Марта 2100 года от Р.Х., вечер

Дивная всё же сфера — наши сны. В них, как известно, иные законы физики и иные критерии Добра и Зла — посему во сне мы одинаково свободны и от того, и от другого, а попутно и от ответственности. Мы можем вершить самые ужасающие злодеяния — и остаться при сём чистыми. Табуны наших внутренних демонов свободно пасутся в лугах подсознания, гадя себе под хвост и равнодушными воловьими очесами наблюдая за стаями наших внутренних ангелов, вольно парящих в небе и возносящих хвалу Господу. Мудрый не ужасается увиденному во сне — он внимательно смотрит, анализирует и делает выводы.

Вымотанный моими приключениями в тоннеле, я добрался до кельи, дрожащими руками стащил с себя штаны, упал на кровать и ушёл во тьму. В этой тьме крутилось множество лиц, личин, харь, то надувавшихся подобно мыльным пузырям, то растекавшихся по пространству подобно дождевым струям. Мои спущенные с цепи демоны всячески пытались во сне совлечь меня в сторону зла, предлагая мне то сочащийся жиром форшмак на кровавом позолоченном блюде (но я-то знал, что под видом яства мне пытались всучить честную главу Иоанна Крестителя!), то вводя под сень узорчатого шатра, где под сладостную музыку резвились отвратительно голые блудницы (но я-то знал, что под обличьем распутных дев скрываются ехидны и василиски!), то возводя меня под руки на вершину огромной лестницы, венец которой утопал в облаках, и се было Престолом Мира, и его мне пытались кощунственно предложить (но я-то знал, что сие не Престол Мира, а опасная фикция!)… Разумеется, мои ангелы печальными голубыми глазами глядели на ужимки и прыжки моих демонов, тихонько обсуждая между собой, какой казнью казнят меня, коли я сломаюсь и соблазнюсь на посулы Нечистого.

Разумеется, я соблазнился и был низвергнут. Нечистый под маской Господа Нашего Иисуса (не мной сказано, что Дьявол есть не более чем обезьяна Всевышнего) предложил мне рецепт достижения Абсолютной Святости, однако взамен попросил у меня разрешения прочесть одну-единственную притчу. И было ему в этом праве не отказано, ибо мы и без того ежедневно слушаем наущения Дьявола, и до сих пор не низвергнуты в Геенну — ergo, слушать не есть грех.

И сел Лукавый под личиной Спасителя на могильный камень посреди сада, в двух шагах от фонтана, где в струях воды плескались ехидны и василиски в обличье отвратительно обнажённых блудниц, и в трёх шагах от пиршественных столов, на коих дымились честные головы Иоанна Крестителя под видом свежеприготовленного форшмака.

И, закурив длинную трубку, рёк сию притчу. Некоторые слова в этой притче мне неведомы, некоторые дики и омерзительны, но я приведу их все, без купюр, и оставлю вам, читающим, искать ответы на вопросы и отделять плевелы от пшениц.

«Один великий аскет однажды умер и попал ко вратам Рая. Был сей муж преизрядно силён духом, и не только для борения с гласом плоти, но и для усмирения суетных надежд глупого духа. Ибо знал аскет из священных книг, что по грехам его недостоин он узреть Лик Божий; а ещё почитал аскет справедливость, и всегда желал, чтобы Господь поступил с ним по справедливости, то есть отымел во все щели сразу по прибытии в аэропорт (?????)

Ибо какая же это справедливость, если грешникам позволено войти в Рай? Хаос один и профанация, верно, Томаш из Бршова?

У врат Рая в тот раз сидел грязный, всклокоченный, дурно пахнущий и пьяный в сиську бомж (??????). Бомж умер тремя часами ранее, замёрзши на помойке, где он пытался найти себе пропитание; и теперь, обозревая окосевшим оком окрестности ойкумены, он рвал на себе волосы и посыпал главу пеплом, предвкушая офигительный по силе выговор с занесением в фанеру от Господа за многия прегрешения своея, а также за стыренную давеча в продуктовом магазине (???????) булочку с изюмом.

— Не плачь, — холодно подбодрил его аскет, державным шагом шествуя в своих белых одеждах мимо бомжа и брезгуя одарить гнусного грешника своим сияющим взглядом, — И ты, и я недостойны Рая и попадём в Геенну. Так преисполнимся же мужества перед грядущими испытаниями нашей веры.

— Но я ж не хочу в геенну, — всхлипывая, отвечал аскету бомж.

— Не хотеть надо было ранее, — возопил аскет, на секунду затормозив около грешника и не забыв зажать пальцами красивый крупный нос, — Ты погряз в нечестии и должен по справедливости получить. Ибо Рай для чистых, а мы с тобой не чисты. Примем этот факт как данность и приготовимся к вечным мукам.

