Марта 2100 года от Р.Х., первая половина дня 2 страница

***

… — и был мёртв уже с минуту, когда нас повязали.

***

Глаза мои отверзлись, а проклятый сон всё не желал уходить. И чудовищно болела голова. В комнате плавали мутные мартовские сумерки, за окном всё так же лениво перекликались между собой карабинеры, сонная луна бросала тусклые блики на витки колючей проволоки, обвивающие верхний срез оборонительной стены. А на краю моей кровати сидели, попивая граппу из одной полупинтовой кружки на всю честную компанию

Свирепая фурия Мария Хименес, которая так и норовит вжать меня своим задом в стенку, как будто ей края кровати мало.

Задумчивый распутник Пьяццоли, цедящий граппу через соломинку, словно это «Божоле» довоенного урожая.

И викарий О’Брайан собственной персоной. Который просто есть. И в этом — соль кошмара.

— Присоединяйся, Томаш, — кивнул мне викарий и протянул кружку. Подождал, пока я окончательно приду в себя, после чего повторил своё приглашение, — До Страстной ещё целых четырнадцать дней. Успеешь напоститься.

Я в ужасе перевернулся к стене и накрыл голову подушкой. Мгновение спустя подушка слетела на пол.

— Можешь не пить, но уши не закрывай, — голос викария наполнился металлом, — Господь уже однажды отнял у тебя слух — отнимет снова, если будешь дураком. Ну так…

Он присел на туалетную тумбочку, звонким щелчком ослабил воротничок на кадыке и продолжил речь, начало коей я благополучно проспал:

— Значит, вылезаю я в окно. Буквально двадцать минут назад. На часах глубокая готическая полночь. Ветер свищет, нетопыри носятся… Ты пей, Джованни, ёмкость не задерживай, за это, говорят, Авель Каина убил… Наоборот было? Ну и плевать. Оба хороши, один закомплексованный завистник, другой самовлюблённый дурак. Ну вот. Вылезаю я в окно. Пятый этаж, но где наша не пропадала. Десантник я или где. По балконным решёткам спустился на третий — и надо же было такому случиться, попадаю аккурат в блок с охранниками. И дверь открыта — они помещение проветривают. А сами курят в холле. Я выхожу, оперативно отключаю всех четверых — особого труда мне это не составило, ребята на удивление невнимательные…

— Это ты п-по точкам, ч-что ли? — весьма невежливо перебил викария отец Пьяццоли, взбалтывая граппу по десятому разу. Судя по дрожащему голосу и заплетающейся речи, капельмейстер был уже изрядно подшофе. За пять секунд он дважды умудрился выронить из пальцев свою соломинку и едва не опрокинул кружку при попытке донести её до рта.

— Ага, — беззаботно откликнулся О’Брайан, — Не мяукнули даже. Три часа безмятежного сна им обеспечены. Когда проснутся, почти ничего не вспомнят. Гарантирую. Ловкость рук и никакого нарушения заповедей. Ключи я с них снял, а остальное тоже не бином Ньютона: я же видел, в какую сторону солдаты повели Хименесов, и где сидит диакон Подебрад, тоже отследил. И на каждом ключе привёрнута бирка с номером камеры.

— Ап-партамента, — уныло сострил Пьяццоли, опустошив кружку и передав её в руки Марии, исполнявшей, очевидно, роль штатного виночерпия.

— Короче, времени у нас, господа, в обрез, — резюмировал викарий и накрыл перевернутоё кружкой уже почти пустую бутыль, — Но когда иначе было? В страшную эпоху живём, в страшную. Облегчиться и то некогда. Итак, к делу. Я нарушил все писаные и неписаные законы штата Ватикан… пардон, Территории Святейшего Престола… чтобы освободить вас из узилищ хотя бы на три часа, собрать в камере… пардон, в АПАРТАМЕНТЕ диакона Подебрада и спросить в лоб: мы хотим, чтобы нас закрыли в Санта-Анжело до конца дней?

— В задницу такую перспективу, падре, — пробасила Мария и мощно икнула в кулак, даже не удосужившись отвернуться.

Викарий снисходительно осенил свою боевую подругу мелким крестным знамением.

