику, упёрся открытой ладонью ему в грудину и попытался отодвинуть в сторону хотя бы на сантиметр.

— Боже, как приятно, малыш, — загоготал О'Брайан, всосав в глотку новую порцию своего мерзкого пойла, — Погладь меня ещё. И вот здесь. И за ушком почеши. Сопля зелёная! Разве так освобождаются от захвата? Дай мне в челюсть! Кулаком, а не ладошкой!

Похоже, на сей раз ему удалось осуществить свой злодейский план — я взъярился не на шутку.

— Отец О’Брайан! — фальцетом взвизгнул ваш покорный слуга, лихорадочно соображая, имеет ли смысл звать на помощь, и не буду ли я при этом выглядеть полным дураком, — Христос воспретил бить ближнего своего! Хотите оскорбить меня действием — извольте, я подставлю другую щёку! Но сам — никогда!

Шалость удалась: ошарашенный О’Брайан на секунду ослабил хватку, я выскользнул перепуганным ужом в проход между сидениями, едва не запнувшись о ступени алтаря и, отбежав на безопасное расстояние, перешёл на степенный, хотя и ускоренный шаг. Но, дойдя до исповедальни, я, сам толком не понимая почему, встал. Интуиция подсказывала мне, что спектакль не доигран, и последняя реплика моего антагониста не прозвучала. Любопытство, которое и сгубило кошку.

Насчёт последней реплики я оказался прав.

— Как знаешь, Томаш, — флегматично и, как мне показалось, разочарованно протянул викарий, не делая никаких попыток преследования. Опёрся спиной о косяк, допил коньяк, смачно перекрестился пустой флягой и, по-совиному склонив голову набок, устремил на меня долгий изучающий взор, — Как знаешь. Ты мне в сущности нравишься. Жаль.

— Чего жаль? — задиристо выкрикнул я, задыхаясь от сложной смеси обиды, гнева, отвращения и чего-то неописуемого… и неблагого, — Что я не стал играть по вашим правилам?

— Что ты не годишься для службы в Мёртвой Зоне, — прошептал викарий, опустил голову и принялся со скорбным лицом изучать внутренности фляги через её горлышко, — Нет, не годишься.

Викарий сложил пустую флягу в карман, отодрал свой зад от косяка, медленно и почти не качаясь спустился в зал, дошёл до предпоследнего ряда, опустился на скамью лицом к проходу и, вздохнув, по-конски качнул головой. Без иронии, без обиды, без гнева. Затем достал из бокового кармана изрядно засаленный платок и, чуть помедлив, развернул его, обнажив перед моим взором пожульканный спичечный коробок, а в коробке — пожелтевший, хрупкий, как лёд первого заморозка, и очень печальный лист клевера.

— Давай придумаем ему имя. Как назовём?

Странно… от него по-прежнему пахло коньяком, а вот говорил он, двигался и мыслил как вполне трезвый человек. Лицедейство? Или сила плоти и духа?

О’Брайан опять словно прочитал мои мысли.

— Вот ещё одна причина, по которой тебе не попасть в Зону, — усмехнувшись, произнёс он и чуть прикрыл краем платка коробок с останками клевера, — Ты не властен над телом. Ты не можешь выпить пинту не то что коньяка — обычного эля — и остаться на ногах и при рассудке. А я могу. Ты не можешь, получив в нос и упав, тут же подняться и продолжить бой — а я могу. Ты не сможешь, юноша, лечь голым в постель с голой тёткой и за всю ночь ни разу её не коснуться — а я могу. Я не горжусь, я констатирую факт.

Какие грязные фантазии, спаси нас и сохрани святой Иероним!

Я сел зеркально викарию на противоположный ряд, так же лицом к проходу и, мрачно уставившись на три пальца ниже его отвратительных кабаньих глаз, отрубил:

— Я не собираюсь возлежать с блудницами ни в мыслях, ни в реальности. Я не собираюсь нарекать клевер иначе, чем его нарекли до меня святые отцы. Я не собираюсь…

О’Брайан бесцеремонно перебил бурный поток моей речи.

— Вторая, третья и четвёртая причины, по коим ты никогда не попадёшь в Зону, — он слегка возвысил голос, словно учитель, желающий утихомирить слишком шумный класс, — Ты не умеешь говорить своими словами, ты даже думаешь гладкими клише, — которые к тому же одобрены епископальной цензурой. «Возлежать с блудницами» — разве так называет это действие твой мозг? «Спать с тётками», вот как он это называет. И он прав, я думаю. Ты лишён фантазии и ты не поэт. Иначе бы тебе было плевать, как назвал клевер тот или иной святой отец — это ЕГО взгляд на клевер, а Богу интересен ТВОЙ взгляд, и ничей более. И ещё ты никогда не смотришь в глаза собеседнику. Почему? Ты лжец или вор?