— Но я ж старался! — не унимался бомж, ползая вокруг аскета на коленях и пытаясь схватить своего виз-а-ви за узорчатый кушак грязными ободранными пальцами, — Но не смог! Ибо слаб! За то и претерпел глад, хлад и поношение мира сего!

— Слабость духа не оправдывает падения! — сурово ответствовал аскет и поскорее, бочком, просочился в ворота Рая, чтобы там перед Ликом Божьим провозгласить свои грехи непростительными и с гордо поднятой головой отправиться в Ад, яко предписывали принципы справедливости.

И принципам своим аскет остался верен даже во время Суда. Как ни пытался Господь оправдать падений и слабостей сего доблестного воителя, как ни стремился Всеблагий уговорить аскета войти в Рай вопреки требованиям справедливости — воитель был непреклонен. Наконец устал Господь и возопил гласом велиим:

— Но Я прощаю тебя!

На что аскет, выпятив вперёд нижнюю губу и картинно запахнувшись в белые одежды свои, ответствовал:

— А я себя — нет!

С чем и был выставлен вон, прямиком на федеральную трассу, ведущую во владения Лукавого. По странной иронии судьбы в тот же миг по той же трассе, но уже в обратном направлении, два растроганных ангела вели к Райским вратам под чёрны рученьки давешнего бомжа, который ревел в три ручья и клял нечестие своё в семь этажей с заливными переборами.

Ибо он уже был на суде Божьем, и Господь, прижав бедолагу к Своей Груди, вопросил «Где ж ты пропадал, дурилко картонное?!» А это, согласитесь, довольно сильный удар под дых для любого грешника. После чего бомж пытался удрать, но его догнали и зафиксировали, дабы не мытьём, так катанием ввергнуть чудака обратно в Вечное Блаженство.

— Жалкое зрелище, — надменно процедил сквозь зубы аскет, поёжившись от отвращения. Путь ему предстоял долгий и скорбный, муки — вечные, так что требовалось собрать в кулак всю волю и мужество, чтобы пронести до конца крест, который аскет по дури своей сам на себя возложил.

Мораль сей притчи такова: чего только люди не придумают, лишь бы гордыню свою потешить. И в аскезу ударятся, и от Рая откажутся. И таблетку заменят.

— Какую таблетку? — забыв про осторожность, вопросил я… и был немедленно схвачен за горло торжествующим Сатаной, ибо хоть и не грех слушать Лукавого, но отвечать ему и тем паче задавать вопросы — всё равно что вогнать гвоздь в ладонь Христову. Так сказал настоятель Адамс, пролетая на своих перепончатых белых крыльях мимо нас с Соблазнителем. Ибо в том и была ловушка: забыв об осторожности, спросить про таблетку.

Сатана же, подхватив меня за воротник сутаны, вошёл в пике и с душераздирающим смехом устремился вниз, непрестанно звеня у меня над ухом колокольцем, сделанным из черепа летучей мыши, и приговаривая почему-то моим собственным голосом «Это диакон Томаш, меня нет на месте, оставьте своё сообщение после длинного гу…»

… дка. Уфффффф. Как мучительно резво пляшут перед глазами белые мухи. Как издевательски долго глохнет в ушах адский визг тварей из сновидения. И как хочется разнести в щепы этот премерзкий телефон на туалетном столике. И разнёс бы — кабы он моим был, а не собственностью прихода.

Я сделал, как велел нам когда-то отец Рикетти на занятиях по управлению гневом, семь долгих, глубоких и вдумчивых вдохов через ноздри (сначала правой, зажав левую, затем в обратном порядке), трижды прочитал литанию Святейшему Сердцу Иисусову и один раз — полный розарий на чётках. А телефон, заметим, всё звонил и звонил, словно невидимый наглец на другом конце провода умер от инфаркта во время набора моего номера и упал на пол с трубкой в руке.

Нет, до ТАКОЙ выдержки пополам с ТАКОЙ наивной верой в успех мне как до Луны… Расставшись с мечтой взять непрошеного гостя измором, я со вздохом принял вертикальное положение и, дотянувшись до трубки, издал придушенный вопль «Алё!»

— Спать много вредно, — загремел в наушниках голос, который я не мог не узнать, но вряд ли желал услышать ещё раз, — Тем более в закатное время. Ангел-хранитель слабнет от дневного сна. И башка трещит, как твой марокас. Так что подъём, пехота.

— Как что? — с нескрываемым раздражением переспросил я.

