Ночь с 21 на 22 марта 2100 года от Р.Х.

Воистину ловок враг рода человеческого, ибо пока я пытался удержать тело в положении полусидя и протирал глаза, викарий успел опять облачиться в сутану, а моя оказалась почему-то на рогатой вешалке под люстрой, висящей по центру потолка. То есть бери меня тёпленьким.

— Мы должны исповедаться, — пробормотал я, закрываясь ладонью от бьющего в лицо света фонаря и всё ещё балансируя на грани сна и яви, — Оба. Немедленно. Вы опять пьяны. Вы дождётесь, что вас выведут за штат. Вы…

Викарий нетерпеливо топнул ногой, обутой в ботинки с высокой шнуровкой, и хотел было непристойно выругаться (с него станется, вы уже знаете это), но в этот момент грань сна и яви влетела в него со спины, разорвав нечестивца по вертикали, точь-в-точь по позвоночнику. И лопнул О’Брайан. А вместо него у моего ложа высился худой и нескладный, с вечно испуганным лицом «ботаника», попавшего в класс для малолетних преступников, очкастый министериал Курт.

— Тревога по корпусу, Томаш, — слегка пришепётывая, протараторил Курт, продолжая расстреливать келью дрожащими всполохами карманного фонаря, — Всем велено собраться в зале Папы Бенедикта на втором этаже. Причина не названа. Одевайся.

— Который час? — капризным голосом поинтересовался я, чувствуя себя очень и очень несчастным. Форменные чёрные ботинки почему-то выстыли за ночь и неприятно сковывали ногу холодом при попытке их надеть. А брючный ремень перекрутился, и его пришлось вставлять в лямки заново. А воротничок вообще улетел под шкаф, и его без швабры не достанешь.

— Который час, Курт? — повторил я, поймав себя на желании отругать этого сопляка за «тыкание» без пяти минут пастырю Божьему. Ну и что, что мы в Бршове десять лет назад вместе мяч на пустыре гоняли? Ну ладно, если дело срочное, экзекуция подождёт.

Вместо ответа Курт нелепо всплеснул длинными ручищами и заверезжал уже совсем по-младенчески, в смятении глотая слова:

— Какая разница, который час? Какая тебе разница, в урочное время тебе голову отрежут или в обеденный перерыв? Ну три! Тебе легче?

Примерно то же самое, но уже безадресно, Курт лопотал на бегу, пока мы пересекали длинный гулкий и совершенно неосвещённый переход, отделяющий общежитие магистрантов и дьяконов от административного корпуса прихода. Мы неслись, чуть не сшибая впотьмах углы на поворотах, а Курт болтал, словно больной недержанием речи, и найти логику в его цепи рассуждений было очень непросто.

— Три ночи… разумеется, час Лукавого… но зачем такая паника, разве Лукавый существует первый день? Вода и крест, крести вода, и вера, обязательно вера… иначе не выйдет… Но, скорее всего, обычная попытка ограбления реликвария. Сработала сигнализация, отец Адамс сделал запрос в… понятно, куда… оттуда было получено высочайшее разрешение собирать клир и провести совещание… но если это вор, он уже всё украл и сидит себе в тепле и уюте… какой смысл за ним гоняться… а если это… Томаш!

Курт притормозил, на секунду прервал свою болтовню, и я наконец услышал, как за стеной перехода, метрах в пятидесяти от нас, заливается хриплым лаем тревожная сирена. Мощи святого Вита! Значит, и вправду охранная зона Монте-Кассино, посреди которой располагался приход святой Ванды, взломана.

— Томаш! — и без того несимметричные глаза Курта под толстыми линзами очков казались ещё более скошенными к переносице, отчего видок у дылды-министериала был весьма даунский, — А с кем ты разговаривал во сне? Просто интересно. Я никому не скажу. Кто был пьян? Зачем вам обоим нужно исповедоваться?

— Это сон, — я заставил себя резиново улыбнуться и прибавил шагу, — У нас мало времени, идём.

Курт нагнал меня перед самыми дверями, ведущими в зал Папы Бенедикта, удержал за локоть и, застенчиво поправив очки на носу и не глядя мне в глаза, шепнул:

— А я вчера видел во сне викария. Скажи же, что он милый?

***

Честно говоря, О’Брайан далеко не всегда говорит глупости. По крайней мере, в хозяйственно-бытовых вопросах.

— Хорош болтать, отец-настоятель, — лениво произнёс он, едва весь клир собрался в полутьме зала за большим овальным столом с семисвечником посредине, после чего демонстративно распахнул полу сюртука, из-под которой лакировано блеснула в свете аварийной лампы рукоять модернизированного двуствольного кольта «КМ-2050», — Защита прихода взломана. Воры это или…— в любом случае не время для разговоров. Я раздам коллегам оружие, дам трёхминутную инструкцию и вперёд. Только дайте приказ.

Адамс полу-брезгливо, полу-испуганно отмахнулся, не прекращая при этом хаотических метаний от статуи Девы Марии до пожарного щита и обратно.

— Мы ждём святую воду со склада, — сдерживая раздражение, сквозь зубы пояснил настоятель, — На нашем кончилась, отправили двух магистрантов в подземный грот, до него по тоннелю, если не заблудиться, километра два. Распятия и молитвенники выданы всем. Что же касается идеи выдать всем оружие, то я смотрю на неё сугубо отрицательно.

— Вы бы ещё предложили нам билеты в стрип-бар!— фальцетом вскричал отец Хайнц, оторвав от своего живота пухлые руки, до сего момента судорожно сцепленные чуть выше пупка, — Мы должны бежать как можно дальше от предметов суетного мира, брат мой, будь то оружие…

— Тогда зажигайте газ на кухне силой молитвы, отец Хайнц, — прищурившись, заметил черноглазый и скуластый отец Пьяццоли, похожий скорее на жителя Азии, нежели на итальянца, — а пьезозажигалку сожгите на костре. Суета сует и всяческая суета, коллега Хайнц. Да, кстати, когда вы в последний раз посещали стрип-бар? Или только читали о них? Последний, если мне не изменяет память, в Амстердаме — опустел три года назад после того, как Голландия вошла в состав Мёртвой Зоны.

Коллега Хайнц побагровел и выпучил и без того рачьи глаза.

— Тогда сдайте в канцелярию епископа свой цейсовский бинокль, возлюбленный брат!! — воскликнул он, в сердцах прихлопнув по столу пухлым кулачком, — Об этом бинокле весь приход знает. Читал жалобы на вас, много думал. Пользуетесь временным дефицитом священнослужителей в Монте-Кассино?

Отец Дорф, сидевший до сего момента тише мыши в своём углу, с быстротой молнии высунул голову из тени на свет, облизнулся, неприятно захихикал и опять спрятался в зону полумрака, пробормотав своим сладким баритоном «Все знают про бинокль, все подозревают, зачем. Мерзость. Ай-яй-яй».

О’Брайан, крякнув, надел на себя тяжёлый пояс с не менее чем тридцатью кармашками для запасных обойм, застегнул его на животе и примирительно вскинул ладонь:

— Уж кто пользуется дефицитом, так это я, братья, — громыхнул он и оскалился в волчьей усмешке, — Матерюсь, напиваюсь как сволочь и усмиряю плотские мысли стрельбой по банкам. Но уверяю вас, что именно сегодня мой опыт стрельбы может нашему приходу сильно пригодиться. Настоятель Адамс, выдайте братьям оружие из моего личного арсенала. Это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО необходимо.