А действительно — почему? Я так растерялся от выпада викария, что на несколько секунд замолчал и упёр глаза в пол, молясь только о том, чтобы мой насмешник не узрел предательский румянец на моих щеках. Он прав, слава в вышних Богу. Я НИКОГДА не смотрю в глаза собеседнику. Раньше смотрел, а после пяти лет семинарии — разучился. Ибо во взгляде собеседника, как нам разъяснил наш наставник, доктор теологии Рикетти, может быть соблазн для души чистой, а соблазнов будущему пастырю следует избегать, дабы не запачкать белых одежд и не оказаться с обгаженной душой перед священным потиром в час Евхаристии. Что-то в этом роде, да.

— Я не лжец и не вор, я…

— Ты трус. Обычный малодушный трус. И это последняя, но главная причина, по которой тебя не возьмут в Мёртвую Зону, сынок, — устало и безжалостно отвесил викарий О’Брайан, плотно закутал коробок в платок, засунул в карман брюк, с возмутительной фамильярностью потрепал меня по щеке, встал и вышел из храма, оставив после себя полумрак, сладковатый запах коньячного выхлопа и странную смуту в моём сердце.

***

Так я узнал, что викарий О’Брайан не только неразумен, но также весьма злоязычен и груб, что и пастырю, и простому прихожанину не пристало. Хоть в мирное, хоть в военное время; хоть на безопасных высотах монастыря Монте-Кассино, где в приходе святой Ванды окормляются беженцы из Мёртвой Зоны, хоть в самой Мёртвой Зоне — сколько бы Гнильцов не соблазняли тебя нарушить заповедь о сквернословии. Я, честно говоря, не припомню среди заветов Декалога пункта «не бранись», но настоятель Адамс, строго воспрещая клиру употреблять грязные выражения в речи, ссылается почему-то на «Не прелюбодействуй». Он уверяет, что, говоря вслух и даже думая в сердце своём слова, содержащие намёк на блуд либо упоминающие гениталии, мы сами свершаем блуд, только языком. Честно сказать, логика этого утверждения весьма сложна, и я надеюсь когда-нибудь постичь её до конца либо смирить сердце перед бесконечной и пугающей мудростью отца Адамса.

Настоятель Адамс — самый блестящий проповедник из всех, кого мне доселе пришлось слышать. А ведь по внешнему виду и не скажешь: маленький, сухощавый, с остроконечной лысой головкой, как у воробья. Посмотришь этак на него и подумаешь: в чём только душа держится? Ведь восемьдесят недавно стукнуло — а бегает по приходу, как молодой, и в глазах — маленьких как булавочные головки и острых как бритвы — сверкают искры чистого, безжалостного ко грешникам огня. Он видит каждого насквозь — до такой степени, что по первым словам мирянина, пришедшего на исповедь, может определить, в чём тот грешен и стоит ли ему вообще продолжать. Немало есть в нашем приходе бедолаг, которые, едва зайдя в исповедальню к Адамсу, тут же вылетали вон с горящим от стыда лицом, а вслед им летел его надтреснутый старческий фальцет: «Как смел ты явиться пред ликом Божьим, не осознав грехов своих до конца? Иди и думай, лицемер!»

Не менее славен настоятель Адамс и своими воскресными проповедями. Он не только великий ритор, но и остроумный новатор, в рамках дозволенного Ватиканом вводящий в тексты литургических поучений элементы зрелищного действа. В прошлое воскресенье, к примеру, он притащил на мессу банку с заспиртованной головой Гнильца — и в нужный момент, когда отчитали «Деяния», хор спел простуженными голосами (зима в этом году сырая и ветренная) вечное «Аллилуйя», а отец Дорф своим зычным, низким, немного жеманным голосом ознакомил прихожан с отрывком из Евангелия от Матфея, глава 8, стих 22, предписывающий идти за Христом и предоставить мёртвым погребать своих мертвецов — отец Адамс вылетел на кафедру, со звоном водрузил на неё сей ужасный снаряд и, дождавшись когда утихнут визги прихожанок в первом ряду, тихо и грозно изрёк:

— Возлюбленные братья и сёстры, я хочу спросить вас, что сие? Может быть, экспонат из музея естествознания? Или из архива какой-нибудь судебно-медицинской экспертизы? Увы! Это было отловлено и обезглавлено три дня назад в окрестностях Капитолийского холма. Улицы Рима ныне кишат Гнилью, как и во времена нероновы, как во дни нашествия Атиллы, как… Рим! О, горе тебе, Рим, ты рыдаешь, и некому больше утереть твои кровавые слёзы! Лишь на Ватиканском холме до сих пор сохраняется относительное спокойствие: службы идут, паломников принимают, действуют средства связи, есть питьевая вода… и ни один выходец из ада не проник на сию освящённую землю. Почему? В чём причина? Кто-нибудь в состоянии предположить?