— Марокас, — снисходительно, как малому дитяти, пояснил голос викария в трубке, — Мексиканский ударный инструмент. Которым апостол Пётр на вратах Рая бьёт по кукушке всех, которые не свой крест несли. Как аскет из твоего сна.

Я не успел ни подавиться слюной, ни покрыться холодным потом, ни бросить трубку: О’Брайан сделал это первым, оставив меня в одиночестве и мистическом ужасе посреди лилового сумрака моей кельи. С мигренью на пол-головы и без единого ответа на три насущных вопроса.

1.Но откуда, викарий?

2.Кто вы, чёрт вас подери, викарий?

3.Долго ли я буду терпеть ваши лапы в моей голове, викарий?

***

На ужин в тот день подавали фасолевый суп. Не то чтобы я его не люблю, но в Монте-Кассино этот суп явно не умеют готовить. Собственно, я тоже не повар, но матушка наша, к примеру, в великопостный сорокоднев умудрялась сочинять из фасоли десятка полтора разнообразных и очень вкусных блюд. Или всё дело в особенностях национальной кухни? Впрочем, какой смысл издеваться над итальянскими рецептами и вспоминать моравские, когда Моравия прекратила существование, а Италия через пень-колоду, но здравствует? Да и нет уже деления на страны, народы и языки. Земли живых и Мёртвая зона. А также Блок «Евразия», про который толком ничего не известно, кроме того, что Дух у них от Отца и баста, а Бог-Отец акбар. Правда, женщинам у евразов, в отличие от наших, запрещено говорить в день больше трёх предложений и открывать лицо своё даже собственному мужу. Разумно, честное слово. Ибо женщина есть худшая тварь, Господом произведённая в наущение и наказание человеку. Так считает Рикетти, и я не вижу причин с ним спорить.

Взять, к примеру, приходского повара Доминго. Ведь неплохой, в сущности, человек — и приветливый, и скромный, и трудолюбивый, и прибавки не просит, как местная неаполитанская шелупонь из прислуги — а ведь ему после смерти суждены адские муки! Воистину прав был Господь Сладчайший, учивший апостолов страху Божьему на примере сухого и здорового деревьев: если плодное срубают, что сделают с неплодным? Если добрый парень Доминго, посвятивший себя приготовлению трапезы для слуг Божьих, попадёт за гробом на сковородку вместе с Иудой и Лютером, чего ждать прочим, не молящимся ежедневно, не постящимся смиренно и не услужающим на ниве Святой Матери Церкви?

Доминго обречён, потому что живёт во блуде с мерзкой потаскухой. Посему не допускают его до Тела и Крови — кроме кощунника О’Брайана — все клирики прихода, а кто не вкушает Христа, того Христос не узнает в День Судный. Жалко Доминго, но он сам виноват. Давно мог бы прогнать взашей свою вавилонскую ехидну, очистить дом от скверны, увенчаться благостным обетом безбрачия и… и, пожалуй, для начала хватит. Кто мешает? Только гордыня, только плен похоти, только нехватка веры и страха! Так считает Адамс, а кто я такой, чтобы не доверять настоятелю?

— Как прогнать? Я же её люблю! — всплеснул смуглыми руками невысокий крепыш Доминго и едва не опрокинул на пол десятилитровый чан с фасолью. Благо хоть вода в чане не успела нагреться, иначе плохо пришлось бы повару. Впрочем, в Аду ему так везти не будет, —Десять лет вместе, падре! Она моих родителей хоронила, я её родителей хоронил. И не только родителей. Она под моей кровлей живёт, я её хлеб ем! Я её прогоню — всё равно что половину сердца вырву и псам брошу на дорогу!

Самое время, Томаш, ввернуть какой-нибудь меткий дидактический болт, дабы закрепить падающую конструкцию его греховного сознания! Я уложил на деревянную доску ещё горячий батон хлеба, длинный, как труба гранатомёта (видел пару раз у солдат, патрулирующих Аппиеву дорогу), один ударом отсёк горбушку и предположил:

— Возможно, твоё сердце попадёт не на обед псам, а в руки Христу? Этот тот случай, когда стоит рискнуть, мне кажется.

Доминго прекратил греметь половником о стенки чана и недоумённо воззрился на меня.

— А сейчас оно в руках у кого?

Отличный шанс, Томаш! Не упусти, если хочешь спасти сию заблудшую душу!

— Я бы сказал тебе, у кого в лапах ныне твоё бедное сердце, но ты не поверишь по слепоте своей, — второй ломоть вышел не менее ловко, но как-то кривовато, — Ибо сердцем твоим правит Сатана.