Адамс завершил свои метания, со страшным грохотом рухнул на стул и по-паучьи упёрся ладонями в столешницу, ни с того ни с сего устремив на меня цепкий немигающий взор.

— Я жду телефонного звонка из… ИЗ, одним словом, — с упрямством истинного святого процедил Адамс сквозь зубы, — Они должны разрешить использование клириков в операции. Плюс святая вода со склада. Её до сих пор не принесли.

О’Брайан изменился в лице и, пинком пододвинув к себе стул, сел под углом 90 градусов к настоятелю, внимательно глядя на него взглядом доброго психиатра.

— Отец Адамс, — тихо и подозрительно вежливо произнёс ирландец, — а кого использовать, если не клириков? Пациентов госпиталя, что ли? Монашек? До ближайшей солдатской базы тридцать миль. Ангелы с неба, может быть, и спустятся, чтобы защитить нас, но это случится не раньше дня Армагеддона. По логике вещей, кому ещё защищать свою обитель, как не нам? Зачем ждать приказа? И потом, если это ПРОСТОЙ ВОР… — О’Брайан сделал паузу и недобро прищурился — то зачем нам святая вода и молитвенники?

— Я отправил министрантов за святой водой, — отрубил почти по слогам красный, как рак, Адамс, давая понять, что тема исчерпана, а дискуссии приравнены к ереси, — Впрочем… Вы можете сходить в тоннель, выйти навстречу мальчикам и подстраховать их… на всякий случай. Нет, не вы, О’Брайан! Куда вы пошли?! Я дал приказ диакону Подебраду! Вот пусть он и исполняет!

Никогда — ни до, ни после той судьбоносной ночи — я не видел на лице у викария выражения столь сложного и пугающего, как после реплики отца Адамса. Наверное, если смену мимического рисунка человека снять на плёнку, а затем запустить а замедленном режиме, можно будет составить рисунок многовагонного поезда эмоций, посещающих нас всего за секунду. Но глаз мой не столь остёр, потому я успел схватить и отфиксировать лишь два чувства, пробежавшие по физиономии О’Брайана: желание размозжить Адамсу череп — и эвристический шок, который обычно испытывают первооткрыватели элементов и следователи по особо важным делам. По крайней мере, те первооткрыватели и следователи, про коих я в детстве читал в так называемых детективных романах.

Я молча поклонился, отец Адамс сдержанно и сухо перекрестил моё темя, выдал мне специально освящённые в купели Сен-Жерменского аббатства чётки из слоновой кости — после чего пути назад уже не было, хотя неясный трепет на секунду и охватил мою душу, когда дверь пневмолифта с лязгом затворилась за мной (обычные, на электротяге, в сей неурочный час не ходили по причине еженощного режимного отключения энергии). Возможно, дело было вовсе не в предчувствии опасности, а в тёмно-багровом спектре лампочки, истошно мигающей под потолком кабинки — но, едва лифт тронулся и с нарастающей скоростью понёся в бездны, сердце моё дрогнуло и упало куда-то в область желудка. Странно. Обычное задание, ни с какими подвигами не связанное: найти заплутавших в подземном тоннеле магистрантов и помочь им донести канистру со святой водой до лифта.

Стоп. А зачем святая вода, если в обитель проникли ОБЫЧНЫЕ ВОРЫ?

По мере удаления от отца Адамса мой мозг медленно и неуверенно пробуждался от спячки. По мере пробуждения мозга сердце закапывалось всё ниже, пытаясь спрятаться от незримой угрозы уже за прямую кишку. Я попытался связать воедино бесспорные факты, имевшие место быть. Сработала сирена. Кто-то проник за ограждение комплекса. Где этот «кто-то» в данный момент — вопрос из области схоластических. Что с ним делать в случае встречи — тем более неясно. Каковы его цели? Или… или ИХ цели? Почему с самого начала речь пошла о святой воде, а викарий схватился за пистолет и попытался ринуться в бой?

Монте-Кассино охраняется из рук вон плохо. Это правда, как бы Адамс не апеллировал к гарантированной защите Божией. Во время Предпоследней войны, как я слышал от настоятеля, монастырь был превращён в мощный опорный пункт немецкой обороны. (немцы, по слухам, были предками нашего отца Хайнца, и больше я о них не ведаю ничего, кроме имени и старой детской считалки «Мурген, мурген, нур нихт хойте, заген алле фаулен лёйте»). Некие «союзные войска» тогда на штурме сей цитадели положили многие тысячи бойцов — в итоге стены обители были разрушены, а после реставрации Монте-Кассино уже не представлял из себя неприступную крепость. Ну, а потом были авиабомбы с расщепляющим действием…Что такое «союзные войска» и почему они схлестнулись с означенными немцами, я сказать вам не берусь — не спец. Я просто интересуюсь историй тех домов, в которых живу. Так вот, Монте-Кассино был разрушен, и с тех пор вся надежда его обитателей в случае нападения врагов — на естественные преграды: прежде всего на реки Гарильяно, Гари и Рапидо, затем на довольно крутой траверс самой горы, который с пол-плевка не одолеешь — и уже в самую последнюю очередь на пятиметровую стену, обвивающую монастырь по кругу и опутанную в придачу колючей проволокой под током. Через каждые пятьдесят метров стены в кладку вмонтированы датчики и видеокамеры, реагирующие на любой объект, попавший в поле зрения объектива. Камера фиксирует и посылает сигнал на пульт к дежурному оператору, компьютер проводит идентификацию личности, и если вы базе данных нет информации об объекте, по выделенной линии шлёт ответный автоматический сигнал на датчик — в задачу коего входит дело простое и скучное: включить сирену. Казалось бы, при такой системе наблюдения можно жить припеваючи… Вон в монастыре Сант-Яго де Компостелла похожая система была. И монастырь — был. Что произошло с ним три года назад, доподлинно не известно. Вечером стоял, утром на его месте — руины, кишащие Гнилью. А видеосвязь уцелела — по ней мы и получили эту омерзительную и прискорбную картинку.

Так вот, почему я считаю охрану Монте-Кассино некуда не годной. Предположим, некий злодей сумел проникнуть через стену (ага. Обернулся в резину с ног до головы и пролез сквозь ряды проволоки. Двести двадцать вольт для космоса пустяк, как говорит викарий О’Брайан) Или отыскал колодец, ведущий в подземный ход (интересно, как он отыскал, если мы, обитатели монастыря, ни сном ни духом не ведаем о наличии такого колодца?) Ну неважно. Проник. Камера его зафиксировала, послала сигнал на пульт, компьютер отказал в индентификации, сирена сработала… Что происходит далее: настоятель Адамс собирает конклав клира и телефонирует в... в ТУДА. Через полчаса приходит ответ: разрешаем поимку злодеев. Ещё через полчаса конклав единодушно избирает того, кто займётся поимкой собственноручно. Ещё час этот герой будет блуждать по периметру монастыря, пытаясь повторить подвиг деревенского портного, потерявшего иголку в стоге сена. Итого два часа потеряно. Но самое смешное начинается в финале: вот наш герой извернулся ужом и отыскал зловредного злыдня. Ясен день, что словесные угрозы из серии «Тебя покарает Бог за твоё нечестие!» чужака мало испугают, и почему следует применить к нарушителю силу, дабы обезвредить полностью и бесповоротно…

Силу? Вот странность: точно так же считает О’Брайан. Верный признак того, что мои рассуждения неверны. Прости меня, Господи, за гордыню ума!

Министранты, как и следовало ожидать, сидели внизу на борту автотележки, рядом с пятью пустыми канистрами, и с угрюмым видом перебирали чётки.