В гробовой тишине раздался короткий хрюкающий звук. И исходил он из-под левой части алтарного триптиха, где восседал в чинной позе … излишне чинной, почти на грани издевательства… викарий О’Брайан. Поймав на себе целый залп недоумённых и осуждающих взглядов, викарий проявил редкую реакцию: достал из кармана уже знакомый мне носовой платок и принялся зажимать им нижнюю часть лица, словно его мучил жестокий насморк пополам с туберкулёзным кашлем.

— Я тоже долго думал, почему, — тяжеловесно и многозначительно произнёс отец Адамс и свирепо чиркнул пулемётной очередью взгляда по первым рядам, не забыв послать запоздалую пулю в сторону викария, — И Господь открыл мне тайну, аллилуйя. Великая святость Ватиканского Престола встала на пути сих смрадных созданий. Чистый огнь покаяния и Божьего страха, пылающий незримо над куполом собора Святого Петра, отпугивает тварей, аки огнь костра в ночном лесу — кровожадных волков. Покаяния — и смирения, братья, смирения, доведённого до стадии…

Он замолчал, словно задохнувшись изрядным глотком горного воздуха, и вдруг ноздри его раздулись, словно капюшон у кобры, а глаза вспыхнули решимостью, словно у святого, идущего в клетку со львами.

— Повиновения! — возопил отец Адамс, подъявши костлявый кулачок высоко над головой и едва не сметя с кафедры свою ужасную банку, — Яко труп! Ибо кто не повинуется установлениям Христовым трупу подобно, тот не войдёт в Царствие Божие! Блаженны покорные, ибо их есть Рай, и прокляты рассуждающие, ибо своей гордыней разума, ничтожного слабого разума падшей твари, они подбрасывают хворост в свой же костёр, в коем им гореть, доколе не прейдут небо и земля. А смиренные будут возлежать на лоне Христовом. И хохотать над муками грешников. Вместе со Христом. Вперёд же, братия! В чистый огонь покаяния, повиновения и страха Божьего! И если в каждом из нас, в глубине сердца, будет пылать то же самое пламя…

Новый хрюк из левого угла взорвался под сводами храма, как петарда, и подобно петарде же изрядно напугал отца Хайнца, который почти задремал на своём стульчике. Отец Адамс набрал полную грудь воздуха, закрыл глаза, мысленно сосчитал до десяти и, громко захлопнув лежавшее на кафедре Евангелие, сошёл с амвона, бросив в пространство совершенно безадресно:

— А что будет дальше, вам расскажет отец О’Брайан.

Интересный ход. Нестандартный. Два священника ведут проповедь. Возможно, этот метод в иной ситуации и с другим участником дал бы позитивные плоды… но викарий в качестве толкователя? Да он же двух слов связать не может, не помянув чёрта!

О’Брайан неспешно оторвал зад от стула, походкой наёмного убийцы прошествовал мимо алтаря, наскоро перекрестил лоб, уста и грудь, встал за кафедру и безошибочно открыл Евангелие на нужной странице, хотя Адамс не оставлял никаких закладок в книге. Всё-таки в отработанной до автоматизма солдатской реакции викарию не откажешь.

О’ Брайан с выражением крайней брезгливости покосился на банку, с тем же выражением взял её в руки и неожиданно для всех (и, наверное, для себя самого) попытался сорвать с крышки, запиравшей её горло, свинцовую пломбу на титановой проволоке. Всхлип хтонического ужаса прокатился по залу, а одной из прихожанок преклонных лет едва не стало дурно, однако соседки её вовремя подхватили под руки и вывели на свежий воздух, подальше от дурака и его дурацких шуток.

— Ага! — оскалился О'Брайан, — Страшно? Вонять будет? И мне страшно, и мне открывать не хочется. Каждый из нас желает прожить жизнь чинно и благостно, не вдыхая запах мертвечины и не слыша воплей невинно убиваемых. И сие желание не грех. Ибо запах мертвечины ужасен, а вопли убиваемых воистину разрывают сердце любому, носящему на шее крест. Но!