Доминго недоверчиво осклабился, расстегнул рубашку на волосатой груди и двумя пальцами выставил на обозрение нательный крест.

— Если сердце в руках Лукавого, — жёстко парировал он, уставившись мне в кадык глазами убийцы, — то почему не боится он близости креста?

Силён Враг Рода Человеческого, нет слов. Вложить столь хитроумную логическую конструкцию в уста полуграмотного мужлана! Я не нашёл что ответить на сей душепагубный выкрутас, посему просто отбросил нож в дальний угол стола, сложил руки в молитвенном жесте и воскликнул, чуть не плача:

— Да пойми же, тобой руководит не любовь, а похоть! Если бы ты любил эту женщину, ты бы первый предложил ей разорвать вашу связь! Ибо невенчанным сожителям грозит ад! Чем ты оправдаешься перед престолом Всевышнего, когда грянет Суд? Любовью? Это смешно! Христос требует, чтобы мы любили Его одного, а через Него — и всех остальных, а ты разве любишь Христа?

— А как нужно любить Христа? — не растерялся Доминго, избрав при этом на удивление неглупую тактику спора — перенос тяжести ответов с себя на своего исповедника. Используй он эту тактику во время реальной исповеди, он бы вылетел за двери быстрее, чем муха попадёт на язык к жабе — но ныне между нами шла простая беседа, допускающая некоторую свободу дискуссии. Свободу — но не вседозволенность.

— Об этом поговорим позже, — я максимально фривольно, как того требовала ситуация и позволяли приличия, присел на краешек стола, на котором пять минут назад нарезал хлеб, и включил план «Б». То есть взял в руки нож. — Видишь это? Знаешь, что общего между ножом и крестом? Крест также орудие насилия. Насилия над собой. Мы вырезаем крестом из своего сердца греховные страсти и наше кичливое эго, как ножом — требуху из рыбы перед тем, как бросить эту рыбу на сковородку. Мы всю жизнь готовим себя как блюдо, угодное Господу и приятное для его вкуса. Так что выбор у тебя, друг мой, невелик.

Я ловким ударом располовинил остатний батон, затем разделил одну из частей вдоль и на мгновение застыл в величавой (я надеюсь) позе, держа половинки батона как державу и скипетр.

— Или ты соединяешься со своей… со своей… со своей ЖЕНЩИНОЙ в законном браке, который только под венцом христовым законен может бысть, — я брезгливо свёл обе половинки вместе, — Или ты отбрасываешь соблазняющий тебя член, отрубаешь его, как палец, вырываешь, как глаз, ибо лучше…

Доминго захохотал и чуть не сел мимо стула.

— Да мы с Марией сколько лет уже просим отца Адамса нас обвенчать! — весело, словно речь шла о глупом анекдоте, а не о спасении души, произнёс повар, — Всё время, пока живём в Монте-Кассино. И нам отказывают. Параграф тридцать четыре, пункт восемь. Пуэрториканский казус.

— П-п-п-прости, не понял, о чём ты…

— Да всё вы отлично поняли, — Доминго свернул набок массивную курчавую голову и внезапно разозлился, — Параграф тридцать четыре, пункт восемь. Внесённый десять лет назад в Кодекс канонического права специально для нашего брата. Видите ли, диакон, у моего острова долгая и трудная история, а в последние полвека вообще такой бардак творился! Сначала к власти пришли леваки — и отменили Бога. Тут я родился, прошу заметить. Кто бы меня крестил? Разве что команданте Пино, бывший до революции владельцем борделя? Потом коммунистов выкинули в океан, но на смену им пришли евразы, которым сильно не нравилось, что наш Бог троичен. Тут я женился в первый раз, но кто бы нас венчал при таком раскладе? Имам Пафнутий, любивший пострелять по католикам из станкового пулемёта с балкона своей резиденции?

Доминго перевёл дух, зачерпнул ковшом немного воды из стоящего на полу чана, смачно опорожнил ковш и свирепым жестом вытер усы.

— Потом католики вернули себе остров, а я решил, что самое время принять крещение, — внезапно севшим голосом продолжил он свой рассказ, — Прелат, боявшийся возвращения имама Пафнутия куда больше, чем адских мук,— окрестил меня вместе со всей нашей деревней. Выстроил в очередь и брызнул на каждого святой водой из полевого армейского котла. Какая к свиньям катехизация? Война на дворе! Мне даже не сообщили, что согласно параграфу тридцать четыре и особенно пункту восемь я уже не могу развестись! Уже здесь, в Монте-Кассино, викарий О’Брайан пояснил мне, что эта дурь несусветная называется «пуэрториканский казус», и придумана специально для тех стран, где из-за войны Церковь была закрыта, и супругов венчать было некому. А на моём острове при таком раскладе никто не имел бы право на Причастие. Успеваете за ходом мысли?