— Аккумулятор сел, — пожаловался тот, что был повыше, посмышлёнее, звался Сергием и родом был из земель нынешнего Блока «Евразия». Его напарник, Густав¸ белобрысая флегма с глазами снулой рыбы, кончил перебирать чётки, достал из кармана брюк детскую соску и задумчиво сунул её себе в рот. Густав был аутистом, сиречь блаженным, а блаженных Бог любит, как известно, и первыми впускает в Царствие Своё. Правда, никаких серьёзных заданий отец Адамс Густаву никогда не поручал: во-первых, объяснять придётся как минимум трижды, во-вторых, всё равно придётся переделывать за этой бестолочью, прости, Господи, злоречие моё.

Севшие аккумуляторы — настоящее проклятие нашего аббатства. Вся электротехника на них: автотележки, система внутреннего освещения, центр управления визуальной и звуковой безопасностью… Раз в неделю отработанные батареи сгружают на вертолёт и отправляют с нарочным на неаполитанскую базу, неподалёку от которой стоит чуть ли ни единственная уцелевшая на Аппенинах ТЭЦ. Там их заполняют электролитом по-новой, ставят целые мембраны вместо проеденных (в благодарность за таковой подвиг бойцы службы обеспечения получают от Адамса индульгенцию от всех семи грехов — но лишь на три дня) и сгружают обратно в вертолёт. И никак иначе: во-первых, старые наземные дороги уничтожены войной, а новых так и не простроили; во-вторых, ЭТИ… не к ночи будь помянуты… хотя база еженедельно посылает настоятелю Адамсу подробнейшие сводки, в которых поют одну и ту же песню: всё хорошо, местность очищена, опасности нет. Да? А почему тогда снабжение с Монте-Кассино по-прежнему идёт воздушным путём?

Ладно. Нет у нас аккумулятора. Тележка, значит, тоже мертва.

— А пешком? — предложил я, запоздало оценив степень своей наивности. Два километра. По тоннелю, по щиколотку залитому водой. Гружёные пятью десятилитровыми канистрами со святой водой. Пешком. Ха. Только под дулом пистолета отца О’Брайна.

Насчёт пистолета Сергий был со мной полностью солидарен: он с постным лицом повесил чётки себе на грудь и отвернулся к стене, насвистывая какой-то из гимнов Страстной Недели. Густав некоторое время сидел на краешке тележки, то всасывая соску, то выталкивая её языком обратно, затем перепугано стрельнул в мою сторону глазами и вдруг расхохотался, чуть не обрызгав меня слюной.

— Пешком с мешком. Пешком с мешком, Томаш! Смотри, я стихи сочинил: пешком с мешком! Ты чего не смеёшься, смешно же! — протараторил он и вцепился в мою сутану обеими руками. Нет, конечно, Господь наш заповедовал верным быть подобными детям, но детские манеры Густава в его-то семнадцать с половиной…

Шутки шутками, а приказ настоятеля следует исполнить. Да и тревога, поселившаяся в сердце, при виде праздно сидящих на автотележке магистрантов, только разрослась: мало того что никакой ясности, кто пробрался в обитель, и насколько он для всех нас опасен, так ещё и святой воды эти олухи не привезли! А при попытке самому себе ответить на вопрос, чем полезна святая вода против воров, страх стиснул мою душу вдвое против прежнего. Ибо не знаю. И не уверен, что знает отец Адамс. Потому что отдавал приказ он таким похоронным тоном, с такими паузами в речи, что и Густав бы понял: настоятель растерян.

Если не сказать грубее: перепуган до смерти.

— Братья, — я вспомнил жест, с которым отец Адамс благословляет паству, восклицая «Мир Господень будет со всеми вами», но рука почему-то отяжелела и не желала подниматься выше плеча, — Поломка автокара не повод бездельничать. Я помогу вам. По две канистры в руки нам с тобой, Сергий, и одну Густаву. Двинулись в путь. Ну? Чего сидим? Плохо расслышали?

Густав приосанился, сказал «феее!» и громко испортил воздух. Сергий подобрался всем корпусом, до белизны в костяшках вцепился в край платформы автокара… и я понял, что министериал испытывает в данный момент те же чувства, что и отец Адамс, отдающий приказ о святой воде.

Да что с ними всеми?

— Ладно, — процедил сквозь зубы Сергий, неприятно прищурившись, после чего резко и хлёстко врезал кулаком по своей ладони, — Брат Томаш. Мы с тобой… с вами… мы идём впереди. Или… или вы идите вперёд, а я буду прикрывать вам спину,— Сергий с болезненной гримасой потёр пальцами виски, — Если там… в тоннеле… если там и вправду…

Сергий спрыгнул с автокара столь стремительно, что едва не опрокинул конструкцию, и уже в шаге, пребольно толкнув меня острым плечом, закончил фразу, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Тогда Господь и впрямь покинул сие место.

Нет, ну должен же в этом бедламе хоть кто-то оставаться мужчиной! И если я не ошибся, я знаю имя этого «кого-то». И мне от этого знания совсем не весело. А после ужасных слов Сергия (о которых я, несомненно, доложу отцу Адамсу, когда наступит утро) у меня окончательно руку парализовало: хотел осенить себя крестным знамением… и не смог. Спустя пять секунд ощущение немоты в руке начало проходить, но храбрости сей эксцесс мне, сами понимаете, не прибавил.

Остаётся одно: воздействовать личным примером. Так, по крайней мере, учил отец Рикетти на семинарах по пастырскому служению. Я за эти семинары на третьем курсе даже получил индульгенцию от своего духовника: за то, что блестяще сдал практикум на тему «Личный пример духовного рвения при всенощном чтении розария». Но отец Рикетти не предусмотрел в темах своих семинаров ситуацию «В приходе тревога, а министранты наложили в штаны».

Дева Мария, да что со мной? Я и мыслить стал стилем викария О’Брайана!

Но уж подлинно: сидеть сиднем — наихудший вариант в нашем положении. Изобразив на лице снисходительную ухмылочку, я мысленно сосчитал до десяти, потом ещё до десяти, прочитал литанию Святейшему Сердцу Иисусову, схватил за ручки две пустые канистры и шагнул в пространство между рельсами, запоздало пожалев, что фонарик остался у Курта. Впереди зияла египетская тьма, не разбавленная даже вспышками авариек. Я где-то читал, что страх человека перед темнотой заложен в генах, доставшихся нам от наших дикий предков — но с нашими предками ещё не было Христа…

— Эй! — выдавил я, не оборачиваясь и не сбавляя шага, и ощутил, как по спине хлынул холодный пот, а голос сорвался в фальцет, — Я пошёл исполнять приказ. Присоединяйтесь, если хотите в будущем иметь право носить сутану.

Тоннель, ведущий в хранилища со святой водой, устроен непросто. Достаточно сказать, что он непрямой: первые пятнадцать-двадцать шагов он идёт с севера на юг, и худо-бедно подсвечен лампами дневного света (половина из них, правда, на прошлой неделе полопалась от избытка влаги) — а дальше он вдруг соскальзывает вниз, под углом почти десять градусов, в полную тьму и сырость. Так вот. К чему это я: до излома я доковылял в два счёта, не особенно заботясь о бренном теле — а дальше случилось непонятное. Первый шаг в хлюпающую мглу тоннельного «колена» привёл к тому, что я, во-первых, едва не свернул себе шею, проскользнув по мокрой рельсе, как на коньках, и растянув при том лодыжку; а во-вторых, я напрочь промочил обе ноги. Я удержался в вертикальном положении, но лишь потому, что вцепился обеими руками в торчавший из стены поручень. При этом я куда-то потерял ответ на вопрос «Хочу ли я делать второй шаг». Я попытался вспомнить, что в таких случаях говорили себе великие святые — однако с ужасом обнаружил, что святцы об этом подло умалчивают. Что святые вещали во всеуслышание, когда шли на муки — известно всем. Как они подбадривали себя в сердце своём — тайна сия велика есть.