Лимерийский кабан ощерил нижний левый клык, словно в нём застряла мясная плёнка, насмешливо оглядел оставшихся в живых прихожан, подмигнул рыжей глупышке Джулии из хора и завершил свою тираду громовым рёвом:

— Тот, кто возлюбил мир так, как возлюбил мир Христос, не ставит перед собой вопрос «приятно» или «не приятно»!!! Возлюбивший грешников идёт к грешникам, пьёт одно с ними вино, разделяет трапезу и всё иное, кроме единственного — их греха. Возлюбивший больных идёт к больным и вдыхает запах разложения их плоти, а иногда и рискует заразиться сам. Возлюбивший тех, кто остался в Мёртвой Зоне, идёт в Зону и ищет сих погибающих овец, и дышит воздухом смерти, и побеждает смерть, и спасает тела и души. И если мы зададимся вопросом, почему полчища Гнильцов не причиняют этим подвижникам вреда — мы неизбежно столкнёмся с феноменом Любви, пылающей в сердце настоящего героя. Прекрасно покаяние, но когда мы каемся только из страха наказания, Господь отвергает нашу исповедь; и когда мы сокрушаемся только из любви к сокрушению, Господь отворачивает от нас Своё лицо. Но приимет Он лишь раскаяние того, кто приходит к Нему со словами «Отче, я так Тебя люблю, что не могу прожить и минуты с тем бременем на сердце, что я сам и наложил на себя своим бесчестием и беззаконием; ибо беззаконие моё Ты простил раньше, чем я успел его осознать — но как мне простить боль, которую Тебе причинила нанесённая мной пощёчина? Прости меня, Отче, Ты лучше всех, а я дерьмо и урод».

О’Брайан со всей дури врезал кулачищем по кафедре, едва не сметя со столешницы Евангелие, передал мальчику-министериалу банку с отвратительной головой Гнильца (слава Создателю, и Адамс, и викарий во время демонстрации держали содержимое банки лицом к себе, дабы не шокировать добрых католиков прихода святой Ванды) и величественно продолжил:

— Чистота есть непременное условие вхождения в Рай, но что мы понимаем под чистотой? Стерильность лунной поверхности, где нет даже бактерий, а значит, нет и жизни? Не в коем случае, братья и сёстры! Чистота есть отсутствие лжи. Чистота есть нарекание вещей своими именами, вне зависимости от того, нравятся нам эти имена или нет. Потому и говорится, что лишь чистые войдут в Свет Лица Его: потому что лишь чистый нарекает свой грех по имени, бесстрашно и безошибочно; лишь чистый, согрешив, не прячется за ширмой самоуспокоения, коя есть опасность ещё худшая, чем даже самый грех. В легенде о рыцаре Круглого стола Галахаде говорится, что лишь чистый помыслами мог прикоснуться к чаше Грааль и не погибнуть. Посему идущий в Мёртвую Зону не ради суетного геройства, а ради поиска уцелевших под обломками мира, должен облечь себя в доспехи чистоты так же, как до сего он вооружился мечом любви. И если уж говорить о причинах спасения Ватиканского Престола от нашествия Гнили, то причина проста: среди служащих в армии Понтифика есть пара-тройка пастырей, по-настоящему чистых и по-настоящему любящих. Пара-тройка — этого вполне достаточно, если речь идёт об истинной чистоте и истинной любви. Но не хватит и легиона воинов, если их любовь лицемерна и лжива, а чистота — всего лишь спектакль напоказ. Любовь! И только любовь. Повиновение ради повиновения противно Спасителю. И кто решился пойти за Христом тем аллюром, что Христу угоднее прочих, тот пройдёт через смерть и её порождения, и невредим будет. А иные останутся среди Гнили, чтобы погребать своих мертвецов. Ибо сами они так же мертвы. Аминь. Исповедуем нашу веру.

***

Так я узнал ещё одну тайну отца О’Брайана: что он опасный демагог. При том я продолжал считать викария дураком, хотя в мою душу всё чаще стало закрадываться сомнение. В самом деле, дурак не может быть демагогом — ума не хватит. Следовательно, он либо дурак, либо… Что-то я сам запутался в собственных контрадикциях.