Я растерянно кивнул. Вот уж, право, не ожидал я от увальня и тугодума Доминго такой живости речи и остроты логики. Поистине, Дьявол избрал его своим рупором в борьбе с учением Церкви в нашем приходе. Пожалуй, самое время эту нечестивую овцу гнать вон… но такие сложные вопросы не мне решать. А Адамсу я непременно доложу об этом разговоре. После ужина.

— Отлично, — ухмыльнулся Доминго, продолжая буравить меня уже знакомым мне взглядом убийцы. Волк в овечьей шкуре. Точнее, обезьяна. Как я не догадался с самого начала? — Ну так вот. Нас окрестили, благословили и уехали. А спустя полгода я встретил Марию и понял — вот оно. Нехороший поступок, конечно, но сердцу не прикажешь. Тем более что мой первый брак был заключён не по любви, а во спасение моей жизни.

— То есть?

— Меня вешали, — с жизнерадостной улыбкой сообщил Доминго, словно речь шла о получении открытки к Валентинову дню, — Евразы ворвались в деревню, собрали молодых парней, — а нас не так уж густо было, я, да Педро, да Хоакин-хромоножка, да ещё с десяток, остальные давно в город переехали, на заработки — продели каждому голову в петлю, затем созвали женщин и сказали им: «Чтобы от вашего неверного племени, не ведающего ста истинных имён Бога, не было никогда потомства, мы убьём ваших самцов и вас оставим неплодными. Но Отец велик и милосерден: если найдётся среди вас тринадцать женщин, готовых взять этих немужчин в мужья, имам Пафнутий рассудит, хочет ли того Всевышний или не хочет». И вышла толстуха Лючия, старше меня на десять лет, с огромной бородавкой на носу, и сказала — беру этого в мужья. И указала на меня. Не знаю уж, с какого перепою, но имам Пафнутий посмотрел на меня мутными зенками, рыгнул и сказал мне: «Ладно, живи, свинья неверний». А других мужчин убили. Даже тех, на кого добрые женщины указали как на суженых. Ибо милосердие Пафнутия кончалось весьма быстро. Вот так.

Доминго сглотнул слюну и надолго замолк, уставившись тусклым взглядом в зеркало над раздаточной линией.

— Когда я встретил Марию, падре, я сразу же пришёл к толстухе Лючии и попросил развода, потому что полюбил другую. Лючия заплакала, но дала развод. Я плохо поступил, потому что Лючия спасла мне жизнь, но ещё хуже поступил бы, оставшись с ней. Ну, а потом появились Гнильцы. Из-за них мы с Марией и оказались в итоге здесь.

— Ну так воспользуйся моментом и покинь её, — воскликнул я, возбуждённо схватив нож и перебросив его из рук и руку, — Новое место, новая жизнь, новые правила игры. Сожги то, чему поклонялся, и поклоняйся тому, что…

Доминго вздрогнул и посмотрел на меня каким-то удивлённым, почти детским взглядом, каким младенцы смотрят на взрослых, отколовших неудачную шутку.

— Я же сказал, падре, — тихо и, как мне померещилось, укоризненно произнёс он, — Я люблю её. Больше жизни. И наверное, больше спасения души. Вот говорят, Бог сначала создаёт единую душу, без различия, мужик там, женщина там — а потом разделяет и отправляет в мир. И там эти две половинки должны друг друга найти — и соединиться. Она моя половинка. Я это давно понял.

Он дотянулся до половинок батона и со свирепой миной на лице свёл их вместе — словно два провода под током. Из места среза вылетели несколько крошек и упали на стол. Ну что же, какой электрик, таковы и искры.

— Да и если честно, мы с Марией больше полугода уже не того… не спим, — добавил он, смешно краснея, — Не потому что грех, а потому что времени нет. И сил тоже. И желания. Мне достаточно, что она рядом.

— Но живёте под одной крышей?

— Ну да.

— Значит, грешите.

— Да чем же? Я же говорю — мы не спим, — с внезапным раздражением в голосе рявкнул Доминго, встал и принялся нарезать батон нервными ударами ножа, — Если уж на то пошло, мы выполнили все ваши требования. Чего вы ещё хотите от нас?

Я остановил его руку и, довольно невежливо повернув за подбородок двумя пальцами на себя, отчеканил, стараясь без омерзения глядеть в его чуть раскосые, лживые глазёнки:

— Соблюдения целомудрия, жалкий ты грешник. Ибо жить под одной крышей с жен… с жен… с существом иного пола — то же самое, что блудить.