— Значит, надо выработать общую тактику поведения на допросе. И договориться о том, какие мы станем давать показания. Вижу, диакон Подебрад руку тянет, — нагло соврал О’Брайан, хотя я по-прежнему лежал в позе подбитого бекаса поперёк своей кровати и не выказывал ни малейшего желания присоединяться к беседе,— И хочет спросить, какой к святым угодникам допрос. Официальный допрос, который нас всех ожидает не далее как завтра утром, и ожидает по двум пунктам сразу: инцидент с алтарником Сергием, в котором по-прежнему обвиняются трое из пятерых присутствующих здесь — и события минувшей ночи в цитадели Монте-Кассино, в ходе которых случились немалые жертвы среди паствы, а клирик Хайнц пропал без вести.

— Уб-бит мною выстрелом в голову, — с нотками нарастающей истерики в голосе воскликнул Пьяццоли.

— Капельмейстеру больше не наливать, — невозмутимо парировал викарий, — Он несёт бред. Отец Хайнц пропал без вести между 22-00 четверга и… когда ты засекла его торжественный выход с банкой из дверей храма, Мария? В полпервого ночи на пятницу? Так и запишем. Между десятью вечера и полпервого ночи. И не зли меня, Джованни, а то укушу за нос. Про-пал-без-вес-ти, — повторил викарий как можно более членораздельно и недобро покосился на меня, — И диакон Подебрад это подтвердит на допросе уверенным кивком головы. А капрал Хименес подробно расскажет, при каких обстоятельствах она в последний раз видела отца Хайнца.

— Он в капюшоне шёл, — замотала головой Мария.

— Но ты его узнала, — викарий внезапно повысил голос и даже кулаком пристукнул по тумбочке, на которой восседал, — От тебя ничего не требуется сверхъестественного — просто расскажи инквизиторам всё, что уже рассказывала мне, без фигур умолчания. Говорила «некто в чёрном без лица» — теперь скажешь «отец Хайнц».

— Он в капюшоне шёл, Гектор! — сквозь зубы не то просвистела, не то прошамкала Мария, перекинула ноги на заднюю спинку кровати, обдав меня запахом своих грязных носков, и протараторила залпом какую-то весьма экспрессивную фразу на испанском.

Викарий с миной лёгкого омерзения почесал нос.

— Ты не станешь лжесвидетельницей, не бойся, — неожиданно тихо и миролюбиво ответил он, — И я не меньше твоего расстроен болезнью Доминго. Он и мой сослуживец. Но мы на войне, Мария, посему задвинь эмоции… туда задвинь. Именно. Итак… Предателей было двое. Тот, кого ты видела, вёл Гнильцов в столовую, где сидели мы. С вполне конкретной целью — уничтожить нас троих. Фраза «Вершите суд», произнесённая непосредственно перед штурмом, была сказана голосом Хайнца — у Дорфа совсем другой тембр. Кроме того, Дорф, по его собственным словам, в момент штурма столовой открывал Гнильцам портал в крипте. Уравнение с одним неизвестным. Мы знаем, что человек в капюшоне с банкой был не Дорф — значит, это был Хайнц. Несчастный безумец, рухнувший в им же вырытую яму, на им же подставленные вилы. Я слышал, ты видела, Подебрад кивнёт. По этому пункту всё. Теперь по делу алтарника Сергия. Джованни, ты сидел напротив него, когда бедный мальчик упал бездыханным.

Пьяццоли апатично пожал плечами.

— Я сотый раз тебе говорю, Гектор — я отвернулся и ничего не видел. У меня л-л-о-ожка упала, — вздохнул он и нервно закусил кулак.— Когда я её поднял, Сергий уже л-л-л-ежал лицом в этот… в стол. Я сперва даже и не понял, что п-п-произошло-то. Хайнц сидел непосредственно напротив… но Хайнц…

— Пропал без вести, — свирепым тоном напомнил викарий, — Что-то видел Доминго, но три часа назад ему стало хуже, Мария вызвала охрану, охрана растерялась и стукнулась в мой номер, и лишь после этого наш доблестный шеф-кок был отправлен в госпиталь при Базилике Святого Петра… надеюсь, не залечат до смерти… ладно. Самый объективный свидетель — диакон Подебрад, но он нем, как селёдка, к тому же числится главным участником по эпизоду. Он таблетки раздавал. Мы с вами прекрасно знаем, что Томаш не при делах, что это роковое стечение обстоятельств… но нужно свидетельство человека, не запятнанного подозрениями, и при том бывшего в конкретный час в конкретном месте. Что ты видел, Джованни?