«Наверное… наверное, следует сказать себе нечто резкое и сильное. Типа «Стыдись, Томаш!» — подумал я и в ту же секунду, сорвавшись другой ногой с той же самой рельсы, угодил в лужу, поглотившую меня по самое горло. Собственно, она поглотила бы меня и много выше, если бы в последний момент я не успел зацепиться рукой за какой-то большой винт, торчавший из соединения рельсы с бетонной платформой. Ибо дна у лужи, как ни крути, не наблюдалось.

Стыдно признаться, но последний эпизод выдул из меня последние остатки мужества. С превеликим трудом перевалив тело через спасшую меня рельсу, я упал на живот и мертвой хваткой вцепился в холодный, с острыми гранями, винт. Собственно, винт ли это, или костыль, или кусок арматуры — определить было решительно невозможно: густая тьма мешала разглядеть даже собственные пальцы.

— Томаш! Диакон Томаш! Ваше преподобие! С вами всё в порядке?

Ну, наконец-то этот наглый потомок Ивана Грозного осознал, КАК следует обращаться к будущему священнику! Облегчённо перевернувшись на бок, я попытался вывернуть голову под очень хитрым углом, чтобы понять, в какой стороне от меня в данный момент находится вход в тоннель. Ибо где вход — там и свет, а где свет, туда я сейчас и направлю стопы. Всё, хватит. Наигрался в индейцев. Объясню отцу-настоятелю, что выполнить задание из-за обрушения рельс не представляется возможным.

— Я здесь, алтарник Сергий, — откликнулся я, выждав эффектную трёхсекундную паузу, — Я жив, но я упал и что-то явно себе расколотил. Идите сюда и помогите мне подняться. Оба.

Разумеется, не самый красивый жест в моей жизни. Но на самом деле здесь всё схвачено, братья и сёстры. Педагогика пополам с психологией. Ведь, устыдившись трусости своей, они сейчас должны двинутся навстречу мне, во тьму тоннеля, а дальше… дальше разберёмся. Отец Рикетти всегда говорил, что главное на пути к Христу — сделать первый шаг, преодолев гордыню разума и греховные позывы плоти. Вот пусть и делают этот шаг. Я — один из лучших учеников отца Рикетти, а он, между прочим, признанный магистр психологии, с папской печатью в дипломе. Враги Рикетти, правда, пытались воспрепятствовать ему в прохождении экзамена, апеллируя к давнему скандалу с двойным самоубийством мальчиков-алтарников, его подопечных… Видите ли, этих невротиков Рикетти исповедовал за день до трагедии. Жалкие козявки! Тщились опрокинуть Непотопляемого Прелата обвинениями в психологическом насилии, повлекшем смерть подопечных! Рикетти резонно возразил на этот бред во время защиты диплома, что самоубийство само по себе есть непростительный грех — причём грех, о тяжести коего мальчики были предварительно осведомлены, так что вина полностью на них, и амен. Христос бывает жесток, но никогда — немилосерден. Просто его милосердие особого рода. Какого? Спросите отца Адамса, я пока не имею права трактовать подобные парадоксы.

Уловка, кажется, сработала. Откуда-то со стороны моего левого уха раздался мощный «хлюп» — довольно близко, судя по звуку, метрах в двадцати от того места, где я лежал. Ага. Значит, вход в тоннель слева. Надо будет сейчас предупредить Сергия, чтобы шёл осторожно. Да, вы правы, предупреждать надо было заранее. А ещё лучше не играть в воспитательные игры в месте, небезопасном для жизни и здоровья этих сопляков. Но Христос не думал о таких мелочах, когда призвал Петра шествовать за Ним по водам! Ибо верою…

Что должна сотворить вера с сознанием алтарника Сергия, я не успел придумать. Потому что критический анализ, ведомый нашим мозгом, подобен Господу: трансцедентен и имманентен. Критический анализ проистекает вне зависимости от времени суток и силы интеллекта; способность осмыслять среду дарована даже такому овощу, как Густав.

Вы спросите, к чему это я веду?

Ну, а вы как себя поведёте, если шаги в темноте раздаются СЛЕВА от вашей головы и на расстоянии двадцати метров — а затем вы слышите голос алтарника Сергия:

— Я не вижу вас, диакон. Я сбегаю в свою келью за фонариком и вернусь. Это займёт минут десять, так что вам придётся потерпеть. Густав! Никуда не отлучайся, ты меня понял?

… И ЭТОТ ГОЛОС ЗВУЧИТ СПРАВА ОТ ВАШЕЙ ГОЛОВЫ, хотя тоже не расстоянии где-то двадцати-двадцати пяти шагов.

Какие выводы вы сделаете?

Правильно: в вашу сторону, мощно хлюпая по водам подземелья, направляется НЕ алтарник Сергий, а некто иной.

***

Или ИНЫЕ.

***

Время относительно. Прав был Эйнштейн, или как там его, я не силён в именах языческих книжников древности. Всё зависит от обстоятельств. За полторы секунды что можно успеть? Моргнуть. Сглотнуть слюну. Прихлопнуть муху. Но это — в ситуации стабильной и предсказуемой, в тепле и сухе, сидя в кресле перед камином, попивая горячий чай с лимоном и слушая Баха. А если в холоде, в мокрой до нитки сутане, лёжа на рельсе во тьме и слушая лишь похоронное пиццикато капель, падающих со свода в грязь между шпалами? Тогда полторы секунды растягиваются в разы, что твоя резинка от трусов, прости меня Господи за такое сравнение. Что же касается аналитической машинки в голове, то она начинает крутить шестерёнками с такой феерической скоростью, что любой вентилятор сломается от зависти.

Смотрите сами.

Шаги слева голос справа это не Сергий шагает очень громко значит большой шагает громче чем самый большой человек мог бы значит их много хлюпают в унисон значит шагают в ногу. Солдаты?

Полторы секунды. Ай, молодец, Томаш.

— Эй! — прохрипел я, осторожно приподняв тело на локтях и едва не рухнув при этом обратно в бездонную лужу между рельсами, — Помогите кто-нибудь! Я клирик прихода Святой Ванды, я упал и что-то повредил себе, я не могу встать! Господа военные!

Ещё полторы секунды, в течение которых мой вопль так и остался без отклика. Машинку в голове никто не останавливал, работает машинка, слава Создателю. Солдаты. Они в тридцати милях как минимум отсюда. Под Неаполем база. Подземного сообщения между этой базой и нашим хранилищем святой воды — вроде бы — не предусмотрено. И потом, солдаты наверняка бы пришли поверху и посуху. Значит, НЕ солдаты.

А КТО??????

Чтобы в третий раз за три секунды собраться с мыслями, мне пришлось задержать дыхание. Сбивает, знаете ли. Рискуя потерять равновесие и свалиться с рельса, я приподнял голову и, не дыша, принялся вглядываться в разъедающий глаза беспросветный мрак. Двадцать шагов влево. И не вижу. Возможно, потому, что в этом месте тоннель как раз изгибается, а шаги, что я слышу, раздаются из-за поворота? Ага. Вот снова. Хряп. Хряп. Хряп. Ближе и ближе. Мерно. В унисон. Без малейших сбоев в темпе. По звуку судя… не меньше шести объектов.