— Так говорит Церковь? — процедил, закипая сатанинской яростью, повар и сделал усилие, чтобы освободить своё запястье от моей железной хватки. Не на того напал. Не зря меня в семинарии называли «питбулем». Что сие, не ведаю, но без сомнения, я должен этим прозвищем гордиться.

— Так говорил мой учитель Рикетти, — я отпустил Доминго, но продолжал буравить его испытующим взглядом, — А Рикетти был доктором богословия, сиречь — рупором Церкви.

— А Бог что по этому поводу думает? — заорал Доминго во всю мощь своей волосатой грудины, но тут же взял себя в руки и продолжил почему-то шёпотом, — Ладно, положим, ваш Ракетти или как его… положим, он говорит за Церковь. А Бог? Его вы уже тоже построили на плацу? Или ещё разрешаете Ему оставаться при своём мнении?

Терпение моё с треском лопнуло. Хотя, возможно, это было не терпение, а шов на брюках. Кто ж теперь разберёт?

— Остановись, богохульник! — возвысил я голос, встав со стола и предостерегающе подняв руку, — Не усугубляй свой грех самооправданиями! Кого ты хочешь обвинить в своих бедах? Неужели Церковь?

Доминго насупился и озабоченно обхватил пальцами плохо выбритый подбородок.

— Получается… что так, — смущённо пробормотал он, не забыв при этом слегка пригасить огонь на плите, чтобы кипящая вода не перехлестнула через край чана, — Церковь не даёт мне венчаться, потому что считает мой прежний брак не расторгнутым. Но наш с Лючией брак и не был законным, коли судить со всей строгостью! Ни алтаря, ни венца, ни падре. То есть нас не венчали, и потому не могут развести… Хрень какая-то, диакон. Сказка про белого бычка. А мне-то, скажите, как быть? Мне же из-за этого восьмого пункта теперь ни грехов не отпускают, ни к причастию не подпускают! Я ж так погибну, дьякон! Вам зачем моя гибель, эй?

Свет Фаворский… а ведь он прав. Вот грешник, богохульник, лицемер, рупор дьявольский… а прав.

— Христос не хочет смерти грешника, но чтобы раскаялся, — на всякий случай прикрылся я расхожей формулой, всегда безошибочно меня выручавшей в прежние годы, — И что сочетал на небе Бог, то люди да не разрывают. Церковь всегда права. Думающий иначе да будет исторгнут из ограды. Подумай над моими словами, сын мой, и попроси у Бога прощения за гордыню свою.

Честно говоря, в этот момент я и сам не смог бы толком ответить на вопрос, в чём заключается гордыня Доминго. Формально он прав. Но коварство формальной логики именно в том, что она не учитывает абсурдную правоту Творца, Который прав вне зависимости от того, логична Его позиция или нет. Как бы то ни было, а с пуэрториканским казусом мы действительно в своё время перемудрили. Но Святая Церковь не может ошибаться в своих решениях! Следовательно, формальная правота отдельного грешника идёт против априорной правоты Ватиканского Престола и должна быть за то проклята. Конец дискуссии. Ужинать пора. Я кивком приказал повару упасть на колени и с выражением сурового вызова на лице протянул ему руку для поцелуя.

Хотя и не должен был этого делать, ибо пастырского кольца на моей руке ещё не было. Но так хочется поскорее узнать, что чувствует полноценный патер, когда прихожане целуют ему руку! Соблазн, в сущности, невинный. Доминго выкрутился из ситуации весьма ловко: глупо захохотав, он привстал на одно колено и приложился толстыми губами к моему нагрудному кресту, висящему поверх сутаны. И вовремя, ибо колокол уже звонил к ужину, и в трапезную залу потихоньку стекались насупленные после вечерней мессы клирики, служки, алтарники и прочая братия рангом чуть повыше простых прихожан.

***

Ужин в монастыре мало чем отличается от обеда в тюрьме. Особенно после закрытой энциклики папы Гонория Десятого, отменявшей излишние суровости в ритуале трапезы для клириков, дьяконов, магистрантов и обслуживающего персонала. Конвейер: давай тарелку, получай похлёбку, хватай ложку и освобождай место в очереди для соседа. Да, и не забудь таблетку брома.