Отец Пьяццоли издал мученический стон и взмахнул рукой, едва не сбив стоявшую подле него на столике бутылку граппы.

— Я! Уронил! Ложку!

— Не ори. Разбудишь охрану, которую я так нежно усыпил.

— Извини. Так вот. Уронил л-л-ложку, — отец Пьяццоли перешёл на придушенный шёпот и воровато огляделся на дверь номера, — Нагнулся. Под столом т-т-темно, видел только ноги с-с-сидящих на противоположной скамье. И ноги Сергия, который…

— Который что?

— Он, по-моему… он тоже что-то ур..ур..ронил. И наклонился, чтобы поднять. Но его опередили. Чья-то рука что-то п-п-п-одняла с пола и вручила Сергию, — отец Пьяццоли поморщился, словно его голову пронзил внезапный приступ мигрени, — Я не обратил внимания, что и-и-именно… в этот момент стол над моей головой сотряс страшный уд…уд…удар. Я вылез и увидел С-с-сергия, лежавшего лицом в та…та…релке с супом.

Викарий прищурился.

— Кто? — быстрым хриплым шёпотом спросил он, от волнения привстав с тумбочки, — Вспоминай быстро, кто. Сидел. Рядом.

— Курт… или Густав… я не помню.

— Вспоминай. Курт и Густав здесь не при чём. Я видел — они стояли и перепихивались локтями, Адамс им ещё замечание сделал… Томаш!

Как всегда, Томаш крайний. Даже когда он нем, словно камень — его всё равно будут тянуть на правёж. Я сел, подоткнув подушку под поясницу, и кивком головы дал понять, что готов к диалогу.

— Сергий ронял что-нибудь, когда подходил к столу?

Я кивнул.

— Это была ложка? Вилка? Чётки? Ни то, ни другое? А что?

Я сложил пальцы в кольцо и положил в рот невидимую таблетку.

— Таблетка брома… — произнёс викарий нараспев, — И кто её поднял? Карл? Густав? Нет? Кто-то другой?

Я снова кивнул.

— И ты не помнишь, кто?

Прости, Господи. Я поступил отвратительно. Как истинный Иуда. Но ты запретил своим овцам лгать.

Я выдавил из себя мучительный полу-кивок.

— Уф-ф-ф… — массивное тело викария сотряс долгий вздох не то облегчения, не то усталости. Не то одновременно того и другого. Он опустился обратно на тумбочку и в жесте молитвенной озабоченности сложил ладони под подбородком.

— Уф-ф-ф. Это всё, что мне было нужно. Остальное скажешь в трибунале. Тебе дадут список клириков прихода, бывших в тот вечер в трапезной, и ты просто ткнёшь пальцем в нужную фамилию. И пусть этот человек сам выкручивается из положения.

Ага. Сейчас. Только штаны подтяну. Нашёл дурака — втягивать в следственный маховик чистейшего из чистых, добрейшего из добрых, учителя праведности… которого к тому же не оказалось ни среди живых, ни среди мёртвых… который не может даже оправдаться… Посмотрим, викарий. Утро вечера мудренее.

Но то, что случилось в следующую секунду, воистину — апофеоз богохульства. Нет, я понимаю, что ситуация сверх-экстремальная: четыре пусть и не совсем добрых, но всё же католика, запертые в клетке, из которой их даже в сортир не выпускают (благо что сортир прямо в номере). Но месса? Посреди ночи, в неканоническое время? После изрядной дозы граппы? Без приличествующего облачения? И самое страшное — без предварительной исповеди?

Впрочем, здесь я несправедлив к викарию: исповедь всё же была. И за неё он получит, безо всякого сомнения, отдельный благоустроенный котёл в аду.