Это последнее, что успеха отцифровать моя аналитическая машинка. Потому что вслед за дефиницией «шесть или около того» включилось обоняние. Запоздало, правда, но лучше уж так. Влетевший в мои ноздри запах наотмашь ударил по рецепторам, рецепторы открыли в мозгу картинку, картинка была та ещё. Октябрь позапрошлого года. Лагерь для чумных детей при госпитале Святого Павла в монастыре францисканцев в Иерусалиме, где я тогда проходил практику. Экстренная кремация умерших прошлой ночью. Октябрь был тёплым и дождливым, а чума, как известно, начинает разлагать плоть больного ещё до его смерти. Нам, клирикам и семинаристам, выдали армейские комбинезоны химической защиты, но на всех, как водится, не хватило: кому резиновых сапог, кому капюшонов, кому респираторов. Мне не досталось респиратора. Я очень хорошо помню стоявший над лагерем смрад — сладковатый, забивающий ноздри и лёгкие, висящий на одежде и волосах ещё сутки спустя. Трупы — не меньше полусотни, если не ошибаюсь — начали сжигать в семь тридцать утра, а в восемь из трубы крематория повалил сиреневый дым и заполнил небо над Святым Градом всё той же вонью — мы два дня потом ходили и кашляли, и не могли есть, и пить не могли, и блевали при одном упоминании госпиталя Святого Павла.

… С тех пор Святой Павел ассоциируется у меня с запахом разложения. Поэтому я с трудом выношу «Послания к Римлянам» — чисто физиологический эффект, ничего личного. Курт вон рассказывал, что его в детстве воротило от куриного суфле на пару. Почему невозможно поменяться фобиями? Я бы воротил нос от суфле — у нас в приходе его всё равно почти никогда не готовят — а Курт от имени Святого Павла. Ему без разницы, он всё равно никогда пастырем не станет. Слабоват духом. Ну, хватит перемывать кости ближним. Так о чём это я? О запахе.

Извините, братья. Я сейчас сблюю прямо на сутану. Потому что в тоннеле, в двадцати шагах от меня, пахнет примерно так же, как в позапрошлом октябре в Иерусалиме, в чумном лагере госпиталя Святого Па…..

***

Рвотный спазм, по сути, меня и спас. Содрогнувшись всем телом и не удержав при этом равновесия, я скатился с рельсы — слава Создателю, не в сторону чуть не сгубившей меня лужи — и больно ударился плечом о склизкую стену тоннеля. Сгоряча даже попытался встать на одно колено — и едва не взвыл от острой боли в лодыжке. Святые угодники, это уже не похоже на простое растяжение… Однако вместе с болью в глаза ударил свет — отлично, Сергий всё-таки успел за фонарём.

— Алтарник!

Я не знаю, зачем я его зову. Свет есть, теперь ползком, ползком, и спустя минуты три я спасён. От чего? Не знаю. И не хочу знать. Пусть ЭТО, шваркающее по водам тоннеля и воняющее, как переполненный лепрозорий, поскорее исчезнет из реальности. Не заметит меня и исчезнет — протёкши по тоннельной трубе МИМО, в никуда, в обратном хронометрическом порядке. Я поползу в будущее, а ОНО — в прошлое. Навсегда. Я знаю только одно: ОНО в данный момент дышит мне в спину, сотрясая тесное пространство подземелья дробью мерных, слаженных, звучащих в тональности похоронного барабана, шагов.

Дышит в спину.

— Алтарник!!!

Пресвятой Боже, ну зачем я его зову? Путь освещён, даже более, чем надо: из-за яркого света, бьющего мне в лицо, я не вижу дороги, я вынужден прищуриваться, иначе из глаз слёзы потекут. Ничего себе у Сергия фонарик… Не надо сюда Сергию идти. Опасно. По хорошему я должен приказать ему «Беги! Спасайся!». Но тогда я останусь в полной темноте. И умру от животного ужаса.

А я не хочу умирать. И Сергий не хочет. Но он всего лишь алтарник, а я — без пяти минут пастырь. Я важнее. Для кого? Для Бога? Или для отца Адамса? Или для меня самого?

И вообще: откуда мысли о смерти? Из-за запаха? Подумаешь, запах — может, по вентиляции занесло с какого-нибудь скотомогильника… А шаги? А ты уверен, друг мой Томаш, что это именно шаги, а не звуки работы какой-нибудь машины наподобие компрессора? Ну разумеется, это компрессор — он подаёт в тоннель воздух. А запах — скорее всего, глубоко под землёй прорвало трубу канализации, и воздушный поток донёс до моего обоняния этот отвратительный «букет». Что? Фекалии пахнут иначе? А вы ВСЕ фекалии в мире успели перенюхать? Вот и молчите. Ответ найден. Опасности нет. А значит, у меня нет никаких моральных препятствий для того, чтобы позвать Сергия на помощь.

— Алтарник Сергий!!!!! Сколько вас можно звать?!!!!!! Оглохли вы, что ли?!!!!!

Мой крик, который правильнее было бы назвать рёвом насмерть перепуганного тельца, ведомого на заклание, спустя секунду вернулся мне эхом, разбился о низкий свод тоннеля над моей головой, осыпался осколками за ворот взмокшей от пота сутаны… Я остановился, перевёл дыхание и настороженно навострил слух. Нет, похоже, Сергий действительно оглох. Странно. И если бы это была единственная странность. Тоннель… Он должен был в том месте, где я стоял, круто подниматься вверх. А по правую руку от меня был поручень, точно помню.

А теперь нет поручня. И тоннель ПОЛОГИЙ. И свет в глаза. И это явно не фонарь алтарника. Одно утешает: неведомое нечто больше не грохочет за моей спиной. Почему?

Да потому что оно ВПЕРЕДИ МЕНЯ. Я на него ползу. Я перепутал стороны света, когда упал с рельсы. Оттого и свет теперь бьёт мне в глаза. Как же я мог забыть. Конечно же. Знаменитый тысячеваттный прожектор отца Хайнца, который он, известный знаток Предпоследней войны, откопал на руинах одного из бастионов на западном склоне Монте-Кассино. Откопал и вмонтировал в стену тоннеля. Любовно так прилаживал, словно драгоценный реликварий.

Он включается автоматически. Раз в сутки. В четыре часа ночи. В память о некоем великом дне, когда предки отца Хайнца пошли войной на предков алтарника Сергия. Что за день, я не ведаю, однако, если судить по мерзкому характеру нашего скифа — вполне понимаю в этом вопросе хайнцовских пращуров…

Итак, что мы имеем. Я упал и при попытке подняться на ноги перепутал стороны света. Оценить по-настоящему масштаб этой катастрофы сможет далеко не каждый. Точно знаю: Сергий сможет. Он как раз в этот момент выбежал из-за поворота тоннеля (и как я топота не услышал? Выходит, не врут, когда говорят, что страх уши закладывает?). Выбежал, поскользнулся (и этот туда же, обезьяна несчастная) и, прерывисто дыша, упал мне на спину, со всей дури запнувшись об торчащий из рельса болт (не тот ли, что пятнадцать минут назад спас мою жизнь?).

Смогу я. Ибо видел, как из колена тоннеля, слева направо, сначала вылетает сноп ослепительного света, а затем в это сноп солдатским,

слегка

хромающим

шагом,

слева направо,

вступает

шесть

абсолютно голых,

полуистлевших фигур.