Впрочем, бывает, что человек сочетает в себе змеиное коварство с ослиной же тупостью. Сам не видел, но настоятель часто рассказывал препотешную байку о некоем шпионе евразов, который в самом начале войны пробрался в некую воинскую часть под видом полкового капеллана, разведывал, где склады боеприпасов, где артиллерия, где запасные аэродромы — и всегда оставлял на этом месте свои чётки со встроенным в них микрочипом. Микрочип давал сигнал на спутник Блока, спутник переводил координаты на базу бомбардировщиков, и спустя десять минут от строго засекреченного объекта оставалась глубокая воронка. А оборотень преспокойно покупал в лавке новые чётки, вставлял в них очередной микрочип и отправлялся творить новое зло. Если бы не бдительность агентов Конгрегации, неизвестно, каков был бы финал у этой истории. Не исключено, мы бы все сейчас молились бы не Христу, а Святому Равноапостольному Магомету и разбивали бы себе колени на пятикратном намазе во славу мучеников Аль-Аксы, В Земле Евразийской Просиявших. Но Конгрегация подоспела очень вовремя. Пять минут: арест, приговор, пуля в затылок. Пишите письма по адресу «Ад, до востребования».

Конгрегация вообще подобна призраку — появляется неожиданно, хватает за руку, вершит суд, после чего так же беззвучно исчезает. Конгрегации боятся все, и грешники, и праведники. Боятся, как века и века назад, когда самое могущественное орудие Престола именовалось иначе и имело в руках более скудный инструментарий, чем ныне. И карало несколько за иные прегрешения. За ересь, к примеру. Но в количествах несравненно более внушительных, чем ныне. В наши дни Престолу, к сожалению, не до ереси — сохранить бы вживе овец, а блудные они или верные, разберёмся после.

Но если даже благочестивейший Адамс бледнеет, когда слышит в телефонной трубке «вас Конгрегация, соединяем» — как не бояться нам, многогрешным и не твёрдым в вере? Откуда я знаю про Адамса? Я же оператор системы слежения, разве забыли? Систему и ввели-то лишь из страха перед инквизиторским любопытством: мол, мы сами с усами, бдим, слушаем, ставим на карандаш, и шлём регулярные отчёты. Так что не гоняйте к нам своих инспекторов, не тратьте время. Одного из этих инспекторов Адамс особенно не жалует. Видимо, частым гостем был сей пёс сторожевой в стенах Монте-Кассино в прежние годы. При мне-то ни разу, нет. Но на закрытых совещаниях клира в корпусе Б настоятель Адамс неоднократно бросал таинственную фразу «Не искушайте нашего колясочника. Будьте и пастырями, и псами». Так вот и назвал: «колясочником», словно диковинного жука какого-то. При слове «колясочник» отец Хайнц всегда икает и принимается вытирать рукавом лоснящуюся лысину, а отец Дорф мрачно сжимает кулаки — до хруста сжимает, так, что летят бусинки с чёток и ломаются гусиные перья, которыми Дорф заносит в протокол речи собратьев во Христе. Я всё видел, всё-ё-ё-ё. Ведь записи с этих заседаний хранятся в электронном архиве прихода под самым хитроумным паролем, который меняется раз в день. Я же и его меняю. Почему просто взять их и не стереть? Меня спрашиваете? Адамс — человек парадоксальный. И не мне его учить, что делать с закрытой информацией.

Проповедь с банкой состоялась в воскресенье — а в ночь на четверг со мной приключилось событие, о коем я вряд ли когда-либо расскажу на исповеди. Я увидел сон. Собственно, с него-то всё и покатилось у меня под откос. Хотя, как говорится, бывают просто сны. Прости меня, Господи Милосердный, и дай избегнуть огня адского, ибо если сон отражает наши же собственные подсознательные мечты… А хуже всего то, что главным героем этого сна был О’Брайан. Нет, я ошибся: не хуже всего. Наихудшее обстоятельство сновидения заключается в том, что я хотел бы в этот сон вернуться ещё раз.

Бред, бред, бред. Но он пришёл в мою келью и тоном, не терпящим возражений, приказал мне снять сутану ради победы в войне с Дьяволом. Я понимал, что сие есть гнусный соблазн и проверка крепости веры моея, ибо сутана есть доспехи пастыря, а идти в бой без доспехов невместно. И чтобы укрепить меня, Христос послал ангела с чётками и лицом отца Адамса, и рёк сей ангел: препояшься потуже, иначе смерть вечную приимешь. Но Сатана в качестве ответной меры вошёл в викария, и тот сделал руками раз-два и оставил свою сутану на пыльном полу, и подошёл к моему ложу, и наклонился, и обдал меня извечным выхлопом коньяка, и возложил свою тяжёлую звериную лапу на бедро моё, и прорычал, порождение ехидны:

— Томаш! Томаш! Просыпайся! Тревога по корпусу!

***

Дата добавления: 2015-07-24