— Братья и сёстры, — произнёс О’Брайан решительно и беспрекословно, поднявши зад с тумбочки, подойдя к окну и тщательно задёрнув шторы, — Я понимаю, что сейчас не время и не место. Но мы в таком положении, что для многих из нас уже завтра может не быть ни места на земле, ни времени на покаяние. Да, в наших руках нет освящённого вина, лишь граппа из холодильника добросердечных охранцов, с коими я столь невежливо обошёлся. И облаток нет, только хлеб, и тот уворованный — хоть и ради Господа, как и ослятя из Вифинии. Но без Тела и Крови нет спасения человецам. А Кровь Христова — такая страшная субстанция, что попади она на нечистого помыслами — и с того вмиг слетит вся его гнилая кожура вплоть до костей. Это не я придумал. Это в одной древней ирландской богослужебной книге было сказано. Вот так. Паскудника Кровь сожжёт и прах его по ветру пустит — а праведника оживит в миг, буде он даже пред тем застрелен, разрублен на части и испепелён.

Викарий засунул руку за пазуху и через мгновение вытащил оттуда, словно фокусник — зайца из шляпы — неширокую шёлковую столу цвета снега под луной и, почти застенчиво накинув её на плечи, продолжил:

— Это, разумеется, легенда. В любом случае — аллегория, кою не следует понимать буквально. Ведь буква мертва, а Дух животворит. Животворит — и парит, где хочет, и Спаситель наш в великой милости Своей присоединяется к любой компании, где двое или трое собираются во Имя Его. Значит, нет пределов для чуда пресуществления. И, чтобы не сгореть нам со всей нашей нечистотой, коснувшись крови Спасителя, поспешим же со смирением избавиться от всего зла, которое причинили ближнему и Господу нашему мыслью, словом, делом и неисполнением долга. Осознаем наши грехи.

Я ожидал какой угодно реакции. Но только не такой. Потому что Пьяццоли покорно поправил воротничок, сполз на колени и смиренно уткнул лицо в сложенные лодочкой ладони, едва не рухнув при этом лицом на ботинки О’Брайана. И Мария, со вздохом сбросив ноги со спинки кровати, коленопреклонилась рядом с капельмейстером, осенив себя резким широким крестом почему-то справа налево. Викарий вопросительно посмотрел на меня. Спорить было некогда: пришлось последовать примеру моих неразумных соседей по узилищу — правда, за неимением свободного места на полу пришлось встать на четвереньки там, где я только что лежал, обхватив руками холодную стальную рамку в ногах ложа.

Всё нормально, Господи. Я не участвую в кощунственном обряде. Я просто воздаю Тебе хвалу там, где меня застали обстоятельства.

— Исповедую, братья и сёстры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга, — глухо, словно из гроба, пробормотал Пьяццоли, вдруг перестав заикаться и обретя чеканную чёткость речи, — Я прелюбодействовал в сердце своём с невестами христовыми и участвовал в оргиях незримым свидетелем. Я трусил и не приходил на помощь собратьям по вере, оказавшимся в беде. Я не останавливал грешников, предоставляя им тонуть в адской бездне своих пороков. Да. И ещё сегодня утром я убил человека. Нечаянно. Моя вина, моя вина, моя великая вина.

Значит, про Хайнца всё же правда… Теперь понятно, почему капельмейстер так нарезался. Страшно ему. Ещё бы. Убивший пастыря, даже и дурного, сразу же попадает в ад без надежды на оправдание. Энциклика папы Гонория Десятого не помню какого года.

— Исповедую, братья и сёстры, что я много согрешила мыслью, словом, делом и неисполнением долга, — торопливо и громко, словно отдавая рапорт после боя, отозвалась Мария из своего угла, — Я жила в невенчанном союзе, пусть и не по своей вине, и брала в руки оружие чаще, чем Евангелие, и пускала в сердце ярость, и оскорбляла ближних действием, и сквернословила без меры, и была в обиде на Церковь Божью, и винила Господа в гибели моего ребёнка. Да, и ещё я очень не любила отца Пьяццоли. А он оказался хорошим человеком. И мне стыдно. Моя вина, моя вина, моя великая вина.