И как они на ходу разворачиваются на пра-ВО — идеально, без сучка без задоринки, не хрустнув ни единой коленной чашечкой. Разве что при повороте с их вздувшихся от жировоска личин летят в стороны мелкие кусочки плоти: мясо, рваные мышцы, останки сухожилий… Слишком правильно летят. Слишком картинно. Как в дурном сне. Или в кино. Кино в нашем приходе было — кое-что из ватиканской синематеки, кое-что из личных коллекций святых отцов.

Сможет викарий О'Брайан. Ибо след в след разлагающимся на ходу уродцам из колена тоннеля вышел и он. Один и без оружия. Остановился под висящей на одном гвозде аварийкой, заложил руки за спину и чётко — хотя и негромко — произнёс:

— Ну вы, свинина на рёбрышках. Остановились и развернулись ко мне. Все шестеро.

***

Хорошо, что Создатель дал нам две руки: я успел одновременно закрыть Сергию глаза ладонью правой — и зажать ему рот ладонью левой. Сейчас даже не просите меня повторить этот трюк — не получится.

— А теперь медленно опустите голову мне на грудь, алтарник, — прошипел я с самой яростной интонацией, на которую способен, — и не двигайтесь.

Не спуская взгляда с шестёрки адских выходцев, которые так же синхронно и медленно остановились, не дойдя до нас с Сергием буквально десяти шагов, и начали разворачивать свои бренные останки против часовой стрелки — викарий повторил команду и произвёл рукой некое движение, от которого по тоннелю прокатился неприятный глухой скрежет. Свет, доселе с упорством маньяка выжигавший мне роговицы глаз, после этого, однако же, стух — точнее, переместил директрису луча с меня на наших незваных гостей.

Викарий в своём репертуаре. Одет, словно на прогулку собрался, и, очевидно, опять пьян. Иначе… Иначе что? Не спустился бы в тоннель? И кстати, как он сюда проник… уж не по тем же тайным ходам, что и сии кадавры?

— Я, кажется, уже предупреждал вас, мясо вы тупорылое, — скучным тоном заметил О’Брайан, меланхолично перебросив из руки в руку какой-то блестящий цилиндр размерами не больше, чем прибор для измерения радиации, — чтобы вы на глаза мне не попадались. Говорил? Говорил. Чтобы в Монте-Кассино не лезли. Никогда. Ещё в Тезе предупреждал. Вы ослушались. Ай-яй-яй.

Странно. Очень странно. По тому, что я знаю о повадках Гнили, следующим пунктом программы гости должны были разорвать викария на куски. Или хотя бы попытаться. Мёртвые не ведают страха и боли, они не ведают даже о том, что восстали из могил. Всё, что им ведомо — жажда движения и ненасытный голод. Но не страх точно. И уж тем более глупость несусветная — требовать от Гнили соблюдения договоров. Гниль не осознаёт своих действий — нечем осознавать. Просто двигается и жрёт. Жрёт и двигается. Всё же О’Брайан дурак… или невероятный храбрец.

— Я мог бы сейчас поступить просто до неприличия, — без улыбки констатировал викарий, лениво отступив на полшага назад и продолжая перекидывать странный цилиндрик из руки в руку, — Брызнуть на вас ЭТО — и пойти по своим делам. Досыпать. У меня от недосыпания скоро удар будет, и я стану вам подобным. Сиречь трупом. А я не хочу быть вам подобным. По крайней мере пока. Но!

Викарий прекратил играть в цилиндрики сам с собой, коротким щелчком отвинтил крышку и, приблизившись к центральном Гнильцу, сунул таинственный сосуд прямо под носовые отверстия его оскаленного черепа. Гнилец по-змеиному качнулся навстречу цилиндру, успев лишь свирепо лязгнуть зубами… и словно напоролся на незримую стену. А затем его затрясло вперёд-назад, как от электроразряда мощностью в тысячу вольт. И всё. Через три секунды Гнилец просто осыпался мелкой костяной крошкой между рельсами, которые в этом месте как раз сворачивали направо. То есть в нашу с Сергием сторону.

— Это называется сопротивление материала, — пояснил О’Брайан, ни к кому конкретно не обращаясь — Материал, яко субстанция глупая, пытается противостоять единственному источнику жизни, который есть дух и ничего кроме духа. В точке их взаимодействия образуется атмосферное давление, сравнимое с давлением воды в Марианской впадине. Усекаете поток мысли? Жизнь против смерти. Аннигиляция неминуема. И это лишь одна капля. Я даже не хочу говорить о том, что будет, если я использую ВЕСЬ флакон. Возвращайтесь домой, мальчики. Прогулка закончена. Возвращайтесь, и в Судный день Господь воскресит вас во плоти для жизни вечной. Аминь.

И викарий, не дожидаясь реакции слушателей, просто пошёл им навстречу с открытым цилиндриком в руке. А они просто сделали шаг назад. И ещё один. И ещё. Словно кадры на видеозаписи, поставленной в режим обратной перемотки. Пока не поравнялись с нами. Сергий, услышав их шаги в такой непосредственной близости от своей головы, вцепился в меня столь яростно, что едва не вырвал из моей спины внушительный кусок кожи.

— Уй-й-й-й-й-й!!!

Идиот Сергий. Тупой конопатый невоспитанный идиот. Зачем он так больно вцепился мне в спину? Мало того что теперь синяк обеспечен, мало того что он от страха то ли вспотел, то ли обмочился, и теперь у меня сутана на спине сырая и пахнет плохо… ОН ВЫДАЛ ВРАГУ НАШЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ!

Точнее, я выдал. Но по его вине. Гнильцы остановили свой рачий танец, синхронно развернули в нашу с Сергием сторону изъеденные тлением хари и весьма заинтересованно щёлкнули челюстями. В унисон щёлкнули. Выучка поистине адская.

Расстояние между нами и ними — от силы шесть футов. Говорят, это предельная дистанция, на которой прямо направленному на вас взгляду Гнильца ещё возможно сопротивляться. Но если речь идёт об ОДНОМ Гнильце. А их пятеро. Настоятель Адамс во время одной из проповедей объяснял, в чём сила взгляда этих адских созданий… и почему загипнотизированный ими с девяностипроцентной вероятностью никогда уже не вернётся в свою постель… но я не понял, если честно. Что-то там про принцип радиоприёмника … хотя какая, в сущности, разница… мне всё равно не спастись. Ни в сём веке, ни в будущем. Ибо я есть скопище пороков, и никогда не стану иным, ибо Зло сильнее Добра, и лишь чистые попадут в объятия Бога, а я нечист, ergo, попаду в Ад, ибо все нечистые попадают в Ад, ergo, в Ад попадут все ныне живущие, и все уже умершие, и все, кто ещё родится, ибо нечисты ВСЕ. И от меня Христос отвратил лице своё за беззакония мои. УЖЕ отвратил. Мне. Не. Спастись.

До сего момента я не представлял себе, что такое паника. Страх? Не то. Страх мобилизует, когда пришла пора драться за жизнь, или останавливает у края пропасти, или — в виде тревоги и сомнений — терзает сердце в течение более или менее продолжительного времени. Паника сворачивает своей жертве голову, как фермер — курице. Она ужасна тем, что против неё невозможно найти рациональные аргументы, ибо разум гаснет; против неё невозможно выставить щит воли, или воля чахнет; против неё бессильна молитва, ибо молитва живёт в храбром сердце, а из испуганного улетает вон. Паника обращает человека в зайца, оставляя среди всех инстинктов только один: бежать со всех ног. Не важно куда, не важно зачем. Бежать, ибо оставаясь на месте, неизбежно сойдёшь с ума.