Бром у нас в обители выдавался в лошадиных дозах, прежде всего потому, что в Монте-Кассино по независящим от нас обстоятельствам уже лет семь было каждой твари по паре и как сельдей в бочке: приход Святой Ванды, миряне которого жили в одном общежитии, без различия полов, ежеминутно рискуя своим целомудрием; женская община сестёр-августинок, душевые комнаты которой располагались как раз напротив окон корпуса клириков; госпиталь святого Максимилиана Кольбе, персонал коего был весьма немудро смешан по половому признаку… Настоятель Адамс искренне опасался, что блудная зараза таким распространится и на слуг Божьих, не на клириков, так на магистрантов — посему распорядился перед ужином всем, кто столовается в трапезной прихода, выдавать таблетку брома. Хочешь усмирить голод — усмири заодно и похоть. Мудро. Правда, нашлись у этого метода и оппоненты — к примеру, отец Пьяццоли, заявивший, что излишек брома угнетающе действует на мужскую силу. Ну вот объясните мне, на кой пастырю Божьему мужская сила?

Я стоял на раздаче и осчастливливал братьев своих немудрёной едой пополам с чудодейственной химией. Тарелка-хлеб-таблетка-компот. Мир вам, настоятель Адамс. Не правда ли, сегодня не лучшая погода для прогулок, отец Хайнц? Особенно в компании отца Дорфа, с которым вы всегда ходите парой. Всегда и везде — разве что не в нужник… хотя кто вас знает… Мир вам, отец Дорф. Господи, ну и взгляд у вас: просто сочится маслом во все стороны. Хоть сковородку подставляй. Кушайте таблеточку, отец Пьяццоли, она поможет в решении ваших проблем. Не задерживайте очередь, викарий О’Брайан. Мир тебе, Курт, не забудь про таблеточку, хотя на такого как ты вряд ли польстятся.

О. Пасхальный Зайчик припожаловал.

— Привет, Зайчик, — не удержался я от сарказма, когда Сергий протянул мне с невинным видом свою тарелку, — Ты уже принял душ? Я не могу понять, вроде пахнешь как всегда. Помойкой. Тебе одну таблетку или сразу три?

Сергий побагровел, принялся играть желваками, даже фасолевый суп в его тарелке заплясал и едва не выплеснулся на его плохо поглаженные брюки. Судорожно дёрнув кадыком, алтарник пробормотал что-то вроде «себя понюхай, умник», отвернулся и, понурив голову, направился к своему месту. Однако его руки по-прежнему ходили ходуном от бессильной злости: уже поставив тарелку на стол, он умудрился запнуться о выступ лавки и выронить свой бром под ноги отцу Адамсу. Предупредительный настоятель с неожиданной для его восьмидесяти лет ловкостью поймал таблетку в воздухе и с ангельской улыбкой от уха до уха протянул её Пасхальному Зайчику. Да уж. Верно сказано про таких, как Сергий: не поваляешь — не поешь.

Настоятель Адамс орлиным взором окинул длинный стол, со скрипом поднялся над приготовившимися вкушать братьями во Христе и, секунду поразмыслив, дал всем ленивую отмашку к трапезной молитве.

— Господи, благослови нас и эти дары Твои, вкушаемые нами от щедрот Твоих. Во имя Христа, Господа нашего, аминь, — скрипучим голосом, похожим на плач несмазанной двери, произнёс настоятель и строго зыркнул на Сергия, который зацепился полой сутаны за гвоздь и встал на молитву позже прочих, — Возблагодарим Господа за даруемую нам трапезу… трапезу… трапезу, алтарник Курт! Хватит болтать, или будете изгнаны из-за сего благочестивого стола, аминь!

Тщедушный прыщеватый Курт вздрогнул, словно его не в порядку призвали, а приговорили к смерти, побледнел и судорожно отпихнул от себя Густава, который со смехом продолжал тыкать Курта вилкой в бок, бормоча под нос «Ты сосиска, а я сарделька, гы-гы».

Потом были три секунды благоговейной тишины.

***

Потом алтарник Сергий истошно захрипел, покачнулся, схватился за горло и с грохотом повалился лицом в свою тарелку с супом, забрызгав бурой жижей стоявших напротив него Густава и Курта.

***

— Пречистая Дева Мария, — потерянно бормотнул повар Доминго, оперативно перекрестившись. К меня не хватило духу даже не этот доведённый до автоматизма жест: я лишь подумал замерзающим на лету сознанием, что стол теперь очень напоминает нижнюю челюсть, и которой внезапно выломился вполне здоровый зуб. В дырке, образовавшейся в шеренге клириков и магистрантов, растерянно торчал отец Хайнц, катая в пальцах горошины чёток.

— Пречистая Дева Мария, — повторил Доминго и сделал задом инстинктивное движение, во всех культурах мира означающее позыв к бегству, — Крайними-то нас сделают. Я фасоль варил, вы таблетки раздавали.

— А ну поберегись! — взревел на весь трапезный зал викарий О’Брайан, козлом перемахнул через стол и схватил обмякшего Сергия под микитки, — Доминго! Постели что-нибудь на пол! Скатерть есть?