Конечно, Мария. Для такой, как ты, и Сатана будет хорошим. Но почему викарий теперь глядит на меня своим непроницаемым кабаньим взглядом? Что…Что вы хотите от немого, жестокосердные?!

— Покайся в сердце своём, Томаш, — неожиданно мягко и даже как-то вкрадчиво обратился ко мне О’Брайан, — Мы подождём. Когда будешь готов, трижды ударь себя в грудь.

Я зажмурился, набрал полную грудь воздуха и… Тишина. Мёртвая, гнетущая тишина внутри моего сердца. И в самом центре этой тишины на постаменте моей несокрушимой веры блистал, озаряя мглу невежества и заблуждений человеческих, светозарный алмаз, на коем золотыми буквами было выбито:

«НЕТ ЗА МНОЙ ВИНЫ».

Ибо не касался я жены ни действием, ни помышлением, и не вкушал вина, и иного дурмана, и не осквернял живота своего запрещённой трапезой в пост, и не сквернословил, и не пропускал литургий, и не желал вола соседа своего, и почитал родителей, и не крал. Зачем красть, когда Господь в великой милости Своей уже уготовил мне место у Престола, где реки текут молоком и мёдом, а бриллиантовой крошкой выложены дороги? За что и люблю Его, Строгого Судию. Да, люблю. Ибо много званных, но мало избранных, а я избран. И потому равнодушен к грехам. Зачем пить вино, когда оно разрушает плоть, мою нежно любимую плоть, которой я никогда не рисковал ни ради безумств, ни ради доброго дела? Зачем гневаться, когда в ответ на это злые люди могут мне и накостылять? Зачем завидовать тем, кто обречён на вечные муки? Зачем касаться жены соседа, когда… когда…

… ну, Томаш, скажи хоть раз в жизни слово правды на сей счёт… зачем касаться жены, когда ты…

Заткнись, Искуситель. Я всё понял.

Я грешен тем, что мнил себя безгрешным.

Меа кульпа (ужас, как больно. Неужели где-то трещина в ребрах?). Меа кульпа (определённо, я что-то сломал прошлой ночью… вопрос что). Меа максима кульпа.

— Молодец, Томаш, — еле слышно произнёс викарий О’Брайан и поднял высоко над головой краюху не первой свежести белого хлеба и почти пустую бутыль граппы, — Грехи ваши отпущены вам. Идите с миром и не грешите боле. Теперь же молим Тебя, Господи, освяти эти дары силой Духа Твоего, чтобы они стали для нас Телом и Кровью Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа. По Его повелению мы и совершаем эти тайны.
В ту ночь, когда Он был предан, Он взял хлеб и, Тебе вознося благодарение, благословил, преломил и подал ученикам Своим, говоря…

Я зажмурился ещё сильнее и отвернул лицо к стене, по которой прыгали одинокие блики неожиданно включившегося за окном прожектора. Вправо-влево. Словно ищет что. Мощный луч, пронизая пространство, шарит впотьмах по слепым окнам отеля — и над головой викария вдруг возникает ослепительное белое зарево, а лицо его ещё глубже погружается во мрак, превращаясь в чёрный картонный контур. Мишень в тире. Стреляй же, Господи, чего ждёшь? Стреляй, не дай свершиться беззаконию.

— … примите и пейте из неё все, ибо это есть чаша Крови Моей, Нового и Вечного Завета, которая за вас и за многих прольётся во отпущение грехов.

Терпеть больше не было сил. Я заставил себя открыть глаза и обернуть лицо к премерзкому кощуннику… и вдруг заметил (луч прожектора проследовал дальше по периметру двора, погрузив комнату в прежнюю тоскливую полутьму), что в руках в О’Брайана уже не граппа. Некий предмет всего три дюйма в блину. Конусообразный или… или всё-таки ближе к цилиндру? Какая блажь. О чём я думаю. Бежать отсюда. Пока не сгубил души своей полностью и бесповоротно…

— Аминь.

Это сказал не О’Брайан. И не Пьяццоли. И уж тем паче не Мария.