И ещё одна черта паники: её невозможно остановить. Она как вышедшая из строя машина — без тормозов, без руля, без дисков сцепления. Она несёт свою жертву под гору до тех пор, пока не убьёт её и не взорвётся сама. Чудовищная песенка с одной-единственной строчкой «Мне Не Спастись». Бесконечная песенка. Неостановимая песенка. С каждой секундой убыстряющая темп и повышающая тон на пол-октавы. Мне Не Спастись, тра-та-та, ибо время истекло, Мне Не Спастись, бе-бе-бе, ибо Господь суров, Мне Не Спастись, жу-жу-жу, ибо так мне предписано Свыше. Господу нужен материал для жестоких уроков, дабы ДРУГИМ НЕПОВАДНО БЫЛО. Нужны кролики для опытов. Я — кролик. Я согрешил, ибо не мог иначе, ибо мне было ПРЕДПИСАНО согрешить, и я буду испепелён в Аду, ибо так хочет Он, смирись и повинуйся, ибо ты предназначен к всесожжению, жалкий червь, хе-хе-хе, и Тебе Не Спасти-и-и-и-и-и-и-и-и…

***

В общем, самое интересное я, как всегда, пропустил.

***

… потому что когда пространство вокруг меня содрогнулось, словно в хтонической агонии, и мои глаза открылись, и картина мира стала медленно проявляться на фотобумаге сознания, в эту картину вернулись почти все элементы из предыдущей серии — Сергий, по-прежнему сжимающий меня в своих потных объятиях, боль в боку от железной пятерни перетрусившего алтарника, сырость, холод, сладковатый смрад… и свет, о Боже, нестерпимый свет, выжигающий мои роговицы снова и снова, выключите свет, изверги, я хочу спать…

***

— … спать будете дома, юноша.

Десятая по счёт пощёчина. Сколько ещё? Ангелу Господнему угодно было назначить мне в качестве епитимьи двести пощёчин и тридцать девять ударов кнутом, и поставить в качестве экзекутора — ну разумеется — викария О’Брайана. Осталось только вспомнить, за что епитимья наложена. Сейчас. Десять секунд. Я почти, почти… Не сбивайте.

— Я почти вспомнил.

— Ну и отлично, — ответствовал ангел голосом — ну разумеется — викария О’Брайана, — теперь осталось решить, нужно ли тебе твоё воспоминание. Серж, нацепи ему мой тонометр. Что там?

— Девяносто на шестьдесят. И я не Серж, а Сергий.

— Да мне без разницы, хоть блаженный Августин. Если я захочу, ты будешь отзываться на Пасхального Зайчика. Девяносто на шестьдесят. Эй! Без пяти минут пастырь! Сфокусируй глазки на штучке. Приём.

Ну разумеется. Ночная тревога. Спуск за министериалами. Рейд по тёмному тоннелю. Купание в бездонной яме. Шаги во мраке. Потом были…

кажется…

Гнильцы…

— БОЖЕ МИЛОСЕРДНЫЙ, ГДЕ ОНИ?!!!

— А ты уже успел по ним соскучиться, Томаш? — надо мной склонилось мясистое лицо несносного ирландца. Склонилось — и обдало нестерпимым коньячным перегаром. Викарий сунул мне под нос давешний цилиндрик и трижды качнул им влево-вправо, — Рефлексы в норме. Ты молодец. Ты очень вовремя завопил — они как раз подходили к открытому колодцу связи. Теперь я понимаю, почему у нас в аббатстве вечно связь барахлит: её же дерьмом из канализации залило по самые гланды. На весь профиль затопило, на все шесть метров. А плавать Гнильцы не умеют. Но не потому я вам предрекаю, что они не всплывут. А потому, — О’Брайан таинственно приложил палец к своим бычьим губам, — что вакуумная граната системы «Крот 2,01», брошенная в колодец на любую глубину, превращает в кашу всякую тварь, сидящую в означенном колодце. Причём очень невкусную кашу. А таких гранат у меня вагон. Хочешь, на день рождения подарю? А ещё потому не всплывут, что мы с Сержем закрыли колодец крышкой. Наглухо. Цап!

Натужное сопение Сергия, пытавшегося получше закрепить на моём запястье тонометр, неопровержимо свидетельствовало: алтарник готов отзываться на Пасхального Зайчика. По крайней мере, «Сержа» наш бравый водонос безропотно проглотил. Я его теперь всегда буду называть «водоносом». За проваленное им задание. И за потные руки. И за синяк на спине. Урод.

Викарий бросил недовольный полувзгляд на экран тонометра, покачал головой, поцокал, достал из кожаной барсетки на поясе нечто, отдалённо напоминающее игрушечный пистолет с дрелью вместо дула и десятью разноцветными кнопками на рукояти… после чего я едва не вышиб стену головой от неожиданной и острой боли в предплечье… после чего мне стало удивительно спокойно и хорошо.

— Минуту спустя ты можешь встать, только медленно и осторожно. Сразу после обморока рваться на ринг — не самая удачная идея, — заявил викарий, распрямившись и обратив лицо в сторону выхода из тоннеля. Сергий наконец закрепил тонометр, сделал контрольный замер давления, выдал загадочное «о!» и попытался улыбнуться мне. Мерзавец. Я тебе ещё устрою небо в алмазах.

Викарий подобрался, перетянул ремень на брюках, расправил складки на рубахе и, посмотрев на меня сверху вниз, словно Бог на воды, покрывшие землю во дни потопа, вполголоса прибавил:

— Предлагаю до завтрашнего вечера ничего не рассказывать отцу Адамсу о Гнильцах. Вообще — ни-ко-му ни-че-го. До завтрашнего вечера. Это приказ, парни. И я узнаю, если вы его нарушите.

***

Разумеется, я нарушил о’брайановский приказ. В тот же день. В мокрой до нитки сутане. А что вы от меня хотели? Я же как-никак имел приказ от настоятеля — помочь министрантам с доставкой святой воды. И я обязан был по регламенту отчитаться о проделанной работе.

Собственно, именно это повторил слово в слово сам настоятель, встретивший нас с Сергием и О’Брайаном чуть ли не в дверях лифта, едва мы поднялись из тоннеля наверх. Он брезгливо пропустил викария с Сергием вперёд по коридору, пристроился мне в хвост (чему я был несказанно рад, ибо всегда ощущал в присутствии Адамса приток некой спасительной и животворящей силы, которую рискну назвать благодатью), дождался момента, когда О’Брайан с алтарником ушли в отрыв и скрылись за поворотом перехода, ведущего в жилой корпус — после чего резко дёрнул меня за брючный ремень, уволок в какой-то тёмный аппендикс, провёл по хитро засекреченным закоулкам на некий потайной уровень и, прислонив спиной к тёплой стенке, с гримасой озабоченного раздражения нажал на кнопку вызова лифта.

Итак, я отчитался. Прямо в кабине лифта, который настоятель Адамс благоразумно остановил между этажей на время моей исповеди. Адамс выслушал мой рассказ о Гнильцах в гробовом молчании и гробовой мгле. Ещё бы: освещение лифта питается от того же маховика, что и сам подъёмник: едем — горит, стоим — тухнет. Завершив доклад, я некоторое время ожидал от настоятеля хоть какой-то реакции, но тщетно. Мне даже поблазнилось на миг, что Адамсу от моих излияний стало плохо.

— Отец Адамс! С вами всё в порядке?

Голос из противоположного угла лифта прозвучал не сразу, и прозвучал весьма странно. Словно настоятель одновременно смеялся, плакал, заикался и давился косточкой от вишни.

— Кто ещё присутствовал на сём шабаше?