Доминго, бледный как смерть, бросился в подсобку за скатертью, едва не сокрушив на бегу висевшие на гвозде кастрюли. Ирландец уложил бесчувственного алтарника на спину, достал из поясного кошеля вату и шприц.

— Отравлен, — деловито сообщил он, щелчком отбив горлышко у ампулы с адреналином, — Весь рот в пене. Томаш, иди сюда, будешь помогать.

Что-то подсказывало мне, что в данной ситуации я должен переступить через неприязнь к викарию и подчиниться команде. Равно как и не ждать одобрительного кивка от Адамса. Субординация — священна, но не на войне. Чуть не поскользнувшись на мокром кафеле (очевидно, кто-то из участников трапезы пролил компот по пути к столу), я на дрожащих ногах выполз на середину зала, где О’Брайан колдовал над телом Сергия, опустился на колени и прошептал, стараясь не смотреть в лицо пострадавшему:

— Что я должен делать?

Викарий, сильным и страшным толчком засадив иглу Сергию в грудину, ответил мне тем же заговорщическим шёпотом:

— Я же просил тебя молчать до вечера. Предупреждал, что всё равно узнаю. Я никогда не лгу, диакон Подебрад.

— Но как вы…

— Сергий, — викарий с миной отвращения нажал на поршень шприца,— Он мне сказал.

— Когда?!

— Когда упал на стол. Ну, заводись же, холера! — прорычал он, как всегда, без предупреждения, и несколько раз с яростью ударил Сергия в грудину сцепленными в замок ладонями, — Так, дело плохо, сердце стоит. Нужен дефибриллятор, а его у нас нет.

О’Брайан приложил ухо к вздыбленной груди алтарника, несколько мгновений настороженно прислушивался, затем поднял голову и коротко перекрестился.

— Готов, — осипшим голосом произнёс он, — Прими, Господи, душу сего отрока.

То, что случилось в следующую секунду, не поддаётся строгому логическому анализу. Вообще всё сущее в мире можно объяснить и постичь с помощью разума, учил нас святой Фома Аквинат — но во времена Фомы не было титановых наручников с автоматическим шифром. А у отца Хайнца такие наручники были — гордость его домашней коллекции, кои он по праву ценил превыше хазарской плётки-семихвостки и полицейской дубинки со встроенным электрошокером. В целом Хайнц рассудил правильно: обезвредить такого кабана, как О’Брайан, не получится, если предварительно его не зафиксировать. Но меня-то за что? Разряд в 30 киловольт — конечно, неплохой способ сбить человека с ног и даже на несколько секунд отклю…

***

… — не шевелитесь, диакон Подебрад.

***

Какой знакомый голос. И если он взывает ко мне сейчас, значит, я ещё жив? Только вот мысли тяжело собираются во внятный рисунок: ползают по белому безмолвию, хаосу без имени и контуров, словно вши по рубищу столпника. И обрываются, не успев толком оформиться. В голове сидит юродиевый псалтирщик, шутки ради мешающий стихи из разных псалмов. «Блажен муж, который не ходит на… дерево посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой… в собрании праведных…»

Хи-хи. Смешно дураку, что нос на боку. На боку у викария был кошель с… там были шприц и… фриц. Фриц пучеглазый. Викарий так Хайнца называет. Иногда. Но не при мне. А я откуда знаю? А мне Курт говорил. А Курту — Сергий.

А Сергий смотрит мне прямо в глаза: недвижно, тускло, недобро. И по нижней губе у него течёт слюна. Почему слюна?

Потому что он готов. Так сказал О’Брайан. Который стоит на коленях напротив меня в позе пьющего оленя, хи-хи. И на его свинячей роже застыло выражение тугой тевтонской задумчивости.

А вот он что-то говорит. Но я не слышу слов. Точнее, слышу отрывочно.

«… рядке… маш…»

«… карий… кройте…»

Этот голос я очень хорошо знаю. Сколько раз он взывал ко мне через ширму исповедальни, гремел в высях, шелестел старчески-шепеляво в полушёпоте, напоминал о муках Ада и призывал в свидетели своей правоты самого Христа.

Слишком часто, чтобы перепутать.

Слишком странно, чтобы поверить слуху. Потому что слух, презрев логику святого Фомы Аквината, выдёргивает из белого хаоса жемчужины слов и как-то неправильно нанизывает их на нити предложений. Совсем неправильно.

«… ластью данной мне… гом… вляю вас диакон Подебрад… новным… мерти алтарника Сер…»

***

Дата добавления: 2015-07-24