Я очень неловкий. Ну должны же быть у меня хоть какие-то недостатки, правда? Даже стоя на коленях и уперев голову в кроватную решётку, я не могу повернуть корпус в сторону двери без того, чтобы не растянуть мышцы на спине. Или всё-таки у меня перелом рёбер? Давешняя боль, пролетевши по диагонали от шеи до поясницы, едва не вышибла из меня дух и заставила свет померкнуть в моих глазах. Но даже сквозь звёздочки и круги, пляшущие перед взором посреди тревожного сумрака моей комнаты, я разглядел напротив двери до сблёва знакомый силуэт.

Тень из моего ночного кошмара.

Призрачный калека, умеющий ходить через стены.

Водитель самой бесшумной инвалидной коляски на свете.

***

Это был он. Вне всякого сомнения. Но как? Откуда? И почему никто не слышал, как он подъехал, открыл дверь и, главное, закрыл её? Сколько времени он уже здесь находится: минуту? Час? Или сидел в холодильнике со вчерашнего вечера, ожидая приезда гостей?

— Аминь, — повторил Инквизитор в Красном, подавши чуть назад и плотно заблокировав дверь кормой своей коляски, — Как трогательно. Тайная вечеря, чтоб я сдох. Что же ты бдительность теряешь, викарий Не Помню Как? Дверь не закрыл. Я ехал мимо, дай, думаю, навещу. Соскучился, сил нет. Поцеловать тебя, что ли?

О’Брайан с выражением холодной досады на лице опустил руки и поставил хлеб и граппу на подоконник за своей спиной.

— Привет и тебе, гроб на колёсах, — ответил он, нимало — как мне показалось, — не смутившись, — А я по тебе НЕ соскучился. И от поцелуев уволь — у тебя изо рта несёт. И к тому же ты вряд ли потом повесишься на осине. А дверь… как её запрёшь? Она же хитрая. Только снаружи.

— Ну зафиксировал бы стулом. Ну не знаю. Гранату бы подвесил на ниточке. Ты ж дока по этой части, — Красная Мантия задумчиво развёл ладони в стороны, словно хотел убедиться в их чистоте, прежде чем приступить к трапезе.

— Словно на разбойника, вышли вы с мечами и дрекольем, чтобы взять меня, — язвительно процитировал викарий и самым фривольным образом облокотился спиной на подоконник, — Каждый день был я у вас в храме и учил, и вы не схватили меня. Потому что я не замышлял худого и не учил худому. От кого же нам запираться? От братьев во Христе? Вы зачем приехали, кардинал? Хотите принять причастие? Только по отпущению грехов, таковы правила игры.

Отец Пьяццоли всё ещё стоял на коленях спиной к двери, словно в прострации. Или парализованный ужасом кролик, услышавший шипение удава. Однако Мария среагировала как всегда быстро и брутально: спустя секунду она, доселе коленопреклонённая ПЕРЕД ВИКАРИЕМ, уже сидела на подлокотнике коляски ПО ПРАВУЮ РУКУ от инквизитора, панибратски приобняв Красную Мантию за тощую шею. Крепко обняв. До хруста в хрящах.

— Гектор?

— Отставить, капрал, — брезгливо поморщившись, отмахнулся О’Брайан, — Встаньте в строй. Сами же знаете — взявший меч от меча и погибнет.

Мария ослабила хватку, отошла от инквизитора на два шага и присела на ближнюю туалетную тумбочку, при этом ни на секунду не сводя с гостя внимательного, безжалостного взгляда. Тигрица на свободе. Сытая дьяволица.

Наверное, САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ сытая дьволица, живущая среди людей.

— Разумно, — чуть сипловато, но вполне спокойно отозвался кардинал, пощупав кадык и осторожно размяв шейные позвонки, — Не нужно нервничать, братья. И сёстры. За дверью трое моих помощников. Хорошие мальчики. Хоть и носят доминиканские рясы, но стреляют быстрее, чем моргают, и не косточками от вишни. Уж получше здешних недодолбышей из гвардии. И руками меня трогать не надо, вот что я скажу. Я тоже так умел, девушка, как вы только что. В прежние годы. Сейчас я бессильный больной старик. Так что вам должно быть стыдно, капрал.