— Алтарник Сергий Тесляк, ваше преподобие, — ответствовал я, на секунду засомневавшись, стоит ли сопляка впутывать в эту в прямом смысле слова дурнопахнущую историю, — Но мне кажется, его не нужно привлекать к расследованию инцидента. Он молод и слаб душой, и он…

Скрипучий фальцет отца Адамса перерезал мою тираду надвое, как дамасский меч — падающую на лезвие каплю вина:

— Не суди ближнего, сын мой. Ни-ког-да. В качестве епитимьи за твой — будем считать его невольным — грех назначаю тебя помощником повара на кухню. На время ужина. Сегодня. Да, и никаких расследований, ты понял? Ни официальных, ни тем паче самочинных.

И, внезапно приблизив ко мне своё лицо, да так быстро, что я ощутил порыв ледяного ветра на своих щеках, Адамс придушенным голосом прошептал:

— О’Брайан скрыл инцидент от всего прихода. Ты свидетель. Согласно рапорту викария, сигнализация сработала на стаю крыс, попавшую в тоннель подземки из монастырского коллектора. Не удивляйся, когда это он успел отрапортовать: его рация всегда при нём, моя —всегда при мне. Когда мне захочется послушать все его переговоры — твоя рация будет при тебе. А пока пусть гуляет на воле. Усыпим его бдительность, сделаем вид, что поверили в крыс. И проследим за его действиями. Я уверен, что через некоторое время нас ожидают великие и страшные сюрпризы. И мой тебе совет… о Гнильцах пока никому больше не говори. Впрочем, не совет, Томаш. Приказ. Ты понял?

До сих пор терзаю себя вопросом, почему приказам Адамса мне так легко и радостно подчиняться, а от приказов О’Брайана хочется закрыться семьюстами крестными знамениями. Чёткого ответа моё сердце пока не дало, но я льщу себя надеждой, что Бог дал мне ещё какое-то количество лет живота, за которые я сумею разрешить сей казус.

Адамс с тяжёлым вздохом нажал на какую-то кнопку, поднял кабинку лифта на этаж выше и наконец-то соизволил милостиво отпустить меня на волю, в пампасы. Пампасы оказались ещё одним коридором, ведущим на площадь перед церковью святой Ванды. Выйдя на свет, мы попытались разминуться: я в кельи, Адамс в храм… однако на половине пути к Жертвеннику настоятель вдруг развернулся на каблуках — словно ему в спину кто-то запустил гнилым яблоком — несколько секунд молча хватал руками воздух, после чего на крейсерской скорости ринулся за мной, схватил за так полюбившийся ему брючный ремень (ну и силища у этого старца!), втолкнул в полумрак и прохладу Дома Божия, запер все двери, взял меня за рукав и довольно грубо усадил на ближнюю к исповедальне скамью.

— Я давно подозревал, что с О’Брайаном неладно, — пробормотал он, трижды за всю фразу дёрнув головой вправо-влево, как филин на ветке, — Я не хотел говорить, но раз так всё повернулось… Ты знаешь, что наш ирландец — единственный клирик прихода, допускающий до причастия повара этого… как бишь его… Диего или Доминго…

— Доминго, — прошептал я в ответ, уловив в воздухе сладковатый запах грязной тайны и ощутив приятное покалывание в затылке, — И что?

— А то, — на остром лице отца Адамса встали дыбом кустистые брови, — что Доминго блудник, и не раскаивается. Живёт со своей распутницей Марией десять лет уже как… ну, ты её видел, вечно в пятнистых штанах, вечно сидит с винтовкой на крыше корпуса «А»… любимица нашего викария… или ЛЮБОВНИЦА — Адамс захихикал и по-отечески подмигнул мне, —пусть Бог определяет и судит, не нашего ума дело. Так вот: Доминго с Марией все эти десять лет живёт не-вен-чан-но. И венчаться, скажем прямо, не собирается. За то я и Хайнц его уже пятнадцать лет его на пушечный выстрел не подпускаем к исповедальне, а уж о причастии святом для этого вопиющего богохульника и речи не ведётся! А О’Брайан — назло нам, очевидно — спокойно исповедует сего наглеца, отпускает ему грехи, разрешает подходить к Телу и Крови!!! Понимаешь? Это же всё равно что свинью ввести в алтарь и усадить перед дарохранительницей!

Слегка растерявшись от такого кавалерийского натиска, я попытался уклониться от ответа, для чего инстинктивно избрал позу интеллектуального смирения: голова вжата в плечи, глаза опущены, руки сплетены на коленях замком. И внезапно с пугающей ясностью понял, почему мне по вечерам бывает так неуютно находиться в полупустом храме. Там своды выложены в виде гробовой крышки. Прямоугольная зала, повторяющая очертаниями гроб — и потолок в виде трапеции, замыкающей всю конструкцию наглухо, словно покойника в домовине. Кто же так строит? И зачем, главное? Чтобы напомнить овцам о бренности и конечности всего сущего? Чтобы убить страх перед смертью? Или… чтобы усугубить его, лишив воли к умственному сопротивлению перед железным натиском доктрины?

— Вы правы, отец Адамс, безо всякого сомнения, — пробормотал я, не поднимая лица от грязного узора на плитах пола, — Но вот неувязка: грешника Доминго, беззаконно живущего с грешницей Марией, вы назвали свиньёй, кою невместно пускать в алтарь, а грешника Санчо Лопеса, отсидевшего двадцать пять лет за взрыв детского приюта в Бильбао — охотно впускаете в алтарь и причащаете на основании, что Санчо холост, а если и сблуднёт ненароком, в том после и кается со смирением. И ему отпускается, прошу заметить. Выходит, Христос любит Доминго не так же сильно, как любит меня, вас и детоубийцу Санчо Лопеса?

— Ну разуме…

На выдохе отец Адамс захлопнул ладонью свой синегубый рот и сделал вид, что подавился слюной и теперь пытается откашляться. Я смиренно сделал вид, что поверил этому трюку.

— Разумеется, Христос любит всех, Томаш, — неестественно елейным тоном продолжил настоятель, сложив руки на груди, — И тебя, и меня, и нечестивца Доминго, и изверга Лопеса, и идиота О’Брайана. Но с каждого Он в День Судный взыщет, слышишь, диакон Подебрад? Взыщет! Со всею суровостью, коей мы заслужили беззакониями нашими! С истинно отчей любовью и истинно отчей суровостью! И с Доминго Христос спросит «Пошто не жил по закону с блудницей своей? Теперь же пошёл в ад, лицемер!» А с О'Брайана Спаситель спросит вдвойне: «Пошто попускал овцам своим жить во грехе? Лицемер, порождение ехиднино…»

— А вам Христос что скажет? — слегка невежливо, но с самой ванильной улыбкой на устах перебил я отца Адамса. Настоятель наклонил плешивую остроконечную голову и несколько мгновений сидел в позе дрофы, рассматривающей грязь на своих когтях.

— Меня Он… меня Он… не знаю, — голос Адамса звучал глухо и растерянно, — Это очень личный вопрос, Томаш. Я не готов на него ответить. И… и давай расстанемся на том. С минуты на минуту в храм явится викарий, и он не должен нас видеть вместе. По крайней мере, до вечера.

Дался им всем этот вечер! О’Брайан давеча попытался приказать нам с Сергием молчать о Гнильцах до вечера; теперь вот настоятель рекомендует хранить нашу с ним общую тайну до вечера. А затем что? Небо свернётся как свиток, и явится Христос в образе молнии от края до края горизонта? Сомневаюсь, прости меня, Сладчайший, сомневаюсь.

***

Дата добавления: 2015-07-24