— Отложим сантименты. Я повторяю свой вопрос: зачем вы приехали? — с ноткой заметного раздражения в голосе переспросил викарий. За окном висевший недвижно прожектор опять тронулся с места и начал вращаться вокруг оси, приближая к голове О’Брайана волну белёсого света, — Я буду свидетельствовать против вас в суде. Как против пособника преступления.

— Перед кем? Передо мной же? — дробно рассмеялся инквизитор в ответ, недобро блеснув во тьме круглыми стекляшками очков, — А я хочу задать встречный вопрос: зачем ВЫ сюда приехали? Вы же мертвы, викарий.

— Уже нет.

— Забавно. И трёх дней не прошло. Какое поругание канонов, – Красная Мантия снял очки и принялся медленно и скрипуче их протирать, — И о каком-таком преступлении вы изволите глаголить? Инквизиции всё интересно. Мы ребята архилюбопытные.

— На эту тему я буду говорить ТОЛЬКО в трибунале, и ТОЛЬКО в присутствии других свидетелей, — жестко отрезал викарий.

— Почему так? — с наигранной обидой пропела Красная Мантия. О’Брайан усмехнулся и почесал грудь, словно у него там кишели вши.

— По двум причинам, — громко и медленно, словно читая лекцию в школе для глухих недоумков, отчеканил он, бросив быстрый взгляд за занавеску, — Седьмой пункт постановления Конгрегации вероучения от десятого ноль восьмого две тысячи шестьдесят пятого, номер семьсот восемнадцать дробь четыре. Гласящий, что допрос обвиняемых и свидетелей, произведённый в отсутствие полного состава коллегии, считается недействительным. Как тогда, в столовой, к примеру. Постановление опирается, между прочим, на аналогичное правило апостольской канцелярии, подтверждённое Фатимским Собором. А Собор, как известно, внёс это изменение в Кодекс канонического права. И чтобы его отменить, нужна папская булла как минимум.

— Раз, — послушно загнул палец кардинал, — А вторая причина?

— Умирать раньше времени неохота, — улыбнулся викарий, — Я знаю правду о том, что случилось в аббатстве прошлой ночью. И вам эта правда нужна. И я её оглашу — но только при всей коллегии. Думаю, вам будет затруднительно пустить мне пулу в затылок на глазах у десяти добрых католиков.

Кардинал захохотал всё тем же дробным высоким смехом и откинулся на спинку кресла.

— А почему вы решили, что я не из числа заговорщиков? — поинтересовался он, — Возьму вот и порешу вас прямо здесь. И на хрена мне ваша правда. Невеждам спится крепче.

Викарий нащупал бутыль граппы за спиной, разухабисто допил остатки, глянул на кардинала через пустой сосуд, словно через подзорную трубу, и ответил:

— Потому, что вы нас уже однажды спасли. Значит, играете как минимум на две команды. И полной правды не знаете — но очень хотите знать. Хотя бы для общего развития.

По отдутловатому лицу кардинала пробежала мимолётная судорога: то ли смеха, то ли отвращения. Или сомнения?

— Я играю только на одну команду, викарий, — со свирепой весомостью отчеканил он, помолчав с минуту, — Называется «Церковь Господа нашего Иисуса Христа». В коего я верю, в отличие от… не будем показывать пальцем, это неприлично. Верю и знаю, — он внезапно с силой ударил себя сухопарым кулачком в середину груди, — что я уже Им приговорён. Но вот парадокс… Я вершу поистине ужасные дела — плоды коих будут сладки в устах Его. Ибо безгрешные могут лишь утверждать установления, смысла которых сами не постигают. Две тысячи лет со всех амвонов возглашают списки запрещённых деяний, грозят посмертными карами… а спроси их, в чём, собственно, состоит грех — тут же и обделаются от натуги умственной. Потому что как собачки — вроде всё верно понимают, но объяснить не могут. И тут им на помощь приходим мы, псы умные, с хорошо подвешанным языком и отточенными зубами. И объясняем пастве на пальцах: нельзя совершать зло, потому что кишки вырвем. Мы вырвем. Не Бог. Бог далеко. А мы рядом.

— А что такое зло, тоже определяете вы? — устало спросил викарий и бросил пустую бутыль в стоявшее рядом мусорное ведро.

— Мы не определяем, — замотал головой кардинал, сделав вид, что не заметил желчи в вопросе ирландца, — Мы ТРАКТУЕМ. Ибо добро и зло определено и разделено в Декалоге много тысяч лет назад — но определено столь туманно, что без переводчиков этот закон непонятен и неисполним. Не нравится наша трактовка — создай свою.

— Ага, — мрачно щёлкнул пальцами О’Брайан, — И вы её тут же поместите в Индекс.

Красная Мантия радостно осклабился, отчего его бульдожья физиономия совсем потеряла сходство с лицом человека. Сейчас слюна потечёт, как у голодного кабздоха.

— Поместим, — кивнул калека и с каким-то нездоровым возбуждением соединил пальцы рук, словно держал в ладонях незримый шар, — А ты борись. Не сдавайся. «Пишы исчо», как говорила моя неграмотная деревенская бабушка Марыся. Пиши, пока мы тебя к стенке не поставим. А потом канонизируем. Лет через сто. Царство Божие, говорят, усилием берётся.

Викарий молча перекрестил лоб, уста и грудь, словно перед воскресным чтением с амвона.

— И что, стало человечество вашими стараниями лучше за эти две тысячи лет? — безо всякой иронии в голосе спросил он, зябко скрестив руки на груди.

— Нет, не стало, — жизнерадостно ответил Красная Мантия, — В той системе, которой я служу, это и невозможно. Ибо сама система построена на песке. И удержать её от падения можно лишь грубым насилием. Построй другую, О’Брайан. Идеальную. В которой инквизиция будет не нужна.

— Она уже построена, кардинал, — в голосе О’Брайана зашевелилась змея ехидства, моментально расставив всё на свои места. Змей-искуситель. Извратитель истины. Волк в овечьей шкуре. Как же я тебя ненави… — И камень положен, и на камне сём Церковь, и врата ада не одолеют её. Только вот вопрос, где эти врата. Мы думали: иноверцы, еретики, агностики. А они здесь, — викарий звонко постучал себя по лбу, — Где и Царство Божие. В соседней, так сказать, комнате. Мы сами — врата ада. Мы умертвили то, что нам было даровано ценой крови Сына Божьего. Нашей глупостью умертвили, нашей злобой, нашей корыстью и властолюбием. А бомбы были уже потом. Как финальный аккорд. Точка в конце текста.

— Ну не построй, — снисходительно отмахнулся инквизитор, — Оживи умершее. Я первый прикачу к тебе на своей каталке, главу пеплом посыпав. Но пока мы оба здесь, внутри этой Церкви… решать, кто жив, а кто мёртв, буду я. И вот что я вам скажу, братцы-кролики…

Инквизитор вытянулся в кресле, нервно застучал пальцами по подлокотникам… и мне помнилось, что он, подобно перетянутой струне, сейчас лопнет с жалобным надсадным звоном — так вдруг исказилось от боли его бульдожье лицо.

— Выбора у вас нет. Вы либо умрёте, либо останетесь живы и даже — не исключаю — на свободе, — произнёс он одышливым полушёпотом, глядя куда-то в потолок, — Но в любом случае вас будут внимательно слушать. Либо коллегия, но завтра. Либо кое-кто повыше — но сейчас. Прямо вот сейчас. У меня на руках выписка из вердикта трибунала по вашему делу. Да-да, — кардинал дружелюбно осклабился и кивнул Марии, брови которой от удивления поползли вверх, — Вердикт уже принят и утверждён. Без вас. А зачем? Вы все виновны и будете наказаны. Так решил трибунал, самый гуманный в мире. Прежние фигуранты по прежнему делу… этого… как бишь… мальчонки отравленного… Новые — по иным статьям. Между прочим, мы уже допросили отца Дорфа…

— Зря, — прошептал викарий и степенно вытер руки о занавеску. Надо же. Вспотел. Неужели наш звероподобный костолом тоже способен бояться? — Очень зря.

Дата добавления: 2015-07-24